Вечером я лежала у себя в квартире на Арсенальной набережной и прислушивалась, к темноте. Тихо. Только слышно, как с Невы ползет низкий глухой звук. Пароходный гудок, я хорошо знаю его тембр. На потолок ложатся тени, я думаю о Лагине. Иногда мне кажется, что многое, что он говорит, правда. Нет, все-таки он что-то скрывает. Значит, это лишь исполнитель, винтик, четко выполнивший свою функцию. О судьбе коллекции позаботятся другие. Не исключено, что ее попытаются, как предположил Русинов, вывезти за границу по частям. Каждая из трех тысяч похищенных монет имеет высочайшую аукционную цену. Лагин же, что там ни говори, для меня не просто подозреваемый; если мои выводы верны, он единственный участник преступной группы, находящийся — пока — в распоряжении следствия. Может быть, Лагина лучше освободить, установив за ним наблюдение? Но ведь тогда не останется никакой реальности, вещественности, связывающей следствие и преступников. Но дело даже не в этом, ведь если Лагин на самом деле убийца — я просто не имею права выпускать его на свободу. Он убьет еще кого-нибудь.

Когда у женщины ничего не получается, она начинает ныть. Так вот, сейчас я ныла, я говорила сама себе, что бездарна, что, допрашивая Лагина, лишь убедилась в собственной беспомощности. Так тебе, неудачница, так, ничего не добившаяся в личной жизни. Мало того, что ты неудачница, ты еще и бездарный следователь. Совершенно бездарный. Ты допрашивала Суркова, Михееву, всех соседей Лещенко, но так и не узнала ничего нового. Ты ничего не смогла добиться даже от хрупкой синеглазой Марины Шаховой. Официантка по–прежнему твердит, что не помнит, когда и где встречалась с Лагиным, сам же Лагин отказывается говорить на эту тему. Теперь я почти уверена, ничего не принесет и очная ставка Шаховой и Лагина.

Наверное, я еще долго лежала бы так, продолжая ныть если бы не услышала где-то совсем близко легкий шорох. Сначала мне показалось, что скребется мышь. Вот снова у самой двери возник, уполз в сторону и застыл слабо–настороженный, протяжный звук. Вот опять. Нет, это не мышь. Я выросла в деревне и знаю, как скребутся животные. Но если это не мышь — тогда кто? Привстав, накинула халат, сунула ноги в шлепанцы. Пошла к двери, прижалась к ней вплотную и затаила дыхание. Несколько секунд все было тихо. Показалось? Нет, не показалось, я явственно услышала чье-то дыхание. Кто-то стоял с той стороны двери, прислушиваясь — так же, как и я. Кажется, женщина, дыхание легкое, мужчины так не дышат. Интересно, кому это понадобилось — стоять вот так и прислушиваться? Если подруга — почему она не позвонит? Если злоумышленница — почему она бездействует? Да и потом, что может найти злоумышленница в квартире следователя прокуратуры? Я осторожно повернула ключ, распахнула дверь — и увидела Марину Шахову. Она трясла головой. Что с ней? На ее лице страх, почти ужас. Глаза раскрыты, губы дрожат. Я хотела спросить, почему она стоит вот так, не нажимая звонка, но Марина быстро поднесла палец к губам. Ничего не понимая, я смотрела на нее в упор, пока не поняла, что она хочет только одного — войти. Втащила ее в дверь, замок щелкнул, но Марина тут же прижалась ухом к двери.

— Что с вами? И — как вы узнали мой адрес?

Лицо Марины сморщилось, она умоляюще подняла палец:

— Я вас выследила… Тише, пожалуйста. Я послушаю.

— Что послушаете?

— Сейчас… Пожалуйста, тише…

— Подождите, я зажгу свет.

Марина выпрямилась, прижалась к моему уху, зашептала:

— Нет, нет, пожалуйста, не зажигайте… Пожалуйста, я вас очень прошу, не зажигайте… Если узнают, что я у вас была… Если только узнают… Вы не представляете…

— Кто узнает?

— Пожалуйста, Юлия Сергеевна, ну пожалуйста… Я вас очень прошу… Вы не представляете, чего мне стоило прийти… Если узнают, это все, вы понимаете, все.

Завтра по этому поводу мне придется объясняться в прокуратуре. Марина отстранилась, я увидела, как она дрожит: крупно, судорожно, с перекошенным от страха и в то же время безучастным лицом. Я хорошо знаю, что такое настоящий страх, так вот, эта дрожь, крупная, безостановочная, и означает настоящий страх, панику. Неподдельный ужас, не дающий человеку опомниться.

— Снимите хотя бы плащ.

Мне показалось, эти слова немного ее успокоили, по крайней мере, она перестала дрожать, кивнула:

— Да, да, плащ. Конечно, плащ. Сейчас. Только посмотрите, не стоит ли кто-нибудь под окнами, хорошо?

— Но кто может стоять?

— Пожалуйста, Юлия Сергеевна. Я только посмотрю. — На ее лице снова возник ужас, панический ужас.

— Хорошо, хорошо. Конечно, посмотрите.

— Вы не будете зажигать свет?

— Не буду.

— Я быстро. — Марина медленно двинулась в комнату, подошла к окну, выходящему на Неву. Я остановилась рядом. Отсюда, со второго этажа, все внизу выглядело обычным. Шли поздние прохожие, горел фонарь, освещавший часть комнаты, изредка проезжали машины. Чтобы успокоить Марину, я хотела спросить, закрыть ли шторы, но она, будто предугадав мои слова, подняла руку. Постояв некоторое время и убедившись, что ничего подозрительного внизу нет, повернулась. На Марине был легкий синий плащ, туфли на высоком каблуке и почти никакого грима. Длинные волосы зачесаны и собраны сзади в пучок. Нахмурилась, сказала одними губами:

— Извините.

— Ничего. Закрыть шторы?

— Не нужно. Пожалуйста, не нужно. Могут заметить.

— Кто?

— Неважно. Могут заметить, и все. Я сниму плащ?

— Конечно.

— Только сначала… — закусив губу, она нагнулась, сняла туфли. — Туфли сниму, а то стучат, ничего?

— Ну конечно. Подождите, я принесу тапочки.

— Я босиком.

— Перестаньте. — Я повела Марину в прихожую, заставила сунуть ноги в тапочки, сама сняла плащ, заметив, что ее плечи все еще дрожат, провела на кухню. Глаза давно привыкли к темноте, я хорошо видела лицо Марины, на нем все еще жил страх, хотя выражение ужаса, безучастной покорности судьбе прошло. Молча, движением руки усадила гостью на табуретку, шепнула:

— Сидите, я сварю кофе.

— Зачем, не нужно.

— Сидите. — Нашла турочку, плеснула воды. — Вы любите крепкий? Да не молчите, кофе вам сейчас не помешает. Крепкий?

— Да. Если можно.

— Можно. — Я следила, как закипает вода. Сейчас я пыталась сосредоточиться, представить, что именно заставило Марину так испугаться. Что-то связанное с убийством Лещенко? С Лагиным? Может быть, с коллекцией? Расспрашивать девушку в таком состоянии бесполезно, я могу только насторожить ее, пусть все расскажет сама. Высыпала кофе, размешала, проследила, пока поднимется пена, разлила по чашкам. Поставила сахар, дождавшись, пока Марина возьмет чашку, отхлебнула вместе с ней, спросила:

— Ну как?

— Очень вкусно. — Делая вид, что пробует кофе, Марина подняла глаза, явно ожидая моих вопросов. Я промолчала. — Вы не спрашиваете, почему я пришла?

— Не спрашиваю.

— Знаете, я была дурой…

— Дурой?

— Да, когда говорила, что не помню о знакомстве с Виктором. Я все помню. Все. Каждую деталь. До мелочи.

— Давно вы с ним познакомились?

— Год назад. Это был май, я очень хорошо помню, как мы познакомились.

— Где это произошло?

— В кафе «Север».

— Почему же вы не хотели говорить, что знаете Лагина?

— Боялась ему повредить. Дура. Ведь если бы я сразу призналась вам, я бы с самого начала знала, что с ним. С самого начала.

Она закусила большой палец, стала раскачиваться в темноте — будто забыв, что я сижу рядом. Ну конечно, допрашивая Марину, я ничего не говорила ей об убийстве Лещенко и об аресте Лагина. Впрочем, я допускала, что она с самого начала знает об этом. Но ведь она могла этого и не знать. Могла.

— Неужели вы на самом деле не знали? Вы думали, я спрашиваю вас о Лагине просто так?

Марина остановилась, вынула палец изо рта, удивленно посмотрела на меня.

— Что? А–а. Нет, конечно. — Взяла чашку, сделала большой глоток. — Я понимала, что с Виктором что-то случилось. Но думала сначала — он просто уехал и сообщит мне.

— Почему вы так думали?

— Так. К этому все шло. — Вдруг заплакала, жалобно заскулила, расплескивая кофе. — А теперь… теперь… Вы даже не представляете… — Она скулила в темноте, кофе лился на стол.

Я взяла ее за руку, поставила чашку.

— Успокойтесь. Ну, Марина? Успокойтесь. Что случилось?

— Н–ничего… — она продолжала, молча плакать. — Я узнала это только вчера от его матери. Господи, как все ужасно… Как ужасно.

— Что вы узнали?

— Что Виктор арестован, ну и… что он обвиняется в убийстве. Он не убивал. Честное слово, не убивал. Он не мог этого сделать, не мог.

— Почему вы так думаете?

— Я не думаю, я знаю! Знаю! — Она посмотрела на меня, закрыв чашку ладонью. Я вдруг увидела, как в ее глазах пляшут бесенята. — Виктор не убивал, запомните это! Раз навсегда запомните! — Теперь она смотрела, будто испугавшись только что сказанного.

— Кто же тогда это сделал?

На секунду в глазах мелькнуло сомнение. Провела рукой по лбу, сказала растерянно:

— Не знаю, честное слово, не знаю. Только знаю, что это не Виктор. — Вдруг посмотрела в упор, будто хотела выискать во мне какой-то изъян, дефект, в котором сейчас должно быть ее спасение.

— Почему?

— Потому что это не Виктор. — Опустила голову, осторожно потрогала языком верхнюю губу. — Не спрашивайте больше об этом, Юлия Сергеевна! Не спрашивайте. Скажу только… — Замолчала.

— Да — скажу только? Продолжайте, Марина.

— Скажу только: теперь я понимаю, Виктор сам хотел, чтобы вы его арестовали.

— Зачем?

— Я ведь просила, Юлия Сергеевна, не спрашивайте об этом. Вы не представляете, они… Они способны на все. Они могут сейчас, прямо сейчас, войти сюда, в эту квартиру, убить нас с вами, уйти — и никто ничего не узнает. — Марина говорила слишком серьезно, поэтому я решила не переубеждать ее. — Если бы они знали, что я здесь, они бы так и сделали.

— Вы думаете, они не знают?

— Во всяком случае, по ощущению — мне удалось пройти незаметно.

Хорошо, приму правила ее игры, Но буду задавать вопросы по всем линиям.

— Вы считаете, именно они убили Лещенко?

Я следила за ее лицом: сейчас, в свете уличного фонаря, оно было освещено наполовину. Вот Марина чуть повернулась, луч, будто нарочно подчеркивая беспомощность лица, выхватил из темноты несколько разрозненных, не связанных друг с другом точек.

— Неужели вы не понимаете, как только я скажу что-то по этому поводу, сразу подпишу себе приговор. Сама, собственными руками.

Надо ее успокоить, во что бы то ни стало успокоить, но в то же время я должна задавать вопросы.

— Я это понимаю. Понимаю, Марина.

Она повернулась, посмотрела пристально. Сказала тихо:

— Честное слово? Ну вот, тогда — это они. О господи, Юлия Сергеевна, конечно, это они. Вы знаете, когда я вас увидела в первый раз… Тогда, утром, в «Тройке»… Я возненавидела вас. Не знаю почему, но я готова была… Просто не знаю, что я готова была сделать.

— Я вам не понравилась?

— Это не то слово. Да и дело не в этом.

— Я подала какой-то повод?

— Нет, повода не было. Просто я сразу поняла, что вы пришли из-за Виктора. Я уже чувствовала, с ним что-то случилось. Ну вот. А потом, когда узнала, что с Виктором… Что его арестовали, что он обвиняется в убийстве… Я вдруг поняла, что я одна на всем белом свете. Одна, совершенно одна. И никто мне не поможет. Никто, вы понимаете? Поэтому я и пришла, мне просто не к кому больше идти, да и… Вы женщина, вы поймете. Знаете, когда все в жизни не ладится, когда не можешь встретить человека и вдруг его находишь — это становится чем-то… Каким-то особым счастьем. В это трудно поверить. Вот так и случилось, когда я встретила Виктора… Не думала, не гадала… И вот — теперь это мое счастье исчезло. Растаяло, ушло сквозь пальцы.

— Что, этому помешали они?

Опять ее лицо распалось на несколько частей.

— Поверьте, я в самом деле их не знаю.

— Они связаны с Долгополовым?

Некоторое время она будто вслушивалась в эту фразу. Повернулась настороженно:

— При чем тут Долгополов?

— Ни при чем?

По привычке дернула плечиком, отвернулась:

— Может, и при чем. Но Долгополов мелкая сошка.

— Долгополов ведь знает Лагина? Марина?

— Знает, и что из этого? Поймите, дело совсем не в Долгополове. — Отвернувшись, она стала рассматривать улицу, я видела теперь только часть ее щеки. — Юлия Сергеевна, я вас очень прошу, не говорите Виктору о том, что я приходила.

— Почему?

— Если вы ему скажете, вы сделаете очень плохо для всех. Для него, для меня, для вас. Вы не скажете ему?

— Но как я могу не говорить, если я должна вести расследование? Ведь я должна выяснить все до конца? Если, как вы говорите, Лагин действительно не виноват, это в его же интересах.

— И все-таки я вас очень прошу, не говорите ему. Вы ничего этим не добьетесь, только испортите все. Обещаете, что вы ничего ему не скажете?

Во мне снова возникло ощущение несерьезности всего, что происходит, ощущение, что мы с Мариной играем в какую-то игру.

— Хорошо, я не буду говорить Лагину о вашем приходе, но использовать то, что узнала, от вас, я просто обязана.

— Юлия Сергеевна, милая, золотая, вы не понимаете, насколько это серьезно. Я уже жалею, что пришла к вам. — Вздохнув, она встала, поежилась, шагнула к двери.

— Вы куда?

— Н–не знаю. Домой, наверное.

— Вы можете остаться у меня. Себе я постелю здесь, вас положу в комнате.

— Нет, нет, спасибо. — Она смотрела на меня в упор, и я поняла: она еле сдерживается, чтобы не заплакать. — Не сердитесь, я ворвалась без спроса, но все-таки мне сейчас стало легче.

— Может быть, все-таки останетесь?

— Нет, спасибо. — Она вдруг поцеловала меня и пошла к выходу. В темноте быстро сняла тапочки, надела туфли, натянула плащ.

— Знаете, чем дольше Виктор будет у вас, тем лучше.

— У нас? Но почему?

— Так. Можно я сама открою дверь?

— Конечно. Но объясните…

Марина дернула плечом, усмехнулась, осторожно повернула ключ, надавила на ручку.

— Этого не объяснишь.

— Марина, но подождите..

— Спасибо, Юлия Сергеевна. — Щелкнул замок, я прислушалась, но шагов Марины по лестнице не услышала.