Глава III
ШЕРЕМЕТЬЕВО-2
Какое-то время продолжаю витать в белом тумане. В напряжении. В напряжении, потому что пытаюсь поймать белую птицу. Быструю, ловкую, стройную. Она все время в движении. Я лежу неподвижно, а мне кажется, что стремительно кручусь и верчусь в погоне за этой птицей, хватаю ее, но в последнее мгновенье она выскальзывает из рук и улетает в белую глубину, чтобы через секунду возникнуть снова. Я весь мокрый от усилий, тяжело дышу, а птица все ускользает от меня.
Чьи-то невесомые прохладные руки вытирают мне лоб, поправляют подушку, гладят голову. Птица растворяется в тумане. Становится покойно, тихо. Ухожу мыслями в прошлое. Нет, не ухожу, наоборот, возвращаюсь к нему. Сейчас прошлое для меня — реальность, а настоящее — сон…
Я ожидал тогда призыва с каким-то тревожным, но радостным чувством. С тревожным — понятно, все новое, неизвестное всегда немного настораживает. С радостным — тоже понятно: хотел этой доли, готовился, мечтал о ней. Мы, призывники, в те дни были частыми гостями военкомата. Нас, собирали, рассказывали о будущей службе. Разные то были встречи. С иных уходили разочарованными. Отбубнит какой-то тип параграфы уставов, скрывая зевоту, «начертит к общих чертах», что нас ждет, или по бумажке «вспомнит» эпизоды Отечественной войны. И мы зеваем, смотрим на часы.
Но порой приходил ветеран — с виду невзрачный, серый пиджачок сидит кое-как, помятый, рост невелик, усы пожелтели, правда, колодок хватает, но каких-то темноватых, не следит за ними небось.
Начинает говорить — ничего особенного, негромко, порой коряво, с паузами, ударения не те… Мы же все только десятилетку кончили, шибко образованные, кое-кто прячет улыбку ироническую, шепчемся.
И сами не замечаем, как смолкает шепот, гаснут улыбки, как сидим завороженные.
И не старичок перед нами в куцем пиджачишке, а лихой разведчик в зеленой каске и маскхалате. Из тихого не очень искусного рассказа вырастают такие боевые дела, такие отчаянные эпизоды, что дух захватывает. И завидуем мальчишеской завистью ветерану, что такое он повидал, что вот так воевал, что уничтожал врагов, знал и огонь, и дым, и кровь, и смерть товарищей. А был-то еще моложе нас.
Одна такая встреча перекрывала десяток казенных.
Впрочем, были встречи и с офицерами другого рода. Молодыми, элегантными, современными майорами и подполковниками с академическими «поплавками». Те рассказывали о современной войне, о войне будущей, если она случится. Приводили примеры, интересные разные цифры, говорили о «возможном противнике». Тоже заслушивались. Конечно, о сегодняшних вооруженных силах, о водородных бомбах и лазерах мы читали, видели кинохронику, смотрели телевизор. Я — особенно. И все же в точных деловых рассказах этих специалистов представала такая картина современного оружия и войны, что аж дух захватывало. Ничего ведь не останется!
Потом, расходясь, обсуждали услышанное.
— Ишь, америкашки, им волю дай, они б давно всех нас похоронили, — качал головой один, — ночи не спят, новое оружие изобретают — мало им атомного, всякие газы, яды, бактерии…
Другой предлагает радикальное решение:
— Я б, коль от меня зависело, пока нового не изобрели, скинул бы им на голову сотню бомбочек, водородных, и все дела.
— А они нам… — подмигивает третий.
Второй возражает:
— Что ж делать, на то и война. Но я так полагаю, у нас этих бомбочек побольше наберется.
Его клеймят: примитив, рассуждает как американский генерал, каннибал!
Но он не сдается: мы будущие солдаты, а главная задача солдат — убивать врагов. И чем раньше, тем лучше…
Впрочем, такие споры на глобальные темы редки. Больше спорим о том, кем лучше служить.
— Десантником, конечно, что за вопрос! — это провозглашает здоровенный детина. Его еще не призвали, но он уже в тельняшке — рубаху расстегнул чуть не до пупа, чтоб все видели.
— А я так думаю, чем кирпичи ладонью колоть, лучше пальчиком кнопочку нажимать, куда результативней, — возражает тихий очкарик.
Кто в моряки нацелился, кто в летчики, кто в танкисты. Я молчу в тряпочку, мне-то известно, что лучше погранвойск нету.
При этом я думаю, что есть и такие, как мой ближайший друг Борька Рогачев, который вообще считает, что служба в армии — это украденные годы и главная задача не в том, в какие войска попасть, а в том, чтобы не попасть ни в какие. Его логика такова:
— Если будет война, то на фронте никто все равно воевать не будет. Перебросимся тысчонкой-другой атомных мячишек, и привет, войне конец, а заодно и всем нам, грешным землянам. Так зачем тратить время и деньги — создавать танки, орудия, самолеты, набирать армию, обучать?..
— Но пока войны нет, границы-то нужно охранять? Кто это будет делать?
— Согласен, — говорит, — вот пограничники твои нужны, для них и без войны дело найдется, так что валяй, Андрей Карацупович, надевай изумрудную фуражку!
И на том спасибо.
Наступил торжественный день.
— Ты запомни этот день, внук! — сказал дед.
Он, по-моему, волновался больше меня. Как и отец. Как и Зойка. Бегала, суетилась, все звонила, нет ли повестки. А когда по вечерам гуляли, заглядывала в глаза. С вопросом. Но молчала, вопроса о главном не задавала.
— Ты знаешь, — говорю ей, — я так к тебе привык, словно ты вот майка, в которой хожу, или часы на руке. Как без тебя буду — ума не приложу. Часы-то с собой возьму.
— А я как без тебя… — бормочет.
Смотрю, что это? Никак слезы у нее на глазах? Все-таки дубоватый я, как до жирафа все доходит. Если, значит, она мне письма официального на бланке не прислала, что любит, значит, я ни о чем, конечно, сам догадаться но могу.
Обнимаю ее, крепкую, теплую, прижимаю к себе.
Хорошо, что есть она у меня.
Мы идем дождливой Москвой. Осень какая-то мокрая выдалась нынче. Льет и льет. То по-крупному, то сеет по-мелкому. Деревья все золотые, красные, понурые. Кончится дождь, раздвинет его солнце, а через полчаса опять. Красиво кругом. Землей пахнет, деревьями, дождем. Мы с Зойкой напялим плащи, у нее еще зонтик такой цветастый, японский и бредем себе, хлюпаем по нашим любимым переулкам. Иногда в какой-нибудь уголок зеленый зайдем, на скамеечке под деревом, там посуше, примостимся и сидим как рыбаки над лункой, согнувшись, накрывшись, не шелохнемся.
Целую ее. То все не замечала. Вроде не было ничего, нет и быть не может. А то вдруг заметила!
— Ты почему меня не целуешь, — шепчет, — раньше целовал, а теперь забыл?
Смотри-ка, заметила! Целую. Она прижимается тесней, молчит, волосы длиннющие намокли, блестят, разлились по плечам как дождевые струи.
— Ты там недолго, — просит.
Смеюсь.
— Ну даешь, Зойка, подумай, чего городишь! «Недолго»! Сколько положено, столько и пробуду, два года. А потом…
— Потом — это потом, — говорит деловито. — Потом решим. А сейчас ушлют тебя на Камчатку куда-нибудь…
— Не обязательно, — объясняю, — могут на северную границу, на южную, в Заполярье…
— А, — машет рукой, — какая разница. Не в Москве же…
— Да уж в Москве не получится, — смеюсь. — Ничего, вернусь, в училище-то.
Вот так гуляли в те дни, болтали. Непонятно о чем, да и неважно. Слова тогда были не главным.
Потом все понеслось, словно санки с горы. Пришла мне повестка, и я пришел в военкомат. Начались комиссии. Медицинская — ну тут я будь здоров, «богатырь!» — так врач выразился, не я. Мандатная. Сидят за столом вершители судеб, один в пограничной фуражке. Видят нас впервой, а небось больше о нас знают, чем мы сами.
— Почему, Жуков, в пограничники хотите?
— Мужская служба, — отвечаю, — наследственная. Дед — пограничник, отец — пограничник…
— Сын-то небось тоже пограничником будет? — смеются.
— Сына пока нет, — отвечаю солидно.
— Ну что ж, — председатель говорит, — причины уважительные — рассмотрим.
Месяц беспокоюсь. Мало ли чего, спутают что-нибудь там и загонят на подводную лодку, например. Впрочем, с моим ростом в подводники не берут.
Наконец снова приходит повестка: «Явиться… Иметь…» Начало ноября, все к празднику готовятся.
В шесть утра являюсь. Команда № 300. Призывной пункт. Дождя нет. Но холодно. Ясно. Солнышко. Дед пришел провожать, отец не смог. И, конечно, Зойка с кульками. Можно подумать, что она мне на весь срок службы наготовила. В тренировочном костюме, румяная, волосы куда-то под шапочку упрятала. Глаза блестят. Ни слезинки. Очень серьезная.
Попрощались. Как? Как с солдатками прощаются. Дед обнял меня, сказал: «Давай, внук, служи, не подведи династию», — и отвернулся деликатно.
Зойка молодец. Правда, слов не нашла, но не ревела. Все кульки свои совала. И волосы мои короткие гладила.
Офицеров там много было, сержантов, всех родов и видов.
Окончательно успокоился, когда нашу группу повели те, что в зеленых фуражках. Ночь где-то на сборном пункте провели. Еще одну медкомиссию прошли.
А мы все гадали, куда пошлют.
— Сейчас всех на южную отправляют, — авторитетно вещает парень.
— Ерунда, на Дальний Восток, вот увидите, на Курилы, — другой пророчит.
— На спор, в Заполярье попадем? — это третий.
Приходит команда все съестное ликвидировать, болтать перестать, выходить строиться. Выходим. Равняйсь! Смирно! Нале-во! Шагом марш!
На автобус…
Все путешествие к месту службы заняло минут тридцать. Вот тебе и Камчатка!
Где-то за первым Шереметьевом, аэропортом в смысле, сворачиваем налево, еще сворачиваем, чуть не налетаем на какого-то мальца, который вовсю мотается на велосипеде, не обращая внимания на дождь.
Упираемся в зеленые ворота. Ворота распахиваются, въезжаем на плац, вылезаем из автобуса, строимся. Дождь перестал.
Смотрю кругом. Не я один — все шеи вертят.
Плац расчерчен как детские классики, с одной стороны невысокое здание бежевого кирпича, с другой — зеленый забор. Большие плакаты: «На государственной границе — государственный порядок», «Убежденность, политическая бдительность, высокая нравственность — неотъемлемые качества воина-пограничника», тексты присяги, изображения почетных знаков…
Стоит в сторонке серебристая ель, газончики, низенькие штакетники.
Стоим, ждем, гадаем. Куда привезли? Зачем? Надолго ли здесь задержимся? Предположений миллион. Только об одном не догадываемся — что уже прибыли к месту службы.
Узнали, когда привели нас в клуб. Там столы, за каждым — офицер. Сдали документы, и развели нас по подразделениям.
«Учебная пограничная застава»!
Прошли традиционную процедуру: баня, подгонка обмундирования, наматывание с разной степенью успеха портянок, глядение в зеркало. Общий смех — никто никого, себя прежде всего, не узнает, форма-то пока как с чужого плеча, точнее, без «как», предварительная, так сказать, форма.
В общем вид, наверное, у нас тогда был не самый бравый.
А все-таки одно я приметил. Отобрали как в лейб-гвардию — все мы здоровяки, все красавцы (это не я говорю, это мне потом сказали — чтоб приезжие гости, ступив на нашу землю, с первого взгляда видели, какой у нас народ красивый). И между прочим, как я позже убедился, дураков среди нас нет.
Короче, вышел полковник, сказал несколько приветственных слов и сообщил, что границу будем охранять здесь, в Москве! Все, точка! Вопросы есть? Вопросов нет.
И вот интересно, кто как эту весть воспринял. Одни радуются — в Москве, в столице, центр жизни, медведи по улицам не ходят. И вообще — условия.
Но другие, и я в их числе, честно говоря, разочарованы — ну что это за пограничная служба, чуть не на улице Горького, в аэропорту? Какие тут диверсанты и нарушители? Чемоданов с цветными наклейками много, всякой разодетой публики тоже, а вот диверсантов с ножами и пистолетами что-то не видно. И троп таежных, и круч заоблачных, и пропастей, и скал прибрежных… С кем сражаться?
Разъясняют. Беседует с нами сам начальник политотдела подполковник Рыбин. Именно беседует, зашел в казарму ироде бы посмотреть, как койки заправляем. А чего их смотреть? По ним можно миллиметровые линейки проверять. Дежурный всполошился. Орет. Рапорт отдает. В волнении сопровождает — нет ли каких нарушений, непорядков. Нет, все о’кей, подполковник доволен, заходит в ленинскую комнату, приглашает народ. Входим, по приглашению садимся. Молчим. А он сидит, улыбается в усы (это я так, для образности, усов у него нет). И вдруг с места в карьер:
— Ну что, Жуков (помнит ведь фамилию!), разочарован небось? А? Говори прямо.
Я вскакиваю. Растерялся. Что сказать? Соврать, что рад до смерти? Не получится, не очень-то врать умею. Признаться, что другого ждал? А вдруг обидится подполковник — он-то тоже ведь здесь служит.
Стою как чурбан, молчу. Но все-таки выдавливаю:
— Есть немножко.
Смеется, ребята тоже зубы скалят.
— «Немножко», — подполковник передразнивает. — Наслушался деда и отца (все про меня знает или готовился, дело мое в памяти освежил). Думал, граница вроде фронта?
— Есть немножко, — отвечаю.
Ну тут уж все покатываются. А я краснею, будто старый утюг, который забыли снять с плиты. Ну надо же! Прямо кретин какой-то! Спохватываюсь, злюсь на себя и потому, как всегда в таких случаях, становлюсь агрессивным:
— А что ж, товарищ подполковник, радоваться, что ли? Чего здесь охранять? От границы тысячи километров, может и милиция справиться. Тут и стрелять разучишься…
Смотрю, подполковник хмурится, ребята, как по команде, рты закрывают, становятся серьезными.
— Ты как себе представляешь, Жуков, да ты садись, садись, на границе с утра до вечера перестрелка идет?
— Нет, конечно, — уже смело отвечаю (а чего терять, раз уж ввязался в спор с начальством, так держись до конца, начальство, между прочим, в армии подхалимов не любит или ошибаюсь?), — но там все время в напряжении надо быть…
— Почему? — перебивает.
— Ну как же! Товарищ подполковник, ведь в любую минуту враг пройти может. Чуть зазеваешься…
— Так что ж главное, Жуков, — опять перебивает, — что в пограничной службе главное? Чтоб враг…?
— Не прошел! — кричу.
— Ну вот, правильно! — подполковник хитро улыбается. — Это главное. Ниоткуда, ни с воздуха, ни с моря, ни через речку, ни по горам или снегам, ни по лесам или болотам. Так?
— Так, — подтверждаю настороженно.
— А если так, то в чем разница — пойдет твой нарушитель с автоматом и ножом в сапогах и ватнике или в лисьей шубе с дипломатом из крокодиловой кожи в руках? В чем?
Молчу. Действительно, в чем?
— Важно ведь любого не пропустить, — продолжает подполковник. Помолчал и закончил: — Вот так.
Долго беседовали. Подполковник да наши ребята из старослужащих примеры приводили — как на паспортах фото подменяли, фальшивые документы предъявляли, печати подделывали, были времена, когда шпионов в чемоданах пытались вывозить. Вспоминали, как оружие пытались ввезти или вывезти. У нас ведь с таможенниками разделение труда — они за свои виды контрабанды отвечают, мы — за сном. В смысле не пропустить, конечно. Вот оружие — это наш участок. А ведь чего только не придумывали, хитрецы! В подметках, в книгах, в игрушках детских оружие прятали. Конечно, сейчас аппаратура у нас иная, но ведь и у них голова работает, у нарушителей. Классическая борьба между пушкой и броней. У нас она тоже идет. Я видел в музее пограничников. Здесь на ОКПП тоже такой музей, поскромней, конечно, есть.
— Так вот, товарищи, — сказал в конце беседы подполковник, — запомните, служба пограничника — священная служба! Великая служба, где бы он ее ни нес. И не только пограничника, любого нашего солдата, что стоит на передовом рубеже! Ведь и летчики ПВО служат за тысячи километров от границ, и зенитчики, и операторы противоракетной обороны, и локаторщики. И стратегические наши разведчики тоже. Они порой живут в лучших отелях, в больших городах и тоже в тысячах километров от нашей границы, только по другую ее сторону. Но они на первом рубеже, и служба их фронтовая. У каждого своя забота, свои особенности, свои трудности, да и преимущества свои. Верно, в аэропорту стрелять и бегать за нарушителем вроде бы не приходится. Только вот вопрос, что сложней — задержать диверсанта с автоматом или обнаружить хитроумнейшую подделку в документе. И что важней. Так что, перефразируя поэта, скажу: «Служба разная нужна, служба всякая важна…» — Подполковник неожиданно поворачивается ко мне, смотрит строгим взглядом и спрашивает:
— Понял, Жуков?
— Так точно, товарищ подполковник, понял!
Соврал.
Если откровенно, понял все-таки не сразу. Ну да ладно, мало ли чего я тогда не понимал. Не понимал, например, почему тут единственным москвичом оказался — выяснилось, что язык прилично знаю. Спасибо Борьке Рогачеву, что за ним все угнаться пытался — английский учил. Вот, значит, чему обязан, что назначен на ОКПП «Москва». Отдельный контрольно-пропускной пункт. Так это расшифровывается. В нашей пограничной иерархии — это вроде дивизии, так-то!
Учебная застава стала нашим домом в общем-то ненадолго, хотя мне показалось — на вечность.
Сначала, как во всей армии положено, проходили курс молодого бойца. Учили уставы, занимались строевой, готовились к принятию присяги и т. д. Скучновато, но необходимо.
Принятие присяги, хоть и видели мы это сто раз в кино, в телепередаче «Служу Советскому Союзу», знали ее до мелочей, а все-таки в памяти остается на всю жизнь.
По-моему, нет нигде ни в чем такой торжественности, как в военных церемониях. Я имею в виду оркестры, парады, смены караулов, принятие вот присяги. Здорово!
У меня да и у ребят, я же вижу, комок к горлу подкатывает, когда звучат трубы, поют горны, ухают барабаны. Когда, как одна, тысяча ног бьет но асфальту.
Не знаю, но мне почему-то видятся в такие минуты уланы времен войны с Наполеоном, казацкие папахи, атаки в дни Брусиловского прорыва. Далеко все это от меня, другая эра, а я представляю, будто совсем рядом. Картины Отечественной — так просто, как бы сам в ней участвую. Понимаю, военная служба — трудное дело, суровое и, как ни странно, опасное. А я вижу ее какой-то торжественной, красивой, радостной, жутко увлекательной. Может, потому, что еще пороху не нюхал? А может, потому, что все книги, фильмы только и талдычат, какая она суровая, пограничная служба, а о том, какая красивая и приятная, из скромности, наверное, молчат? Впрочем, я ведь ее опять-таки еще не знаю. Имею в виду по личному опыту, конечно. Потому что, если не по опыту, а по рассказам деда, отца, по прочитанному я эту службу знаю о-го-го! Книги и фильмы, если хорошие, свое дело делают будь здоров. Ведь как у Владимира Высоцкого:
Если, путь прорубая отцовским мечом,
Ты соленые слезы на ус намотал,
Если в жарком бою испытал что почем, —
Значит, нужные книжки ты в детстве читал.
Все это, считаю, относится и ко мне, хотя в жарком бою я пока не был. Да и усов пока нет у меня. Ладно, разбежался мыслями.
Итак, приняли мы присягу.
Школа будь здоров — почти полгода. Вот где пришлось попотеть. И не на физической подготовке или полосе препятствий, а в постижении разных хитрых наук. Одних документов изучали сотни! Языки. Хорошо, я все-таки английский прилично знаю (Рогачеву Борьке — в увольнение первое же поеду в Елоховский собор — свечку поставлю). Аппаратуру нашу умнейшую. Вы что думаете, мы в наших кабинах контроля лаптями орудуем? Не беспокойтесь — есть кое-что похитрей. Географию многих стран тоже учим. И не только географию — историю, культуру, нравы, государственное устройство. Самолеты Аэрофлота во сколько стран летают? Вот и подсчитайте. И кроме того, мы, конечно, занимались тактикой, огневой подготовкой, физической, пограничной. Партполитработой. У нас была учебная застава, и все, что обязан знать пограничник — пограничную систему, следы, следовую полосу, как бесшумно ходить и ползти, как вести наблюдение, как преодолевать препятствия и многое, многое другое, — мы здесь тоже учили, осваивали.
Я продолжал заниматься самбо, кто-то предпочитал бокс, кто-то легкую атлетику, футбол, плавание. Но спортом сверх программы занимались все. Еще бы, здоровые бугаи — нужен выход энергии.
Кто-то ворчал, кто-то стонал, все же гоняли нас будь здоров. Но думаю, это так, по традиции. Знали же, что нас ждет. А я, например, был доволен. Ну нравится мне военная служба! Не верите? Нравится (кстати, не мне одному). Я получаю удовольствие, когда первым преодолеваю полосу препятствий, когда точно прохожу по следу, когда попадаю в «десятку» мишени. Меня увлекают военные игры. Скажут: маленький, еще в солдатики поиграй. А мне нравится. И не игры это, а жизнь. Не знаю, может, где-нибудь в Америке это игры, они другого не знают. У нас же в эти игры четыре года весь народ играл. Мы им цену знаем. Так что я занимался не за страх, а за совесть. С увлечением. И закончил ту школу сержантского состава отлично. И дед похвалил (только сказал, чтоб не задавался), и отец (но чтоб не расслаблялся), и даже Зойка (но чтоб ее не забывал — ну при чем одно к другому?).
И вот я — младший сержант! До маршальского звания совсем пустяки осталось.
Оглянулся тогда на пройденный путь. Путь в полгода. С того дня, как призван под знамена. Путь невелик, а событий масса. Разных — и хороших, и плохих, что ж, такова жизнь. А вот больше всего вспоминается одно — мой первый звонок Зойке! Сколько же я мучился перед этим звонком! Сколько переживал, дурак! Она ведь меня провожала прямо как на фронт — великая трагедия, прощание с героем, впереди немыслимые испытания, страшные опасности, смертельный риск! Небось ночи не спит — ждет заветной весточки с края земли, откуда-нибудь из полярной ночи! И вдруг… позвоню за двушку с банального автомата и скучным голосом сообщу, что четыре шага мне здесь не до смерти, как поется в песне, а до остановки автобусного маршрута № 551. Сел, проехал полчаса и гуляй себе по Арбату. Пограничник называется!
В конце концов решаюсь. Смелости потребовалось небось больше, чем когда доведется первый раз нажать на спуск в боевой обстановке. (Э, брат, не хитри, не ссылайся на боевую обстановку, когда еще она будет, да и будет ли…)
— Слушаю, — говорит тихо, скучно, после пяти гудков.
— Это я, Зоя, — говорю.
— Ой! — кричит, — откуда? А звонок обыкновенный, не междугородный! Господи, это ты! Андрей, родной, ну как ты? Где? Ну что ж ты молчишь!
«Чего я молчу». Попробуй, вставь слово. Я говорю: «А…», но тут же умолкаю, потому что на меня обрушивается новая речь:
— Я так скучаю! К тебе можно приехать? Я бы где-нибудь в гостинице или нет там? Могу снять комнату. Хоть на несколько часов отпустят? Андрей, можно к тебе? Я возьму отпуск! Деньги одолжу…
Я злюсь и грубо прерываю ее:
— Одолжи пять копеек и приезжай. Пятачка хватит.
Звучит не очень любезно и для нее непонятно.
— Ты что, — говорит растерянно, — ты что, Андрей?..
А я злюсь еще больше. На себя же. И потому начинаю хамить ей.
— Ничего. Я уже получил назначение. Очень опасная служба. Здесь тигры, белые медведи, диверсанты нападают с утра до вечера…
— Андрей, ну, Андрей, что с тобой… — она чуть не плачет.
— В Шереметьево я, — начинаю успокаиваться, — понимаешь? В Шереметьево служу, в аэропорту. Такая вот служба. Вроде сторожа. Знаешь, вневедомственная охрана? Ну вот, я такой. И приехать ко мне можешь в любой день — посмотреть издали. За пятачок на автобусе. На такси нечего тратиться. Наш семейный бюджет требует экономии. А дадут увольнительную, сам приеду.
Думаю, сейчас она мне за мою грубость врежет. Но она молчит, а потом тихо говорит:
— Ты сказал, наш семейный бюджет? Да? Андрей?
Она только это и расслышала из всего, моя Зойка, вот только эту мою дурацкую шутку. Но для нее это не шутка, это главное. И тогда мне становится страшно весело, легко на душе, радостно и уж не знаю как.
И на радостях я отпускаю шутку еще более дурацкую:
— Да, — говорю, — наш семейный бюджет. А что, у тебя есть другая семья? Мы ж почти вчера расстались, а ты успела замуж выйти? За кого? Не за Рогачева, случайно?
И глупо смеюсь в трубку. Жду реакции.
Реакция приходит через минуту — слышу всхлипывания, потом ничего не слышу, потом злой голос:
— Не успела, но успею. Слава богу, что не за тебя. Рада, что ты хорошо устроился (наступила на больную мозоль и давит). Что тебе тепло и уютно. Разживешься лишней двушкой, звони…
Бац! Вешает трубку. Я смотрю на ту, что у меня в руках, недоверчиво. Нет, до чего же я все-таки глуп. А ведь считал себя умным, и другие говорили… Называется, пообщался с любимой! Занимаюсь скоростным психоанализом и понимаю, что дурацкое мое поведение — результат разочарования, уязвленного самолюбия — мол, не туда попал служить. А она при чем?
Лихорадочно шарю по карманам, двушки не нахожу, нахожу гривенник, сгодится, набираю номер. Гудки, гудки, никто трубки не снимает. Набираю снова, и снова тот же результат. Ухожу, повесив нос. Какая же она жестокая. И мстительная тоже. Накручиваю себя. Безуспешно. Себя только и виню.
Вот такой был мой первый с Зойкой разговор после призыва. Потом, конечно, все наладилось. И звонил ей, и в увольнение ездил, да и она ко мне хоть на минутку приезжала. А вот тот первый разговор не забыл.
Итак, начинается служба. Меня прикрепляют к старшему сержанту Остапу Прохоренко, он будет моим наставником из первых порах. Потом уволится, и наставником у кого-то стану я.
От Наставника — а я так и стал его называть во внеслужебное время, — конечно, многое зависит. И не в том дело, что он дает оценку моей работе, а в том, как он этой работе учит.
Позже я понаблюдал, как Коля Клещ, тоже наставник, «учил» своего подшефного Рулева. Мы с этим Рулевым пришли в одном призыве. Рулев — парень какой-то восторженный и простодушный. Самые частые слова в его лексиконе: «Да ну!», «Ей-богу?», «Ты подумай!» и т. д. Вечно обо всем спрашивает, потому что не сразу до всего доходит своим умом. Зато потом усваивает прочно. Так вот, что он своего наставника старшего сержанта Клеща ни спросит, тот в ответ хитро щурится или подмигивает, напускает на себя таинственный вид и отвечает вопросом на вопрос «А сам как думаешь, Рулев?» или советует: «Пошевели, Рулев, мозгами, крепко пошевели». Рулев шевелит, хмурит лоб, потеет, но ответа на свой вопрос так и не получает. Не знаю, может, у Клеща это такой педагогический прием или его раздражают вечные вопросы Рулева… Но думается, такое наставничество мало что дает.
Мой Прохоренко совсем другой. Я бы даже сказал, что он страдает обратным недостатком. Спрашиваю я его мало, но уж если спрошу (а иной раз и без моих вопросов), выслушиваю в ответ целую лекцию. Обстоятельную, слов нет, исчерпывающую, но уж очень длинную. Он вообще, мой Наставник, человек неторопливый и добросовестный. Все делает не спеша, солидно, тщательно. Пока мимо него на погранконтроле один пассажир пройдет, Клещ полдюжины пропустит. Но, между прочим, без ущерба для дела.
«Что лучше?» — спросил однажды у нашего командира, капитана Большакова. Смеется: «Лучше у того, у кого все в порядке и нарушений не бывает. А уж кому сколько для такого результата времени требуется — это вопрос второй».
Может, и второй, но я-то вижу, как иной пассажир на моего Наставника поглядывает — прямо убить готов — у него по транспортеру чемодан уже третий раз проехал, а старший сержант Прохоренко все изучает его паспорт, сличает фотографию, о чем-то глубокомысленно раздумывает. Зато уж у него всегда все в порядке.
Однажды случилась история прямо-таки фантастическая. Товарищ Прохоренко читает не так уж много, но все, что относится к пограничной службе — от инструкции до романа, — от него не уйдет. Журнал «Пограничник» — его настольная книга.
И вот прочел он там как-то повесть, очень ему понравилась, в журнале и фото автора помещено. Прошел год.
Сидим мы с ним в кабине паспортного контроля — я учусь, он учит.
Проходит очередной пассажир. Пассажир как пассажир, паспорт нормальный, едет в составе туристской группы, веселый, предвкушает небось интересное путешествие свое, улыбается…
Смотрю, мой наставник насторожился, я его уже изучил. Глядит на пассажира изучающе, переспрашивает фамилию, паспорт прямо рентгеновским взглядом пронзает. Потом вызывает старшего, чего-то шепчет. Обсуждают, зовут подполковника, опять шепчутся. Подполковник выходит к пассажиру и о чем-то его спрашивает. Тот облегченно вздыхает, смеется, объясняет, подполковник тоже смеется. Все в порядке. «Молодец, Прохоренко, — подполковник говорит, — благодарю за службу». И тут вдруг пассажир тоже встревает: «Побольше б мне таких читателей, товарищ старший сержант. Спасибо вам».
Что за история? За что благодарит?
А потом все выяснилось. Пассажир тот, оказывается, писатель! Автор повести в «Пограничнике». И фото, которое было в журнале, то же, что и в паспорте. Так что вы думаете, сверхбдительный мой наставник вспомнил-таки ту фотографию в журнале, сравнил с той, что в паспорте — лицо одно, а фамилия другая! Понятно, что заволновался, начальство на консультацию вызвал. Оказалось, все очень просто — в паспорте фамилия, а в журнале литературный псевдоним. Только и всего. Это у писателей бывает — Горький ведь тоже был Пешков. Но я лично моего наставника зауважал вдвойне. Ну, бдительность, понятно, бдительность у пограничника — профессия или, если хотите, вторая натура (если не первая). Но память-то какова! Через год припомнить малюсенькую фотографию. Да еще в журнале она какая-то стертая — я не поленился, разыскал тот журнал годичной давности. И задумался — сам-то смог бы так?
Подполковник доволен — вон, мол, какие у него бдительные воины. Прохоренко скромничает, но тоже доволен — проявил. Я доволен, что у меня такой наставник. Но уж кто совсем в восторге — так это писатель. Надо же! Как его запомнили, значит, какая у него замечательная повесть. Написал письмо главному редактору «Пограничника», начальнику погранвойск, нашему начальнику ОКПП. Прохоренко прислал книгу — повесть к тому времени отдельной книгой вышла. Одно его только, наверное, огорчило, что на обратном пути не задержали — видно, контролер литературой не увлекается.
Служба службой, но и личная жизнь у меня имелась. И если в первом случае все обстояло прекрасно, то во втором — хуже некуда.
Больно вспомнить…
Мне казалось, что все ясно — есть Зойка, отслужу действительную, поступлю в училище и в первый же год, ну ладно, на второй, третий женюсь. А потом стану офицером, и начнем мы с моей Зойкой колесить по границам и заставам, пока седым и заслуженным генералом не обоснуюсь где-нибудь надолго. Как дед с бабкой, как отец с мамой.
Но оказывается, все не так просто в жизни. Я не Борька Рогачев, у которого столько девок, что ему любой турецкий султан может позавидовать. Спокойный я в этом смысле, мот Зойку встретил и радуюсь. Так нет, судьба, видно, решила мне отомстить — влюбился! Ну может, не влюбился — увлекся.
Дело было так.
Здесь, в Шереметьеве, много красивых девушек — и стюардессы, и таможенные инспектора, да и у нас в КПП девчата служат. Словом, красоток хватает. Ну и что? Мало ли на свете красивых девушек. У меня есть моя Зойка, а больше мне никто не нужен. Оказалось, не так. Оказалось все сложней. Весна подоспела. От Зойки оторвался, а тут… Слоном, оправданий можно много набрать.
Девушку звали Лена. Она работала диспетчером или еще кем-то. Странно, но все их чины и посты, аэрофлотчиц, я, пока служил в Шереметьеве, так и не запомнил. Впрочем, мы их звали стюардессами, даже тех, кто небось и в воздух ни разу не поднимался. Красивое слово, не то что «бортпроводница» — язык сломаешь. Вот Лена-стюардесса отрывает купоны от посадочных талонов, еще чего-то возле самолетов делает при разгрузке.
Пути наши на службе пересекались. Ну посматриваем, конечно, друг на друга. Сначала просто так, потом повнимательней, потом еще внимательней.
А потом я еду в увольнение, и она оказывается в том же автобусе. И сидит рядом — автобус пустой. Так-то я обычно стою, все равно кому-то уступать место надо, а тут некому. Поворачивается она ко мне, улыбается — здорово улыбается, ямочки сразу на щеках, зубы белые-белые, как у певиц по телевизору, глаза и те улыбаются. И говорит:
— Вы ведь Жуков — герой, самопожертвователь?
Слово какое-то странное. Неслыханное. Переспрашиваю:
— Самопожертвователь? Это как понять?
— Ну как же! Кто гибель товарищей предотвратил? Закрыл телом амбразуру?
Тут я понимаю и густо краснею. Дело вот в чем.
Незадолго до того дня загружали самолет транзитным грузом. Самолет стоял на «перроне», как мы говорим, то есть на поле. Грузчики таскают ящики и коробки, мы — таможенники, пограничники, работники Аэрофлота — стоим поблизости, у каждого своя задача. Ветер. Тишина. Солнышко.
И вдруг одна из коробок падает, и в тишине тем, кто стоит рядом, мне в том числе, становится четко слышно тиканье часов — негромкое, внезапное, зловещее. Все застывают. Потом грузчик, две девушки — таможенница и стюардесса — ахают и бросаются бежать, остальные как завороженные смотрят на коробку. А я бросаюсь к ней, хватаю — тяжелая, черт! — и что есть духу мчусь в поле. Не сразу соображаю почему. Просто вот такой срабатывает условный рефлекс. Но пока бегу, начинаю приходить в себя. Раз затикал механизм при падении, значит, взрывной — есть такие системы, от небольшого даже удара включаются. Надо учесть и чей груз, из какой страны, и в какую шел, и фирму, и национальность самолета. Короче, все это в долю секунды, автоматически прокрутилось в мозгу, как в компьютере, и выдало результат: может произойти взрыв, рядом люди, самолет, надо отнести коробку как можно дальше. Пока я все это уже на трезвую голову сообразил, смотрю — метров пятьдесят, наверное, отмахал в чисто поле. Задыхаюсь, пот глаза застилает, иду медленно. Наш лейтенант меня догоняет, приказывает:
— Поставь коробку, отойди!
Я ставлю коробку, и тут она неожиданно раскрывается, — растряс я ее, — и на землю вываливаются будильники, целая партия. Один почему-то заработал, завод, что ли, временно заблокировался…
Лейтенант вытирает пот со лба, смотрит на меня, улыбается и говорит:
— Ну даешь, Жуков! — и начинает хохотать. Все громче и громче.
Я тоже хохочу. (По-моему, излишне громко.) Подбегают другие, все смеются, шутят, хлопают меня по плечу. Я чувствую себя дураком, а потому смеюсь еще пуще.
Но на комсомольском собрании все оборачивается по-другому. Все очень серьезно. Приходит сам начальник политотдела подполковник Рыбин. И говорит:
— Конечно, случай забавный, товарищи. И можно долго смеяться — Жуков будильник за бомбу принял, будильника испугался. Но ведь в том-то и дело, что не испугался. Боялся — верно. Но за жизнь людей, не за свою. Дело не в том, что в коробке лежало, а в том, как человек повел себя. Повел-то героически. Как настоящий пограничник. Хорошо, что ошибся. А если б нет? Что бы мы тогда говорили, как бы вспоминали? Так что, товарищи, при всей внешней комичности ситуации стоит за ней много важного: и характер советского пограничника, и воспитательная работа, в том числе и вас, комсомольцев, и традиции наши воинские. Многим здесь спасибо надо сказать.
Ребята тоже выступали. Честно. Один прямо так и сказал:
— Я б тоже побежал, только вот с коробкой ли, не знаю.
Посмеялись, погалдели. Мне жутко неловко было — ничего ведь не сделал, наоборот, упаковку нарушил, а славят, будто Матросова. Благодарность хотели объявить. И тут я не выдержал, пошел к замполиту, попросил не делать этого. Он сразу понял.
— Ладно, — говорит, — ты, наверное, прав. Доложу начальнику политотдела.
Постепенно все утряслось, но многие об этом случае у мае тут в аэропорту знали. И вот Лена тоже. И вспомнила. И, конечно, не преминула сострить. Но, посмотрев на меня, сообразила, какая будет реакция, и сразу же попыталась исправить дело.
— Это я так. Шутка. Но я вас знаю. Давно приметила. Вы тут все видные, прямо тридцать три богатыря. Но вы самый-самый. А куда едете? К невесте небось?
Короче, залила мою вспышку потоком слов. Превентивно. Пока молола всю эту ерунду, я поостыл, так что дальше разговор пошел нормальный. О том о сем. О ее работе, родителях, планах. Она, видите ли, поет в самодеятельности, но ее уже куда-то приглашали. Хорошенькая, сил нет! Болтает всякую чепуху, а я не слушаю, просто смотрю на нее. Наконец выдыхается и начинает задавать вопросы — я отвечаю вполне честно. А вот про Зойку молчу, свинья. Не хватило духу.
Доехали до города. Оказалось, она прямо у конечной остановки автобуса живет. Вышли. Она смотрит мне в глаза и говорит:
— Если не торопишься (мы уже на «ты»), зайдем. Я тебя кое-чем угощу, погибнешь! А?
И что, вы думаете, отвечает ей торопящийся к своей любимой Зойке товарищ Жуков? Не догадаетесь. Он отвечает:
— Разве что ненадолго…
А? Ну не подлец! Поднимаемся к ней. Квартира, как игрушка — одна комната, но как обставлена, как украшена! Весь современный ассортимент — система, искусственный камин, бар, сувениры со всего света… Оглядываюсь — кто еще живет, родители, муж, дети? И понимаю, что одна.
— Чего смотришь? — смеется. — Живу одна, родители в Омске, детей нет, с мужем развелась два года назад, а прожила два месяца. Вопросы есть?
— Вопросов нет, — говорю и плюхаюсь в кресло.
Она смотрит на меня оценивающе и деловито констатирует:
— Красивый ты парень. С тобой появишься где-нибудь, все от зависти умрут. Конечно, в штатском.
В смысле — я. Начинаю разочаровываться — небось эта Лена модная финтифлюшка, живет одна (ОДНА — могу себе представить!), главное для нее фирма, ресторан, дискотека, Жуков — красавец и герой, есть с кем показаться. Хи-хи, ха-ха… Сейчас потащит на диван.
Ан нет. Приносит какие-то невероятной величины фрукты, вино в бутылке без этикетки, сообщает шепотом, что «от поклонника с Кавказа», и тоже усаживается в кресло. И вдруг становится другой. Во-первых, старше. Я соображаю, что года на три-четыре старше меня. Во-вторых, серьезной, прекращает свои шуточки и смешки. В-третьих, какой-то печальной. И тогда понимаю, что все у нее напускное — веселье, нахрапистость, обстановка квартиры, стиль жизни… Что она одинока (хоть и есть у нее наверняка целый мужской гарем), что не особенно радуется жизни (потому что жизнь у нее какая-то искусственная), что тоскует по настоящему человеку — другу, любовнику, мужу, уж не знаю, кому. Может, во мне такого видит. И мне становится ее жалко.
Кроме того, я удивляюсь. В общем-то вижу ее впервые. Ну, как следует, нельзя же считать встречи у телетрапа. Мы знакомы час-полтора, включая дорогу, а такое впечатление, что не первый год.
Неожиданно она пересаживается из своего кресла, садится на ручку моего и обнимает за шею. Это не конец света, я уже говорил, что не очень-то увлекался в своей жизни девушками, но ситуация знакомая. И реакция тоже. Бездумная. Я тоже обнимаю ее и собираюсь поцеловать — в такие минуты, наверное, все уносится куда-то далеко.
Но она выскальзывает из моих рук, отступает и говорит:
— Не надо. С другим я б уже раздеваться начала. А с тобой не могу. И не хочу. С тобой только по большому счету. Ты ведь не как они все? Верно? Ну вот и я не хочу быть как все. Для тебя. Именно для тебя.
Я немного ошарашен. Прихожу в себя. Становится стыдно. Начинаю злиться на себя. Встаю, отвешиваю дурацкий поклон, иду в переднюю, надеваю шинель. Она следует за мной, зажигает свет и все время молчит. Я открываю дверь, выхожу и делаю ей ручкой. Тоже молча. Эдакая пантомима, «Лицедеи». Тогда она говорит:
— До свидания. Я жду тебя, когда захочешь. Номер телефона у тебя в кармане шинели.
И медленно закрывает за мной дверь.
Я спускаюсь по лестнице пешком, иду к остановке, сажусь в автобус, размышляю. Неизвестно о чем. Испытываю чувство досады. Но и какой-то тайной радости.
А потом приезжаю домой, звоню Зойке, она прибегает. И я обо всем забываю и удивляюсь про себя: «Какая Лена? Что за Лена? Где я был? О чем говорил? Да нет, это все приснилось мне. Просто прикорнул в автобусе…»
К сожалению, не прикорнул.
Через два дня мы встречаемся с Леной на «посадке» у дверей накопителя. Ловлю ее взгляд (или она мой?). И читаю в нем печаль, даже тоску. И все опять поднимается в душе, ну, в общем, вы понимаете.
Когда в воскресенье еду в увольнение, все повторяется: полупустой автобус, свободное место рядом, на которое она садится, болтовня в дороге, ее квартира и перемена в настроении.
Все как-то странно. Сидим рядом на диване. Увлечены или влюблены. Знаем об этом. А говорим о чем хотите, лишь бы не о главном. И ни-ни, не касаемся друг друга. Потом я смотрю на часы, потом бегу домой, потом встречаюсь с Зойкой и все забываю. Потом возвращаюсь в казарму и мучаюсь. Когда я с Леной, меня мучают угрызения совести, все же я свинья по отношению к Зойке, когда я с Зойкой, нет-нет, а прорывается мысль — эх, сейчас бы с Леной… Черт знает что! Не только никогда со мной такого не было, я даже не представлял, что такое может быть. И не с кем посоветоваться. Не с Рогачевым же! Для него подобная ситуация — обычная, с той разницей, что угрызения совести ему не знакомы.
Надо как-то все это решать. Что «все»? Принимаю твердое решение: больше к Лене ни ногой. И в очередное увольнение… опять у нее (на этот раз без всяких встреч в автобусе, прихожу сам). А когда получаю увольнение с ночевкой, происходит неизбежное, — чего я так хотел и против чего так боролся, — я остаюсь у нее ночевать.
Домой звоню, что в этот раз с увольнением не получилось. Теперь моя вина перед Зойкой неискупима, и покой души покидает меня окончательно.
А на дворе лето. Зойка огорчается, что не повидались, приезжает ко мне, вызывает в свободное мое время, и мы с ней встречаемся в специальной комнате, предусмотренной; у нас на этот случай. В книге дежурного она почему-то записывается «сестрой»!
Зойка, как всегда, увлечена кучей разных дел. Она сообщает мне, что «по имеющимся у нее сведениям» женское самбо в ближайшее время «выйдет на всесоюзную арену», поскольку уже вышло на международную, и у нее большие перспективы. Она подробно описывает мне, какие новые приемы освоила, и даже пытается продемонстрировать их, вызывая недоуменные взгляды других гостей, пришедших повидаться с ребятами.
— Когда будем вместе, — увлеченно фантазирует она, — мы, между прочим, можем тренироваться. Такой матч семейный: одна команда — я, другая — ты. А? Идея? Или будем вдвоем выходить на семейные спортивные соревнования, сейчас это модно — соревнования семей, «папа, мама и я».
Она слегка краснеет и торопливо начинает повествовать о каких-то совершенно неинтересных мне делах.
Раньше, когда слышал от нее о нашей будущей семейной жизни, радовался, подхватывал, сам начинал фантазировать. А сейчас мрачнею, и настроение падает ниже нуля. Какой же я подлец! И лицемер к тому же. Раз себя казню, но веду-то по-свински. И это правдолюбец Жуков! Никогда не лгущий, никого не обманывающий. «Правдолюбец и святой» — по выражению Борьки Рогачева. Тут он не прав, а прав, когда говорил: «Ничего, придет время, тебе это выйдет боком». (Хотя имел в виду другое.)
Но когда мы с Зойкой дома, у нее ли, у меня, я все-таки на какое-то время обо всем забываю, мы дурачимся, болтаем, строим планы. Я счастлив, я люблю ее, она — мой отдых, моя отрада, моя мечта. Она — это розовый цвет, золотой, голубой. И я не понимаю, как может быть иначе.
Когда я у Лены, все иначе. Она — синий цвет, фиолетовый, порой огненно-красный. Она бесконечно красивая, какая-то роковая, с ней трудно дышать, с ней хочется замирать. И потом любовница она фантастическая (большого опыта у меня, конечно, в этом деле нет, по так мне кажется, а может, потому и кажется, что нет опыта…).
Такое вот полное раздвоение личности.
Иногда я все же пытаюсь анализировать. Что, собственно, происходит? Там любовь, тут увлечение, страсть. Там — Радость душевной близости, здесь — физической. Там — любящая, нежная, «моя» девушка, невеста, будущая жена, здесь — роковая женщина, в которой никогда не уверен, которую ревнуешь, с которой очень хочешь расстаться и которую очень боишься потерять. Совершенно разные чувства. Ведь может же быть у мужчины несколько равно дорогих ему женщин — мать, жена, сестра, дочь, любовница? А? Мать, сестра, жена, дочь — может. А вот еще и любовница — нет. Не вписывается одновременно с женой. Одновременно с матерью или сестрой — да, с женой — нет. Почему?
И опять начинаются раздирающие душу переживания. Уносящие покой.
Влияющие, как мы знаем, на моральный фактор. А от этого страдает служба. В чем я скоро убеждаюсь.
Не надо думать, что, если наши пограничные посты находятся не в снежных горах, в глубоких ущельях, на берегу бурных рек, а чуть не в центре огромного города, за тысячи километров от границы, у нас не бывает попыток нарушителей эту границу перейти. Конечно, большей частью эти попытки связаны со всякими хитрыми манипуляциями с документами, фотографиями и т. д. Но изредка и с прямыми «прорывами», так сказать.
Мы однажды осматриваем самолет — пограничники, таможенники… Обычная процедура. Перед вылетом, после прилета, иностранный, оставшийся у нас ночевать. Осмотр рутинный, давно освоенный, сотни раз проводившийся, каждый делает свое дело, проверяет свой участок.
Не думайте, что это просто. Конечно, самолет не корабль. Но и не чемодан. В нем куча мест, в которых можно припрятать не то что мешочек с наркотиками, а контрабанду побольше. Но мы тоже не лыком шиты. Опыт у нас колоссальнейший, накопленный долгими годами. И все же, как говорится, и на старуху бывает проруха. Особенно, когда в роли старухи выступает сержант Жуков, чьи мысли заняты мучительным вопросом: у кого провести увольнение, у Зойки или у Лены.
С фонариком в руке двигаюсь в огромном чреве этого огромного иностранного самолета, по привычному маршруту (мы здесь наизусть знаем, где какой винтик, в десятках, если не сотнях моделей самолетов с завязанными глазами обойдем все их помещения, не споткнувшись).
Вот груз, вот запасное колесо (у самолета они тоже есть с собой), вот пустые контейнеры, вот чехлы от двигателя… Ну что еще может быть в грузовом отсеке? Все на виду. Выхожу, гашу фонарь, вытираю запылившиеся сапоги.
Но у нас осмотры и проверки двойные, тройные. Я хоть теперь и сам контролер, но мой наставник Прохоренко по-прежнему шефствует надо мной (потом уволится, а у меня появится подшефный, впрочем, я уже говорил об этом). Вот шедший после меня Прохоренко и обнаруживает нарушителя. Как этот человек пробрался в самолет, а главное, как надеялся остаться там незамеченным после многократных осмотров, непонятно. Но это тема другого разговора. В этот же раз мы стоим на поле, греемся на солнышке и вдруг видим всклокоченного, небритого, измазанного типа, который вылезает из самолета, сопровождаемый нахмуренным Прохоренко. Типа тут же увозят, а мы застываем неподвижно, не можем прийти в себя.
Неприятно вспоминать, во что мне обошелся этот случай. Помню только слова Прохоренко еще там, на летном поле, возле самолета. Отвел он меня в сторону и говорит тихо:
— Что ж ты, Жуков, очки теперь тебе требуются или что? Куда смотрел?
— Всюду смотрел, — оправдываюсь, — как обычно, как всегда.
— И чехлы от двигателей смотрел?
— И чехлы, — говорю, уже неуверенно.
— Ну и что — как обычно, там у стенки аккуратно сложены, да?
Смотрит на меня Прохоренко испытующе, а я пытаюсь вспомнить, как они лежали, эти проклятые чехлы. И не могу.
— Вроде как обычно.
Прохоренко вздыхает:
— Вроде. Да нет, не вроде. Не сложены они были — так в них не спрячешься. А скручены! Понял? Скручены. Вот там он и схоронился. Внимательней надо быть. Эх, Жуков, Жуков, учил, учил тебя, а ты…
Махнул рукой и отошел. А я не знал куда деваться. Поверите, свет не мил стал. Подумалось: господи, Зойка, Лена — какая это все ерунда, мелочь, вот настоящее несчастье, вот причина для горя, а я…
Да, урок жуткий был. Но урок пошел впрок.
Месяца не прошло, и судьба мне устроила экзамен. Честное слово, кто-нибудь рассказал — не поверил бы. В кино не придумаешь.
Стою на «перроне», в смысле на поле, охраняю свой участок. На нем — эдакий приземистый самолетище ДС-9 — древняя зарубежная модель, но вот ведь летает. Утро раннее, туман наполз на поле, дальше носа ничего не видно.
Может быть, кому-нибудь, но не бдительному пограничнику. Вдвойне бдительному сержанту Жукову после того, как он получил хороший нагоняй из-за тех чехлов.
И я таки вижу, как возникает еле различимый из-за тумана силуэт. Возникает на мгновенье. Как пропадает из моего поля зрения за приземистым самолетом, как еще секунду движутся ноги в том узеньком пространстве, что отделяет брюхо самолета от земли и как эти ноги исчезают. Все ясно, нарушитель залез в багажный люк. Откуда он узнал про этот самолет, откуда узнал, что вечером тот уйдет в дальние края, как собирался в самолете спрятаться (не мог же он предполагать, что перед вылетом аппарат не проверят!), вообще, на что рассчитывал — не знаю, разберутся, кому положено.
Как бы случайно сдвигаюсь к краю своего участка, поближе к тому самолету. Делаю вид, что ничего не заметил. А сам скрытно сообщаю (есть у нас такие средства) обо всем, что видел.
Буквально через минуту прибывает тревожная группа. Как-то внезапно вырывается из тумана. Быстро окружает самолет. А еще через минуту нарушителя вытаскивают за ушко и увозят. Благодарность мне не объявляют. За что? Но я счастлив — все же за те чертовы чехлы я реабилитировался хоть как-то, сняли взыскание. Прохоренко отмечает это по-своему.
— Вот видишь, Жуков, — говорит наставительно, — когда стараешься, можешь и не быть лопухом. Не зря все-таки я тебя учил, силы тратил.
Такая вот похвала.
И ведь что интересно — не к Лене на радостях побежал (увольнение дали), к Зойке. Это что-нибудь означает? Или случайность? Зойка счастлива — она всегда счастлива, когда у меня что-нибудь хорошее происходит. А Лена, по-моему, наоборот, она интуитивно чувствует, что я к ней иду, когда у меня не клеится.
Ничего не пойму! К кому идут с радостью, к кому с горем? Мое любовное раздвоение продолжается. С Зойкой сидим у меня, у нее, ходим в кино, иногда в компанию, даже и дискотеке однажды были (чтоб я еще в эту баню когда-нибудь пошел! Ослеп, оглох, взмок, что за удовольствие…).
С Леной не ходим никуда. Сначала она пыталась соблазнить меня на поход в ресторан, даже хотела мне штатский костюм на рождение подарить (я на нее так посмотрел, что она быстро от этой мысли отказалась). Раза два к каким-то подругам водила. Они мне не понравились, и, по-моему, я им тоже. В конце концов пришли к тому, что все время наших недолгих свиданий проводили у нее, «занимаясь любовью». Так это у нее называется.
Вот теперь проясняется: значит, Зойку я, видимо, люблю, а с Леной любовью «занимаюсь». Интересно, да?
Время бежит, служба идет. Лето сменяется осенью. У меня на погонах появляется широкая зеленая полоска. Прохоренко уволился, я стал наставником. Мой подопечный Лебедев — очень серьезный, молчаливый парень ростом под два метра, мастер спорта но толканию ядра! Старательный до крайности. Все хочет освоить сам, уж если задает вопросы, то по делу.
Такая эстафета. Я задумываюсь — сколькие прошли здесь до меня, сколькие пройдут после? Сколько было смен? И где теперь те, что ушли? И где буду я? Впрочем, я-то известно, где буду — на границе. На какой вот, это неизвестно…
Да, теперь я опытный пограничник. Теперь я понимаю, что служба в Шереметьеве ничем не уступает службе на любой заставе, разве что температура здесь не падает до -50° и не поднимается до +50°. Зато порой здесь один контролер в своей кабине заменяет целую систему, петляющую в глухом лесу или по гребням скал. Чувство ответственности в килограммах не измерить, но как же оно давит на плечи!
Это по службе. А в личных делах мои дела плохи. Невыносимо чувство раздвоенности. Сколько раз хотел сказать Лене: «Прощай», сто раз — покаяться перед Зойкой: скажу ей все, и пусть решает, прощать или казнить. И конечно, ни на что не решаюсь, мучаюсь, и нет у меня прежней радости, какой-то я все время хмурый и, по выражению Зойки, «далекий, будто инопланетянин». И вымещаю это на Лене, груб с ней, капризен. Она все сносит, и это мучает меня еще больше.
Я не знаю, чем бы все это кончилось, если б Лена не совершила роковой ошибки.
У нас напряжение на службе всегда, но степень разная. Например, если мы «на прилете», а туман кругом, то бездельничаем — самолетов-то нет. Бывает, что аэропорт по два дня закрыт. Или, скажем, в туристский сезон народу пруд-пруди, осенью — меньше. Ну и так далее. Теперь, когда я уже старший, да еще и образцовый, с увольнениями стало легче. Но иной раз их не бывает подолгу — служба все-таки, не дом отдыха, она свои требования предъявляет. В такие периоды Зойка иногда наведывается в комнату посетителей и упрямо записывается как сестра. Есть у нас, примыкая к проходной, такая комната, я говорил, здоровенное помещение, стоят низкие столики, коричневые кожаные скамейки, на стенах — фотоистория части, службы, разные правила и т. д. На окнах оранжевые занавески, так что кажется, будто всегда солнце на дворе. Обстановка, конечно, довольно казенная, но кто это замечает? Приезжают-то родители, родственники, подруги, они в этой комнате только своего сына, брата, жениха и видят.
Так что в наше свободное время — в субботу, в воскресенье — мы там можем принимать гостей. А для Зойки приезжать сюда — пара пустяков. Она приходит, называет мой литер, фамилию, дежурный КПП звонит дежурному по этажу, я докладываю командиру взвода, и тот меня отпускает.
Замечу, что офицер обычно на это свидание сопровождает своего подчиненного — знакомится с родителями или девушкой, устанавливает, так сказать, контакт. Все-таки москвичей среди нас почти нет, и не так уж часто к ребятам гости приезжают. А я москвич, Зойка у меня бывала не раз, и мое начальство с ней давно познакомилось.
— Хорошая у тебя сестра, — подмигнул мне, помню, замполит при первом знакомстве, — правда, непохожи вы. Что ж, бывает.
Конечно, мы сразу ему открылись. Удивился, почему надо «сестра» писать, а не невеста. «Для конспирации», — Зойка говорит. Еще больше удивился, рукой махнул: «Все в куклы играете, ну-ну», говорит. Я потом Зойку ругал: «Ну что ты всех разыгрываешь, неудобно». Однажды и дежурный КПП даже сказал мне неодобрительно: «Непохожие вы какие-то, от разных отцов, что ли?»
Так вот, у Зойки вдруг случились соревнования в Горьком. Представляете, соревнования по самбо для девчат! И, конечно, моя чемпионесса туда выдвинута и без ума от радости помчалась утверждать матриархат.
А у Лены отпуск, и она укатила на Черное море.
В связи со всеми этими событиями меня увольнения не очень интересуют. Я о них не думаю.
Вот тогда-то все и происходит. Есть такие старые, уже набившие оскомину поговорки: «Стреляет незаряженное ружье», «Муж из командировки возвращается всегда на день раньше» и т. д.
В свободное время читаю кое-какие учебники (последнее время я тайком почитываю, к училищным экзаменам надо ведь готовиться). Так вот, читаю, вдруг звонок: «Старшего сержанта Жукова приглашают. К нему гостья». Кто? «Невеста».
Не сразу прихожу в себя. Невеста? Вдруг срываюсь с места и бегу — наконец-то Зойка взялась за ум. Правда, дежурный, если попадется тот же, может слегка удивиться, не часто все-таки брат женится на сестре. Ничего, поймет. Значит, побив всех соперниц, Зойка примчалась, чтобы показать мне золотую медаль. Командир отпускает, он привык, а кто ко мне пришел, я предусмотрительно не уточняю. Вбегаю в комнату и вижу… Лену. Загорелая, в сверхоткрытом платье, красивая — дальше некуда. Стою столбом. Она подходит, целует, улыбается.
— Не ждал? Я на два дня раньше приехала, соскучилась ужасно. Когда сможешь в увольнение?
Я что-то растерянно бормочу в ответ, наконец спрашиваю:
— А почему ты невестой записалась?
— Ах вот что тебя беспокоит, — в голосе у нее насмешка, но и грусть тоже. — Это единственная реакция?
— Да нет, — спохватываюсь. — Я рад. Просто удивился…
— Успокойся, — смеется, — это не намек на предложение руки и сердца. Так что не пугайся.
— Ладно, — начинаю злиться и, как всегда, грубить. — Нам с тобой брак не угрожает. А насчет увольнения — сейчас напряженка. Посмотрим. Ты ведь знаешь, я об училище думаю, вот сейчас читал учебник…
Она встает, иронически улыбается.
— Извини, Андрей, не подумала. Училище — это главное. Я понимаю. Иди, занимайся. Сможешь в увольнение — жду, — помолчала и добавила: — Я ведь тебя всегда жду, Андрей…
Помахала рукой и вышла. А на глазах слезы.
Какая же я все-таки свинья. Ну за что я ее? И вообще, зачем все это? Всем от меня горе. Не всем, конечно, но вот ей. И Зойке. Повесив нос, возвращаюсь в казарму, беру учебник, но ничего, конечно, в голову уже не лезет.
Вот такая тем летом произошла история. Но если б этим все и кончилось. Проходит неделя, я весь в беспокойстве — пропала Зойка. Сама не обнаруживается, а когда звоню, ее мать отвечает, что Зоенька еще не приехала. Но отвечает как-то странно. Я же чувствую. Расспрашиваю. Мнется. Не приехала, и все. Звоню обычно вечером, чтоб Зойку застать. И вот однажды звоню утром. Понимаю — Зойки не застану, если приехала, то на работе. Но, может быть, Александра Степановна что-нибудь знает. Она подходит.
— Ничего нового? — спрашиваю.
И вдруг она всхлипывает и шепчет в трубку:
— Андрюша, приходи обязательно сегодня вечером…
— Александра Степановна, — кричу, — что случилось с Зоей? Говорите же!
— Андрюша, приходи, все сделай, чтоб прийти…
И голос у нее какой-то надломленный, и плачет вроде.
— Да скажите же, что случилось! — уже ору. — Я постараюсь, но вдруг не получится… Скажите!..
— Приходи, Андрюша, — шепчет и кладет трубку.
Бегу к замполиту. Наверное, вид у меня такой и голос, что отпускает, тем более, что, мол, смена свободна.
Вылетел пулей, в автобус чуть не на ходу вскочил. От автобуса до Зойкиного дома бегом. У двери ее чуть не задохнулся, сердце так стучит, что, наверное, в Шереметьеве слышно. Все же немного отдышался, звоню. Дверь открывает Александра Степановна. В глазах радость и беспокойство. Затягивает меня в переднюю за рукав, шепчет:
— Иди к ней, иди, Андрюша…
А из комнаты слышу Зойкин голос:
— Кто там, мам? Кто пришел?
Мы молчим, и Зойка в обычном своем халатике, в котором она на первоклассницу похожа, выходит в переднюю. Видит меня. Бледнеет, даже губы побелели, смотрит на мать и говорит:
— Это ты, мама? Да? Я ж просила тебя! — и исчезает в комнате.
Я, не сняв фуражки, бросаюсь за ней.
Александра Степановна тихо прикрывает дверь, и мы с Зойкой остаемся наедине. Смотрим друг на друга долго. Стоим, не двигаемся. Наконец она спрашивает:
— Зачем пришел?
Она теперь совершенно спокойна, руки засунуты в карманчики халата, лицо не бледное, а, наоборот, покраснело — у нее всегда так, когда она злится или возмущается. Я тяжело дышу, не могу произнести ни слова и ничего не понимаю.
— Так зачем пришел? — повторяет ровным голосом.
— Зойка, — хриплю, — что произошло? Куда ты делась? Почему ты такая? Объясни же!
— А почему тебя это интересует? — вскидывает брови. — И как тебе удалось вырваться? Или женатым теперь разрешается жить в городе?
— Женатым? — сначала я ничего не понимаю, потом начинаю доходить, у меня аж холодеет затылок.
— Зойка, — бормочу.
— Что «Зойка»? — спрашивает уже громко. — Что «Зойка»! Разве свадьбы еще не было? Ты чего пришел? Еще не выбрал? Да? Так я тебе выбор облегчу. Считай, моя кандидатура отпала. Ясно? На ней и женись. Она ж твоя невеста. Не я, она!..
Кричит.
Я подбегаю к ней, сжимаю в объятиях. Хоть и сильная она, и отбивается отчаянно, но со мной-то ей не справиться. Да еще в эту минуту. Некоторое время мы боремся на пределе сил. Наконец она сдается, обмякает и начинает рыдать, громко, в голос. Головой утыкается мне в грудь, обнимает за шею, что-то бормочет…
Я ничего не слышу, только еще крепче обнимаю ее, целую, глажу волосы, сам чего-то говорю…
Ну в общем, о чем рассказывать. Не в лучшем виде я тогда выглядел. За пять минут столько мыслей в голове пронеслось, все путалось. Но главная — как я мог, как я только мог с кем-то, кроме моей Зойки, встречаться, гулять, говорить, целоваться и все остальное!.. Ну, чудовище я. Негодяй. Подлец. Как только себя не корил, как только не проклинал…
Зойка добрая, еще девчонка она неопытная и совсем растерялась от того, что на нее обрушилось. Ничего не могла понять. Не готова она к таким вещам…
— Знаешь, Андрей, если б не мама, я, честное слово, тогда под поезд бросилась бы. Подумала — одна она у меня, старенькая. Только это и удержало…
Плачет, всхлипывает, бубнит чего-то. Не сразу мне стало ясно. Наконец понял.
Оказывается, она тоже со своих соревнований вернулась на два дня раньше (надо же такое!) — и ко мне. Подходит к дежурному, просит вызвать, он в журнал смотрит и спрашивает:
— А вы кто будете?
И тут моя Зойка впервые (именно теперь!) отвечает:
— Невеста.
Дежурный хмыкает и ляпает:
— Интересно получается — в один день две невесты. Завидую товарищу Жукову. И ведь красотки обе, — и смеется.
Зойка смотрит в журнал и видит: да, к старшему сержанту Жукову только что приходила невеста. Она не различает кто, как зовут, фамилию, она ничего не различает, убегает, бежит сломя голову по шоссе, вдоль железнодорожных путей, готовая броситься на них. Но вот подумала о матери, вернулась домой и всю неделю жила как во сне. Поклялась, что имя мое забудет. Спасибо, Александра Степановна — тоже вся испереживалась — позвала меня.
Помирились мы тогда. Очнулся. Посчитал, что все, что с Леной было, сон, гипноз, ведьмин заговор. Иногда только вспоминал о ней. Кольнет и отпустит. Она порядочной оказалась, ни разу о себе не напомнила, да и из аэропорта исчезла. Уж куда — не знаю, не пытался узнать.
А с Зойкой все пошло по-старому. Только я потребовал, чтобы она теперь всем говорила, что моя невеста. Решили, как в училище поступлю, сразу свадьбу сыграем и дня ждать не будем.
Я был счастлив, я все эти годы, что прожили мы с Зойкой, был счастлив. А заноза все же осталась, хоть и притупилась со временем, но иногда кололо внутри.
И сейчас, когда я безуспешно гонюсь за той белой птицей в моем белом забытьи, я кричу про себя, что должен выжить, должен жить, жить не ради себя, ради Зойки, что не имею права огорчить ее своим уходом. Тогда мысль о матери удержала ее в жизни, теперь мысль о Зойке должна удержать меня. Во что бы то ни стало! И теперь, на краю смерти, когда дни мои измеряются алыми каплями, что падают в стеклянный сосуд у кровати, я отчаянно хотел жить, и та белая птица, за которой я гнался в белом тумане, наверное, и была жизнь. Она стремилась упорхнуть от меня, но своим неистовым желанием выжить я не отпускал ее, удерживал на нитке.
Тонкой, тонкой, еле различимой в слепящей белизне нитке…
