Глава 1
Чучело Минотавра
Будущее скрыто от глаз человека. Поэтому ошибки, заложенные в будущем, всегда накрепко связаны с прошлым. То, что вчера было только планом, лишь сегодня превратится в поступок, а завтра мы сможем оценить его и как ошибку. Но завтра наш поступок уже полностью отойдет в прошлое, и оценка ошибки становится мерой отношения к прошлому. И ошибки от этого становятся необратимыми. Прошлое не возвращается, унося в себе тяжелую дань наших потерь. Исправить ошибку нелегко, и чаще всего за ошибки приходится дорого платить. А платой является необходимость начинать все сначала. И никто не гарантирован от новых ошибок.
Об этом горестно думал Антонио Страдивари, слушая рассказ Луиджи Пиччони. Сегодня тот вернулся из Ливорно, где встретил в порту Паоло старшего сына Антонио, неделю назад убежавшего из дома. Паоло Страдивари сказал Луиджи, что нанялся матросом на корабль, уходящий в Бразилию. Отцу поклона не передал и пообещал вернуться из Бразилии богачом — оттуда ведь все возвращаются крезами…
Так в чем ошибка? Учил, воспитывал неправильно? Или, может быть, сын имеет право сам сделать выбор — стать продолжателем дела отца или начать жизнь морского авантюриста? Да, в доме никому и в голову не приходило, что Паоло может заниматься чем-то другим, нежели созданием скрипок. В двенадцать лет отец вложил в его руки деревянный циркуль и маленький фуганок, и с тех пор изо дня в день — кроме первого дня пасхи и рождества — они стояли рядом у верстака. Потом встал рядом и Джузеппе. Потом верстак пришлось удлинить — понадобилось место для Франческо. Месяц назад занял свое место в мастерской Омобоно — ему исполнилось уже десять лет.
В доме вырос предатель. Если бы Паоло сказал отцу, что не хочет придумывать скрипки, неинтересны ему неразгаданные секреты лака и наплевать, как прорезать эфы, чтобы получить полный, насыщенный звук, потому что он хочет быть бочаром, каменотесом, художником, гончаром или землепашцем, то при всей тяжести удара Страдивари примирился бы с этим. Но бросить то, что с такой мукой изыскивал отец и отдал ему в руки, ради призрачного блеска легких денег, чужих денег, которые можно быстро и просто добыть, этого понять, простить и принять Страдивари не мог.
Он сидел в тягостном оцепенении и думал о том, что, видимо, пришла пора испытаний. До сих пор он был удивительно, небывало счастлив, ибо все, о чем может мечтать человек, он имел. Он был здоров, силен, имел четырех сыновей, очень богат, а имя Страдивари было известно во всей Европе.
Ребята росли крепкими, ловкими и смышлеными. Часто, сидя во главе обеденного стола, Антонио прикидывал, а сердце при этом сладостно замирало: слава дома Амати взошла в зенит в третьем поколении и увенчалась искусством Никколо Амати — внука. Если его судьба уподобится судьбе Андреа Амати, то род Страдивари останется в веках. Спохватившись, он торопливо крестился, отгоняя эти сладкие и пугающие мысли.
И вот первый удар судьбы грянул. Страдивари встал и тяжело прошелся по мастерской. Трое ребят с испугом и непониманием смотрели на враз постаревшего отца. Сплетник Пиччони набил трубочку, раскурил и тоже с любопытством уставился на Антонио: что-то теперь скажет этот заносчивый гордец?
Страдивари стоял посреди мастерской, сложив руки на груди, раскачиваясь с пятки на носок. Потом не спеша, хриплым голосом проговорил:
— Антонио Амати — младший сын Андреа, дядя моего учителя Никколо — повесился в мастерской, когда ему исполнилось двадцать три года. Но дом Амати от этого не рухнул. И дом Страдивари перенесет потерю сына…
— Даст бог, вернется еще, — сказал благодушно Пиччони.
— Нет, сюда он не вернется, — твердо сказал Страдивари. — Ты, Джузеппе, иди к канонику и закажи заупокойную службу по сыну моему почившему Паоло…
— Да что вы говорите такое, синьор Антонио! — воскликнул Пиччони.
— То, что вы слышали. У Антонио Страдивари не может быть сына — бродяги и вора.
— Почему же вы думаете, что он обязательно станет вором?
— Потому что легко богатеют люди только воровством и обманом. Итак, с этим покончено. Простите меня, сосед, но мы и так потратили много времени, нам надо работать. Джузеппе, вернешься от попа, начинай шлифовать деки для этого альта. Ты, Франческо, расширь эфы на два волоска. Омобоно, сынок, смотри, нож фуганка должен идти ровненько вдоль волокон дерева. Видишь, тогда не получается заусенцев… Давайте, ребятки, время не ждет…
* * *
В результате предпринятого Инспекцией по личному составу Управления внутренних дел служебного расследования установлено, что смерть гр-на Иконникова П. П. явилась результатом самоубийства, о чем свидетельствуют как объективные обстоятельства, так и текст его собственноручного письма, подлинность которого не вызывает сомнений.
Сознание того, что, хотя и невольно, он стал орудием провокации неизвестных преступников, направленной на дезориентацию следствия с целью направления его по ложному пути, явилось, по мнению Инспекции, тем фактором острого душевного волнения, которое и привело его к самоубийству.
…Что касается старшего инспектора уголовного розыска капитана милиции Тихонова С. П., Инспекция считает его поведение в ходе следствия вполне этичным и никоим образом не порочащим чести и достоинства офицера.
Принимая во внимание вышеизложенное, учитывая безупречную репутацию тов. Тихонова С. П., а также отсутствие необходимой причинной связи между его действиями и самоубийством гр-на Иконникова П. П., исходя, вместе с тем, из служебных интересов, Инспекция приходит к выводу о нецелесообразности отстранения старшего инспектора уголовного розыска капитана милиции Тихонова Станислава Павловича от дальнейшей работы по делу…
Начальник Инспекции по личному составу полковник Матюшин…
Мельник вошел в кабинет, остро, цепко огляделся, косолапо шагнул к столу, не дожидаясь приглашения, сел. Стянул с головы меховую ушанку, провел крепкой ладонью по шишковатой лысине и вместо приветствия сказал:
— От труда от лишнего избавил парикмахеров ваших.
— Вы бы еще меня от труда от лишнего избавили, и все стало бы прекрасно, — сказал ему я.
Он расстегнул крашеный черный полушубок, засмеялся:
— А что — тебя? Тебя я сразу освободил, все на себя взял, а ты, вишь какой — несогласный. Вот ищи теперя запрошлый снег.
— А что, нового ничего не надумали, Степан Андреевич?
— Так я ведь допрежь разговора думаю. Чего удумал — все сказал.
— Ага, прекрасно, — я встал, походил по кабинету, потом спросил: — С предъявленным обвинением вы согласились, Степан Андреевич?
— Частично, — ухмыльнулся Мельник. — Один я все это сделал, не было со мной никаких людей.
— Значит, и скрипку вы тоже взяли?
— Чего ты пристал ко мне с этой скрипкой? На кой она мне сдалась? Там добра вагоном не вывезти, а ты — скрипку! Все, окромя магнитофона, вы у меня нашли. За него выплачу. Чай, не безрукий, меня работой не напугаешь, я и в заключении деньгу зашибу.
— Но скрипки-то нет?
— Далась тебе эта скрипка! — с досадой сказал Мельник. — Ну, если без нее никак нельзя, запиши на меня… Их в магазине на Неглинной сто штук висит, цена — червонец!
— Червонец, говорите? — переспросил я. — Ну-ну… Расскажите тогда еще раз, как все это дело получилось.
— Да чего там снова рассказывать? «Наколол» я эту хату, присмотрелся к ней, значит, дождался, пока все уехали, пошел и взял.
— Так и записывать в протокол?
— А чего там? Валяй.
— И что скрипку вы взяли, тоже писать?
— Пиши. Подумаешь…
Я записал его слова в протокол, протянул бланк:
— Распишитесь, что ответы правильно записаны.
Мельник вынул из кармана круглые старые очки в проволочной оправе, не спеша надел, внимательно, шевеля узкими губами, прочитал протокол, твердой негнущейся рукой поставил подпись. Отдал мне бланк и озабоченно спросил:
— Вопрос у меня к тебе серьезный будет, гражданин…
— Слушаю.
— Когда обыск у меня делали, добро искали, то весь дом мне искорежили — полы подняли, стенки пробили, обои оторвали. Считай, полтыщи на ремонт уйдет. Так это за чей счет? Оплатит милиция или проси у господа бога?
Я откинулся на ступе и внимательно посмотрел на него:
— Как вы с господом богом разойдетесь — я не знаю. А милиция платить не будет, это точно.
Мельник снял очки и удивленно развел руками:
— Вот те на! А кто же мне убыток покроет?
Сам того не ожидая, Мельник навел меня на правильный путь. Я пожал плечами и беззаботно сказал:
— Не знаю. Поселковый Совет, может быть, выделит средства. Да и рабсилу предоставит…
Мельник подозрительно блеснул глазами, недоверчиво протянул:
— Поссовет? Как же, у них допросишься. Да и баба моя там одна за этими архаровцами не уследит…
Я вложил бланк допроса в папку, закрыл ее и бросил в ящик стола.
— Да вы не беспокойтесь, Степан Андреевич. Мы вас от забот по дому освободим, наверное.
— Это как еще?
— Обыкновенно. Я, конечно, не суд, но думаю, что дом ваш конфискуют. Хороший дом-то, с садом. А? Там для ребятишек дача — первый сорт будет!
— То есть почему это? — сразу севшим голосом спросил Мельник, и впервые с момента нашего знакомства я увидел в его глазах серый налет страха. — Почему конфискуют? По моей статье нельзя конфискацию…
— Можно, — ответил я твердо. — Вы ведь еще и статьи своей толком не знаете. Придется мне провести некоторую разъяснительную работу.
— Ну, разъясни, разъясни, я послухаю. Чужого ума наберусь, коли своего не накопил, — с плохо сдерживаемой злобой сказал Мельник.
— Пожалуйста, послушайте. Каждый человек, решившись на преступление, совершает первую ошибку: он твердо уверен, что его не поймают — иначе не стал бы связываться. Эту ошибку совершили и вы. Правильно?
— Положим. И что?
— Потом, когда мы вашего брата все-таки берем, вы на первых порах совершаете вторую ошибку — полагаете, что это случайность, мол, из-за глупости попался. Так что лучше помолчать пока. Но мы вас не случайно взяли. Мы вас искали и потому нашли. Это вы понимаете?
Мельник кивнул.
— Ну вот и отлично, что у нас такое взаимопонимание наметилось.
— Хорошо начали, посмотрим, как окончим, — усмехнулся он сердито.
— Хорошо окончим, — заверил я. — Я вам точно говорю, что хорошо окончим. Вы ведь у нас впервые, а я на этом стуле кое-кого похлестче видел. И вот когда они доспевали до вашей нынешней стадии, то, как правило, делали следующую ошибку. Вот как вы сейчас.
— Какую же это ошибку я сотворил сейчас, желательно узнать?
— А ту, что вы меня глупее себя считаете. А это неправильно. Вы кого угодно спросите, вам всякий скажет, что я вас не глупее. Ваше единственное преимущество в том, что вы знаете, с кем и как обворовали квартиру, а я — нет. Пока. Но я это обязательно узнаю, все и выяснится, что вы остались в дураках… А в доме вашем летом детишки будут отдыхать. Вот так-то! Тогда и поймете, кто из нас глупее…
— А я как раз и не понял, почему это вы мой дом конфискуете.
— Так я просто постепенно подвожу вас к пониманию всей проблемы в целом, чтобы вы меня дураком не считали.
— А тебе это никак обидно? — спросил со злой улыбкой Мельник.
— Нет, что вы! — замахал я руками. — Это нам с вами мешает правильно работать. А теперь слушайте меня внимательно — я расскажу, что вы думаете о сложившейся ситуации. Во всяком случае, что должны думать.
— Очень даже интересно узнать, чего я там себе думаю, — сложил на груди огромные руки Мельник.
— Думаете же вы вот что: спалили мы вас дотла — ни отпереться, ни отказаться. Изобличают вещи, которые мы нашли у вас, опознают Поляков и ребята, которым вы продали магнитофон. Так что отвечать придется — это уж как пить дать. Теперь вам надо решить вопрос — сдавать подельщиков или все взять на себя. Но вопроса такого для вас нет — надо брать на себя. Все резоны на то: во-первых, вор-одиночка получает наказание меньше. Во-вторых, компаньоны ваши — наверняка судимые и пойдут как рецидивисты, а вы привлекаетесь впервые — значит, вам от суда снисхождение. Наконец, все вещи возвращены — гражданский иск будет три копейки. Так что получите в суде года два, хорошо поработаете в колонии, лета у вас почтенные, глядишь, вскорости клубнику у себя на грядках можно сажать. Точно все изложил?
— Адвокат! — мотнул головой Мельник. — Тебя бы в суд моим защитником…
— Не могу. А работки побольше вашему адвокату подкинуть я постараюсь.
— Эт-та я вижу, — тяжело вздохнул Мельник.
— Да-а. Так вот, может быть, оно бы так и построилось, да скрипочка вмешалась.
— Скрипочка? — удивленно поднял на меня глаза Мельник.
— Да, скрипочка. О которой вы думаете, что ее за червонец купить можно. На Неглинке.
— А что скрипочка? — катанул на щеках желваки Мельник.
— А то, что вы из-за этой скрипочки отнесены теперь к категории особо опасных государственных преступников.
Мельник тяжело, медведем встал со стула, наклонился над столом, с сипением сказал:
— Ты, начальничек молодой, шутки со мной не шути. И на пушку меня не бери. Молоко еще на губах не обсохло…
Я засмеялся. Не знаю, может быть, если бы я рассердился, или уткнулся в протокол, или стал бы кричать — может быть, он бы мне не поверил. Но я только засмеялся.
— Эх, Степан Андреевич, в том-то и беда, что не шучу я. Вы ведь все время на 144-ю статью рассчитываете — кража личного имущества, мера наказания — максимум до пяти лет. А скрипка-то государственная, за нее только страховая цена 300 тысяч золотых рублей назначена. Хищение в особо крупных размерах. Это и статья другая, и не только конфискацией она пахнет…
Мельник сел на стул, даже не сел, а тяжело плюхнулся. Он хотел что-то сказать, но рот открывался, бессильно шевелились губы, алебастром затекало лицо. Долго сидели мы молча, и ничто не нарушало тишины, кроме сиплого, с присвистом дыхания Мельника. Потом он сказал тусклым голосом:
— Понял я все. Пришить мне дело хотите.
— Не надо, — махнул я рукой. — Ну чего снова переливать из пустого в порожнее? Вы мне теперь, Степан Андреевич, будете первым помощником по розыску скрипки…
— Вона как! Это почему еще?..
— По логике. Как я понял из нашего разговора, вы совсем не представляли ценности этой скрипки. А существует всего три мотива, по которым могли ее украсть: чтобы уничтожить, чтобы спрятать в виде сокровища или чтобы переправить за границу. Продать ее в нашей стране невозможно — такие скрипки наперечет, их знают в лицо, как знаменитых людей. Поэтому либо расскажите, кто вас навел, либо…
Мельник встал и срывающимся голосом крикнул:
— Никто не наводил. Один я был! А скрипку не брал!..
— Ну, сядьте, сядьте, пожалуйста! И сцен мне трогательных не устраивайте! Ребенку понятно, что орудовала шайка, а вы мне тут ерунду порете и хотите, чтобы я вам помог от наказания уйти. Дудки! Или все расскажете, как было, или мы вас будем считать организатором кражи скрипки.
Мельник помолчал, потом угрюмо сказал:
— Мне подумать надо.
— Это пожалуйста, — согласился я, твердо зная, что у Мельника выхода нет. — Только думайте быстрее — вы тоже заинтересованы в том, чтобы мы изловили ваших сообщников.
— Не было у меня сообщников, — сделал последнюю попытку Мельник.
— Это вы бросьте, Мельник. Не заставляйте меня поминутно уличать вас во лжи. Вы уже старый человек, мне даже совестно.
Мельник усмехнулся:
— Работа у тебя такая — за людей совеститься. Как у попа…
Комиссар отбивался по телефону:
— Да, очень я ценю и уважаю наших розыскных собак… Конечно… Но я не председатель Моссовета… А в исполком с ходатайством об отводе участка вошли… Ага — очень остроумный совет… Вот слушай, Кузнецов, у меня тридцать шесть офицеров на очереди за жильем, так что я сначала на этот вопрос употреблю свое влияние… А собачки подождут немного… Ну, давай, привет…
Комиссар положил трубку и спросил меня:
— Так, сколько их, по-твоему, было?
— Не меньше двух наверняка.
Комиссар почесал щеку тупым концом карандаша, задумчиво, будто вспоминая, сказал:
— Помнится мне, кто-то когда-то голову давал на отрез, что там побывал один человек.
Я принужденно улыбнулся:
— Что делать — я задним умом крепок. Как говорит про меня Лаврова — л'эспери де эскайе.
— Это что? — с интересом посмотрел на меня комиссар.
— По-французски значит «лестничный ум».
— А! Ну да, эскалатор — лестница! — сообразил комиссар. — А она что — только говорит или думает так же?
— Трудно сказать. Наверное, думает.
— Это плохо. Подчиненные должны уважать начальство — тяготы служебные кажутся много легче.
— Ага! — радостно заухмылялся я. — По себе я это давно заметил.
Комиссар сказал:
— Так что ты своим эскалаторным умом надумал?
— О том, что Мельник провернул такую акцию один — и говорить нечего. Скорее всего, его использовали как инструмент…
— Это в части организации преступления. А в реализации его? В самом факте кражи сколько человек участвовало? Ведь очистить квартиру Мельник мог и один?
— Не думаю, чтобы он в квартире был один. Во-первых, из трех скрипок в доме вор безо всяких сомнений взял самую ценную. Во-вторых, отпечаток ноги Мельнику не принадлежит — ботиночек аккуратный, сороковой размер.
Комиссар побарабанил толстыми короткими пальцами по столу, пригладил белесые прямые волосы, посмотрел своим хитрым зеленым глазом на меня вприщур:
— А я допускаю, что Мельник вообще не притрагивался к скрипке.
— А как же?
— Не знаю, — пожал плечами комиссар. — Допускаю, что те, кому нужна была скрипка, оставили ему, как всякому наемнику, взятый город на разграбление.
Зазвонил телефон. Комиссар снял трубку:
— Слушаю. Ну? У меня. А что такое? А-а, это всегда надо приветствовать. Доставьте его прямо ко мне.
Комиссар положил трубку и, подняв палец, значительно сказал:
— Арестованный Мельник просится на допрос. Но с тобой, видишь, не захотел разговаривать, а изъявил пожелание дать показания главному генералу в МУРе. Удовлетворим просьбу?
— Обязательно.
Комиссар надел очки, весело взглянул на меня:
— Вот видишь, Тихонов, как хорошо быть генералом?
— Я думаю…
— То-то. Ты сколько пыхтел, пока жука этого навозного изловил? А вся слава от его признания мне достанется.
Я махнул рукой:
— Это мы еще посмотрим…
— Чего смотреть-то?
— А что он скажет?..
Мельник остановился посреди огромного кабинета — тулуп расстегнут, настороженно закинута голова, руки за спиной — прямо стрелецкий воевода перед казнью. Сердито повел клочкастыми бровями, посмотрел на меня мельком, перевел взгляд на тускло высвечивающие серебром погоны комиссара, снова глянул на меня, недовольно сказал:
— А он здеся зачем? Я ведь сказал, что только главному буду давать показания!
Комиссар вышел ему навстречу из-за стола, сделал несколько мелких катящихся шажков и замер в испуге:
— Степан Андреевич, никак я вас прогневал? Недовольны вы, что пустил я на допрос инспектора Тихонова? Может, прогоним его? Мне же беседа с вами куда как дороже!
— Я свое слово сказал! — отрубил Мельник.
Комиссар обернулся ко мне:
— Слышал, Тихонов, золотое слово? Прямо ума не приложу, что мне и делать теперь. Ведь не будет, я думаю, говорить со мной Мельник. Ах, жалость-то какая! Может, такое счастье раз в жизни человеку выпадает, а ты мне, Тихонов, все испортил. Он у тебя где, в КПЗ содержится?
Я кивнул. Комиссар горестно развел руками, торопливо вернулся за стол, тяжело вздохнув, сказал:
— Значится, так: переведи его в тюрьму, то бишь, следственный изолятор. Это раз. Теперь два — подготовь материалы для предъявления ему также обвинения в краже государственного имущества в особо крупных размерах. Сколько там по девяносто третьей статье, по «приме» полагается, запамятовал я?
— От восьми лет до расстрела.
— Прекрасный диапазон, — одобрил комиссар. — И третье, затребуй все дела — Калаганина, Фомки Крысы, Финогея, Сявки-Сидоренко, ну, короче, всех по списку, где проходил инструмент нашего уголовного фабриканта. Привлекать мы тебя, Степан Андреевич, и по этим всем делам будем, — ласково заверил комиссар. — Чистое соучастие в стадии приготовления преступления. А засим, как говорится, не смею задерживать, конвой вас ждет в приемной…
Мельник не ожидал такого поворота. Он как-то весь съежился, усох, ростом стал меньше, к выходу пошел, тяжело двигая враз зачугуневшими ногами. У дверей остановился, оглянулся на комиссара, сказал грустно:
— Я думал, у нас душевный разговор получится…
Комиссар по-кошачьему легко, неслышным плывущим шагом пересек кабинет, и, как в волшебстве кинематографа, вдруг исчез его животик, стали незаметными все лампасы, колодки, погоны, исчезла благообразная генеральская важность — он летел через коробку кабинета, как пущенный из рогатки литой камень. И это был вновь молодой, прославленный своей удивительной лихостью и бесстрашием оперативник, который четверть века назад внедрился в наводившую на всех ужас банду «Черная кошка» и переловил бандитов всех до одного. Чудо перевоплощения свершилось на глазах, будто комиссар сбросил с себя, как ненужный комбинезон, всю свою блондинистую вальяжную внешность и оттуда, из этого парадного комбинезона, выскочил сухой, жилистый, черный от злости человек.
— А почему у нас с тобой должен был получиться душевный разговор? — тихо спросил комиссар, и от этого тихого голоса, почти шепота, Мельник вздрогнул.
Честное слово, от неожиданности я сам испугался! Комиссар подошел к Мельнику вплотную, но все равно было как-то незаметно, что вор выше его на целую голову. Комиссар смотрел ему в подбородок, не задирая головы, и Мельник против воли стал клониться, его как-то судорожно изгибало — так старался он поймать взгляд комиссара.
— Ты что думал? — так же тихо, без выражения сказал комиссар. — Стоит тебе согласиться, так я здесь чай с пирогами накрою, сядем в обнимку и поговорим про жизнь твою, мною загубленную? Да-а? Вот на-ка, выкуси! Ты вор, старый уголовник, ты мне, Тихонову, ты всему нашему народу поперек горла стоишь! Ты украл скрипку, которую гений в слезах и поту выстрадал! И играл на ней гений, людям нашим счастье каждым мгновеньем дарил, а ты обокрал весь народ — и теперь ко мне явился, снизошел до дружеской душевной беседы. Ты что думал, что я — советский генерал — буду пожимать лапы твои поганые, унижаться перед тобой, к тебе в настроение подкладываться — сделай милость, Мельник, расскажи мне, по дружбе нашей возникшей, как ты скрипочку упер? Не дождешься!! Ишь, добродей нашелся! Ты что-то не пришел ко мне с душевной беседой, когда мы тебя искали. А когда Тихонов, как кота нагадившего, из-под шкафа тебя за шиворот выволок, ты про душевность вспомнил! Я из-за таких ребят душевных инфаркт имею, три ваших пули в себе ношу и без снотворного уснуть не могу! И никаких снисхождений не жди себе — это я тебе именно душевно обещаю. Поэтому ты или всю правду, слышишь — всю! — расскажешь, или мы с тобой вопрос решенным считаем. Доказательств по делу — во, по самую маковку!
Комиссар повернулся на каблуках, спокойно, не спеша прошел к своему креслу, и в то мгновение, пока усаживался, он успел вновь неуловимо нацепить комбинезон своего спокойного благодушия.
— Черствые и бездушные мы люди с тобой, Тихонов, — блеснул он золотыми зубами. — Не имеем деликатного подхода к молодому неопытному человеку, впервые оступившемуся в жизни.
Я засмеялся:
— Мельник у нас действительно тонкий, мечтательный паренек. Ну так что, Мельник?..
Он скинул полушубок, аккуратно свернул его и положил на пол у дверей, подошел к столу, уселся прочно, провел рукой по лысине, деловито сказал:
— А чего ж теперь делать-то мне остается? Придется говорить, а то, я вижу, сердит вы, гражданин начальник, сразу в амбицию. Чего ж вас злить понапрасну, и так видать, что вы мужчина серьезный.
— Это с самого начала надо было понять — для собственной же пользы, — сказал комиссар и, нажав кнопочку на пульте, сказал в микрофон: — Стенографистку ко мне…
— С чего начинать? — спросил Мельник.
— С начала. С детства с самого.
— Э-э, долгая будет тогда история. Мне ведь, почитай, годов, как вам обоим будет.
— Ты на нас жалость не нагоняй, — сказал комиссар. — А лет тебе всего на пять больше, чем мне.
— Труднее мои годы были, потому много они дольше, — мотнул головой Мельник. — Прятаться — оно всегда тяжельше, чем вдогонку бегать.
— Угу, — кивнул комиссар. — Кто же это тебя прятаться заставлял? Ты же ведь, говорят, как Кулибин, все своими руками сделать можешь. Вот и работал бы себе на здоровье.
— Задарма-то? — зло посмотрел на него Мельник. — Кабы жизнь по-другому выстроилась, я бы миллионер был, своим заводом управлял, а не у тебя в кутузке горюнил с ворами-то…
— Чем же это жизнь твоя не задалась?
— Потому как жить по-людски не даете — если человек умел и к работе охоч, должен иметь он свое материальное награждение. Я работать — спор да умел, а рядом — дармоед. Ему — за общественность, за болтовню — грамоту, он, бездельник, как всяк дурак, красному рад, да и не стоит он большего, а мне — на кой шиш нужна мне грамота? Я свою прибыль иметь хочу — а мне прогрессивку, пятак за просто так в зубы ткнут и на Доску почетную. Ударник! А мне ваш почет, как рыбке зонт. Мне моя копейка надобна, тогда бы сроду на чужую не позарился. Да и не брал я никогда чужого вот до последнего случая. Инструмент фартовым людям делал — это было! Так они его за деньги покупали у меня, а что там творили они с ним — меня это не касаемо.
— Хороша у тебя философия, — пробормотал комиссар.
— А чего в ней плохого? Это если я в сельпе топор куплю да жене дома башку снесу, что же — продавца со мной под суд? Я свой труд, умение приложил, вещь изготовил, а там не мое дело — «фомкой» и гусиной лапой орудуют или пользуют как сверло либо там вороток!
Комиссар тихо засмеялся и спросил:
— А ты зачем молнии на «фомках» ставил? Вещь приметной делал, скорее засыпаться можно было. Зачем?
Мельник пожал плечами:
— Просто так ставил. Вроде знака моего мастерового… Чтобы знали…
Комиссар покачал головой:
— Нет, неправда это, что просто так. А знак свой — это точно. Чтобы не спутали. Риск хоть и понимал, а жадность была сильнее. Блатной переплачивал охотно, шик свой в этом видел, да и вроде гарантии были твои молнии для него — знали, что ты хороший мастер. Но это теперь все неважно, я так, кстати спросил. Значит, заработку тебе честного не хватало, повязался ты с ворами. Так?
— Так, — согласился Мельник.
— А я вот на тебя уже все бумаги вытребовал, — сказал комиссар. — Не видать по ним, чтобы ты сильно бедовал на государственной получке. Куда тебе больше было — у тебя же детей нет?
— А при чем дети? — удивился Мельник. — Человеку и без детей копейка живая нужна.
— А зачем? — простовато спросил комиссар.
Мельник наклонился к нему ближе, жарко дыша жадностью и завистью.
— Ты соседей, чай, только на нижнем этаже у себя видел. Покои у тебя в квартире, поди, барские, как генералу полагается быть. И машиночка черная, лаковая с шофером подается по утрам, теплая, чтоб не застыл ты по дороге, спаси бог. И дачка об два этажа, из кирпичиков сложенная, с участком на гектар на цельный — все, все это имеешь. А мне почему нельзя? У нас ведь равенство! Или я рылом до равенства не вышел? Так ты скажи — я еще потерплю, повременю, когда мне все это понастроят да на блюде с полотенцем подадут…
Комиссар задумчиво забарабанил по столу карандашом, а я про себя засмеялся — Мельник до удивления попал не в цвет: комиссар только три года как переехал из коммунальной квартиры в двухкомнатную малогабаритку, из физкультурных соображений принципиально ходит на работу пешком, а дачи не имеет, поскольку яростно ненавидит всякие дачные кошелки, комаров, клубничные грядки и необходимость ежедневно терять два часа на езду. По той же причине он терпеть не может охоту и рыбалку.
А комиссар сказал:
— Да, имею. Квартира хорошая и дачка — ничего, не жалуюсь. И шофер с машиной положен мне по должности. Ну и что? Что следует из этого?
— А то следует, что ты от государства все это за так имеешь, а мне хоть бы малую толику от добра твоего руками своими мозолистыми заколотить надобно. Вот и считаешь ты меня жуликом, а я тебя тем и хуже только, что тоже жить хочу по-людски…
Комиссар засмеялся и с любопытством спросил:
— А кто был твой папа, Мельник? Чем отец занимался?
— Не бойся, не фабрикант, не помещик, не эксплуатировал никого. Трудовой был он человек.
— А точнее. Где трудился? Батрачил? На заводе Нобеля лямку тянул?
— Не батрачил, но и ему в жизни досталось горюшка да слез хлебнуть. Мастеровой он был человек.
Комиссар открыл ящик стола и достал несколько бумажек.
— Вот запросил я о тебе сведения по месту рождения и подтвердили мне, что твой папаша был действительно человек мастеровой. Архивы, знаешь, какую память долгую держат? И людей-то уж никаких не осталось с тех пор, а там все записано…
Мельник подсох лицом, глаза потускнели, пропал в них жаркий злой блеск. А комиссар надел на нос очки, отодвинул бумагу подальше от глаз:
«…Мельник Андрей Никандрович, 1882 года рождения, мещанин города Самары, почетный гражданин городской, жалован золотой медалью Союза русских промышленников, владелец собственного каменного дома и двух доходных домов, держит механическую мастерскую с кузней и слесарную мануфактуру, имеет откупной лист на сборку и ремонт самодвижущихся экипажей американской компании «Форд». В августе 1916 года получил заказ военного министерства на изготовление бронеавтомобилей, но развернуть производство смог только в 1918 году и поставлял броневики для армий атамана Краснова и генерала Деникина. Участник контрреволюционного заговора в Самаре, расстрелян по приговору Военно-революционного трибунала…»
Комиссар положил бумагу на стол и сказал:
— Вот видишь, и впрямь папаша твой мастеровой был человек.
— А что ж, по-вашему, я за своего отца ответчик? Мне восемь лет было, когда он помер.
— Почему же — ответчик? Я это к твоему разговору насчет моих богатств несметных и твоей сирости. Моего папашу убили вовсе под Волочаевкой и был он не мастеровой, а крестьянин из-под Кондопоги. И когда стали мы с тобой сиротами-беспризорниками, перспективы у нас с тобой были равные. Но ты был умный и хотел свое хозяйство поставить, а я был глупый и от своего голодранства хотел весь мир накормить. Ты на рынке стал чайники паять, а в меня кулак Спиридонов железной чекой по башке классовое сознание вселил. Потом ты стал потихоньку ворованное скупать, а я на Путиловский подался. Ты у себя дома мастерскую налаживаешь, а я — на рабфак. По радио поют — «Вставай, страна огромная» — я под Ельню, а ты, с язвой-то со своей липовой — под бронь механиком-наладчиком на хлебозавод. Что ты так смотришь на меня? Я твою биографию хорошо прочитал…
— Оно и видать! — сказал Мельник.
— Конечно, — невозмутимо ответил комиссар. — Я с батальонной разведкой через линию фронта, а ты с буханкой под фуфайкой — через проходную. Да-а, значит, пришел я с фронта — и в ОББ — отдел борьбы с бандитизмом, а ты — за старое. Я — по малинам и притонам, а ты — им инструмент надежный, двумя молниями меченный. И в конце оба мы с тобой в этом кабинете, только я здесь хозяин, а ты мне ответчик. Вот видишь, как оно все раскрутилось. А ты боялся, что душевного разговора у нас не получится. Вот теперь и объясни нам, как ты на это дело пошел.
Долго сидел Мельник молча, уперев ладонями тяжелую шишкастую голову, и по напряженной широкой спине его я видел, как борются в нем, кипят злость, усталость, гнев, досада, сожаление о невозвратимом, бессилие и необычайная, громадная тоска и жалость о том, что было сделано в целой жизни и теперь бесследно утекает, как вода из пригоршни.
— Ладно, о пустом поговорили, давай по делу теперь, — сказал он.
— Давай, — согласился комиссар.
— Пусть барышня пишет, — Мельник кивнул на стенографистку. — А ты запоминай или там как хочешь. Значит, явился ко мне лет пять назад человек. Стрижка модная — «под ноль», ясно, с какого курорта. Человек он, видать, немалый — сразу от нескольких моих клиентов привет передал. И не туфту какую-нибудь, а враз я понял — с делом пришел.
— Он вам предложил что-нибудь? — спросил я.
Мельник покачал головой:
— Нет. Передал привет, сказал, что придет еще — поговорим о делах. Про жизнь мою спросил — какие заработки. А какие они сейчас, заработки — вы ведь всех воров, какие «в законе» были, переловили, тех, кто инструмент мой пользовал. Шантрапа всякая осталась, так что я не по воле, так по нужде со всеми своими делами завязал — нет боле спроса на мой товар. Ну, дал мне этот человек двести рублей…
— За что? — заинтересовался я.
— Ни за что. В виде временного вспомоществования, мол, ждут нас хорошие будущие дела, это вроде аванца. Я и скумекал, что большой корабль ко мне прибыл, коли ни за что, ни про что две сотняги отвалил — под одни разговоры.
— Значит, вы понимали, что этот человек преступник и планирует противозаконное дело? — задал я линейный вопрос.
— Ну, ясно, что не фининспектор. Ты же мне из своей зарплаты две сотни за знакомство не подаришь. Да, короче, исчез он после этого почти на год, а когда явился вновь — не узнал его: разнаряжен, как из заграницы. Обустраивался, говорит, дела приводил в ажур. После этого стал регулярно заглядывать — водки, закуски навезет, анекдоты говорит, о том, о сем расспрашивает, а про дела — ни гугу. Ну и я его, конечно, не подгоняю — мерин на кучера не «нукает». Пока однажды не приехал он, без водки, весь сурьезный, давай потолкуем про дела — говорит мне.
— Когда это было? — спросил комиссар.
— В первых числах октября.
— К этому времени вы что-либо знали о нем — кто он, как зовут, где живет, чем занимается? — Мне казалось, что сейчас Мельник говорит правду, и очень хотелось выжать из него информации побольше, пока не передумал.
— Ничего я о нем не узнал и посейчас не знаю. Яков Крест он назвался, а имя это его, кликуха ли — кто знает. У нас ведь тоже отношения, как в кино у шпионов — за лишние вопросы язык могут отрезать. Да и вообще — чем меньше знаешь, тем спокойнее.
— А что бы ты мог сказать о нем, как о человеке? — спросил комиссар. — В «законе» он? Или из приблатненных? Культурный он мужчина или как?
— Не знаю, — пожал плечами Мельник. — Непонятный он человек. Я ведь мазуриков всяких достаточно повидал, а этого понять трудно. Он как мылом весь намазанный: только чуток прижал, глядь — уже выскочил. И крутой мужик, жестокий. Ему по глотке полоснуть, я думаю, как тебе сморкнуться.
— Ну-ну, — сказал комиссар. — Так о чем вы серьезно толковать стали?
— Я, говорит мне Крест, считаю тебя человеком обстоятельным, потому не боюсь тебе открыться. Я ведь, говорит, не от себя работаю. Есть один человек, большой хозяин. Ты про него и не спрашивай даже, я скорее под «вышак» пойду, чем назову его. Умнющий человек. Вот предлагает он одно плевое дело, а деньги посулил за него большие. Какое дело — спрашиваю. Квартиру открыть. Я ему отвечаю, что сам на кражи не ходил, никогда и не пойду — боюсь. Я не по этому делу. А Крест смеется — забудь, Степан Андреевич, всякие уголовные штучки, тут кражей и не пахнет, эти, мол, люди орудуют делами, которые нам и не снились. Тебе надо подобрать ключи, открыть квартиру. Хозяин туда войдет, а тебе и близко подходить нельзя. Хозяин посмотрит в столе какие-то бумаги, и сразу уйдет, заперев дверь. Деньги в зубы — и катись.
— Ну, и вы согласились, — сказал я.
— Не враз. Думал я долго, и чем больше, тем пуще охота разбирала. Мне ведь это действительно плевое дело. А деньги посулил он хорошие, и как раз к лету хотел я кровлю железом перекрывать — копейка лишняя бы не помешала.
— Так, дальше, — попросил комиссар.
— Дальше — согласился я вскрыть дверь. А Крест снова хохочет — одумайся, говорит, дядя, кто это в наше время ходит замки ломать по ночам. Работа должна быть ювелирной, чтобы никто и не заметил гостей непрошеных. А как же быть? — спрашиваю. Да Хозяин, говорит, все уже придумал и обеспечил. Придешь ночью в этот подъезд, поднимешься на пятый этаж и загонишь шплинт в замочную скважину. А утром с чемоданчиком — вроде слесаря жэковского звони в дверь — пришел краны проверять. Станут они отпирать, а замок-то совсем плохо работает со шплинтом, внутрь загнанным. Для них-то, очкариков, все слесаря едины, они тебя, как пить дать, попросят замок посмотреть. Вот когда шплинт выймешь, попроси ключи — замок проверить — и на мастику отожми их все. А я пока что владельца квартиры по телефону отвлекать буду, чтобы не мешал он тебе. Закончишь работу, дадут тебе там обязательно рублишко-другой на чай. Ты поблагодари и предложи при любой нужде вызывать тебя прямо по телефону. И номер дай. Удивился я тогда сильно — какой это телефон еще? А Крест говорит — не твоего это ума дело, ты, смотри, не вздумай самодеятельность только разводить — запомни номер и скажи. И добавил еще: знай, пока ты будешь слушать и железно выполнять мои указания, все будет нормально. Только от себя ничего не придумывай — это самое главное.
— А какой номер? — спросил я.
— 157-74-62, — сказал Мельник и горестно покрутил головой. — Я теперь этот телефон на всю жизнь запомню. Эх, глупость сделал, жадность сгубила…
— Это когда согласился? — спросил комиссар.
— Нет, когда Креста не послушал. Всю жизнь я себя умней других считал, вот и перехитрил, самого себя за спину укусил.
— А если бы Креста послушал, думаешь, не нашли бы мы тебя? — сказал я.
Мельник посмотрел на меня исподлобья, усмехнулся:
— Может, и нашли бы. Только навару вам с меня, как с козла молока. Потолковали бы и отпустили. Говорить было бы не о чем.
— Может быть, — сказал я. — Никто этого не знает. Ну, давай дальше.
— А что было дальше, у скрипача у этого, вы и сами знаете. Сделал я ключи, а рядом со мной как будто бес за верстаком стоит и под руку толкает все время — сделай для себя ключик, сделай, чего тебе стоит! Раз они так в эту квартиру рвутся, значит, имеют к ней ключи цену. И сделал я еще комплект — ей-богу, в тот момент я еще и не знал, зачем они мне. Приехал Крест к вечеру, я ему ключи отдаю, а он все ухмыляется. Где же ты, говорит, слыхивал, Степан Андреевич, чтобы по такой цене ключи заказывали? Надо, чтобы ты с Хозяином пошел туда, сам ему дверь отворил. Так ключи же я вам даю! А вдруг не будет замок открываться, спрашивает Крест, тебе на месте ключ подогнать — полминуты, а Хозяин не может с этим возиться. Ему надо только на мгновенье туда зайти, на бумаги взглянуть и уходить сразу. А ты даже в квартиру не заходи — отопри и жди, пока он выйдет. И сделать это надо с одного раза — ходить туда сто раз негоже. Хозяин все рассчитает, когда прийти туда можно, чтобы все, как в банке, аккуратно выходило.
— А Хозяин не изъявлял пожеланий познакомиться с вами? — задал вопрос я.
— Крест мне сказал, что я увижу Хозяина один раз в жизни, когда квартиру открывать буду. И не только, упаси бог, ему вопросы задавать, но просто разговаривать чтобы не смел. Если что-нибудь Хозяину понадобится, он у меня сам спросит.
Комиссар усмехнулся:
— Видишь, Тихонов, какой у нас корифей под окнами бродит, а мы с тобой спим спокойно и не чешемся.
Мельник сказал:
— Он не уголовный — я это точно знаю. Навидался, слава богу. Он из фраеров. Но власть, видать, агромадную имеет, коли перед ним Крест такой шестеркой бегает. Но это, конечно, я опосля разглядел. А 15-го числа в субботу утром встретились мы с Крестом в городе, и сказал он мне, что вечером пойдем на эту квартиру. И дает записочку мне — чтобы отправил я телеграмму по адресу. Я спрашиваю — а на кой телеграмму? Он смеется — облысел ты от годов, Мельник, а ума не нажил. Если придем вечером, а телеграмма внизу в ящике лежит — значит, пуста квартира, иди себе спокойно. Ну, распрощевались мы до ночи, и поехал я к себе, навел порядок, волновался я, конечно, ведь впервой шел на такое дело. Поужинали мы со старухой, и поехал я в двенадцатом часу в Москву. На Маяковской площади встретил меня Крест, сам веселый, злой… «Автомобиль для тебя личный подготовил», — говорит. И показывает мне «козла» — вездеходик газовский. А тут подъезжает такси, выходит человек, и Крест мне говорит — Хозяин прибыли собственной персоной. Подбежал к нему Крест, извивается, как пиявка на шее, что-то шепчет на ухо. А тот молчит, стоит, как камень. Потом, не оглядываясь, пошел в подворотню, а Крест мне показывает — давай за ним. В подъезде Хозяин открывает дверь лифта, подумал чуть и говорит мне: «Поднимайтесь и открывайте дверь. Я пойду пешком». Ну, короче, когда он поднялся, я уже все замки отпер. Вошел он в темную квартиру и, слышу, из передней велит: «Спускайтесь вниз по лестнице, ждите внизу, на улице». Я и пошел с радостью от греха подальше. Минута прошла — никак не боле — смотрю, и он выходит из подъезда, и в руках у него ничего нет. Дошли мы до машины, Крест навстречу: как? — спрашивает у Хозяина. Тот кивнул только — порядок. Крест протягивает мне деньги и говорит — чеши отсюда, завтра к тебе приеду. Влезли они оба в «козла» и уехали в сторону Самотеки.
— А ты? — спросил комиссар.
— А я пошел в сторону улицы Горького, и стала разбирать меня досада. Стоит фатера отпертая, в парадном ни души, вещей там всяких и денег небось навалом. А самое главное — забрало меня за живое сомнение: если они мне такую деньгу только за погляд отвалили, то здесь чего-то не просто так. И телефон, который я оставил в этой квартире, покоя не давал — опасался я, что это мне Крест какую-то пакость учудил, только я не понимаю, какую. Ни один вор никаких телефонов оставлять фраерам не станет. И ключи в кармане звякают, как по сердцу ударяют. Тогда я вернулся…
— Ну-у, орел! — ахнул я.
— Да, — твердо повторил Мельник. — Понял, что обжали они меня, жулье проклятое. Как зашел в кабинет, так и увидел, что шкаф разворочен, и вспомнил, что Крест у меня брал «фомку». Драгоценностей, наверное, камушков разных набрали и денег да сбежали. Ну ладно, я и сам с усам. Взял чемоданы здесь же, набил их, чем под руку попадя — а там все доброе, бери любое, не прогадаешь. Вырвал листки из книги телефонной, сжег, а пепел на полу растоптал. И ушел. Вот и вся история, чего знал — рассказал. А теперя можете судить…
Комиссар закурил сигарету, щелкнул несколько раз зажигалкой, задумчиво глядя на рвущуюся из форсунки струю голубого пламени, невесело хмыкнул:
— Н-да, историйка интересная. Что ж, Тихонов, спрашивай — тебе и карты в руки…
— Как выглядел Хозяин? — спросил я.
Мельник свел морщины на лбу:
— Как? Обычный он человек, ничем его и не приметишь особенно. Чуть пониже тебя ростом, не толстый. Кепка на глаза надвинута и воротник поднят. Очки большие на нем были — не то чтобы черные, а темноватые такие.
— При встрече вы его сможете опознать?
— Кто его знает? — развел руками Мельник. — Видел-то я его совсем чуть, и притом все время в темноте.
— А Крест? Креста сможешь описать подробно?
— Конечно, смогу. Да толку-то что с этого? Вот стоит он перед глазами моими, а тебе-то в мозги его портрет я же не передам!
— Это не страшно! — успокоил я его. — Прибор у нас есть хороший, и если стоит он у тебя перед глазами, то ты нам его на приборе нарисуешь, как в фотографии.
Мельник недоверчиво посмотрел на меня:
— А почем же ты знаешь, что я рисовать смогу?
— Тебе и не надо рисовать. Прибор это сам сделает. Сколько лет Кресту, на твой взгляд?
— Под пятьдесят примерно. Но парень он крепкий.
— А Хозяину?
— Не могу я точно сказать — плохо видел. Но так, по фигуре судя, он еще не старый.
— Скажите, Крест приехал к вам на другой день, как обещал? — спросил я.
— Нет. Я думал, что он пропал насовсем. Да и, чего греха таить, рад я был этому, больше рожу его ехидную не видеть. Хоть и жалко, что такой клиент наваристый ушел. Но только через неделю он объявился снова.
— Чего сказал?
— Сказал, что, мол, все в порядке. Хозяин доволен. Я и сообразил, что он не знает о том, что я после них там потрудился. Ну, выпили мы, потолковали. Опосля он сел и написал кому-то два письма. Одно с собой забрал, а второе мне дает: смотри, Степан Андреич, говорит, не забудь — отправь его ровно через три дня. Ровно! Я его спрашиваю — что за письмо такое? А он смеется — это, говорит, очень важное письмо, смотри не забудь. По этому письму, говорит, вместо нас, грешных, Хозяин заместителя отправит на Петровку оправдываться. Непонятно это мне, конечно, было, а Крест все загадками говорит: ты Хозяина слушай, он человек умнеющий, зря не сделает. Так коли все шито-крыто, то на кой ляд письма эти посылать? — спрашиваю я его. Он мне объясняет: милиция на розыске по крупному делу если следов не имеет — прямо сатанеет. Чего хочешь можно ожидать от них, если им совсем зацепиться не за что. Вот им и надо помочь — пусть и следы будут, и ответчика им подходящего надо подыскать, пусть занимаются всласть. А времечко-то капает, бежит — и все от них, и все к нам. А как до конца докопают да вместо дела найдут фигу, им дороги назад нет — начальство им головы поотрывает за такие ошибочки. Вот и наденут они хомут на того дурака, письмецо который получит. У них там тоже бухгалтерия арапская — план выполнили, галочку поставили, дело можно закрывать…
Мельник замолчал, перестал скрипеть карандаш стенографистки, комиссар крутил пальцем на столе зажигалку, я пытался изо всех сил сосредоточиться, найти хотя бы микроскопическую щель. Но бесполезно — вход в лабиринт был фальшивым, за нарисованной дверью пугающе темнела глухая стена и Минотавр был ненастоящим — нам подсунули его лысое, угрюмое чучело…
— «Только один, неизвестный человек, который использовал меня как щит во всей этой истории с кражей скрипки…» — сказал я негромко.
— Чего ты там бормочешь? — поднял голову комиссар.
— Это Иконников написал в последнем письме. Есть во всей этой истории человек, который точно знает, что мы делаем, и ведет активную контригру. А называется он Хозяин.
— Может быть, — пожал плечами комиссар. — А может быть, и нет.
— Вы полагаете, что есть еще закулисная фигура?
Комиссар засмеялся:
— Можно подумать, что Хозяин и Крест сидят у нас в приемной, и осталось только разыскать какую-то таинственную закулисную фигуру. Сейчас и эти двое пока что только звук. Ну, по Кресту мы сделаем фоторобот. А Хозяин? Даже примет нет толковых…
— А может, запросить центральную картотеку на кличку «Крест»?
Комиссар махнул рукой:
— На двести человек список пришлют. Ты знаешь, что на блатном языке значит «Крест»?
Я неопределенно хмыкнул.
— «Крест» — значит вор. Мы с проверкой кандидатов на эту кличку два года будем заниматься.
— Что же делать? У нас ведь никаких выходов на них нет!
Комиссар посмотрел на меня поверх стекол очков.
— Слушай, Тихонов, а ты никак растерялся? Ц-ц-ц — защелкал он сочувственно языком.
— Тут растеряешься! Голова кругом идет!
— Ай-яй-яй! Какая у тебя слабая голова-то, оказывается. Это у тебя от нежного, ласкового отношения к себе…
— Допустим. Но дальше-то что?
— А дальше, друг мой ситный, думать станем. Имеем мы с тобой композицию из трех человек — Мельник, Крест, Хозяин, Распределение ролей в преступной группе мы себе представляем. Мозговой центр — Хозяин, администратор — Крест, техническое исполнение — Мельник. Это на стадии подготовки и совершения преступления. Такие сообщества для нас не новость. Но затем начинаются вещи, несколько необычные…
Я понял, куда клонит комиссар. Я вспомнил его знаменитое отборочное «сито» — сейчас он начнет методично просеивать людей и факты, попавшие в наше поле зрения.
— Да-а, значит, стало нам ясно, что кто-то сбивает следствие с толку. Успешно они действовали?
— Довольно-таки.
— Вот и я о том же. Они отбрыкивались не вслепую, что было бы глупо и только могло привлечь к ним внимание, а действовали совершенно продуманно, точно, я бы сказал, они активно взаимодействовали со следствием, эффективно дезинформируя его. Что следует из этого?
— Они были осведомлены о направлении поиска и состоянии его на отдельных этапах.
— Каким образом? — быстро спросил комиссар.
— Я вижу только два пути: утечка информации или преступник уже прошел по делу незамеченным. В процессе допроса он мог негативно представить себе положение вещей.
Комиссар закурил сигарету, помахал рукой перед глазами, отгоняя дым, помолчал, потом спросил:
— Для дальнейших наших размышлений какой путь тебе предпочтительней?
— Со всех точек зрения я настаиваю на втором.
— Спокойнее, меньше пафоса. Я ведь тоже предпочитаю второй. Правда, он требует самого внимательного изучения объекта их атаки. Почему они предприняли генеральное наступление именно на Иконникова?
— По-моему, это очевидно. Иконников много лет находится во враждебных отношениях с Поляковым, он имеет репутацию странного человека с приличной сумасшедшинкой. Поведение его в последние годы просто непонятно, а непонятное всегда вызывает подозрение. Это очевидно, — повторил я.
— Вот тебе это очевидно, а мне нет, — сказал комиссар и развел руками так, будто извинялся за свою непонятливость. — Мне это не очевидно. Во всяком случае, на месте Хозяина я бы не счел это серьезной базой для атаки.
— Почему?
— Потому! Этот вор — умный и бывалый человек, судя по всему. Он-то знает, что, будь Иконников семь раз странный человек, если он не воровал скрипки, то побьемся мы, побьемся с ним и принесем, как говорится, свои извинения.
— Допускаю, что большего им и не надо было — оттянуть то время, что мы будем топать по неправильному пути.
— Не-ет! — качнул твердо головой комиссар. — Я думаю, что выбор пал на Иконникова по другой причине.
— А именно?
— Именно? — комиссар снял очки, покрутил их на пальце, бросил на стол и быстро сказал: — Иконников, убитый впоследствии преступниками, и был для них источником информации.
— Как? — не сразу понял я.
— Иконникова выбрали потому, что один из воров был ему близким человеком, — комиссар встал из-за стола, прошелся по кабинету, задумчиво сказал: — После разговоров с тобой Иконников встречался с этим человеком и подробно пересказывал ему все, что тебя интересовало.
— Значит, этот человек должен был хорошо знать и Полякова, — сказал я. — Только тогда замыкается вся цепь.
— Именно так, — кивнул комиссар. — Вот и надо начинать сначала — по всем твоим спискам отобрать людей, которые хорошо знали и Полякова и Иконникова.
Я стал быстро вспоминать десятки людей, допрошенных по делу, — большинство из них знали и того и другого.
— Это должен быть очень близкий человек, — сказал комиссар. — Он прекрасно знает биографии, характеры обоих, он предвидел все возможности «игры» на Иконникова.
— Завтра начну, — сказал я, поднимаясь.
— Ты сам с этим не справишься, — сказал комиссар.
— То есть как?
— А так — прорехи в твоих сведениях будут велики. Я думаю, надо выбрать какого-нибудь человека из твоих свидетелей, чтобы он помог тебе сориентироваться в этом сонмище людей. Иначе год будешь ковыряться…
Комиссар посмотрел на блокнот, нажал кнопку, вошел дежурный.
— Мне завтра к одиннадцати в министерство на совещание, приготовьте наш отчет за прошлый год по преступности несовершеннолетних. К пятнадцати часам вызовите начальника розыска из Кировского района. В шестнадцать я жду полковника Арапова со всеми материалами по убийству в Дегунине. В семнадцать слушаем группу Бекина…
— В семнадцать тридцать у вас выступление на активе народных дружин, товарищ комиссар, в кинотеатре «Енисей», — сказал дежурный.
— Угу, верно. Тогда отложим группу Бекина на послезавтра. А в девятнадцать тридцать пригласите ко мне Колесова, пусть захватит заключение баллистов. Пока все…
Дежурный вышел, а я взглянул на часы: три ночи. Комиссар устало потянулся, включил приемник. Из динамика рванулась бойкая мелодия и игривый голое предложил послушать по «Маяку» утреннюю передачу «Опять двадцать пять».
Комиссар засмеялся:
— Это, наверное, специально для меня ее прокручивают сначала ночью. Вот когда я начну ее слушать вместе со всеми людьми в семь утра, тогда, значит, в городе все в порядке. Ладно, поехали спать.
