3
И вот мы уже поднимаемся по ступенькам лестницы, у начала которой сохранилась на каменной стене полустершаяся надпись: «Эта лестница сооружена в 1866 году иждивением керченского первой гильдии купеческого сына Василия Константинова». Она всегда умиляла меня, как одна из неповторимых примет славной древней Керчи.
Нас трое — Клименко, я и Денис Прокопьевич Логунов, с которым я познакомился вчера в саду гостеприимного домика бывшего следователя, на склоне горы Митридат.
Бывший «счастливчик» оказался совсем не таким, каким я его представлял со слов Андрея Осиповича: высоченный, плечистый седой старик с черными лихими усами, в темно-синем строгом костюме, украшенном орденскими планками. Он сидел чинно, подтянуто, положив на колени большие руки с натруженными ладонями и сутулясь, как обычно слишком рослые люди. Этот плечистый человек с мужественным, и, как принято говорить, «открытым» лицом и благородной сединой, своей монументальностью напоминал памятник Герою Труда.
Перехватив мой недоверчивый взгляд, Логунов засмеялся:
— Вы не смотрите, какой я теперь! Это уж потом пошел в рост, как взрослый стал. А хлопцем совсем тощий и жилистый был, прямо щепка. В любую щель пролезу или в форточку. А силенка была, хоть и лядащий на вид. Потому меня и брали, когда приходилось курган вскрывать. Колодец рыли узкий, так что обычно Ставинский нарочно самых худеньких хлопчиков нанимал. И платить им можно было поменьше, не пожалуются. Матерый волк был.
— А я ведь могу вам показать в натуре, как он выглядел, — неожиданно сказал Андрей Осипович. — Я тоже зря времени не терял. Отыскал одного любителя, он всякие старые фотографии Керчи собирает. У него их сотни. И нашлась среди них, представьте, карточка Ставинского!
Клименко достал из стола фотографию и протянул мне:
— Полюбуйтесь, какой щеголь — и в морской форменке, — многозначительно добавил он. — Выяснил я: оказывается, он в молодости на флоте служил. Теперь понятно, откуда взялся и морской узел, каким была петля Рачика завязана.
Картинно сложив на груди руки, на меня пристально смотрел холодными глазами плечистый брюнет в щеголеватой матросской форменке. Карточка была старая. Не хватало только папиросной бумаги, прикрывавшей обычно такие фотографии. Внизу было выведено, как факсимиле: «А.Ставинский» — и от последней буковки шел росчерк, окружавший фамилию овальной рамочкой.
— Он, собака, — сказал Денис Прокопьевич, посмотрев карточку. — Молодой тут еще. Году в двенадцатом, верно, снимался.
— А скажите, Денис Прокопьевич, не встречался Ставинский, когда с фашистами в Керчь вернулся, с кем-нибудь из старых дружков? — спросил я. — Не разыскивал их?
— Этого не знаю, врать не буду. Я же за ним по городу не ходил. Кто его знает, с кем он видался. Но вряд ли. Никого из его дружков уже не осталось в Керчи. Я бы их тоже узнал, коли встретил бы. В музее он часто бывал, пограбил его, видно. И в развалинах своего бывшего дома рылся. У него на Приморском бульваре двухэтажный особняк до революции был. Потом в нем детский дом обосновался. А во время войны сгорел, бомба попала. И что он там, в развалинах, искал, не ведаю.
Сомнений не оставалось: Ставинский получил по заслугам за все преступления. Мы его уже не найдем.
Но глухая партизанка, в существование которой я, признаться, еще не очень верил, приобрела убедительную реальность! В тихом зеленом дворике возле маленького домика нас поджидала дремлющая на солнышке в дачном плетеном кресле старая женщина, укутанная в стеганый теплый халат. При виде нас она оживилась, тепло поздоровалась с Клименко и Логуновым, потом подала мне сухонькую руку. Я поразился, какие у нее зоркие, умные, совсем молодые глаза.
Мы сели возле нее так, чтобы она видела наши лица. Она все порывалась пригласить нас в дом и угостить чаем с кизиловым вареньем:
— Сама осенью наварила. По бабушкиному рецепту, — и так же спокойно, деловито добавила: — Наверное, в последний раз, так что не упускайте случая попробовать.
Клименко начал расспрашивать, как она себя чувствует, но Эльза Генриховна пренебрежительно отмахнулась зажатым в кулачке слуховым аппаратом:
— Чего об этом говорить? Ну как можно себя чувствовать после девяноста? Сами скоро узнаете, дорогой, потерпите. — Потом она обратилась ко мне: — Смотрела вашу передачу с большим удовольствием, — и похлопала меня по руке шершавой, словно пергаментной ладошкой. — Значит, Ставинский пытался вывезти эти сокровища за границу? Вот негодяй! Впрочем, иного от этого предателя и не следовало ожидать.
— Кажется, он куда-то собирался уехать после ожидаемой победы фашистов. Помните, вы рассказывали, Эльза Генриховна? — спросил Андрей Осипович. — Это очень важно.
Старуха понимающе кивнула:
— В Днепропетровск. Он называл его еще по-старому Екатеринославом. Несколько раз поминал об этом. Превосходные, дескать, места на Днепре между Кременчугом и Екатеринославом. Хвастал, что воевал там с комиссарами еще в гражданскую войну и непременно туда вернется. Земли там великолепные, уверен, что быстро разбогатеет. Несколько раз заводил такие разговоры. Жаловался, что подал рапорт о переводе его туда, но начальство медлит, не отпускает из Керчи. Дескать, он здесь очень нужен. Но про раскопки ничего не упоминал. Этого я не слышала.
— Ну конечно, зачем же он станет карты раскрывать. Еще опередят приятели-ловкачи, — усмехнулся Клименко. — Вы не припомните, Эльза Генриховна, никаких имен и фамилий он в связи с Днепропетровском не упоминал?
— Нет.
Эльза Генриховна отвечала на вопросы четко, не задумываясь. Никаких сомнений в ее превосходной памяти и наблюдательности не возникало.
Клименко снова посмотрел на меня:
— Едем в Днепропетровск?
— Надо позвонить Казанскому. Если он в Ленинграде.
Мы стали прощаться с бывшей партизанской разведчицей.
— Ну вот, — насмешливо проговорила она. — Мужчины неисправимы. Как только женщина становится им не нужна, они ее бросают. Хороши кавалеры, нечего сказать.
— Что вы, Эльза Генриховна, — засмеялся Клименко, хотя и несколько смущенно. — Вы устали, замучили вас расспросами. Мы с Денисом Прокопьевичем непременно зайдем на днях чайку попить.
— Смотрите, не опоздайте.
— Ну что вы, право, — покачал головой Андрей Осипович и, понизив голос, спросил у меня:
— Подумайте, может, надо что еще выяснить о Ставинском? А то и в самом деле, может, другой случай уже не представится.
— Правильно, — одобрительно кивнула Эльза Генриховна. — Я всегда ценила вашу трезвую сметку, Андрей Осипович. Не смущайтесь, — она тихонько засмеялась. — Даже приятно, что и вы попались: забыли, что у меня на глазах секретничать нельзя. Надо было за спину мне зайти…
Район поисков, кажется, менялся и сужался. Неужели скифы-пахари? Или даже невры? Но возможно ли, чтобы в тех краях нашлось такое богатое погребение?
Олег Антонович, к счастью, оставался в Ленинграде, даже на дачу не уехал. Вечером я позвонил и застал его дома — энергичного и бодрого, как всегда.
Однако к моему рассказу о сообщении старой партизанки он отнесся весьма скептически:
— Ну что ты мне снова рассказываешь какие-то детективные истории, да еще с дешевым бульварным душком! Мнимая глухая подслушивает роковые тайны.
— Но она действительно была партизанской разведчицей, Олег Антонович. И таким именно путем добыла немало ценных сведений.
— Читая по губам?
— Да.
Казанский недоверчиво хмыкнул:
— Ну ладно, допускаю, она могла разобрать, как Ставинский в беседе с кем-то вспоминает Екатеринослав, сиречь нынешний Днепропетровск, хоть это довольно сомнительно. Но вы ведь и так ведете разведки в бывшей Екатеринославской губернии. Она была большая. Ее границы вообще не совпадали с нынешней Днепропетровской областью. Так что к географическим указаниям стариков и глухонемых надо относиться весьма критически.
— Да, но мы ищем на юге, а Ставинский поминал Кременчуг.
— Ну и что? Вполне возможно, именно тамошние места ему больше приглянулись. Но отсюда еще никак не следует, будто выкопал он или украл у кого-то найденные вами в Матвеевке вещи именно там, между Днепропетровском и Кременчугом. Расскажи-ка мне лучше, что за штуковину вы нашли.
Подробно описав непонятный конус, я сказал, что археологи, которым его показывал в Керчи, тоже озадачены. Надо его подреставрировать, выправить все вмятины, тогда, может, яснее станет, для чего он предназначался.
Олег Антонович решительно сказал:
— Нет, нет. Пришли его срочно сюда. У нас в Эрмитаже реставраторы поопытнее.
— Хорошо, Олег Антонович, — согласился я, улыбнувшись. Просто ему не терпится поскорее увидеть загадочный конус.
Кстати, Андрея Осиповича этот конус тоже очень заинтересовал. Он долго внимательно его изучал, потом сказал:
— Нет, к оружию, как я подумал сначала, штуковина эта явно не имеет отношения.
Забавно. Бывший следователь упорно рассматривал скифские древности со своей профессиональной точки зрения. А что он мог знать о скифском оружии? Думая так, я снова в нем ошибался…
— А что Савосин о конусе думает? — спросил Олег Антонович.
— Тоже озадачен.
— Да? Странно, он мужик многоопытный. Ну ладно, договорились. Высылай этот загадочный конус поскорее, а сам возвращайся в Киев, догоняй свой отряд. И садись за подробный отчет о находках.
Когда я рассказал о нашем разговоре Андрею Осиповичу, тот покачал головой:
— Жаль, что Олег Антонович не уважает криминалистику. Но осмелюсь заметить, ее методы все же поточнее тех, какими пользуетесь вы. Пока что ваш поиск — чистейшая авантюра, признайтесь. «Авось повезет» — разве это наука? А я думаю, нам все же следует наведаться в Днепропетровск и проверить эту версию, поискать следы Ставинского. Кстати, у меня там немало хороших друзей, помогут. Летим?
— Неужели вас так в самом деле захватила эта история? — спросил я.
Андрей Осипович слегка смутился, хотя тут же поспешил напустить на себя обычный простодушный вид:
— Да просто хочу помочь вам. Я же говорю, у меня там в областном управлении друзья. А вы что — против?
— Ну что вы, Андрей Осипович! Наоборот, не знаю, как вас и благодарить.
Как я ни упрашивал, от моей попытки заплатить за его билет на самолет Андрей Осипович решительно отказался.
— Но ведь вы же летите, чтобы нам помочь. Зачем же вам свои деньги тратить?
— Кто вам сказал? Я лечу навестить старых друзей. А делать это за казенный счет — уголовно наказуемое преступление. Не толкайте меня на старости лет на скамью подсудимых.
В новой прекрасной гостинице на берегу Днепра, которую сплошные лоджии по всему фасаду делали похожей на пчелиные соты, мест, конечно, не оказалось. Но Андрей Осипович назвал свою фамилию — и она прозвучала как сказочное: «Сезам, откройся!» Оказывается, его друзья уже забронировали для нас хороший номер. Из его окон открывался изумительный вид на реку и город.
Приняв душ и наскоро перекусив, мы поспешили в музей. Нас встретили радушно, повели осматривать новое великолепное здание, просторные залы, хорошо продуманные экспозиции. Но, к сожалению, порадовать нас музейные работники ничем не могли. Никакими сведениями об археологе, который бы вел в здешних краях раскопки в годы гражданской войны, они не располагали:
— Вы же понимаете, какое время было. Город несколько раз занимали то деникинцы, то махновцы, то петлюровцы. Коллекции сильно пострадали. Да и в годы Великой Отечественной войны, при фашистской оккупации им нанесли немалый урон. Накопились у нас в хранилищах находки безымянные, неизвестно кем и когда собранные. Документы на них утеряны. Есть среди них кое-что любопытное, да приходится хранить в запасниках…
И тут коллеги, как водится, начали жаловаться на недостаток места — довольно непоследовательно, поскольку только что хвастали, что с постройкой нового здания площадь музейных экспозиций увеличилась в шесть раз. Но я их прекрасно понимал. Каждый археолог в глубине души мечтает о таком музее, куда бы можно было целиком запрятать пирамиду или скифский курган, да еще показать в разрезе, как устроено погребение.
Что оставалось делать? Я решил хотя бы бегло осмотреть коллекции в запасниках. Может, обнаружится что-нибудь похожее на Матвеевские драгоценности или хотя бы на найденные в Матвеевке черепки.
Но это была работа кропотливая, затяжная.
— Ладно, ройтесь тут, а я попробую зайти с тыла, — сказал Клименко с забавным видом опытного заговорщика. — Для начала проведаю друзей. Может, они что-нибудь о Ставинском слыхали. Уж о нем-то материалов ни в каком музее наверняка не найти — разве только в полицейских архивах.
С Андреем Осиповичем я увиделся снова лишь поздно вечером в гостинице. Узнав бывшего следователя поближе, я сразу по выражению его лица понял, что и у него пока никаких успехов нет.
— Выпили немножко с друзьями, покалякали, обещают помочь, — сказал он, с явным удовольствием снимая пиджак, распуская галстук и швыряя его на диван. — А у вас как дела?
— Пока ничего интересного.
— Ну конечно, не все сразу, — утешающе сказал Андрей Осипович, раздеваясь и ложась в постель. — Устал трошки, надо полежать.
Через пять минут он уже тоненько, с переливами захрапел.
Утром, после завтрака, мы отправились в разные стороны — я снова в музей, а Клименко — в областную библиотеку.
— Полистаю там газеты за девятнадцатый год, ежели сохранились, — сказал он. — Увлекательное занятие! Может, обнаружатся следы пропавшего археолога где-нибудь в разделе, происшествий.
Так мы занимались розысками каждый в своем направлении три дня, вечерами обмениваясь неутешительными сообщениями:
— Ничего новенького, Всеволод Николаевич?
— Увы. А у вас?
— И у меня все то же: «нет больше лысых!» — отвечал Андрей Осипович крикливым рекламным призывом, не сходившим со страниц дореволюционных газет. — Вы не поверите, какие невероятные вещи писали газетенки в те годы, соревновались во вранье и шарлатанстве. Ну не стеснялись, прямо как перед потопом. Особенно отличался «Приднепровский край». Его даже прозвали «Екатеринославской сплетницей», мне об этом старик библиотекарь сказал. Подшивки перепутаны, многих номеров вообще нет.
Огорченный неудачами, я уже подумывал бросить пока поиски в запасниках и возвращаться в Киев. Летом можно будет сюда снова приехать и докончить осмотр безымянных коллекций, если удастся выкроить время. Как вдруг на четвертый день тщетных поисков ко мне подошел один из старейших работников музея Аркадий Андреевич Славутин и сказал:
— Вы извините, но я все думаю: не Скилура ли Авдеевича Смирнова вы, часом, ищете?
— А кто этот Смирнов?
— Был такой начинающий археолог, полудилетант, но, судя по рассказам знавших его, — форменный фанатик. Кажется, он где-то копал в наших краях как раз в те годы.
— Скилур Смирнов? — задумался я. — Никогда не слышал о таком, хотя имя редкостное.
— И неудивительно. Мы сами-то о нем знаем только со слов одного его старого знакомого. Есть у нас тут такой энтузиаст краеведения, историк. На пенсии. Он о Смирнове и рассказывал. А в историю археологии этот Смирнов не успел попасть. Копал он очень недолго, вскоре не то умер от тифа, не то его подстрелили бандиты. Нет, пожалуй, это не то, конечно, что вы ищите, — покачал головой Славутин.
— Почему вы так думаете?
— Да он же ничего не открыл. Решительно никаких мало-мальски интересных находок не оставил.
— А как бы все-таки разузнать о нем?
— Побеседуйте с этим краеведом. Его адрес дадут в дирекции, он у нас весьма деятельный активист. Зовут его Авенир Павлович. Фамилия Андриевский.
Я взял в дирекции музея адрес Андриевского, а вечером рассказал об этом разговоре Клименко:
— Видимо, он действительно был фанатиком, этот Смирнов, если даже взял себе имя одного из последних скифских царей. Или это родители ему удружили, а он уж постарался его оправдать, занявшись археологией?
— Надо с Андриевским побеседовать! — решительно сказал Клименко. — Давайте завтра же его навестим.
К Андриевскому мы отправились рано утром, но едва не разминулись с ним. Он уже надевал пальто, собираясь уйти.
Это был высокий, подвижный человек с выразительным исхудалым лицом, нервным, исполосованным глубокими морщинами. Позже мы узнали, что Авенир Павлович, как и Клименко, был из тех энергичных, деятельных стариков, которые, даже выйдя с опозданием на пенсию, не могут, да и не хотят устраниться от активного вмешательства в жизнь. Вместо одного краеведческого кружка Авенир Павлович, выйдя на пенсию, начал вести сразу два в разных школах, отправляясь каждое лето со своими питомцами в увлекательные экскурсии по историческим местам.
Сейчас он, как выяснилось, собирался на выставку лучших школьных сочинений по истории.
Мы представились.
— Очень рад вашему визиту. Прошу, присаживайтесь.
Комната была маленькая, тесно заставленная старой сборной мебелью. В ней царил некоторый беспорядок, выдававший отсутствие в доме хозяйки. Но было здесь как-то покойно и уютно. Окна выходили в тихий сад.
— Сейчас угощу вас чайком, — засуетился хозяин. — Я ведь вдовец, сам хозяйство веду, так что не взыщите…
— Пожалуйста, не беспокойтесь! — остановил его я. — Мы по делу и не станем вас задерживать.
— Ну что вы! Мне так приятно побеседовать со столь редкими гостями. Итак, вы археолог? — слегка поклонился он в мою сторону. — Очень приятно слышать. Прекрасная, благородная профессия! Я знал одного талантливого археолога…
— Ни Скилура ли Авдеевича Смирнова? — перебил я. — Собственно, по этому поводу мы и пришли.
— Боже! — всплеснул руками Андриевский. — Значит, его не забыли? Это прямо чудо какое-то. Откуда вы о нем знаете?
— Да, собственно, от вас, Авенир Павлович. — И я рассказал, как мне посоветовали в музее обратиться к Андриевскому. — Кажется, вы с ним дружили и хорошо его знали?
— Ну, назвать наши отношения дружбой нельзя. Ведь он был уже взрослым человеком, талантливым ученым с весьма оригинальными взглядами; а я — шестнадцатилетним юнцом, которому война помешала закончить гимназию, чему я, надо сознаться, по глупости тогда только радовался.
Авенир Павлович говорил торопливо, жадно, как человек, любящий поговорить, но обреченный большую часть времени проводить в одиночестве. Прерывая монологи, он несколько раз порывался напоить нас чаем, но мы останавливали его.
— Любопытно, Авенир Павлович, что за человек был Скилур Авдеевич? — спросил Клименко.
— Оригинальная, возвышенная, поэтичная личность! Обаятельный, артистичный, красавец, златоуст — когда он начинал говорить, все заслушивались. Именно благодаря ему я и стал историком. Одну минуточку!
Андриевский бросился к видавшему виды комоду, стоявшему в углу, и начал лихорадочно в нем рыться, со скрипом вытаскивая и заталкивая обратно перекосившиеся ящики.
— Вот, сберег фотографию, которую он подарил мне с надписью на память. Возил ее в эвакуацию на Урал, сохранил.
Авенир Павлович протянул Клименко фотографию на плотном листе картона. Андрей Осипович внимательно рассмотрел ее, даже изучил выведенные затейливыми буквами на обороте фамилию и адрес фотографа, потом передал мне.
На деревянной скамеечке с гнутыми ручками сидел, закинув ногу на ногу и охватив тонкими пальцами колено, изящно одетый худощавый человек. Продолговатое бледное лицо его с тщательно подстриженными усиками и небольшой бородкой было действительно выразительным, красивым.
И витиеватым, изящным почерком внизу наискосок, поперек карточки было написано выцветшими чернилами: «Помните, юный друг мой: История священна, ибо она — Память Народа». Вместо подписи стояли две причудливо переплетенные буквы «С.С.». Мне они показались знакомы. Где я их видел?
— Я благодарен судьбе, что она свела меня с этим незаурядным человеком, — проникновенно сказал Андриевский, бережно принимая от меня фотографию. — Вы только представьте: революция, гражданская война, вражеские нашествия, мировые катаклизмы, а он беседует со мной, юнцом, о судьбах человечества. Разве такое забудешь?!
— А как вы с ним познакомились? — спуская его снова на землю, деловито спросил Андрей Осипович, что-то отмечая в блокноте.
— Он жил у нас на квартире, когда приезжал в Екатеринослав. Нас ему рекомендовала одна мамина приятельница, переехавшая после замужества в Петроград. Скилур Авдеевич бывал у нас нечасто и недолго, проездом. Все лето он посвящал раскопкам. Но как много мне давали беседы с ним! Он был влюблен в археологию, даже имя себе сменил — родители окрестили его Спиридоном. Представляете?
— А вы не помните, где он вел раскопки?
— Повсюду, — описав рукой неопределенный полукруг, ответил Андриевский. — Объездил всю бывшую Екатеринославскую губернию и везде искал памятники глубокой старины. Он очень интересовался скифами и считал их нашими предками. Настойчиво искал, всячески подчеркивал в русском характере исконно скифское. Хотя теперь, кажется, такая точка зрения отвергнута наукой?
— Как вам сказать. Проблема оказалась гораздо сложнее…
Я не стал распространяться. Старик явно не слушал меня, увлеченный воспоминаниями:
— Скилур Авдеевич умел философски смотреть на жизнь, именно поэтому не прекращал раскопок даже в самые трудные времена…
— Да, удивительный был человек, — сочувственно вставил Клименко. — И жаль, что ему так не повезло…
— Ужасно не повезло. Вы слышали об этом? Какая трагедия! Ведь как раз летом девятнадцатого года он раскопал очень ценное погребение. Он мне писал, что ему посчастливилось сделать замечательное открытие, которое поразит весь мир, как только утихнут бури.
— Письма у вас сохранились? — не веря удаче, спросил я.
— Нет. Все сгорело, пока были в эвакуации. Вместе с отчим домом, все, все.
— А откуда он присылал письма, вы не помните? — спросил Клименко.
— Из разных мест. То из Пятихаток, то из Лиховки, то из Желтых Вод. Видимо, отправлял их с оказией, откуда удастся. Ведь в то смутное время почта работала плохо.
— Но, вероятно, это был все же какой-то один определенный район? — настойчиво допытывался Клименко. — Где он жил? В каком селе?
— Не то Варваровка, не то Михайловка. Не припомню точно. Маленькое село, где-то за Пятихатками и Лиховкой.
«Это уже, возможно, в Кировоградской области», — подумал я.
— Так мне припоминается, — продолжал Андриевский. — Оттуда чаще приходили письма. Но в каком именно селе он жил — запамятовал. Пытался перед войной найти, ездил туда со школьниками, чтобы отыскать могилу Скилура Авдеевича, но тщетно, — развел он руками. — И потом все так изменилось с тех пор. Село, где он жил, вскоре после его смерти, отступая, спалили деникинцы. Никто из местных жителей не мог мне даже примерно указать, где вел раскопки Скилур Авдеевич. Хотя старики в тех местах его не забыли. Копал, вспоминают, курганы красивый, молодой человек.
— А отчего он умер? — спросил Клименко.
— Повесился. Покончил с собой, — тяжело вздохнув, ответил Авенир Павлович. Он так ушел в горестные воспоминания, что не заметил, как мы обменялись многозначительными взглядами.
Андриевский между тем продолжал:
— Говорили, будто им овладел жесточайший приступ меланхолии. На него это было непохоже. Но после того, как у него так коварно украли найденные сокровища…
— Украли? Кто украл?
— Местные мужички, — горестно покачал седой головой Андриевский. — Добрые селяне, куркули алчные. Посчитали, наверное, если раскопанный им курган находится на их земле, то и найденные в нем древние сокровища должны принадлежать им. Все и растащили.
Ограблен местными жителями! Час от часу не легче, подумал я. Но как же тогда попали украденные сокровища к Ставинскому?
Уголовные происшествия упорно не оставляли нас в покое. Они вылезали на каждом шагу в самых неожиданных местах, превращая поиски загадочных сокровищ в форменное расследование преступлений.
— И Скилур Авдеевич не перенес удара, я его понимаю, — продолжал между тем Авенир Павлович. — Вы только подумайте: найти древние сокровища, которые должны поразить весь ученый мир, — и вдруг лишиться их за одну ночь! А ведь всего за неделю до этого он прислал мне такую чудесную, радостную открытку с прапорщиком Ставинским…
Мы с Клименко снова переглянулись.
А старый учитель, ничего не замечая, как токующий глухарь, продолжал предаваться воспоминаниям:
— Это был тоже молодой археолог. Пошел добровольцем на фронт еще в пятнадцатом году, потом связался с деникинцами, попал как раз в наши края. Он командовал саперным взводом, все говорил: «Мои кроты, мои саперы». Был георгиевским кавалером, носил шашку с анненским темляком и надписью «За храбрость». Встретился он однажды со Скилуром Авдеевичем, случайно разговорился. Оба очень обрадовались, выяснив, что они коллеги.
Коллеги! Я, кажется, даже, не удержавшись, фыркнул от возмущения. Во всяком случае, посмотрев на нас, Андриевский встревожился и стал оправдываться.
— Я, правда, знал его мало. Он заходил к нам всего раза три-четыре по поручению Скилура Авдеевича или просто, чтобы передать от него привет, когда оказывался в городе. Ставинский тоже был интересным собеседником. Но мне он не нравился — то вкрадчивый, то грубоватый. Со мной всегда разговаривал свысока, как с мальчишкой.
Мы помолчали, думая каждый о своем.
— Значит, Смирнов повесился? И все его находки пропали? — спросил Андрей Осипович.
— Все, все растащили, — кивнул старик, сморщась, будто от зубной боли. — Жестокие, жадные люди. Ужасные времена были! Белые отступают в беспорядке, красные еще не пришли. Полное безвластие, вылезают всякие самозваные батьки, атаманы. Сколько, крови пролито было.
— Скажите, а где был в это время Ставинский, не знаете? Когда Смирнов повесился? — гнул свое Клименко.
— Ну откуда же я это мог знать! Я мальчишка, он — белый офицер.
— Конечно, понимаю. Но, может, слышали какие-нибудь разговоры, не припомните?
— Нет, ничего не слышал. А почему это вас так интересует, Андрей Осипович, не понимаю?
Клименко вместо ответа достал из бумажника фотографию красавчика с холодным взглядом и фатовато закрученными усиками и показал Андриевскому:
— Узнаете?
— Позвольте, позвольте… Ставинский! Только здесь он гораздо моложе, чем я его знал. И в морской форме. Почему? Но это он. А что такое? Скажите, ради бога, почему вы так им интересуетесь? Даже больше, чем Смирновым. Совсем меня заинтриговали…
— Сейчас я вам все объясню, дорогой Авенир Павлович, — сказал Клименко, вытирая платком лицо. — Но только, пожалуй, вот теперь самое время выпить чайку, если это действительно вас не затруднит…
— Что вы, что вы! Одна минута… У меня все прекрасно налажено, — засуетился хозяин и отправился готовить чай.
— Ну, кажется, все разъясняется, — похлопывая себя по колену, довольно сказал бывший следователь.
— Невероятно! Неужели Ставинский и Смирнова убил?
— Вполне возможно.
— Но как же драгоценности к нему попали? Ведь старик говорит, будто их селяне растащили?
— Ну, этот хищник даром бы устраивать инсценировку самоубийства не стал. Конечно, он больше всех поживился. А свалил все на местных жителей. На подпись-то под автографом обратили внимание? — добавил Клименко. — На инициалы «С.С.»? В точности как на бритве. Помните, в чемодане была, вы ее экскаваторщикам подарили? Они мне показали. Паршивенькая бритвочка, фирмы «Бауэр и сыновья». Но тогда модной была.
Тут вернулся из кухни Авенир Павлович и начал накрывать на стол с размеренной аккуратностью бобыля, привыкшего сам вести хозяйство.
Пока мы пили чай, Андрей Осипович подробно рассказал Андриевскому запутанную историю Матвеевского клада, в какой уже раз удивляя меня весьма основательными знаниями по археологии. Когда и где он успел их приобрести?
— Так что вы понимаете, как нам важно узнать, где же именно раскопал Скилур Авдеевич этот курган? — закончил он свой рассказ. — Ведь Смирнов не довел раскопки до конца, был убит.
— Конечно! Боже мой, ведь тогда справедливость восторжествует! Мир все-таки узнает, хоть и с опозданием, о его замечательном открытии. Хоть частично он будет отомщен!
— Вот, если бы вы припомнили, как называлось село, где он вел раскопки, — с надеждой сказал я.
— Да, да, понимаю, — закивал Андриевский и, закрыв глаза, чтобы лучше сосредоточиться, начал бормотать: — Варваровка? Нет, Михайловка. Или Григорьевка? Кажется, он поминал Григорьевку. Нет, — открывая глаза и виновато глядя на меня, покачал он седой головой. — Не стану сочинять, друзья мои. Не вспомню, хоть убейте. Боюсь вас только запутать, станете потом винить меня. Но его еще помнят наверняка там старожилы. Они вам помогут найти курган, который раскапывал Скилур Авдеевич. Позвольте! — вдруг хлопнул он себя по лбу. — Я же могу поехать с вами.
Авенир Павлович вскочил и начал озираться по сторонам, словно уже собираясь в дорогу.
Я поспешил остановить его:
— Сейчас мы туда не поедем. Разве только весной. Надо добиться разрешения на раскопки, подготовить экспедицию.
— Но вы возьмете меня с собой?
— С удовольствием. Обещаю.
— Ну, кажется, выходим на финишную прямую? — весело спросил Клименко, когда мы покинули уютную комнатку Авенира Павловича и отправились в гостиницу.
— Не совсем. Ведь раскопанный Смирновым курган мы еще не нашли. И адрес весьма туманный: где-то за Пятихатками и Лиховкой… Не то Варваровка, не то Михайловка. А может, Григорьевка, «на деревню дедушке». И возможно, что уже в соседней Кировоградской области, так что неизвестно еще, в каких архивах искать материалы его раскопок — если они вообще сохранились. А этот район вообще сомнителен, я же вам говорил. Никогда там богатых погребений не находили. Может, придется еще в Херсон ехать. Ведь до революции эти места, кажется, входили в состав Херсонской губернии.
— Экий вы пессимист, — покачал головой Клименко. — Все в мрачном свете видите. А надо смотреть в будущее с надеждой. Тогда и трудности легче преодолеваются.
— Что поделать, такой характер…
В тот же день, проводив Андрея Осиповича в Керчь и пообещав непременно извещать его о всех новостях, я вылетел в Киев.
Самолет быстро набирал высоту. Город скрывался вдали, постепенно сливался в одно огромное пятно, рассеченное серебристой лентой Днепра. А вокруг него, насколько доставал взгляд, расстилалось степное раздолье, бескрайние светлеющие поля, отороченные темной зеленью лесных полос и прорезанные шрамами оврагов.
Кое-где среди полей виднелись курганы, хорошо заметные с высоты. Два, прозванные Близнецами, стояли на самой окраине города, у шоссе на Запорожье. Кварталы новых домов уже подступали к ним вплотную.
Я приник к окошку. Где-то там, в дали, затянутой дымкой, прятались и курганы с еще не раскопанными погребениями древнего неведомого племени. Могло ли это быть? Ведь там вроде жили уже не скифы, а таинственные «оборотни» — невры?
Споры об этом идут уже давно, разделив всех скифологов на два лагеря.
Большинство археологов считает все скифские племена родственными между собой ираноязычными пришельцами откуда-то с востока, скорее всего из Средней Азии. Они обосновались в степи, заставив невров отступить на север, в лесостепь.
Но существует и другая точка зрения, приобретающая постепенно все больше сторонников. Их доводы заставляют о многом поразмышлять.
Казалось бы, какая может быть особая разница между скифами-пахарями и земледельцами? Но почему-то Геродот их разделяет! Видимо, хоть и те и другие вели преимущественно оседлый образ жизни, была между ними какая-то существенная разница. Какая?
И не случайно, видимо, напоминают сторонники этой точки зрения, сохранил для нас «отец истории» три различных легенды о происхождении скифов. По одной они якобы пришли в наши степи из дальних краев. А две другие легенды, противореча этому, утверждают, будто предки скифов обитали тут испокон веков.
Какая из легенд правильнее? А может, справедливы все три? Может, они просто свидетельствуют, что скифы вовсе не были каким-то единым народом по своему происхождению?
Притом в одной легенде упоминается немаловажная деталь: боги, бросая с неба, дарят скифам плуг, ярмо, секиру и чашу. Плуг и ярмо — явно орудия земледельцев. И получило эти дары именно то племя, что, по преданию, жило тут с древнейших незапамятных времен!
Может, в этих легендах нет никакого противоречия? Просто они относятся к разным племенам, входившим в скифский союз?
Есть о чем задуматься.
Не только невры, но и скифы-пахари — утверждают сторонники этой точки зрения — были потомками местных племен — так называемых чернолесцев, которых, пс некоторым данным, можно считать далекими предками славян. Но невры, сохраняя независимость, отступили под натиском пришельцев гораздо дальше на север, чем принято считать, хотя и переняли у скифов многие обычаи, оружие, нарядное убранство коней и украшения. Другие же потомки чернолесцев не покинули родных мест, выстояли, завоевали уважение пришельцев и, можно сказать, породнились с ними, войдя в скифский союз на равных правах. Они даже начали устраивать постепенно и погребения на скифский манер. Но и пришельцам было чему у них поучиться — особенно мастерству обработки металлов.
Раскопки последних лет показали, что до прихода скифов у местных племен в лесостепи была хорошо развита металлургия. Для этого тут было много топлива, неплохие руды. Здешние мастера стали снабжать всю степь превосходным оружием. Вероятно, немало они способствовали и широкому распространению украшений в зверином стиле.
Но, войдя в скифский союз, они во многом сохранили и свою самобытность. Поэтому, не располагая, возможно, более подробными сведениями, Геродот все-таки считает необходимым называть их скифами-пахарями, чтобы отличить от других оседлых, но пришлых племен, скифов-земледельцев? Из сплава чужеземной, кочевой и местной, во многом от нее отличавшейся и продолжавшей древние традиции, и начала постепенно складываться единая скифская культура.
У каждой из этих точек зрения есть веские обоснования и доводы.
Кто прав? Нелегко это установить через тысячи лет. Меня одолевали сомнения, и я уже представлял, какие забушуют споры и страсти, если я предложу перенести поиски в эти края.
Между тем самолет взял правее. Берег с курганами, возможно, таившими погребения того загадочного племени, что я искал, скрылся в сизой дымке. Мы летели над привольно разлившимся водохранилищем.
А что, если заветные курганы уже давно очутились на его дне? Да и в степи их будет не так-то легко отыскать, даже если мне разрешат перебраться сюда…
