«АРХЕЛОН»
Повесть-памфлет

За час до выхода на боевое патрулирование стратегического подводного ракетоносца «Архелон» — офицеры и матросы в парадной униформе уже строились за рубкой на корпусе — из-за штабеля пустых торпедных пеналов, сложенных на причале, вдруг выскочил бритоголовый человек в желтом хитоне и с ловкостью канатоходца перебежал по туго натянутым швартовам на широкий нос атомарины. Это случилось в тот момент, когда головы всех, кто стоял на палубе и причале, были задраны и взгляды устремлены вверх — туда, где басовито рокотал президентский вертолет. Все произошло так быстро, что даже вездесущие фоторепортеры не успели перенацелить свои камеры на нос «Архелона». Бритоголовый выхватил из-под хитона термос, облил себя бензином и чиркнул зажигалкой. Огненный факел вспыхнул на носу корабля, словно фальшфейер — сигнал бедствия. Пылающий человек извивался и корчился, не издавая ни звука. Коммодор Рейфлинт с ужасом уставился на него с высоты рубки. Он оцепенел и только мысленно торопил бегущих — медленно, как в дурном сне — матросов носовой швартовой партии. И хотя швартовщикам — дюжим ловким парням — понадобились считанные секунды, чтобы столкнуть клубок пламени в воду, Рейфлинт был уверен, что бритоголовый сгорел и обуглился, как тот буддистский монах, который предал себя огню на главной площади Сайгона в день прихода в порт атомного авианосца «Колумб». Но коммодор ошибся, и он отметил это про себя с невольной радостью, глядя, как карабкается на гладкий скат борта этот псих, фанатик, монах — черт его разберет! — не устрашившийся огня, но убоявшийся воды. Бритоголового — живого! — втащили на нос в тот самый момент, когда колеса президентского вертолета коснулись бетонных плит причала и оркестр морской гвардии грянул государственный гимн. Командир «Архелона» взял под козырек и повернулся лицом к парадному трапу, но прежде, чем сделать это, он успел заметить, что носовая швартовая партия тесно сомкнула плечи, загородив спинами распростертое на палубе тело в желтых лохмотьях. Усилием воли Рейфлинт заставил себя забыть о нелепом происшествии, собраться и целиком отдаться начавшемуся церемониалу...

День, который едва не омрачился самосожжением на борту «Архелона» человека в желтом хитоне, день, о котором Рейфлинт мечтал еще с гардемаринских времен, самый главный день в его тридцатитрехлетней жизни, начался прекрасно — с утреннего поцелуя Ники. Пока он держал на лице горячий компресс, пока брился, с наслаждением предаваясь этой жизнеутверждающей процедуре, Ника приготовила пиццу с его любимыми тунисскими маслинами и кофе, благоухающий индийской гвоздикой.

После легкого завтрака, Рейфлинт переоделся в белую тужурку с нашивками коммодора, пристегнул к поясу парадную шпагу и спустился в гараж. Он вывел свой «кадетт» и через несколько минут въехал в ворота гавани, перед которыми, несмотря на ранний час, толпились пикетчики, поджидая кортеж президента. Да-да, кажется, именно тогда в толпе бородатых юнцов, одетых как на подбор в джинсовые куртки, жилеты, кепи, панамы, мелькнул впервые оранжевый хитон. Рейфлинт оставил машину на стоянке перед штабом и, никуда не заходя, отправился прямо на пирс, у которого недвижно застыла лобастая черная туша «Архелона».

«Архелон»... Рейфлинт еще раз ругнул этих мудрецов из «пятиугольного вигвама».

Назвать новейшую стратегическую атомарину именем доисторической черепахи?! Хороша черепаха, летящая под водой со скоростью курьерского экспресса...

Гавань эскадры ракетных подводных лодок укрылась в гранитных скалах и походила на высокогорное озеро, налитое в продолговатую каменную чашу с неровными краями. В одном месте чаша треснула, и сквозь расщелину — утесистые ворота из красного гранита — субмарины выбирались в море по лабиринту природных каналов.

Рейфлинту нравились здешние края. Трудно было подобрать более величественное и суровое место для тайной заводи подводных драконов, цепко державших в своих лапах, как полагал командир «Архелона», судьбы континентов, судьбу самого «шарика». Огневой мощи одной только их патрульной эскадры было достаточно, чтобы превратить ландшафт всех пяти материков в подобие лунного рельефа, в подобие вот этой нависшей над гаванью сопки, что пучилась гроздью серо-рыжих валунов, округлых и растресканных, словно купола мертвого азиатского города.

Всходило солнце. Сочетание пастельно-розового неба с угрюмой чернотой скал резало глаз вопиющей дисгармонией. Как застенчивая улыбка на лице гориллы.

Сирены взвыли обиженно, зло, угрожающе в разных концах гавани. Рейфлинт вздрогнул, хотя и был наготове.

Под эти хлесткие взвизги дрогнули и поползли вверх герметичные бронезаслонки в воротах подскального ракетного арсенала. Черный зев портала выбросил лучи автомобильных фар, и из тоннеля, пробитого в граните к подземному хранилищу, один за другим потянулись грузовики, крытые черным брезентом. Они двигались вдоль причального фронта к ракетопогрузочному пирсу, и тут же повсюду, как чертики из табакерки, возникли невесть откуда автоматчики в черных куртках и беретах: перекрыли ворота гавани, опустили шлагбаумы на железнодорожных путях, оцепили причальную стенку, пирс и даже трап «Архелона», несмотря на то, что у трапа стоял верхний вахтенный с точно таким же автоматом.

Коренастый майор морской пехоты подбежал к Рейфлинту.

— Коммодор, у нас новые правила. Трап и верхнюю палубу охраняем мы. Уберите всех своих людей вниз.

— Может, мне и самому убраться вниз?! — мрачно осведомился Рейфлинт. Он всегда недолюбливал этих бравых ребят из ракетного арсенала. Скорее бесцеремонных, чем бравых...

— Вы можете находиться там, где сочтете нужным, — сухо отрезал майор.

— Благодарю, — усмехнулся Рейфлинт.

Но, прежде чем автоматчики стащили с кузова черный брезент, коренастый майор потребовал у Рейфлинта доверенность на получение ядерного оружия. Рейфлинт небрежным жестом протянул листок, сложенный вчетверо. Он не раз и не два принимал атомный боезапас и ничего нового не ожидал увидеть, но все же волновался, ибо с той минуты хищноглазый идол с растопыренными крыльями приобретал всеразрушительную силу. Пока что она была заключена в конические сосуды боеголовок, которые одну за другой вывозили из недр подскального арсенала черные тупомордые грузовики-транспортеры. Первый уже освободился от своей поклажи, и в желтом квадрате, намалеванном на пирсе, стоял полуцилиндрический футляр, напоминавший древнееврейский ковчег для хранения священных свитков.

В ковчеге покоился титановый череп ракеты — многозарядная разделяющаяся боеголовка, которую Рейфлинт из невольного почтения к ее электронно-урановому таинству называл про себя Тором — именем бога войны и огня своих скандинавских предков. Серо-голубой ковчег был абсолютно прочен и надежен. В переднем его торце торчали влагопоглотительный патрон и перепускной клапан, чтобы уравнивать давление при воздушной транспортировке. В заднем торце поблескивала клемма заземления. Ковчег спасал Тора от воды, воздуха, пыли, тряски, магнитных полей, перепадов давления и дикого — статического электричества. Чтобы боеголовку ненароком не уронили, поднимая краном, по бортам футляра алели предупредительные надписи: «Ручки ТОЛЬКО для снятия крышки». И еще нарисованы были совсем уж наивные зонтик и рюмочка. Шутники переводили эти знаки так: «Примем по последней и закусим ядерным грибком».

Автокран осторожно выгрузил на пирс первый пенал, и четыре черных сержанта встали возле него так, как траурный эскорт становится возле гроба — по углам. Они бережно сняли крышку и, шагая в ногу, отнесли пенал в сторону. Тор предстал солнцу и почтительным взглядам. Ярко-зеленое тело его резало глаза кроваво-алым пояском. С него аккуратно сняли медный колпак, предохраняющий лобовую часть от случайных ударов. В самом центре тупого рыла проглянуло крохотное отверстие для уравнивания давления под водой, когда крышки ракетных шахт сдвигаются перед залпом в сторону. Отверстие прочищается специальной иглой — той самой, какой черный майор чистил ногти в ожидании автокрана.

Рейфлинт вдруг усмехнулся: по стальному черепу Тора ползла божья коровка. Трудно было придумать более резкий контраст всеразрушительной мощи и абсолютной беззащитности. Дешевый символ. Но, как и все дешевые символы, он разил без промаха.

Автокран наконец поставили на упоры и заземлили, И начался обряд, похожий на отпевание. Старший помощник Рооп с книгой инструкций в руках пономарским голосом зачитывал наставление по осмотру и проверке ядерной боеголовки. Два юрких петти-офицера выполняли все, что требуют строгие параграфы, быстро и педантично. Они были в центре внимания, и тишина на пирсе сгущалась еще больше под пристальными взглядами многих глаз.

— Пункт первый. Осмотр корпуса на предмет царапин и вмятин, — скороговоркой перечислял Рооп.

Оба петти едва не столкнулись лбами, отыскивая повреждения корпуса. Ни вмятин, ни царапин они не нашли. Боеголовка, смазанная техническим вазелином, лоснилась. Она отлажена с точностью швейцарского хронометра. В судный час планеты, отбитый стартовым реле времени, Тор в некой ведомой лишь его электронной памяти точке траектории разделится на шестнадцать боеголовок, каждая из которых понесется к своему городу, как несутся к родным крышам почтовые голуби... При мысли о голубях легкая усмешка тронула губы Рейфлинта во второй раз.

— Пункт второй. Отключить транспортировочную ступень предохранения...

Один из петти вставил в потайное гнездо штеккер прибора-отключателя, раздался легкий щелчок: жало бойка перескочило на одну из семи предохранительных ступенек. Остальные шесть снимет сам Рейфлинт, повинуясь лишь личному приказу президента.

Наконец застропленный Тор медленно поплыл в воздухе к раскрытому люку первой ракетной шахты. Два арсенальных сержанта бережно придержали снаряд над обезглавленной пока ракетой, помогли ему мягко состыковаться с телом носителя, а затем, натянув белые перчатки, стали свинчивать «коня» и «всадника» длинными ключами-коловоротами.

— Почему так туго идет? — недоумевал черняво-смуглый сержант.

— Правило «креста» нарушаешь! Перекрестно завинчивай! — поучал его вездесущий майор.

— Правило креста? — переспросил Рейфлинт. — В чем его смысл?

Майор досадливо дернул щекой — не время для досужих разговоров, — но все же пояснил:

— Стыковочные болты надо завинчивать в крестообразном порядке. Иначе от перекоса возникают напряжения...

Едва черная гвардия арсенала попрыгала в свои грузовики и облегченные «доджи» вырулили за ворота с клыкастыми якорями, как взвыли сирены полицейских машин, и гавань снова оцепили, но не автоматчики, а рослые парни в серых плащах и мышиных шляпах. Теперь они внимательно проверяли документы тех, кто был приглашен на проводы «Архелона».

Просторный пирс быстро заполнялся гражданскими чинами, репортерами, женщинами. С высоты рубочного руля, превращенного на время в крыло мостика, Рейфлинт разглядел в толпе сухопарую жену старпома Роопа, красавицу Флэгги — подругу жизни старшего радиста Барни. Просто удивительно, как этому лысому увальню удалось отхватить такую девочку. Даже с восьмиметровой высоты видно, как длинны ее ноги. Матросы швартовой партии пялят на нее глаза так, будто им скомандовали «равнение на средину!». И эти «серые шляпы» тоже парни не промах. Вон как увиваются сразу двое. Бедный Барни, хорошо, что он сидит в прочном корпусе и ничего не видит.

Тысячу раз прав тот, кто сказал: «Жениться на красавице — все равно что покупать участок земли, дабы любоваться небом».

Ника пришла в черном с отливом под цвет «Архелона» комбинезоне с широким поясом на бедрах; новый наряд венчала шляпка-пилотка, подобранная к случаю. Ника улыбалась: «Ну как?» Рейфлинт ответил ей легким кивком: «Вижу. Люблю. Счастлив». Это прочтет только она. Для всех остальных его кивок лишь жест вежливости. Конечно же, она любуется им. Он и сам знает, что смотрится сейчас очень эффектно: в белой униформе на фоне черной рубки — вознесенный над толпой крылом рубочного руля, будто постаментом.

Экипаж прощался с семьями. Все, кроме вахты, выбрались из прочного корпуса на пирс. Капитан-лейтенант Барни и Флэгги покачивались в тесном объятии, забыв про все на свете, как последние юнцы где-нибудь на эскалаторе или в телефонной будке.

— Эй, приятель, — кричали Барни матросы-швартовщики, — оставь немного и нам!

Барни незаметно перевесил на плечо Флэгги ремешок транзистора.

— Я кое-что в нем поменял, и теперь он настроен на волну «Архелона», — шепнул ей в ухо. — Держи его всегда включенным. Когда мы будем возвращаться, я передам короткий сигнал... Вот такой — «пик-вик». И ты поймешь, что очень скоро мы снова будем вместе...

— Да, милый...

— Не сбей настройку. И никогда не выключай.

— Я все время буду ждать: «пик-вик». Это хороший сигнал.

— И тогда мы снова будем вместе!

— Да, милый...

Старший помощник Рооп посмотрел на часы и поднес к губам мегафон:

— Окончить прощание. Команде вниз!

...Единственный, кто успел поймать в камеру видеомагнитофона возню на носу «Архелона» с бритоголовым самосожжением, был репортер компании «Телеандр» Дэвид Эпфель. Однако ему тут же пришлось вернуться к прерванному репортажу.

— Сегодня исторический день, — наговаривал в микрофон Эпфель, — новейший стратегический ракетоносец выходит в первое боевое патрулирование.

На экранчике телемонитора возникли два немигающих ока, сведенных к узкой переносице гладколобого черного черепа, куцые растопыренные крылья... Камера отъехала, и телезрители увидели, что языческий истукан — это боевая рубка «Архелона».

— Не правда ли, — риторически вопрошал Эпфель, — если бы у материков, у всяких там Евразии и Австралии были глаза, они бы цепенели перед «Архелоном», как кролики перед анакондой?.. За спиной у этого бога войны, который может нестись под водой со скоростью курьерского поезда, двадцать четыре ракетные шахты. Баллистические ракеты несут шестнадцать разделяющихся боеголовок, каждая из которых способна уничтожить такую страну, как Польша или Греция со всеми ее островами.

Президент в сопровождении командующего флотом, адмиралов, телохранителей и других членов свиты быстро прошел на корпус. Рейфлинт встретил его у верхнего рубочного люка. Представился, ответил на рукопожатие. Тут возникла легкая заминка: кому спускаться первому — командиру как хозяину или президенту как почетному гостю. Первым скользнул в колодец люка телохранитель, за ним Рейфлинт и наконец сам президент. Бегло осмотрев центральный пост и оба смежных отсека — слава богу, бритоголового успели спрятать в медицинский блок, — президент обернулся к Рейфлинту.

— Завидую вам, коммодор! У вас есть шанс стать президентом нашей страны, но мне уже никогда не стать командиром вашего корабля.

Улыбка сбежала с губ президента, и лицо его снова приняло выражение державного достоинства:

— На ваш подводный рейдер мы возлагаем особые надежды...

Телохранитель, к чьей руке стальным браслетом был пристегнут кейс с шифрозамком, быстро раскрыл чемоданчик и подал президенту пакет. Президент, взвешивая пакет на ладони, не спеша протянул его Рейфлинту:

— Помните, коммодор, океан — это весы мира. Ваш атомоход одна из гирек, которая позволяет нам сохранять равновесие...

Репортер Дэвид Эпфель подставил свой микрофон, и президент воскликнул с привычным пафосом:

— Дамы и господа! В этот час я нахожусь на борту «Архелона» — подводного форпоста нашей обороны. Ни один корабль не стоил нашей стране так дорого, но мир на планете стоит еще дороже...

«Архелон» шел под водой, раздвигая широким лбом океанскую толщу, взрезая ее крыльями рубочных рулей и лопастями огромных, в рост человека, гребных винтов.

Как ни благодушничал на корабле президент, но вокруг него невольно создавалось поле высокого нервного напряжения. Он не сразу покинул подводный крейсер, а выразил желание проводить атомарину в точку погружения; он стоял на руле, позировал на мостике, вспоминал в кают-компании корейскую войну, в которой участвовал командиром торпедного катера, и лишь спустя два часа после выхода из гавани попрощался с экипажем и перешел на борт яхты морского министра.

Рейфлинт, отдав уходящей яхте положенные почести, задраил верхний рубочный люк, и «Архелон», шумно выпустив из цистерн воздух, покинул суетный надводный мир. Во всех шестнадцати отсеках его облегченно вздохнули.

В центральном посту коммодор почти рухнул в свое кресло. Перепоручив командирскую вахту старшему офицеру, Рейфлинт, не выпуская из виду глубиномеры и информационный пульт, перебирал в памяти подробности роскошных проводов и выводил, что все прошло довольно удачно. Даже выходка этого фанатика в желтом хитоне не смогла омрачить торжественных минут. И как только он пробрался на пирс? Впрочем, пусть над этим ломает голову начальник режимной службы — полковник с надменным квадратным лицом, подбородок которого раздвоен, как у римского императора Каракалы. Рейфлинт сталкивался с ним всякий раз, когда кто-нибудь из его матросов попадался на тропе Хо Ши Мина — тайной дорожке, ведущей из базы в обход контрольно-пропускных пунктов. «Каракала» отпускал задержанных неохотно, давая понять, что делает немалое одолжение лично ему, коммодору Рейфлинту. Теперь они с ним квиты. Еще бы! Если бы люди Рейфлинта быстро и скрытно не замяли скандал, у полковника были бы большие неприятности. Вместе с президентом в базу нагрянуло и режимное начальство, которому бы пришлось отвечать на колкие вопросы репортеров: «Как смог пробраться пикетчик в гавань стратегических ракетоносцев?» Теперь же вся эта история вряд ли выйдет за пределы базы, так что «Каракала» должен оценить находчивость архелонцев и решительность их командира. Бритоголового спрятали в торпедопогрузочный люк в надежде, что после официальной шумихи режимщики снимут его с борта. Но президент спутал все карты: кто мог подумать, что ему взбредет в голову провожать «Архелон» до точки погружения?

Перед тем как уйти под воду, Рейфлинт связался по радиотелефону с базой и спросил, что ему делать с нечаянным пассажиром. «Изолируйте от команды! — ответил несколько смущенный «Каракала». — Мы заберем его у вас при первом же удобном случае».

Интересно, как он себе представляет этот удобный случай? Ракетоносец скроется под водой на добрых полтора месяца. Значит, этого психа все это время придется держать при себе... Ну что ж, господин полковник, меньше, чем ящиком виски, вы не отделаетесь. Это вам не матрос, сиганувший через забор.

Рейфлинт перебрался в каюту и щелкнул тумблером селектора:

— Рооп, как там этот недожаренный?

— Мы поместили его в изолятор. Доктор обработал ожоги. Он чувствует себя вполне сносно.

— Если он может ходить, приведите его ко мне.

Пленник с забинтованной головой и руками осторожно переступил комингс командирской каюты. Бинты скрывали его возраст. Глаза с худого аскетического лица смотрели уверенно и спокойно.

— Ты кто? — спросил Рейфлинт.

— Я человек, — ответил пленник.

— Имя? — потребовал коммодор.

— Я забыл свое старое имя. Можешь звать меня Бар-Маттай, — ответил бритоголовый.

— Как ты проник в базу?

— Нет такой тюрьмы, из которой нельзя убежать, и нет такой базы, в которую нельзя было бы проникнуть...

— Не заговаривай зубы! Отвечай на вопрос.

— Пролез под брезент грузовика, когда колонна сбавила скорость в тоннеле. Потом спрятался за штабелем.

— Зачем ты себя поджег?

— Я хотел, чтобы все и президент увидели, как я ненавижу подводные лодки.

— За что ты их ненавидишь?

— Подводные лодки — могильные черви человечества.

— Ты знаешь, кто я?

— Нет.

— Я командир «Архелона». Ты знаешь, что я могу сделать с тобой?

Пленник саркастически улыбнулся:

— Жить дольше, чем Христос, неэтично, если ты не оправдал жизнь равноценным подвигом. Ты можешь отнять у меня жизнь, но ты не сможешь лишить меня смерти.

— Лишить тебя смерти? — удивленно переспросил коммодор.

— Я владею своим дыханием, — кротко пояснил Бар-Маттай. — Я могу приказать себе не дышать. И ты не сможешь лишить меня смерти, ибо я сделал в этом мире все, что смог.

Пленник сомкнул губы и перестал дышать. Через несколько секунд он осел на пол каюты.

— Доктора сюда, быстро! — бросил Рейфлинт старшему офицеру.

Коколайнен сделал пленнику укол и растерянно пожал плечами:

— Я ввел ему кордиамин с кофеином... Но он не дышит.

Рейфлинт выругался.

— Чер-рт! И это в первый же день похода!.. Да сделайте ему что-нибудь, док!

И, не дожидаясь, когда Коколайнен заново снарядит шприц, потряс пленника за плечо:

— Эй, послушай... Черт бы тебя побрал!.. Не умирай! Я хочу тебя спросить...

Коколайнен пощупал пульс и выпустил запястье Бар-Маттая.

— Все кончено. Пульс не прощупывается.

Рейфлинт смерил старшего офицера ледяным взглядом.

— Вы болван, Рооп! Притащить на борт это чучело! Уберите его отсюда!

Рейфлинт нажал клавишу:

— Стюард, кофе. И покрепче!

Стюард Бахтияр, толстый человек с носом, большим и гнутым, как рукоять старинного пистолета, принес в командирскую каюту поднос с двумя чашечками. Крутнув поднос на пальце, он, не расплескав ни капли, поставил чашечки, щеголяя изысканностью манер.

Рейфлинт покачал головой.

— Как учили, сэр! — расплылся в улыбке стюард.

— О да, ты очень похож на примерного ученика...

— Ученика Багдадского вора, сэр.

— Не прибедняйся. Багдадский вор рядом с тобой — жалкий приготовишка.

— Вы мне льстите, сэр. — Стюард довольно огладил крепкие руки. Наколотые макаки и змеи скрывались в их курчавой поросли, словно в джунглях. Лишь на тыльных сторонах ладоней отчетливо синели скрещенные полумесяцы — знаки Магомета.

— Много чести. Но если ты опять откроешь свою «аптеку»...

— Что вы, сэр!

— Я тебя предупредил. Ступай.

Старшего кока-инструктора Бахтияра, которого в обиходе звали стюардом, превосходного кулинара и бывалого подводника, Рейфлинт взял с собой на «Архелон» с прежней атомарины. В свое время он помог ему выпутаться из скандальной истории с «аптекой» — тайным клубом наркоманов в трюме центрального поста, — и теперь перс готов был подавать Рейфлинту не только кофе, но и приносить тапочки к командирской постели.

Едва дверь за Бахтияром закрылась, Рейфлинт включил квадрофон. Четыре японских динамика забрезжили смутной, как бы разгорающейся музыкой. Она напоминала зарево то ли пожарища, то ли очень тревожного заката. То был Ницше, переложенный на музыку Рихардом Штраусом: «Так говорил Заратустра».

Щелкнул динамик, и голос доктора Коколайнена доложил:

— Сэр, он ожил!

Рейфлинт включил монитор внутриотсечного телевидения. На экране возникла стальная камера изолятора и фигура сидящего Бар-Маттая.

— Ну что? Ты воскрес? — насмешливо спросил Рейфлинт. — Почему же ты не умер?

— Я успею это сделать всегда, — ответил пленник. — А пока я должен быть рядом с тобой.

— Это еще зачем? — изумился коммодор.

— Я хочу открыть тебе свет истины.

— Пошел ты к черту со своей истиной!.. — ругнулся Рейфлинт и выключил монитор.

Утром в каюте Рейфлинта щелкнул и затих динамик трансляции. Щелчки повторились несколько раз. Это деликатный Рооп будил командира. Рейфлинт быстро оделся.

— До Больших Кокосовых островов, сэр, два часа крейсерского хода, — доложил Рооп, — входной маяк Сан-Пальмаса пройдем в восемь пятнадцать!.. .

Боевое патрулирование было прервано приказом, который меньше всего обрадовал Рейфлинта: всплыть и «продемонстрировать флаг» в неспокойном архипелаге. Разумеется, местные газеты уже раструбили о предстоящем визите, черти его удружили...

Рейфлинт поднялся на мостик, вскинул бинокль. В оптическом окружье возникло скопище рыбацких лодок, яхт, катеров, перегородивших вход в лагуну.

— Пикетчики, сэр, — хмыкнул Рооп, — хотят пожелать нам доброго утра.

Рейфлинт не принял шутку: нахмурился, перевел рукоять машинного телеграфа на «стоп».

— Стоп турбины! — распорядился он в микрофон. — Перейти на электромоторы.

Водяные морщины, взрытые широким лбом «Архелона», опали.

— Напрасно, сэр, — позволил себе замечание Рооп, — отбойная волна живо бы их образумила. Ну, перевернулась бы пара джонок — другим наука...

Рейфлинт неприязненно покосился на старпома.

Пикетчики приближались. Уже простым глазом были видны транспаранты, натянутые между хилыми мачтами: «Убийцы городов — вон из Сан-Пальмаса!» На некоторых парусах извивался черный дракон с большой буквой А на спине. Символы атомных субмарин жирно перечеркивали косые красные кресты — «нет!». Сотни смуглокожих туземцев выкрикивали это слово хором, подкрепляя его взмахами кулаков.

— Штурман, — коммодор нажал тангенту «квикфона», — глубина у входа в лагуну?

— Шестьсот футов, сэр!

— О'кэй! Все вниз! Срочное погружение.

«Архелон» грузно ушел в воду, выставив рожки обоих перископов. Но на подходе к лагуне скрылись и они.

В небольшой выгородке, укрытой от офицерских глаз стальными листами настила, в недрах чудовищного сплетения трубопроводов и магистралей трюма турбинного отсека стюард Бахтияр, сидя на разостланном одеяле, делал наколку в виде скрещенных полумесяцев на плече Сэма-торпедиста.

Согнувшись в три погибели, в выгородку, прозванную в обиходе посвященных «аптекой», заглянул рыжий трюмный машинист по кличке Аварийный Джек.

— Через пару часов привяжемся в Сан-Пальмасе,— сообщил он Бахтияру.

Стюард на мгновение замер, щелкнул пальцами и многозначительно кивнул.

Субмарина всплыла почти в самой лагуне, оставив плавучую баррикаду далеко за кормой.

— Хорошо сделано, сэр! — не удержался от восклицания Рооп.

Матросы «Архелона» весело проводили время на пляже. С криком и хохотом скатывались они в воду по пластиковому прозрачному желобу гидробобслея.

Рейфлинта с группой офицеров губернаторский «каддилак» отвез за город. На веранде виллы их встретил губернатор, отуземившийся испанец.

— Приношу вам свои извинения, — склонил он перед Рейфлинтом голову в полупоклоне, — за столь нелюбезный прием в лагуне.

— Надеюсь, дары нашего острова, — добавил смуглолицый шипшандлер (портовый снабженец), — изменят ваше впечатление о гостеприимстве Сан-Пальмаса.

— Мне бы хотелось, — сухо заметил командир «Архелона», — чтобы наш деловой визит прошел по-деловому.

— Нет причин для сомнений. Свежее мясо и фрукты будут доставлены вам ночью.

Рейфлинт недоуменно вскинул брови:

— Почему ночью?

— Ночью, — расплылся в сладкой улыбке портовый снабженец, — у саботажников меньше шансов на успех...

Рейфлинт покосился на рекламный щит, пестревший за стеной губернаторской резиденции.

На нем была изображена звезда Больших Кокосов — Катарина Фёрст.

Корабельный врач «Архелона» майор медицины Коколайнен всегда считал подводников самыми большими женолюбами. Ничего удивительного он тут не находил: стрессовый характер службы, долгое пребывание в магнитных и радиационных полях, гиподинамия, сенсорный голод, голод световой, информационный, витаминный — все это обостряло тягу подводников к обычной земной жизни, к плотским радостям, к женщинам. Если бы Коколайнен взялся писать на эту тему научный трактат, то, безусловно, стюарду Бахтияру он посвятил бы целую главу, назвав ее «феномен Бахтияра». Вот уже третий день разъезжали они по острову, закупая бананы, кокосы, дыни, а доктор Коко никак не мог привыкнуть к бешеной эротомании своего спутника. Восточная кровь Бахтияра, омагниченная физическими полями «Архелона», то и дело толкала его на любовные авантюры. Он не пропустил в Сан-Пальмасе ни одного «дома свиданий» и затащил доктора на сеанс местной звезды стриптиза Катарины Фёрст.

На маленькой эстраде портового кабачка Катарина вместе с партнером исполняла эксцентрический танец. В углу за столиком сидели отдыхающие подводники «Архелона»: заметно подгулявший Сэм-торпедист, стюард Бахтияр и шипшандлер, на пальце которого поблескивал перстень со скрещенными полумесяцами, и не спускали глаз с Катарины.

— В ней есть сатанинское начало, — прищурился Бахтияр. — Ей надо помочь освободиться от него, и тогда она поможет нам. Я проклинаю ее и дарую ей сан жрицы сатаны. Она — тот амвон, с которого я скажу свое слово, — Бахтияр взглянул на Катарину. — И вы услышите его, весь мир услышит его.

Матросы, «черные апостолы», благоговейно потупили головы.

К столику Бахтияра подошел партнер Катарины, еще не снявший черное трико и рогатую корону. Стюард, вынужденный прервать свою проповедь, встретил его наглым вопросом.

— Сколько стоит этот коврик, маэстро? — Он потянул за угол пестрого ковра. Человек в костюме дьявола отрицательно покачал головой: не продается.

— Джек! — кивнул Бахтияр трюмному машинисту. — Переведи ему мой вопрос!

Аварийный Джек выхватил из-за пазухи нон-чаку — деревянное оружие каратиста — и сделал несколько виртуозных выпадов, сбив с головы танцора бутафорские рожки.

...Бахтияр и Аварийный Джек, сгибаясь под тяжестью свернутого в трубку ковра, пробирались к причальной стенке, где при свете прожекторов шла погрузка продовольствия на «Архелон». Сэм-торпедист опередил их и быстро взбежал по трапу,

Стрела грузовой лебедки опустила в люк «Архелона» освежеванную баранью тушу с тремя санитарными печатями на боку.

Тушу осторожно приняли руки Сэма-торпедиста и Аварийного Джека.

Вслед за тушей эти же матросы просунули в торпедопогрузочный люк свернутый в трубку ковер.

— Что это? — спросил старший помощник Рооп у шипшандлера.

— Скромный подарок нашей фирмы вашему кораблю, — почтительно склонил голову шипшандлер.

Ночная погрузка продовольствия продолжалась при свете прожекторов...

Бахтияр извлек из бараньей туши пластиковый пенал, спрятал его в контактную коробку над электроплитой.

Сэм-торпедист раскатал ковровый рулон и извлек из него тело Катарины, пребывавшей в беспамятстве.

Вой сирены заставил всех вздрогнуть.

— По местам стоять! К отдаче швартовых! — раздался голос Роопа из динамика корабельной трансляции.

— Что за черт?! — испуганно вскинулся Бахтияр. — Мы же должны уходить послезавтра?!

В дверь камбуза просунулась голова Сэма-торпедиста.

— Уходим! Срочное радио!

Бахтияр выругался.

— А эту куда? — Рыжий машинист приподнял безвольную голову Катарины. — За борт?

— В «аптеку»! — приказал стюард.

В извивах трубопроводов замелькали золотистые волосы танцовщицы. Вниз, вниз, вниз...

«Архелон» бесшумно выходил из гавани. Оранжевая мигалка на рубке разбрасывала тревожные всполохи.

В ночной тишине раздался тяжелый вздох, и две небольшие волны схлестнулись на том месте, где только что высилась крылатая рубка.

Всплеск озарился зеленой вспышкой фосфоресценции...

Катарина пришла в себя посреди стальной «пещеры», выгороженной среди клубка трюмных труб, паропроводов и технических агрегатов. На тусклом матовом плафоне были начертаны скрещенные полумесяцы. С другого такого же плафона на нее безглазо взирал намалеванный на стекле череп.

— Где я?! — вскрикнула танцовщица.

Из гула турбин выплыл жесткий голос Бахтияра:

— Ты в храме сатаны. В его подводном храме.

Стюард нахмурился и сорвал с шеи девушки цепочку с крестиком. Девушка обескураженно ощупала растрепанные волосы.

— Отныне ты будешь «жрицей дьявола». Ты станешь моим престолом, — и он поставил ногу на спину Катарины, — с которого я призову князя подводной мглы сделать красных черными от пепла, а черных — красными от крови!

— Но-но, не очень-то! — сбросила Катарина ногу стюарда со спины. — С дамами так не обращаются... Да выпустите же меня наконец из этого дурацкого подвала!

Она вскочила, пребольно стукнулась головой о торчащий вентиль.

— Не так резво, моя серна! — приобнял девушку Бахтияр. — И не вздумай выходить отсюда, радость моя!..

...Дельфины шли за «Архелоном» стаей. Они привыкли к огромной черной рыбине. Акустики могли слышать их переливчатое щебетание и веселую перекличку. Дельфины смеялись.

В медицинском отсеке на пульте контрольной аппаратуры тревожно замигал транспарант, при взгляде на который доктору Коколайнену едва не сделалось дурно. Он метнулся к пульту, выключил сигнализатор, оглянулся — не видел ли кто мигающий транспарант, но видеть пульт, кроме него, никто не мог; вход в каюту был надежно перекрыт гермодверью. Вытерев со лба холодный пот, Коколайнен выскочил в коридор. В дверях умывального бокса он столкнулся нос к носу с Катариной, выходившей из кабины душа. Доктор замотал головой, стараясь прогнать наваждение.

— Доброе утро!.. — улыбнулась ему Катарина.

Офицеры «Архелона» обедали.

Бахтияр почтительно поставил перед командиром тарелку с пиццей и бесшумно удалился. Рейфлинт бросил ему вслед негодующий взгляд:

— Когда-нибудь я его все-таки отправлю на электрический стул...

— Господин коммодор, — мягко вступился за стюарда Коколайнен, — раз от этой девицы никуда не деться, то пусть хоть так принесет пользу.

— Что вы имеете в виду? — вскинулся Рейфлинт.

— Мальчикам нужна психологическая разрядка. Впереди еще столько напряженных вахт...

Офицеры за столом зашумели, дружно поддержав «самого мудрого флотского эскулапа». Рейфлинт в сердцах швырнул нож и вилку.

...Бар-Маттай переступил комингс каюты командира. Рейфлинт окинул пленника взглядом и усмехнулся:

— Ты думаешь, если ты надел этот желтый балахон и обрил голову, то познал истину? Что есть истина?

— Истина есть мир.

— И все?

— Тебе этого мало?

— Истина в том, — Рейфлинт потряс рукоять дистанционного пуска ракет, — что мир, который ты называешь истиной, в моих руках. Значит, это я владею истиной, а не ты! — Коммодор вставил рукоять в зажимы, небрежно поинтересовался: — К какой вере ты принадлежишь?

— Это вера принадлежит мне, а не я ей.

— Тогда зачем ты носишь этот хитон?

— Хитон носил и Сократ. А ты поклоняешься кресту? — задумчиво произнес Бар-Маттай. — Если бы Христа не распяли, а повесили, ты бы поклонялся петле?

— Чему же поклоняешься ты?

— Мой бог у тебя на груди, — показал глазами пленник на знак «Золотой дельфин», украшавший тужурку коммодора. — Дельфин похож в профиль на Сократа. Дельфины никогда не убивают себе подобных.

— Дельфины тоже стали оружием. — В голосе Рейфлинта впервые прозвучала горькая нотка, и Бар-Маттай чутко уловил ее. Коммодор щелкнул тумблером гидрофона, и каюта наполнилась щебечущим посвистом дельфиньей стаи. Их сменили тяжелые вздохи глубины, пронизанные самыми невероятными звуками, из которых сплеталась величественная какофония океанской жизни. Порой все хорище перекрывал густой утробный бас, в нем слышались совершенно человеческие интонации, будто немой исполин отчаянно пытался прорвать свое мычание осмысленной речью.

— Вот глас моего бога! — поднял руку Бар-Маттай. — Слышишь?.. Это сам океан, наш общий пращур, чью соль мы носим в своей крови, пытается нам что-то сказать, вразумить нас... Предостеречь!..

— Мы давно забыли этот язык! — попытался прервать пленника Рейфлинт.

— Нет, — ткнул коммодора пальцем Бар-Маттай. — Это ты забыл и назвал его биоакустическими помехами!

В динамиках гидрофонов раздавались щебечущие крики дельфинов.

— Эта стая идет за нами почти от самого дома, — прикрыл глаза Рейфлинт. — Я начинаю различать их по голосам... Вот этот слышишь? Я назвал его Тэдди...

Губы Бар-Маттая впервые тронула улыбка.

— Ты ошибаешься. Его зовут Дельф. На языке Сократа — это «Брат».

— Откуда ты знаешь, как его зовут?

— Это мой дельфин... Я дал ему имя.

Рейфлинт недоверчиво усмехнулся:

— Может быть, это он за тобой идет?

— За мной.

— Тогда пусть он ведет свою стаю до нашей позиции. Дельфины хорошо маскируют шумовое поле.

Бар-Маттай помрачнел:

— Воистину вы как гробы сокрытые...

— ...Над которыми люди ходят и не знают того, — с улыбкой продолжил Рейфлинт. — Это библейское пророчество не по нашему адресу. Мы не гробы. Наша эскадра — это ковчеги двадцатого века. Каждый из них — резервуар жизни! Ее стальной кокон! Да-да! — Рейфлинт сжал подлокотники, чтобы удержаться от жестикуляции. — Когда ядерный ураган сметет с материков все живое, кто спасет и сохранит остатки людского рода? Бункеры, бомбоубежища, противоатомные укрытия? Чушь! Это сделаем мы! Только у нас, у подводников, шансов уцелеть в ядерной катастрофе больше, чем у кого бы то ни было. Уничтожить субмарину в сотни раз труднее, чем любой город планеты. У нас нет точных координат. Нас не научились засекать быстро и точно, как самолет или ракету. Нас хранит океан! А мы — земную цивилизацию. Ибо подводные лодки сами по себе суть венец прогресса. Все, что есть лучшего, мудрого, авангардного в технике, науке, жизни, собрано, влито, вбито в наши прочные корпуса. Все, все, все — от атомного реактора до коктейльного миксера, от Библии до видеокассет, от сгущенного молока до сжатого воздуха... И когда сажевые облака покроют все небо и от наведенной радиации в шлаке какой-нибудь Новой Зеландии сдохнет последний таракан, мы, подводники, будем жить на глубине доброй тысячи футов точно так же, как сейчас: вдыхать профильтрованный воздух, загорать под кварцем и даже попивать кофе, если стюард не поленится запасти его побольше. Мы сможем жить так годами — без связи с земным пепелищем. Активная зона реактора заряжена на несколько лет. Наши опреснители не дадут нам умереть от жажды. У нас в аварийном комплекте рыбацкие сети — мы не умрем от голода. Мы не умрем и от скуки — в нашей фильмотеке лучшие комедии мира.

Рейфлинт говорил уверенно и страстно, не подыскивая слов, не растягивая пауз. Все это он не раз излагал Нике и теперь изрекал давно отточенные сентенции.

— Ну а потом, когда истощится уран ваших реакторов? — горько усмехнулся Бар-Маттай.

— К тому времени атмосфера очистится и завершится распад радиоактивного пепла. Суша станет снова пригодной для жизни. Мы всплывем и выйдем на землю. Мы начнем все сначала. От нас пойдет новое человечество. Жизнь возродится из скорлупы субмарин, как из огромных яиц, вызревших в недрах океана.

— А женщины?! — саркастически воскликнул Бар-Маттай. — Или вы будете размножаться делением?

— Женщины? — Коммодор на секунду задумался, подыскивая сокрушительный аргумент. И тут его осенило, он хитро улыбнулся. — Ну что ж, придется тебе показать нашу Еву.

Он включил телевизионный монитор носового отсека, и на экране возникли угловатые конструкции торпедозарядной автоматики. Между ними сидели и полулежали — кому как было удобней — свободные от вахт архелонцы. Судя по оживлению, зрители собрались отнюдь не на фильм и даже не на игру в «тото»... Больше всех суетился стюард, поминутно выглядывая из-за ширмы, расставленной перед круглыми крышками торпедных аппаратов. Наконец он выбрался оттуда в чалме, обнаженный по пояс, с флейтой в руках. Тут же вспыхнули первые аплодисменты и погасли.

Бахтияр уселся по-турецки рядом с негром-барабанщиком, и оба они завели тягучую и ритмичную мелодию Больших Кокосовых островов. Из-за ширмы — Бар-Маттай глазам своим не поверил — выплыла изящная женщина в костюме стрип-герл.

Танцуя и раздеваясь, она пела:

Рейфлинт щелкнул тумблером, и экран погас.

— Считай, что это шутка. Она попала к нам случайно. И уж, конечно, не годится в праматери нового человечества...

Он замолчал, что-то взвешивая про себя, но полемический задор пересилил:

— Я не выдам большой тайны, если скажу тебе, что там, в базе, для «Архелона» готовится новый экипаж — смешанный. В него войдут женщины, и какие: молодые, здоровые, гармоничные. Не чета этой мисс Преисподней, — кивнул он на экран. — Они будут делать здесь то, что вполне им посильно: вести штурманскую прокладку, наблюдать у приборов, дежурить у пультов, работать с компьютерами, лечить, готовить пищу...

— Во все времена женщина на корабле приносила несчастье.

— Ерунда! Предрассудки... Будущее флота — за смешанными экипажами. Они смогут нести боевое патрулирование гораздо дольше, чем мы сейчас. И самое главное, каждый такой экипаж — это биологический резерв человечества. В термостатах субмарин будут храниться контейнеры с замороженной спермой, которую дадут лучшие мужи нации. Жизнь возродится из скорлупы субмарин как из огромных яиц, вызревших в недрах океана. «Мы живем, мы бодрствуем — в стенах гробниц!» — так говорил Заратустра.

В голосе коммодора звучало едва ли не ликование, и Бар-Маттай понял, что возражать ему сейчас бессмысленно. И был прав. Рейфлинту помогали стены — стальные своды отсека; они наполняли его уверенностью в непоколебимой правоте своих аргументов, ибо все, о чем он говорил, невольно подкреплялось явью «Архелона». Гигантский подводный ковчег существовал, жил, двигался, его и в самом деле ничто не связывало с обреченным материком, он витал, словно орбитальная станция в гидрокосмосе планеты,

Рейфлинт благоразумно не стал распространяться о том, что он подал на имя морского министра проект, в котором обосновывал роль подводных лодок не только как оружия возмездия, но и как резервантов цивилизации. Он предлагал создать на доступных подводных вершинах «пункты живучести», где бы во всплывающих контейнерах хранились урановые стержни для лодочных реакторов, турбинное масло и прочие припасы, позволявшие атомаринам плавать десятилетиями в отрыве от баз, от берега, от земли...

Теорию «океанического выживания» Бар-Маттай, не пускаясь в теоретические словопрения, зачеркнул для себя одной фразой: «Он не знает океана». Произнеси он это вслух, коммодор, проведший в Атлантике годы и годы, несомненно, был бы взбешен. Но Рейфлинт действительно не знал океана так, как ощущал и понимал его этот странный человек в желтом хитоне.

Летом сорок четвертого немецкая подводная лодка торпедировала в Карибском море пассажирское судно. Среди плавающих обломков на поверхности остался и месячный младенец, мать которого успела обмотать свой драгоценный сверток пробковым поясом. Дельфинья стая не дала погибнуть ребенку. Крохотное человеческое существо, повинуясь древним инстинктам, приняло море как вторую колыбель, и море приняло его как свое дитя. Мальчик прекрасно держался на воде, и одна из дельфиних впрыскивала ему в рот жирное молоко. Он научился нырять и подолгу задерживать дыхание, он научился спать так же, как дельфин, есть рыбу и уходить от опасности, держась за спинной плавник своей новой матери. Вместе же с ней он угодил в рыбацкие сети. Рыбаки глазам своим не поверили, когда увидели, как трехлетний мальчуган извивался и бился на палубе, словно дельфиненок. Он не умел ходить и ползал, опираясь лишь на локти, не прибегая даже к помощи коленей. Ел только рыбу. Щебетал, цокал и попискивал точь-в-точь как дельфины.

Об этом невероятном случае не решились писать даже самые падкие на сенсации газеты. Сыном моря заинтересовался институт антропологических исследований. В его стенах мальчик научился ходить, понимать человеческую речь. В отличие от детей, выращенных волками и другими животными, дельфиний Маугли довольно быстро вживался в общество людей и в умственном развитии очень скоро догнал сверстников. От прежнего образа жизни в его характере остались только три неизгладимые черты: он мог есть только то, что поставляло море, спал по-дельфиньи — вполглаза, полубодрствуя то одним полушарием мозга, то другим, и, наконец, последнее: его совершенно не волновали женщины.

...Первым обнаружил признаки этой странной болезни стюард. Точнее, Бар-Маттай, который с ужасом наблюдал, как Бахтияр, опершись ладонью на раскаленную плиту, завинчивал под подволоком клинкет вентиляции. Ладонь дымилась, и потрескивала, а стюард, не отрываясь от клинкета, удивленно пробормотал:

— Черт побери, где-то подгорает мясо!

И тут он дико уставился на ладонь. Он совершенно не чувствовал боли...

Бахтияр показал ладонь доктору. На месте ожога проступило бронзовое пятно.

— Ничего страшного, — утешил его Коколайнен, — временная атрофия болевых рецепторов. Если в драке тебя пырнут ножом, ты не будешь вопить как кролик.

— И на том спасибо, док...

Бахтияр ушел, лязгнув гермодверью.

— Ну, вот и началось — пробормотал Коколайнен и обреченно уставился в одну точку.

— Скверные дела, — невозмутимо сказал старший офицер Рейфлинту. — Должно быть, барахлит биозащита реактора. Наш стюард весь в бронзовых пятнах...

— Биозащита в норме, — ответил Рейфлинт. — Час назад я лично осмотрел датчики.

— Может быть, поместить больного в изолятор? — неуверенно предложил Рооп.

— Не надо.

— Но почему?!

— Я не могу управлять кораблем из изолятора.

И командир показал Роопу бронзовые ладони.

Подвсплывший «Архелон» бурунил воду выставленной антенной.

Барни нажал клавишу передатчика, крутнулся барабанчик с перфолентой, и антенна СБД — сверхбыстродействующей связи — выстрелила в эфир тревожную радиограмму. Спутник-ретранслятор передал ее в приемный центр военно-морских сил.

Вскоре Рейфлинт зачитал ответную шифрограмму морского министра старшему офицеру:

«Подводному рейдеру прекратить боевое патрулирование. Следовать на север. Встать к барже на внешнем рейде базы. Перенести на баржу контейнер с биологическим материалом. После передачи бактериологических проб отойти южнее мыса Шедруп и лечь в дрейф. Ждать дальнейших распоряжений».

Обратно возвращались полным — сорокаузловым ходом. В кают-компании обедали молча, без обычных шуток. Бар-Маттай ходил по отсекам, искал больным слова утешения. Одни слушали его с надеждой и верой, другие — криво усмехаясь, третьи — безразлично.

Баржу обнаружили сразу. Старая посудина одиноко стояла на двух якорях. Внешний рейд был пуст.

Коколайнен перенес на ржавую палубу контейнер с биопробами и выстрелил зеленую ракету. С удовольствием прошелся по плавучему островку и нехотя перепрыгнул на корпус субмарины.

«Архелон» взял курс на мыс Шедруп.

Стеклянный октаэдр дельфинария «Акварама» с уличными светильниками в виде всплывающих пузырей воздуха сверкал на солнце между городским пляжем и приморским парком. Флэгги нравились его дымчатые стекла, его просторная арена-бассейн, наполненная водой, сквозь прозрачную синеву которой чуть зыбко, но ясно проступали белые камешки глубокого дна. Ей нравилось нырять к своим питомцам прямо с демонстрационной вышки, вонзаясь соструненным телом в центр аквамаринового кристалла, ощущать, как выброшенные руки не рассекают, а раздвигают тугие струи, как пеленают грудь, живот, ноги токи взвихренной телом воды, как охватывает все плотнее и плотнее, обнимает, обжимает ее всю, сливается с ней толика моря, заключенная в мраморную оправу бассейна. Три молодые афалины, Чак, Стэн и Пепи, круто пикировали за своей повелительницей, настигали у самого дна и эскортировали всплытие Флэгги, кавалерственно поддерживая ее плавниками. В такие минуты жизнь казалась даром небес, и Флэгги начисто забывала о том, что в трех милях от «Акварамы» на каменистом берегу пустынной бухточки, вход в которую охраняли с моря дьа боевых дельфина с ножевыми пилами на рострумах, а со стороны шоссе — автоматчики из батальона «зеленых беретов», расположен секретный «объект D-200»: сетчатые вольеры и приземистые корпуса дельфинария ВМС. Флэгги провела там два года и была уверена, что она и ее коллеги дрессируют дельфинов для спасения летчиков, катапультировавшихся над морем. Высоколобые «рыбины» прекрасно справлялись с обязанностями спасателей, и Флэгги гордилась, что служит гуманному делу Флоренс Найтингейл. Разумеется, она понимала, что «объект D-200» вовсе не благотворительное заведение, она знала, что в соседних группах дельфинов учат транспортировке боевых пловцов к местам диверсий, учат их отыскивать затонувшие торпеды и ракеты, сбрасывать на них специальные захваты... Все это куда ни шло; во всяком случае, животные при подобных операциях не страдали. Но однажды в безымянную бухту вошла и встала к причалу дельфинария подводная лодка без бортового номера. Флэгги интересовал этот странный корабль лишь постольку, поскольку им командовал худощавый коммандер-лейтенант с лицом тонким и одухотворенным, какие бывают скорее у музыкантов, чем у военных. Ард Норман, так звали командира анонимной подлодки, поразил Флэгги тем, что не только не выказал ни малейшего желания познакомиться с ней поближе, но даже не отпустил ни одного комплимента насчет длины ее ног, от чего не удерживался всякий, кто видел Флэгги впервые. Правда, он несколько раз останавливался у бортика учебного бассейна, глядя, как Флэгги работает с дельфинами, и, хотя она в эти минуты едва ли не превосходила своих подопечных в ловкости и грации, коммандер-лейтенант уходил прочь, так и не бросив ей ни одного слова. Она еще надеялась, что все это — мужская хитрость, тонкая игра. Что рано или поздно он подойдет к ней и без обиняков пригласит в служебный снек-бар на чашечку кофе или еще куда-нибудь поинтересней, но ничему из этого не суждено было сбыться — на третий день их немого знакомства Арда Нормана увезла из дельфинария машина военной полиции. Подробности той скандальной истории, названной газетами «дельфиньим делом», Флэгги узнала от кузена Дэвида Эпфеля, единственного из репортеров, кому было разрешено присутствовать на заседаниях военно-морского трибунала.

Преступление коммандер-лейтенанта Нормана состояло в том, что он отказался быть командиром субмарины, аппаратные трубы которой были приспособлены для выпуска живых торпед — минированных дельфинов. Он сделал заявление для печати — гневный протест против превращения дельфинов в торпедное мясо, — и коммандер-лейтенанту вменили в вину сразу два преступления: отказ от военной службы и разглашение военной тайны. Эпфель клеймил его в своих выступлениях как инсургента и отступника, но в разговорах с Флэгги отдавал должное смелости офицера.

— В нем не перебродили еще шестидесятые годы, — не то с сожалением, не то с завистью отзывался кузен.— Я сам тогда наломал бока одному полисмену на университетском дворе. Тогда все это сходило. Но сейчас другой век. Норман опоздал со своей выходкой лет на двадцать... Впрочем, такие люди нужны всегда. Без них бы нация закисла...

И чтобы нация и в самом деле не закисла, Флэгги на другой же день вместе с другими демонстрантами пришла к зданию трибунала, держа в руках большую фотографию улыбающегося дельфина с надписью: «Свободу Арду Норману!» Она очень надеялась, что неразговорчивый подводник увидит ее, и он, несомненно, увидел бы ее, если бы ему разрешили подойти к окну, но вместо опального коммандер-лейтенанта Флэгги заметили те, кто по долгу службы должен был наблюдать за сотрудниками режимных объектов. Она ничуть не удивилась, когда утром турникет в проходной дельфинария не сработал на ее магнитную карточку. Шифр пропуска был изъят из памяти сторожа-компьютера. Офицер из охраны вынес ей пластиковый пакет с купальником и резиновыми туфлями.

— Забудьте сюда дорогу, мисс, — хмуро попрощался охранник.

Три месяца она работала в пляжной конторе по прокату гидровелосипедов. А осенью в городе открылась «Акварама» с дельфиньим шоу, и Флэгги удалось получить там место дрессировщицы.

О том, что стало с Ардом Норманом, она узнала из газет. За него вступилась партия «голубых», ратующая за чистоту океана; вопреки всем избирательным законам она выдвинула подсудимого кандидатом в президенты, и эта акция смягчила приговор трибунала: коммандер-лейтенант Норман был разжалован, уволен в отставку без пенсии, кроме того, ему надлежало выплатить штраф в десять тысяч долларов. Впрочем, судьба этого человека перестала волновать Флэгги. Под рождество она вышла замуж за офицера-подводника Барни, который не отличался стройностью и одухотворенностью, но был пылок и нежен.

О'Грегори набрал номер телефона.

— Алло, Флэгги! Ты еще не передумала выйти за меня замуж?

— Еще нет.

— Я тебе всегда говорил, что подводники — это камикадзе.

— Что-нибудь с Барни?!

— И не только с ним...

— Говори же, черт побери!

— По телефону не могу.

— Тогда приезжай немедленно!

— Только не сейчас. Приеду, когда освобожусь...

Протяжный взрыв со стороны моря заставил его оглянуться. Это на внешнем рейде взорвали баржу, на которой побывали носители бацилл неизвестной болезни...

В военно-морском министерстве адмиралы вместе с учеными-микробиологами решали судьбу «Архелона». Врач для особых поручений майор медицины О'Грегори никогда еще не видел такого скопища больших звезд на погонах.

Он тихо сидел рядом с шефом, обхватив ладонями щеки. Поза его выражала глубокую озабоченность, столь подобающую случаю.

Флагманский эпидемиолог резюмировал свой доклад:

— В результате бактериологического анализа биопроб с «Архелона» нами обнаружены бациллы неизвестной науке болезни — весьма скоротечной и инфекционной. Ее симптомы напоминают отчасти болезнь легионеров. Отчасти лепру. Выяснилось, что ее микробы в условиях слабой радиации ядерного реактора переродились в новый, крайне опасный для здоровья людей штамм микроорганизмов.

Суть моего предложения сводится к следующему: на острове Юджин в заброшенном концлагере можно без особых затрат устроить лепрозорий для пораженного экипажа. Проблема заключается лишь в том, что делать с подводной лодкой. Подлежит ли она дезинфекции? Если нет, то уничтожение столь дорогостоящего корабля нанесет ощутимую брешь в боевой мощи флота.

Президент микробиологического общества профессор Сименс заявил без обиняков:

— Полную дезинфекцию в отсеках «Архелона», набитых электроникой и разнообразной машинерией, провести невозможно. Надо менять всю начинку. Проще построить новый корабль!

— Я требую хотя бы частичной дезинфекции! — настаивал морской министр. — Стратегический атомоход должен быть в океане, а не у карантинного причала!

— Тогда через месяц вам придется подыскивать еще один остров Юджин! — запальчиво возражал профессор. — Для нового экипажа!

— Но я не могу отправить на дно целый ракетодром. Нация мне этого не простит.

— Нация во сто крат не простит вам, если вы заразите ее суперлепрой.

Перепалке, которая вот-вот грозила перейти правила приличия, положил конец начальник морского генерального штаба:

— Пусть каждый из присутствующих выскажет свое мнение. По старому флотскому обычаю, начнем с младшего. Майор медицины О'Грегори!

О'Грегори вздрогнул, как школьник, вызванный учителем врасплох. Он встал, потирая подбородок (жест крайнего смущения или, напротив, сосредоточения).

— Мне кажется, нет смысла менять на «Архелоне» экипаж... — О'Грегори сказал первое, что пришло ему в голову, и тут же судорожно стал придумывать обоснование. Нужно было немедленно найти хоть какой-нибудь довод, пусть нелепый, лишь бы не стоять столбом.

— А в этом что-то есть! — первым нарушил напряженную тишину морской министр. — Как сказывается эта болезнь на работоспособности человека?

— Никак! — откликнулся флагманский эпидемиолог. — На ранних стадиях больной почти полностью сохраняет умственную и трудовую способность. Безобразен лишь внешний вид...

— Но это уже из области эстетики, — прервал его адмирал. — В предложении майора О'Грегори я нахожу выход из сложившейся ситуации. Энергетическая установка «Архелона» заряжена на пять лет непрерывной работы. Таким образом, если экипаж пробудет некоторое время в море, то отпадает нужда в лепрозории, как снимается и вопрос о дезинфекции. А главное — не страдает стабильность нашей обороны.

— Страдают люди! — не удержался Сименс.

— Это военные люди, профессор! Они призваны к страданиям и лишениям. А вы, ученые, точно так же призваны им помочь. У вас будет предостаточно времени, чтобы найти противоядие...

— Чудовищно! — резюмировал президент микробиологического общества. — Где же наша демократия? Дайте им выбрать самим: остров или океан!

— Прошу разрешения сесть! — напомнил о себе майор медицины.

— Садитесь!.. — одобрительно кивнул морской министр.

К острову Юджин «Архелон» шел ночью в надводном положении.

Рейфлинт и Бар-Маттай стояли на мостике. Над ними ярко пылало полярное сияние. Бурлила вода, захлестывающая на обрезиненную палубу.

— Что бы ты выбрал, — спросил коммодор, — лечебницу на острове или нашу жизнь в отсеках?

Бар-Маттай недоуменно взглянул на Рейфлинта.

— Это альтернатива морского министра, — пояснил коммодор. — Либо мы все переселяемся в лепрозорий на острове. Либо продолжаем боевое патрулирование. В последнем случае нам платят вдвое...

— Мне кажется, первый вариант лучше...

— Я тоже так думаю. С удовольствием размял бы ноги на острове, — невесело пошутил Рейфлинт.

Скованный торосистыми льдами остров Юджин открылся в предрассветных сумерках. На алом фоне зоревой полосы четко выступали утесистые скалы. Все, кто стоял на мостике, увидели бараки за колючей проволокой, вышки с прожекторами...

Коммодор опустил бинокль.

— Прелестный уголок, — скривился Рейфлинт и выругался. Бар-Маттай рассматривал из-под ладони отвесные скалы.

— Рооп, играйте большой сбор, — распорядился коммодор. — Постройте экипаж на верхней палубе!

Когда подводники встали вдоль крышек ракетных шахт в неровную шеренгу, Рейфлинт показал рукой на остров, который даже в лучах поднявшегося солнца оставался черным и угрюмым, и прокричал в мегафон:

— Выбирайте. Либо эту ривьеру, либо океан.

— Океан! — вразнобой грянули архелонцы. Ветер трепал седые волосы, жутковато неживой бронзой отливали их лица. Яростно матерясь, матросы сыпались в верхний рубочный люк. У нижнего обреза входной шахты они натыкались на Катарину, не рискнувшую выбраться на палубу.

— Эй, красотка! — окликнул ее негр-барабанщик. — А почему ты такая же рыжая, как и была? Уж не ты ли нас наградила этой «бронзовкой»?

Катарина сжалась.

— Что-то давно ты не раздевалась перед нами, девочка?! — подступил к ней торпедист с шеей циркового борца.

— Помоги ей, Сэм! Она забыла, как расстегивается лифчик!

Сэм запустил пальцы в вырез и рванул платье так, что на Катарине остались лишь обрывки всех ее одежд.

— Ага! Я же говорил! — завопил негр. — На ней ни одного пятнышка!

— Я ничего не знаю! — кричала девушка. — Я никогда ничем не болела!

Толпа, сбившаяся под нижним рубочным люком, заревела:

— Мы тоже ничем не болели, пока ты не принесла на хвосте эту заразу!

— Суд Линча этой стерве!

— В торпедный аппарат ее, Сэм!

Сэм сгреб танцовщицу в охапку и ринулся в носовые отсеки. Катарина отчаянно брыкалась, но ей стянули ноги остатками платья. Кто-то услужливо распахнул крышку нижнего торпедного аппарата, и Сэм затолкал извивающееся тело в узкую темную трубу. Крышку тут же захлопнули и задраили. Крики и мольбы Катарины глухо пробивались сквозь толстый металл. Но тут открыли переднюю, забортную, крышку, и в аппарат ворвалась вода. Еще слышно было, как билась и царапалась в трубе жертва, когда Сэм заученно рванул рычаг боевого баллона. Двести атмосфер вышвырнули хрупкое тело в глубину. Испуганно шарахнулись дельфины. Сжатый воздух вырывался на поверхность черными хрустальными шарами.

Педант Рооп, узнав о расправе, записал в вахтенный журнал: «В 7.00 на восточном траверзе острова Юджин привели в исполнение приговор суда Линча над гражданкой Федерации Больших Кокосовых Островов, виновной в заражении экипажа «суперлепрой XX». В 7.15 дали обороты турбинам и легли на обратный курс для дозаправки продуктами и расходными материалами за северной чертой внешнего рейда базы».

Бахтияр прибежал в торпедный отсек, когда народ уже расходился. Выпихнув из лаза чью-то голову, стюард пронырнул в круглый люк, пронесся по проходу между стеллажными торпедами, расталкивая встречных, и яростно забарабанил в литую крышку.

— Открой! — проревел он Сэму.

— Пожалуйста, сэр! — торпедист крутнул рычаг кремальеры и галантно распахнул зев осушенной трубы.

Маленькая морская звезда распласталась на мокром металле....

Бахтияр, издав странный горловой звук, долго смотрел на нее, затем извлек звезду из аппарата, бережно расправил лучи на ладони и, с трудом переставляя ноги, понес ее к выходу. Один из матросов пощелкал пальцами у виска:

— Похоже, он решил, что его красотка слегка уменьшилась в размерах!

— Держу пари — она сегодня попадется тебе в компоте, Сэм! — захохотал негр-барабанщик. Но тут взвыли внутриотсечные динамики: «По местам стоять! Корабль к бою и походу!»

На этот раз буксиры вывели в море старый лихтер, груженный ящиками, мешками, бочками и коробками — всем необходимым для годичного автономного похода.

Выждав, когда на лихтере никого не осталось, «Архелон» подошел к борту. Без малого сутки перетаскивали подводники провизию, медикаменты, запчасти, загромождая отсеки и трюмы. Субмарина ушла, и лихтер взорвали.

Океан принял в свои недра заразные обломки точно так же, как принимал он бетонные капсулы с отравляющими глазами и радиоактивными веществами.

После гибели Катарины Бахтияр почти перестал выходить из каюты. В знак траура он отпустил щетину. Редкие жесткие волоски торчали из кожи серебряными занозами. Несколько раз он ходил к Коколайнену, выменивая спирт на шоколад и сгущенные сливки. Однажды он постучался в каюту Бар-Маттая.

— Святой отец, прочтите по душе убиенной какой-нибудь псалом... — глухо попросил стюард. — Она была католичкой. Ей было бы приятно знать, что я попросил вас об этом.

Бар-Маттай покачал головой:

— Я не святой отец...

— Все равно... Вроде как духовное лицо. Очень прошу вас.

Бар-Маттай задумался.

— Хорошо, я выполню твою просьбу.

— А нельзя ли нас обвенчать? Заочно?

— Нет. Я должен был услышать сначала ее согласие.

— Она согласна! Я знаю. Она ведь занималась своим ремеслом не от хорошей жизни. А у меня кое-что отложено. Мы бы неплохо зажили.

— Этого нельзя сделать еще и потому, — покачал головой Бар-Маттай, — что вы мусульманин, а она католичка.

— У меня нет веры, святой отец. Мне все равно, Магомет или Христос. Я верю только в него, — и стюард выхватил из потайных ножен кривой индонезийский крис с волнистым лезвием. — А что до ее согласия, то вы его услышите.

— Я не умею вызывать души мертвых.

— А вы попробуйте, ваше преподобие! Я бы дорого дал, чтобы услышать ее голос. Хотя бы с того света...

Бахтияр открыл гермодверь и переступил через комингс.

Коколайнен сидел в кресле, уронив голову на стол, будто вслушивался, что там творится в выдвижном ящике.

— Эй, док... — осекся на полуслове Бахтияр.

Щеки корабельного врача были не бронзовы, а сини. Синюшные пятна проступали на лбу и руках. Из-под микроскопа торчал лист бумаги.

Строчки запрыгали у стюарда в глазах:

«Urbi et orbi!

Я, корабельный врач «Архелона» майор медицины Уго Коколайнен, сим свидетельствую... (зачеркнуто)... разглашаю известную лишь мне служебную тайну... (зачеркнуто)... За неделю до выхода в море я дал согласие... (зачеркнуто)... Я единственный член экипажа, который знал, что среди ракетных боеголовок, принятых на борт подводной лодки, — четыре (в ракетных шахтах № 21—№ 24) выполнены в варианте носителей бактериологического оружия. Генная инженерия...

Очевидно, произошла разгерметизация и утечка... Мои функции по контролю... (зачеркнуто). Mea culpa. Видит бог, я ни в чем не виноват... По всей вероятности, вирусы в условиях слабой радиации и нашего микроклимата переродились, дали новый штамм...

Я искал противоядие. Все бесполезно... Все бессмысленно... Я принял цианистый калий, убедившись, что имею дело с неизлечимой формой «бронзовки». Подводный лепрозорий не лучше острова Юджин. Те, кто думает иначе, пусть живут и уповают на бога...»

Рейфлинт повертел записку в пальцах, затем набрал кнопочный код сейфа, приподнял защелку замочной скважины.

Открывшийся запор мягко вытолкнул ключ. На внутренней панели коммодор еще раз набрал код — буквенный, «Княженика» — полное имя Ники он ввел в электронную память замка сам; щелкнула дверца «секретки» сейфа — и Рейфлинт извлек наконец бордовый пакет из освинцованной ткани, прошитый шелковой ниткой крест-накрест.

Кривыми маникюрными ножницами перестриг нитки, вспорол плотную ткань. Из чехла выпал бумажный конверт; в красной треугольной рамке чернели слова, каллиграфически выведенные тушью: «Внимание! Пуск ракет в контейнерах № 21, № 22, № 23, № 24 производится только по получению сигнала «Эол».

Рейфлинт швырнул конверт в «секретку», вызвал старшего офицера.

— Рооп, необходимо полностью герметизировать четыре кормовые шахты. Лучше всего заварить.

— Заварить?

— Да. Заварить. Наглухо. Ракеты, которые в них находятся, небоеспособны.

— Не проще ли разрядить их в безопасном районе?

— Я бы разрядил их по Пентагону! — вырвалось у Рейфлинта. Лицо Роопа испуганно вытянулось. Коммодор, спохватившись, раздраженно бросил:

— Какой там, к черту, безопасный район, для этих ракет безопасных районов не существует... Рооп, если я вас ценю, то только за то, что вы не задаете лишних вопросов.

— Вас понял, сэр!

Старший офицер исчез.

Бахтияр разыскал Сэма-торпедиста в жилом отсеке. Сэм спал на подвесной койке и долго не мог понять, почему оказался на полу.

— Знай же, скотина! — тряс его стюард. — Слышишь, подонок! Она ни в чем не виновата!.. Ты мне еще ответишь за нее, ублюдок!

Сквозь лабиринтные извивы трубопроводов, лазы, горловины, сквозь хаос нагроможденных друг на друга механизмов и агрегатов трюмный машинист Аварийный Джек и негр-барабанщик волокли, тащили, протискивали Бар-Маттая, на голову которого нахлобучили противогазную маску с заклеенными изолентой очками. Маску с него сняли только на дне трюма в выгородке-пещере».

— А, святой отец! — приветствовал Бар-Маттая Бахтияр со странной улыбкой. — Милости прошу!

За его спиной пестрел ковер — тот самый, в котором доставили на «Архелон» Катарину. Чтобы он мог висеть на переборке, в нем пришлось проделать много прорезей и оконцев для торчащих из стенки вентилей, штоков, маховичков.

— Ваше преподобие хотело видеть Катарину? Вот она! — показал на банку с морской звездой Бахтияр.

В зрачках его вспыхивали огненные крестики.

— Так обвенчайте же нас, черт побери!

Бар-Маттай не стал прекословить.

— Соедините руки, дети мои!

Стюард послушно взял невесту за невидимую руку. Он действовал с точностью хорошего мима. Бар-Маттай произнес нараспев:

— Кто бороздит море, тот вступает в союз со счастьем. Ему грезится мир, и он жнет, не сея, ибо море есть поле надежды... Будьте счастливы, дети мои!

На один из лучей морской звезды Бахтияр надел золотое кольцо...

Самым главным праздником в дельфинарии «Акварама», если не считать рождества, был день Нептуна. К грандиозному водному шоу готовились едва ли не за полгода, и очень немногие могли похвастать тем, что им посчастливилось побывать на роскошной феерии с цветными фонтанами, с живыми узорами, в которые сплетались на воде тела красивых девушек, и конечно же, дельфиньими пируэтами меж взлетающих струй, горящих обручей и цветочных гирлянд.

Как всегда, открывала день Нептуна Флэгги с тройкой своих дельфинов. К этому празднеству она отработала номер как никогда тщательно, ибо вся «Акварама» знала — в ложе почетных гостей будет сам военно-морской министр. По такому случаю Флэгги придумала забавную сценку — дельфиний бейсбол: три афалины швыряли друг в друга медузами, поддевая их рострумами.

Номер был принят, но директор «Акварамы» долго сомневался: выпускать ли взбалмошную красотку перед столь важным гостем? Он был прекрасно осведомлен об обстоятельствах ухода Флэгги с «объекта D-200», но лишить феерию царицы бала значило бы обеднить зрелище. К тому же повышенную старательность дрессировщицы перед визитом министра можно было объяснить желанием загладить свою прежнюю вину. И потом, как-никак Флэгги жена морского офицера, не будет же она ставить мужа под удар. Последний аргумент перевесил все сомнения, и директор разрешил дельфиний бейсбол, подумав при этом: «Какое счастье, что дельфины не научились выкрикивать политические лозунги!»

Нептуналия началась с парада фанфаристов. Морские кадеты в синих шапочках с белыми помпонами вскинули свои длинные тощие трубы, и от торжественного медного клика вода в бассейне подернулась мелкой рябью.

Флэгги в серебристом бикини, в высоких из серебристой чешуи сапогах и таких же перчатках-митенках разглядывала сквозь щелочку в шторке канала, соединявшего бассейн с вольерами, амфитеатр зрительного зала. В ложе почетных гостей в окружении двух дам — жены и дочери — сидел человек лет пятидесяти в сером летнем костюме. Наружности он был столь невзрачной — эдакий адвокат средней руки, — что Флэгги засомневалась: неужели и вправду перед ней повелитель сотен архелонов, авианосцев, могучей армады, бороздящей все океаны земли? И это в его руках, безмятежно поигрывавших программкой, судьба ее Барни, упрятанного в стальной подводный гроб?

— Твой выход! — кивнул директор царице бала. Флэгги прогарцевала на высоких каблуках к демонстрационной вышке, ловко, почти не касаясь руками перекладин, взобралась на пятачок верхней площадки и стала ждать тишины, подставив красиво выгнутое тело прожекторам, телекамерам и сотням взглядов.

Три дельфина ходили кругами, чуть взмарщивая спинными плавниками голубую гладь бассейна.

Пауза затягивалась, амфитеатр примолк, и Флэгги, вызвав в памяти лицо Барни — он всегда улыбался, как Винни-Пух, — повернулась к ложе почетных гостей.

— Господин министр! — громко отчеканила она. — От имени жен членов экипажа «Архелона» я требую, чтобы нам вернули наших мужей, чтобы им оказали медицинскую помощь, чтобы...

Ее слова заглушили фанфаристы, которым адъютант министра сделал яростный жест: «Играйте!»

Телекамеры дружно отвернулись от Флэгги и уставились на резвящихся дельфинов. В амфитеатре свистели, да так, что перекрывали ржание фанфар. Флэгги не совсем поняла, кого освистывают — ее или министра, но, взглянув вниз, увидела, как сквозь негодующую публику резво пробирались к мостику дрессировщицы дюжие парни, прокладывая путь локтями и плечами. Дождавшись, когда самый проворный схватился наконец за перекладины трапа, Флэгги вытряхнула ему на голову ведро уже пустившей сок рыбы для дельфинов и, гибко качнувшись, прыгнула в воду. Оказавшись посреди дельфинов, она сделала им знак, гневно выбросив руку в сторону ложи почетных гостей. В ту же секунду Стэн, поддев рострумом большую медузу, швырнул ее в лицо министру. Пепи и Чак проделали то же, и на огражденную трибуну обрушился град склизких комьев.

Флэгги била рукой по воде — еще! еще! еще!

Она ликовала: Барни отомщен, хотя бы отчасти...

В тот же день Флэгги была уволена из «Акварамы» с административным запретом принимать участие в каких бы то ни было публичных выступлениях. А вечером ей позвонил профессор Сименс, председатель комитета «Спасение «Архелона», и предложил место в своей лаборатории. Он смотрел открытие нептуналии по телевизору.

Капитан-лейтенант Барни передал Рейфлинту странную радиограмму, адресованную ему начальником морского генерального штаба: «Принять телевизионную передачу по 7-му каналу в 0 часов 30 минут. После сеанса телевизионной связи выполнять поставленную задачу».

В назначенное время Рейфлинт включил в каюте телевизионный приемник и попросил Барни поточнее сориентировать антенну. На экране появился диктор в форме офицера связи:

— Вниманию экипажа «Архелона»! Передаем специальную программу с видеозаписью выступлений ваших родственников и членов семей.

Конечно же, первой выступала Ника. Она говорила сдержанно, как и подобает жене командира. Видимо, текст обращения ей помогли составить в центре связи. Ника никогда не употребляла таких высокопарных и правильных слов о воинском долге, патриотизме, героизме.

Странно и больно было видеть родное лицо, сотканное из голубоватых строчек телевизионного экрана. Рейфлинт вдруг понял, что отныне жена превратилась для него в некий электронный призрак, точно так же как и он сам стал для нее ничуть не реальнее телевизионного изображения.

Тощая супруга Роопа произносила все те же скучные слова, которые, как ни странно, казались ее собственными.

И лишь Флэгги, запнувшись на одной из фраз казенного текста, искренне разрыдалась. Ее тут же убрали из кадра. И Барни бросился к рукояткам настройки, как будто мог вернуть Флэгги на экран.

Программу закончили выступлением новомодных джазистов. Рейфлинт выключил телевизор и велел вахтенному офицеру погружаться.

На глаза настырно лезли не убранные под панель кабели дистанционного пуска ракет. Рейфлинт незадолго до похода распорядился провести их к себе в каюту. Два толстых кабеля напоминали на крутом изгибе колени сидящей женщины, обтянутые узорчатыми чулками — стальной оплеткой. Рейфлинт так долго не видел женщин, что грешные видения перестали являться даже во сне. Будто кто-то добрый и мудрый изъял мысли о недоступном из души и памяти. Теперь же, после передачи, после мельтешения женских лиц, после певучих голосов, они нахлынули вновь. Рейфлинт погасил плафон, и каюта наполнилась зеленоватой подсветкой аквариума, по стенам заметались тени рыб, уселся в кресло, включил гидрофон. Океанская рапсодия на сей раз была скупа на авуки. Несколько раз прощебетал Тэдди, но голос его потонул в мерном плещущем шуме. Рейфлинт догадался: наверху шел дождь. Сезон дождей в Северной Атлантике начинается осенью, значит, на поверхности либо сентябрь, либо октябрь. После записки Коколайнена он перестал следить за календарем. Доктор Коко был первоклассный медик, и если он считал суперлепру неизлечимой, то, значит, так оно и есть. Кстати, в очередном сеансе связи надо будет попросить нового врача. Все-таки сто человек экипажа... Лепра лепрой, но погибать от какого-нибудь аппендицита ничуть не радостнее...

Нового врача... Ха-ха! Кто к ним пойдет?! Разве что с электрического стула. Пускай присылают смертника. Одним будет больше... Опять же разнообразие — свежий человек оттуда, из того мира, с того света...

Шор-шор-шорш... Шум дождя. Прекраснейшая, никем не записанная и никем не сыгранная музыка. Ника любила умирать под нее в его объятиях.

...Они познакомились на «островке безопасности» посреди главного проспекта Александрии.

Перед ними ревел почти монолитный поток машин, и брода в нем не было. Движение в городе седьмого чуда света строилось по принципу «хочешь жить — умей вертеться». Вертелись все: автобусы со сломанными дверками, пароконные фиакры с ярко начищенными медными фонарями на облучках, грузовики с сорванными капотами и потому обнаженными двигателями, громадноколесные арбы с резными транцами, японские мопеды и «цундапы», брошенные в окрестных пустынях еще роммелевскими солдатами, помятые «ситроены», «опели», «Москвичи», «фольксвагены»... Все это сновало зигзагами, пытаясь оттеснить, обойти друг друга не справа, так слева, не по мостовой, так по тротуару.

Курчавый полицейский в полосатых нарукавниках жестикулировал посреди этой лавины, как Отелло в театре глухонемых в своей роковой сцене. Регулировщик мог бы посылать воздушные поцелуи рыжекудрой владелице спортивного «ягуара». Он мог бы отрабатывать подскоки каратэ. Он мог бы, обернувшись к ближайшей мечети, совершать намаз. Ничто бы в уличном движении не изменилось, и полицейский знал это и потому размахивал руками свободно, раскованно, как вздумается, и ему хорошо было от такого приволья.

Рейфлинт нервно прохаживался по «островку», ожидая хоть малейшего просвета.

Девушка беспомощно ему улыбнулась, и он невольно ответил ей тем же.

— Похоже, придется здесь заночевать, — не очень удачно сострил коммодор. К счастью, девушка владела английским настолько плохо, что его покушение на юмор осталось незамеченным. Рейфлинт разглядел ее как следует и оценил высшим баллом: стройная фигура, черные волосы, нос с легкой горбинкой.

— Италия?

— Сербия.

— Мисс Сербия, — галантно уточнил Рейфлинт, и комплимент его был принят с достоинством. Он тут же перестал себя чувствовать провинциалом в столице. — Я не Харон, но берусь переправить вас на тот берег.

На взмах руки к бровке «островка» притерся разболтанный «мерседес»-такси с оловянным ангелом на капоте. Девушка проскользнула на заднее сиденье. Два красивых колена ненароком открылись в недозастегнутом разрезе джинсовой юбки.

Рейфлинт дал водителю десятилировую купюру, и тот, плюнув на бумажку, хлопком приклеил ее ко лбу. Жест надо было понимать как восхищение щедростью чужестранца.

— Куда? — просиял парень белозубой улыбкой.

— Вперед. По набережной... Я предлагаю, — обратился Рейфлинт к спутнице, — отпраздновать наше спасение. Два бокала шампанского «Нефертити»?

— Здесь есть бар, где подают настоящее кьянти.

Они долго сидели в прохладном баре «Венеция», пили благословенное итальянское вино и никак не могли наговориться. Рейфлинт с грехом пополам помнил язык матери — польский, поэтому в затруднительных случаях вставлял славянские слова, а Княженика — так звали девушку (Рейфлинт тут же упростил сложное для англосакса имя) — употребляла иногда сербские. Беседа их напоминала прогулку по горной тропе, когда то и дело приходится подавать друг другу руки, чтобы преодолеть очередную преграду. Обычная предупредительность в таких случаях перерастает в нечто большее... Они помогали друг другу искать слова рьяно, почти самозабвенно и искренне радовались, когда сложная тирада становилась наконец понятной. И еще выручали пальцы — жесты и прикосновения — некогда древний язык человечества, ныне тайный язык любви...

Вечер и ночь они провели в отеле у Ники; распахнутые окна выходили на канал, и суда проплывали так близко, что чуть не задевали створки ноками рей. Гортанные крики лоцманов тонули в шуме ночного ливня — египетский ноябрь давал себя знать.

...Сначала к нему вернулся слух, и он услышал ее дыхание, крик петуха, вопль муэдзина. Затем ему удалось размежить веки, и он увидел солнечный квадрат на стене, задевший краешком ее плечо. Немного погодя вернулись силы, и он шевельнулся.

Ее оживание началось со слабого пожатия пальцев.

Потом они задавали друг другу самые простые вопросы, чтобы проверить, вернулось ли к ним сознание, с которым оба так отчаянно расстались.

— Тебе не холодно?

— Я не отлежал тебе руку?

— Ты знаешь, — счастливо вздохнула Ника, — у меня такое чувство, будто внутри распустилась белая лилия.

Рейфлинт хотел немедленно увезти Нику в лучший город планеты, в Мекку влюбленных — в Венецию, благо «Дрэгги» стоял в ремонте, и старина Кьер мог отпустить своего старшого хоть на неделю. Но Нику ждали подмостки зала моделей. Флорентийский салон гастролировал в Александрии три дня, так что об отпуске не могло быть и речи. Ника считала, что ей и так повезло с этим салоном. Она приехала в Италию на заработки, и после долгих мытарств видная флорентийская фирма предложила ей хороший контракт.

— К черту контракт! — заявил Рейфлинт и, выплатив Никиному менеджеру неустойку, в тот же день взял два авиабилета на рейс в Венецию.

— Ты меня выкупил, как рабыню, — смеялась Ника.

— Рабыню, но ставшую прежде возлюбленной, — поправил Рейфлинт.

Резкая трель боевой тревоги оборвала воспоминания коммодора.

— Сэр, вышли в точку всплытия! — доложил Рооп.

Едва «Архелон» всплыл на внешнем рейде своей базы, как дюжина моряков, изжаждавшихся по свежему воздуху, свету и простору, полезла из рубочной шахты на палубу... Напрасно старший офицер Рооп пытался остановить их, кричал и ругался. Бахтияр просто-напросто отодвинул его в сторону.