Вернувшись с острова Долгого, Арсеньев в тот же день посетил Голубничего и рассказал о своей поездке.

Голубничий слушал внимательно, не перебивая, и буквально оживал на глазах: спина у него распрямилась, плечи стали шире, в глазах появился живой блеск.

— На каком судне вы ходили? — спросил он адвоката.

— На траулере «Алмаз».

— А, с Захаровым. Как он — здоров?

— Кажется, вполне.

— А погода как?

— Сначала была хорошая, а потом покачало немножко.

— Осенеет, — кивнул Голубничий и громко вздохнул.

Он опять поскучнел и, когда Арсеньев, закончив рассказ, спросил его, могло ли туда принести бутылку течением, ответил ему в точности словами капитана Захарова:

— В море всё бывает, — и задумался, глядя куда-то в небо, сиявшее за оконной решеткой. Потом посмотрел на Арсеньева и сказал: — Но ведь письмо-то подлинное, не фальшивое. Или, думаете, и второй эксперт, который почерк сличал, ошибся?

Арсеньев неопределенно пожал плечами:

— В этом вся загвоздка. Наш почерковед опытный, ошибиться не мог.

Голубничий кивнул:

— Да и я ведь почерк Лазарева знаю. Точно, он писал, его рука. И словечки его. Он такой парень был... с фантазиями.

— Но как тогда попало оно на остров Долгий?

— В море всё бывает, — повторил, вздохнув, Голубничий: спина у него опять стала горбиться. Арсеньеву понравилось, что он так ответил, не хватаясь поспешно за появившуюся новую возможность оспаривать обвинение.

— Попробую добиться повторной экспертизы, — сказал, вставая, Арсеньев. — Сроки, сроки нас поджимают.

Посмотрев на Голубничего, он предложил:

— Сергей Андреевич, может, всё-таки поставить снова вопрос, чтобы вас освободили?

Голубничий совсем опустил голову, пряча побагровевшее лицо.

— Не надо, — глухо ответил он. — Я уж лучше здесь до суда подожду. На воле мне труднее будет... Правда, картошку пора копать, да жена одна управится...

Арсеньев вспомнил, как шел по улице рыбачьего поселка под перекрестными взглядами, и не стал его уговаривать.

На следующий день он с утра отправился к следователю и первым делом положил перед ним на стол несколько заготовленных бумаг.

— Жалобы и претензии? — усмехнулся Алексеев.

— Точно.

Следователь прочитал их и покачал головой.

— Так, — сказал он, с интересом глядя на Арсеньева. — Требуете, в сущности, ни больше ни меньше как нового расследования. По-вашему, я два месяца совсем не тем занимался, чем нужно? И оба заключения экспертов вас не устраивают, требуете новой экспертизы? Да ещё и проведения следственного эксперимента. Какого именно? Как вы его себе мыслите? Дать Голубничему ещё один траулер и наблюдать, как он его утопит? Но ведь надо ещё и шторм организовать в десять баллов, а это вовсе не в моих силах.

— Ценю ваше остроумие, но столь многого я от вас не требую. Надо просто бросить в море несколько бутылок в том месте, где погиб траулер, и проверить, куда именно понесет их течением.

— Всего-навсего, — засмеялся следователь. — На сколько же месяцев вы хотите затянуть следствие? Ведь сроки, установленные законом, вам известны не хуже, чем мне. И кто станет оплачивать эту экспедицию?

— Тогда давайте ограничимся повторной экспертизой.

— Не вижу достаточных оснований, — сразу став деловым и серьезным, ответил следователь. — Экспертиза солидная, достаточно авторитетная.

— Для вас, может быть...

— А вы действительно дотошный законник, — с уважением протянул следователь.

— «Буквоед», как вас предупреждали? Да, я сразу настораживаюсь, когда, например, вижу протокол, составленный небрежно, с нарушением правил. Потому что всякий, допускающий небрежность в таких вопросах, как честь, и судьба другого человека, обычно бывает особенно склонен к поспешным решениям и поступкам. За каждым отступлением от формы нередко прячется нарушение и духа законов.

— Благодарю за нотацию, хотя, кажется... — попытался перебить адвоката Алексеев...

Но тот упрямо закончил, кладя перед ним ещё одну бумагу:

— Тут перечислены все нарушения в деле, какие я заметил. Ведение протоколов не по форме и прочее. Познакомьтесь, пожалуйста.

Следователь пробежал глазами бумагу и сказал:

— Благодарю вас, Николай Павлович, и постараюсь непременно учесть на будущее. Но сейчас, думаю, для суда эти мои промашки не будут иметь такого уж решающего значения.

— Вероятно. Но я и не собираюсь о них говорить на суде. Это только для вас, так сказать, в порядке дружественной критики и товарищеской помощи.

— Спасибо, — сказал Алексеев и поспешно добавил: — Вы не думайте, я вас вполне серьезно благодарю.

— Приятно слышать, — усмехнулся Арсеньев. — Но как же всё-таки с нашими остальными ходатайствами? Вы их отвергаете?

— Да.

— И дадите на каждое мотивированный ответ?

— Разумеется. Сегодня же напишу.

Арсеньев ожидал отказа. Ведь следствие затянулось, и теперь каждый день задержки вызовет для следователя неприятности и нарекания. Алексеев считает заявленные ходатайства в самом деле не слишком важными и существенными, полагаясь на заключения экспертов, и просто выбирает из двух зол меньшее для себя: пусть теперь суд разбирается, а он свое дело сделал, и, главное, в установленный срок.

— Боитесь сроки затянуть? — спросил Арсеньев.

— Боюсь! — с некоторой запальчивостью ответил следователь. — Это ведь тоже будет нарушением закона, не так ли? Если бы вы передо мной эти вопросы неделю назад поставили, я бы, может, по-иному к ним подошел. А где вы были раньше?

— Ездил на остров Долгий, чтобы получше познакомиться с этим темным делом. А вот почему вы этого не сделали? Выглядит, впрочем, вполне похвально — доверяете, дескать, больше специалистам. А на самом деле просто застраховались бумажками.

— А что мне, по-вашему, там делать столько времени спустя? Следы на берегу обнюхивать? — сердито спросил следователь, но было видно: он чувствует себя немножко виноватым. — Парнишку, который бутылку нашел, тогда же подробно опросили на месте, в милиции. Показания его есть в деле. Дальше. Бутылка с запиской найдена на берегу — это факт? И написано письмо Лазаревым — тоже факт. Или вы теперь и его опровергать собираетесь?

Он начал что-то писать, а Николай Павлович задумчиво уставился на задорный хохолок, торчавший у следователя на макушке.

— Ладно, — вдруг сказал Алексеев, поднимая голову. — Раз уж вы во всём сомневаетесь, пошлю письмо на повторную экспертизу. Кому вы доверяете, называйте, удовлетворю вашу просьбу. Пойду даже на выговор за то, что следствие затянул.

— Давайте пошлем Бурковскому.

— В Смоленскую прокуратуру? Хорошо, сегодня же пошлю.

— Спасибо, — сказал Арсеньев.

— Не за что. Мне истина важна не меньше, чем вам.

Утром Арсеньев нашел в почтовом ящике толстый пакет от Казакова. Тот прислал подробные выписки из материалов нескольких плаваний, проведенных для изучения изменившегося течения. Каждая заверена по всем правилам, так что их можно представить суду как вполне официальные документы.

К выпискам были приложены две схемы. На одной показано, как шло течение раньше, до размыва песчаной перемычки, преграждавшей ему путь на восток. На другой схеме весьма наглядно нанесены пути странствий в море каждого из шестнадцати контрольных буйков, пущенных разведчиками рыбы именно в том районе, где погиб «Смелый». Все они уходили далеко в сторону от берегов острова Долгого.

К схемам и выпискам из отчетов Казаков приложил письмо с подробными и обстоятельными комментариями. А в конце он писал:

«Делая для Вас выписки и схемы, я лично абсолютно убедился: бутылку с письмом никак не могло принести к острову Долгому течением. Ее кто-то подбросил на берег (вспомните историю гибели «Памира», о которой я рассказывал). И подстроил это человек, во-первых, понимающий штурманское дело, знакомый с течениями в здешних водах, а во-вторых — уже не плававший тут по меньшей мере с полгода и потому не знающий ещё, что течение изменилось. Вот Вам улика — может быть, пригодится».

Арсеньев разыскал в библиотеке материалы о гибели «Памира». Письмо, кем-то подброшенное в бутылке на берег якобы от имени погибших моряков, он даже переписал — подумал, может, пригодится на суде.

«Нам всем придется утонуть, — говорилось в письме, — и людям и мышам. Почему? Потому что Дибич неспособный. Он долго держал паруса. Он пытался привести к ветру и освободить обстененные паруса. Их продолжает обстенивать. Это великое безрассудство и наш конец... Мы должны заплатить своими жизнями за глупость и высокомерие тех, кто нами командовал. Мы умрем за тех идиотов, кто должен был учить и тренировать нас. Я надеюсь, что это письмо кто-нибудь найдет. «Памир» тонет...».

Письмо было длинным, фразы слишком гладкие, и это сразу настораживало. Кто станет выбирать слова, когда судно тонет? Первая же экспертиза разоблачила подделку. Суд в Любеке отказался включить письмо в число выдвигавшихся против капитана Дибича обвинений. И один морской журнал справедливо писал в то время, что ничего, кроме страданий родным погибших немецких моряков, фальшивка не принесла.

«Всё-таки ведь бывает такое? — размышлял Арсеньев. — Да, моряки правы: в море всё бывает. Но ведь письмо-то написано рукой Лазарева!»

Тут открылась дверь, в кабинет заглянула дочь Маша с очередной немыслимой прической на гордо поднятой голове и довольно ехидно спросила:

— Читал, что пишут про твоего голубчика?

— Про какого голубчика? — пробормотал адвокат.

— Ну, про твоего капитана. Голубчиков, что ли, его фамилия?

— Голубничий? А что такое?

— Статья про него в газете. И ты собираешься его защищать?!

— Постой, не тарахти. Какая статья?

— В нашей местной молодежной. Ты же сам вынимал сегодня газеты из ящика.

— Не читал я ещё газет, не до этого. Давай её сюда и отправляйся. Опоздаешь в школу.

Статейка, конечно, называлась «Океан открывает тайны». В ней красочно расписывался жестокий шторм, гибель обледеневшего корабля и его мужественной команды. Потом рассказывалось, как пенистая волна бережно положила на пустынный берег бутылку с запиской и умчалась в океан.

«В гибели траулера и его команды виноват только капитан Голубничий, — безапелляционно утверждалось в статье. — Теперь он предан суду, и негодующая общественность с нетерпением ждет, что он будет наконец наказан за свое преступление по заслугам».

Арсеньева статья возмутила. Писать всё это накануне суда было по меньшей мере преждевременно. Всё говорило о вопиющей юридической безграмотности как её автора, так и редакции газеты. Прямое нарушение важнейшей заповеди закона: «Никто не может быть признан виновным в совершении преступления иначе как по приговору суда...»

Автор статьи, как и следователь Алексеев, не сомневался в виновности Голубничего. И психологически это было понятно. Ведь траулер бесспорно погиб, и с ним — двадцать два человека команды. Кто-то должен отвечать за это?

Ведь и сам он, Арсеньев, первое время находился под тем же гипнозом: раз судно погибло, капитан Голубничий, конечно, виновен. Но вот познакомился лучше с материалами дела, порылся в морской литературе и понял, что решить, виноват капитан или нет, не так-то просто. Он узнал, что лишь в прошлом году в океане погибло, кроме «Смелого», ещё сто шестьдесят два судна. И моряки ещё считают этот год счастливым, бывают и похуже: в 1929 году в Атлантике только один жесточайший шторм погубил сразу более шестисот судов разных стран! Виноваты ли их капитаны?

Говорят, в старинной конторе Ллойда, в Лондоне, о каждом затонувшем судне оповещает специальный герольд в алой мантии, а потом трижды печально звонит потемневший от времени и непогод колокол, снятый когда-то с погибшего корабля.

Интересно, помянули там «Смелого»?

Арсеньев представил себе старинный сумрачный зал, глухие удары колокола и покачал головой. Удивительное всё-таки дело досталось ему вести...

Раньше он думал лишь о поисках смягчающих обстоятельств для капитана. И хотя Голубничий отрицал свою вину полностью, совесть не позволяла Николаю Павловичу с ним согласиться: ведь не зря же написал Лазарев перед смертью, что в гибели траулера виноват капитан. И эти сомнения, неуверенность всё время мешали адвокату, не давали ему покоя.

Они начали рассеиваться постепенно. Арсеньев лучше узнал Голубничего за это время — не только по своим личным впечатлениям во время встреч в тюремной камере для свиданий, но и по рассказам многих людей, с которыми он беседовал за это время. Они давно знали Голубничего, бывали вместе с ним в нелегких передрягах — и все в один голос утверждали, что он честен, смел и неспособен на низкий поступок. Некоторые из них даже письма писали в суд и в прокуратуру, требуя оправдать Голубничего.

Конечно, самые лестные отзывы и безупречная репутация ещё не доказывают невиновности. Каждый может в какой-то момент оступиться. Но теперь, когда история с запиской в бутылке вдруг стала сомнительной, Николай Павлович всё более утверждался в мысли, что Голубничий ни в чём не виноват.

И конечно, суд обязан прислушаться к мнению людей, хорошо знающих Голубничего, не может не помнить о всей его ничем не запятнанной жизни.

Пусть записка действительно написана Лазаревым, но, может, тот по неизвестным причинам оболгал капитана? Решил в последний момент свести с ним какие-то счеты? Хотя сам Голубничий такую возможность решительно отвергает. И в том, что даже в подобной ситуации он не хочет чернить своего погибшего помощника, по навету которого скоро окажется на скамье подсудимых, тоже ведь проявляются его честность и принципиальность.

Но Лазарев мог просто ошибиться, неправильно расценить приказы и действия капитана в трагические минуты гибели «Смелого», написать записку сгоряча. Во всяком случае, нет у Арсеньева никаких оснований верить ей больше, чем показаниям капитана и заключению комиссии, изучавшей обстоятельства катастрофы.

Эти мысли успокаивали Арсеньева и возвращали ему душевное равновесие. Он чувствовал, что теперь сможет с чистой совестью, не кривя душой, защищать Голубничего на суде.