«Да, трудный мне достался подзащитный», — размышлял Арсеньев вечером, снова с карандашом в руках листая пухлое уголовное дело.

Следователь, в общем-то, прав: дело казалось ясным и простым. Голубничий всё отрицал. Но голословное отрицание — отнюдь не лучший способ защиты, нужно убедительно объяснить все свои поступки.

К чему сводились обвинения, выдвинутые против капитана? Арсеньев выписал их на отдельный листок:

«1. При попытке поскорее вернуться под защиту ледяного припая Голубничий сделал слишком резкий и крутой поворот вправо.

2. При повороте он не учел сгонно-нагонного течения, сносившего траулер на камни.

3. Не вел в это время непрерывного наблюдения за эхолотом, в результате чего не заметил опасных подводных камней.

4. Не выставил на носу траулера впередсмотрящего, который мог бы заметить близость камней по бурунам пены».

Итак, четыре пункта. Все они в своё время обсуждались комиссией, и по каждому вину капитана признали недоказанной.

Но вот появилась бутылка с письмом. Пришлось взглянуть на гибель траулера иными глазами, и то, что казалось сомнительным и недоказанным, теперь настораживало.

«Дело ясное», — сказал следователь, однако задача перед ним стояла нелегкая. Доказательства вины Голубничего ему приходилось собирать по крупицам, подчеркивая и выделяя то, что на первый взгляд могло показаться несущественным.

Никто ведь, кроме капитана и двух других спасшихся моряков, не мог рассказать, как же в самом деле всё произошло в ту страшную штормовую ночь. А они повторяли то же, что говорили и раньше, на заседаниях комиссии. Никаких новых данных не прибавилось. И письмо Лазарева не содержало никаких конкретных фактов.

«...Он растерялся и командовал полную чушь. Если бы не он, мы бы уцелели. И первый убежал с мостика, сволочь!» — в какой уже раз перечитал Арсеньев неровные строки на мятом листке бумаги, поспешно вырванном из школьной тетради.

Общие слова, ничего конкретного. А возражения Голубничего резонны. Слишком резкий и крутой поворот? Но это ведь тоже лишь общие слова. Где мерка того, насколько поворот в самом деле был «слишком крутым и резким»? Во всяком случае, он был не настолько крутым, чтобы судно из-за него перевернулось. Тут Голубничий, конечно, прав. Комиссия с ним согласилась, и на мнение опытных моряков надо ссылаться при защите. Поворот был необходим и выполнен успешно.

Не было учтено сгонно-нагонное течение? Но Голубничий действительно о нём ничего не знал. В этом районе он никогда прежде не плавал. И кто может упомнить все течения в море, к тому же постоянно меняющиеся в разное время года? О них предупреждает лоция. Но в старом экземпляре лоции, каким пользовался Голубничий, об этом течении ничего не сказано.

А новый экземпляр, как объяснял Голубничий, получить не успели. Лоций было мало, прибыла только первая партия. Естественно, их раздали в первую очередь молодым, менее опытным капитанам. Медлить же из-за этого с выходом в море было нельзя, рыба ждать не станет.

«Проверить и заручиться соответствующей справкой», — пометил Арсеньев в блокноте.

Возражения Голубничего насчет впередсмотрящего, пожалуй, тоже убедительны. Это обвинение выдвинул на заседании комиссии представитель портового надзора. Но все бывалые капитаны с ним не согласились: никто из них не послал бы матроса на верную гибель под ударами штормовых волн, да и не давал наблюдательный пост на носу траулера никаких преимуществ по сравнению с высоким капитанским мостиком. Тут вся комиссия тоже поддержала Голубничего.

Надо посоветоваться с Голубничим и пригласить экспертом на судебное заседание какого-нибудь опытного капитана-наставника. Он убедит суд, что именно так и следовало поступить в сложившейся обстановке.

Остается обвинение в том, что Голубничий последние полчаса перед гибелью траулера не вел непрерывных наблюдений за эхолотом. Капитан и не отрицал этого. Следователь считал такое обвинение важным и не раз возвращался к нему при допросах Голубничего. И в который раз Арсеньев снова включил магнитофонную запись допроса:

«— Значит, вы взяли на себя функции впередсмотрящего и сами непрерывно вели наблюдения по курсу траулера?

— Да.

— Где вы стояли при этом — у правого окошка рубки?

— У правого.

— Это постоянное место капитана, когда он несет вахту?

— Капитан вахты не несет, следовало бы вам знать. Он всегда на вахте.

— Не ловите меня на слове, Голубничий. Где обычно стоит капитан, находясь в рубке?

— Там, откуда ему лучше вести наблюдение и командовать.

— Но чаще всего вы стоите у правого окошка, из него лучше наблюдать за ходом судна?

— Обычно да.

— Во всяком случае, в тот вечер всё время до гибели судна вы находились в рубке у правого окошка?

— Когда получили пробоину и крен стал увеличиваться, я ненадолго ходил в каюту, чтобы забрать судовые документы. Я же вам говорил.

— Но всё время до этого вы находились у правого окошка?

— Что вы всё об одном? Не пойму, куда вы клоните?

— Да или нет? Отвечайте, пожалуйста.

— Да, да.

— Эхолот на траулерах типа «Смелый» расположен в штурманской так, что его лучше видно из левой части рубки? Верно?

— Да.

— Могли вы видеть его показания, находясь всё время у правого окошка?

— Нет.

— Значит, стоя всё время у правого окошка, как вы признали, вы не могли непрерывно следить за эхолотом?

— А какой в этих наблюдениях был толк? На мелководье да в такой шторм эхолот черт знает какие загогулины рисует. Ему верить нельзя. Он бесполезен. А нам надо было всё время прижиматься к припаю, иначе судно давно бы перекинуло кверху килем.

— Отвечайте, пожалуйста, на мой вопрос, Голубничий. Вы не вели непрерывного наблюдения за эхолотом?

— Я же вам объясняю: это было совершенно бесполезно, мартышкин труд. Надо было всё время наблюдать за морем, чтобы волна не накрыла. Это я и делал.

— Но вести одновременно наблюдения за эхолотом, который показал бы, что судно приближается к подводным камням, вы не могли? И не вели — так?

— Не вел. Этим занимается вахтенный начальник.

— Кто нес вахту в это время?

— Вы же знаете. Старпом.

— Первый штурман Лазарев?

— Да.

— Вы ему приказали непрерывно наблюдать за эхолотом?

— А чего приказывать? Он и так знал, что входит в его обязанности. Только бесполезно всё это при таком шторме на мелководье, сто раз вам объяснял.

— Лазарев вёл наблюдения за эхолотом?

— Вёл.

— И ничего вам не сказал о близости подводных камней?

— Нет.

— Почему, как вы считаете?

— Ничего не заметил, значит.

— Слушайте, Голубничий, не стоит сваливать свою вину на мертвого. Ведь Лазарев именно вас упрекает в своём письме в неправильном командовании и последовавшей в результате этого гибели судна. Что вы на это скажете?

— Я действовал правильно.

— Значит, Лазарев написал неправду, решил оклеветать вас перед смертью?

— Выходит, так.

— Как, по-вашему, зачем это ему могло понадобиться?

— Не знаю.

— Ведь человек погибал, он даже предполагать не мог, спасетесь вы или нет. И вы все-таки продолжаете утверждать, будто Лазарев написал неправду?

— Я действовал правильно...»

«Н-да, — задумался Арсеньев, прослушав эту часть записи. — Темное дело с эхолотом».

Готовясь к защите, Арсеньев уже перечитал немало специальной литературы и сделал пространные выписки из заключения комиссии. Она признала, что на мелководье вблизи острова при таком шторме показаниям эхолота действительно доверять нельзя. Но всё-таки, хоть время от времени, капитан должен был поглядывать на прибор. А Голубничий не отрицал, что в последние полчаса этого не делал.

Конечно, ему было не до эхолота. Легко, в самом деле, рассуждать и теоретизировать, сидя в кабинете на берегу. А в ту ночь на море черт знает что творилось, даже представить невозможно!

«Жестокий шторм. На суше деревья вырываются с корнями. Большие разрушения.

На море исключительное волнение. Очень высокие, гороподобные волны с длинными обрушивающимися гребнями. Высота волн настолько велика, что суда временами скрываются из виду. Края волновых гребней повсюду разбиваются в тучи брызг. Грохот волн подобен ударам грома. Поверхность моря от пены становится белой. Брызги, наполняющие воздух, значительно уменьшают видимость...» — вот что такое шторм в десять баллов. Даже эти суховатые строки, выписанные Арсеньевым из учебника метеорологии, вызывали неуютное ощущение.

А там ещё кромешная тьма, мороз...

Лазарев пишет, что капитан растерялся. Так ли? Нет, Голубничий командовал до конца.

Что же всё-таки там произошло?

Итак, капитан наблюдал за морем. Следить за эхолотом должен был Лазарев, он нёс вахту. Но вряд ли и ему было тогда до эхолота...

Почему же перед смертью написал он это письмо, всю вину возлагая на капитана? Непонятно. Сведение личных счетов? Не до того ему было. А Голубничий отрицает свою вину. Кто же из них прав — капитан или его погибший помощник?

Может, Лазарев всё преувеличил в запальчивости? Или он знал в самом деле нечто такое, чего не могла учесть комиссия? Может, Голубничий что-то скрывает — самое важное? Ведь Лазарев оставался с ним в рубке в последние полчаса. Кроме Лазарева, был ещё рулевой, но оба они погибли.

Только два свидетеля — матрос Иван Харитонов и третий штурман Олег Кобзев — остались в живых, но их показания мало чем помогли следствию. Иван Харитонов на палубе не был и, естественно, никак не мог судить о том, правильно ли командовал капитан или допустил какие-то ошибки.

На одном из допросов следователь задал Харитонову наводящий вопрос: не слышал ли он каких-нибудь разговоров среди команды о том, будто капитан отдает неправильные распоряжения?

— Нет, — решительно ответил матрос. — Нам тогда не до болтовни было. А капитана все уважали. Он мужик опытный.

Олег Кобзев отдыхал после вахты внизу, в коридоре у машинного отделения, потом вместе с товарищами поднялся на палубу по приказу капитана, когда судно, получив пробоину, стало быстро ложиться на правый борт. На ходовой мостик и в рубку он не поднимался.

— Капитан у нас держал строгую дисциплину на борту, — пояснил Кобзев следователю. — Даже по делу в рубку не зайдешь, если, скажем, одет не по форме. А уж без дела... Как на крейсере.

Но всё-таки, конечно, Кобзев мог оценить обстановку лучше, чем простой матрос. И следователь допрашивал его подробнее.

При первых допросах штурман полностью оправдывал все маневры и приказания капитана, считал, что всё делалось правильно и никаких ошибок Голубничий не допустил. Но потом его ответы на вопросы следователя стали путаными, их можно было толковать и так и этак.

«Вопрос. Вы по-прежнему считаете, будто при таком резком повороте, какой сделал Голубничий, чтобы вернуться под прикрытие ледяного припая, судну не грозила опасность?

Ответ. Конечно, чем круче поворот, тем опасность перевернуться больше, особенно при таком шторме. Мы и подумали было, что уже опрокидываемся, все с ног повалились.

В. Где вы в этот момент находились?

О. В коридоре, возле трапа на палубу.

В. Вы тоже упали?

О. Я? Нет, удержался за скобу.

В. А почему вы старались находиться поближе к трапу? Чтобы в случае опасности побыстрее выбраться на палубу?

О. Да.

В. Значит, опасность перевернуться при таком резком повороте была весьма реальной?

О. Конечно. Рисковый был поворот.

В. Скажите, у покойного Николая Лазарева не было каких-нибудь причин обижаться на капитана? Они не ссорились?

О. Нет, что вы! Коля старика очень уважал. Писал про него в газету, вся команда читала его статьи.

В. Значит, не мог он написать эту записку в состоянии запальчивости, обиды, для сведения каких-нибудь старых счетов?

О. Не мог, конечно, не мог. Он уважал кэпа».

Арсеньеву нередко приходилось сталкиваться с тем, как люди не слишком собранные и волевые порой начинают путаться в своих показаниях — не по злому умыслу, а просто устав от надоевших допросов.

Да, такой свидетель, как Кобзев, может доставить хлопот. Надо это учесть, готовясь к его допросу на суде, уточнить все темные места и недомолвки.

Допрашивали Кобзева как свидетеля, но почему-то следователь не предупредил его об ответственности за дачу ложных показаний, как того требует закон. Во всяком случае, расписки штурмана о таком предупреждении в деле не было. И в трех протоколах не было указано, где именно производился допрос. Надо сказать Алексееву.

Арсеньев вспомнил, как настороженно встретил его следователь, и поморщился. Заработал он в прокуратуре нелестную славу «буквоеда». Ладно, ничего не поделаешь.

«Н-да, с этим «простым» делом будет хлопот», — невесело подумал Арсеньев. Поводов для беспокойства было немало. Голубничий всё отрицает. А как быть адвокату? Может ли он не кривя душой занять на суде такую же позицию? Ведь он сам сомневается в невиновности Голубничего. Это-то его и мучает.

Кажется, найдутся убедительные обстоятельства, смягчающие ответственность капитана. Конечно, трудно было сохранить полное самообладание и не допустить ни одной ошибки в таких критических обстоятельствах, в каких оказался Голубничий. Даже если капитан в чём-то ошибся, он вёл себя мужественно, и его нельзя не уважать за это.

Давно уже для Арсеньева стали заповедью слова Маркса о том, что государство даже в нарушителе закона должно видеть человека, свою живую частицу, в которой бьется кровь его сердца, видеть солдата, защитника родины, гражданина, главу семьи. «Государство не может легкомысленно отстранить одного из своих членов от всех этих функций, ибо государство отсекает от себя свои живые части всякий раз, когда оно делает из гражданина преступника». Эти слова так понравились Арсеньеву, что он выписал их.

— Ангелов чего защищать, они и сами в рай попадут, — говорил когда-то Арсеньеву его учитель, старый адвокат Баранцевич. — А вот человеку оступившемуся, попавшему в беду, помочь надо. Вот тут-то и нужен непременно адвокат, который по долгу своей профессии обязан понять обвиняемого, защищать его.

Но защищать — вовсе не значит выгораживать обвиняемого любой ценой. Помочь суду объективно разобраться, в чём человек действительно виноват и какого заслуживает наказания, обратить внимание на все слабые места в обвинении — вот задача адвоката.

Капитан Голубничий прожил большую и честную жизнь, суд это должен учесть. Арсеньев ещё раз просмотрел его послужной список. Биография безупречная: начинал простым рыбаком, в годы войны на своем траулере выполнял специальные задания командования, был награжден орденом Красной Звезды. Воевали и два его сына, один из них погиб. После войны у Голубничего тоже не было никаких взысканий, одни благодарности да премии. Характеристики приложены отличные.

На суде нужно будет убедительно показать сложность обстановки, в которой Голубничему пришлось принимать решения, и добиться, чтобы исключили из обвинения все предположения, смутные догадки, все недостоверное, сомнительное. Только неопровержимо доказанные факты должны лежать на чаше весов, когда решается судьба человека. Неуклонно добиваться этого — тоже обязанность адвоката.

Следователь предъявил Голубничему обвинение в нарушении правил безопасности, что и привело к трагической гибели судна и людей. Серьезное обвинение, по этой статье возможно лишение свободы до пятнадцати лет.

Надо прежде всего убедить суд, чтобы формулу обвинения изменили так: «нарушение действующих на транспорте правил» или «проявленная халатность». Это будет справедливее. Тогда Голубничему в самом худшем случае будет грозить не более пяти лет лишения свободы, а скорее всего наказание сведется к увольнению и к исправительным работам. Вероятно, суд учтет все обстоятельства, смягчающие ответственность Голубничего.

Но Голубничий, конечно, и на суде станет полностью отрицать свою вину. В этом вся трудность положения Арсеньева. Он ведь тоже будет вынужден занять такую же позицию и настаивать не на смягчении наказания, а на полном оправдании капитана. Иного выхода у него нет. Раз он взялся защищать Голубничего, они не могут расходиться с ним в оценке фактов и доказательств.

Если Голубничий станет полностью отрицать на суде свою вину, а защитник лишь ограничится просьбами о смягчении наказания, тем самым как бы подтверждая его виновность, он попросту оставит Голубничего без защиты... Между тем опровергает он предъявленные обвинения довольно убедительно. Против его доводов лишь записка Лазарева, а никаких дополнительных сведений о гибели траулера добыть уже невозможно.

Но ведь этого мало. Адвокат, раз поверив своему подзащитному, должен проникнуться его доводами, лучше их аргументировать, сделать их убедительными и в защите опираться на них. Возможно, суд не согласится с ними. Но совесть защитника будет чиста. Не покривив душой, он сделает всё возможное.

Но готов ли к такой защите он, Арсеньев, психологически? Верит ли сам в невиновность Голубничего? Пока нет, и это его мучает больше всего.

Никто не может рассказать, что произошло на самом деле. А доводы капитана достаточно веские, раз с ними согласилась придирчивая комиссия. Не верить Голубничему у адвоката нет никаких оснований. А гадать можно как угодно. Но закон справедлив и мудр, он требует, чтобы малейшее сомнение толковалось в пользу обвиняемого.

Если даже капитан Голубничий и виноват в чём-то, он явно заслуживает снисхождения, ему пришлось нелегко.

Всё верно. Но...

Ведь траулер всё-таки погиб — и с ним двадцать два человека. И есть письмо Лазарева, принесенное волнами в запечатанной бутылке...

«...Всё из-за старого осла! Я видел, как он растерялся и командовал полную чушь. Если бы не он, мы бы уцелели...»

Зачем Лазарев написал это? И когда успел написать? Ведь капитан утверждает, будто покинул судно последним. И тут же, по единодушным показаниям всех троих спасшихся, судно перевернулось и затонуло.

Когда же Лазарев успел написать? Пока капитан ходил к себе в каюту за судовыми документами? Но, вернувшись, Голубничий, как утверждает, уже не застал помощника в рубке. Может, Лазарев как раз ушел вниз, чтобы написать письмо?

Письмо написал, но выбраться на палубу из-за этого уже наверняка не успел...

Чертовски крепкие нервы были у Лазарева, если за несколько минут до неотвратимой гибели он писал свою записку — без всякой надежды, что она дойдет к людям. Строчки прыгают, буквы налезают друг на дружку от бешеной штормовой качки, но фразы грамотные, продуманные, все знаки препинания расставлены. И потом он ведь ещё старательно запечатывал бутылку, а судно уже перевертывалось...

Поразительно! Что за человек был Николай Лазарев?..

— Все-таки никак не могу понять, что за отношения у них были, у Лазарева с Голубничим, — сказал следователю Николай Павлович, сокрушенно покачивая головой. — Странный он был, этот Лазарев, вы не находите?

— Чем странный?

— Ну хотя бы тем, что писал о капитане хвалебные заметки в газету, а потом... Вы их, кстати, читали?

— Читал.

— Я их тоже прошу приобщить к делу, вот ходатайство и вырезки из газет. Непонятно, писал заметки восторженные — «Наш капитан», а потом вдруг такое письмо...

— Не вижу противоречия, — ответил следователь. — Пока капитан того заслуживал, Лазарев его уважал и хвалил. А как только Голубничий допустил оплошность, штурман не стал его покрывать. По-моему, совершенно принципиальная позиция.

— И всё-таки... Вот и мамаша покойного Лазарева о Голубничем хорошо отзывается, ни в чём его упрекнуть не может... Хотелось бы мне с ней побеседовать, порасспросить подробнее об их взаимоотношениях. Да вы не пугайтесь, Яков Иванович, закон нарушать я не собираюсь. Хотел бы побеседовать с ней в вашем присутствии, как положено. Вы ведь, кажется, её только один раз допрашивали, больше не собираетесь?

— Зачем? — пожал плечами Алексеев. — Ничего нового она не расскажет, а каково ей от этих расспросов? К тому же это не так просто. Человек она немолодой, больная, из дому почти не выходит. Я у неё побывал, чтобы взять письма покойного сына для экспертизы, заодно и допросил её как свидетельницу. Протокол допроса вы читали. Чем он вас не устраивает?

— Всё же хотелось бы самому с ней побеседовать...

— Значит, вы хотите, чтобы я ещё раз допросил её при вас, так надо понимать?

— Да. Вы уж извините, Яков Иванович, но мне это кажется важным для выяснения взаимоотношений Голубничего и Лазарева.

Следователь тяжело вздохнул, покачал головой и задумался, постукивая карандашом по столу.

— Ну, раз вы этого требуете, — сказал он хмуро. — Сходим к ней, хотя это не только бесполезно, но и малоприятно, убедитесь сами. Пишите ходатайство.

Арсеньев полез в карман за авторучкой.

— И непременно укажите, что просите провести допрос у неё на дому, поскольку она больна, — добавил следователь.

— А вы, похоже, тоже дотошным буквоедом становитесь, — пошутил Арсеньев.

— Наверное, у вас заразился, — усмехнулся следователь, подавая ему листок чистой бумаги.