Глава 4
ВОТ ЭТО HOMEP!
С утра у меня все валится из рук. Я ни на чем не могу сосредоточиться. Мысли заняты только одним: нашелся Николов, вернулся домой, сам вернулся, как ни в чем не бывало! Что это может означать? Ну, во-первых, нам теперь не надо метаться по разным городам в его поисках, разыскивать и допрашивать уйму людей и ломать себе голову. Вот он, Николов, собственной персоной. Конечно, с ним придется повозиться и задать ему немало весьма щекотливых вопросов. Он, естественно, будет лукавить, темнить и петлять, хитро и заранее продуманно, однако все это уже не идет в сравнение с тем, что предстояло бы нам, не вернись Николов домой. Во-вторых, его возвращение означает, что таинственная встреча «всех» окончена и с той «сволочью» они, видимо, разделались. Вот это уже серьезно. Это может оказаться непоправимо. И наконец, в-третьих, дело, так или иначе, близится к концу. Теперь надо поскорее добраться до этого Николова, посмотреть на него, потолковать. Мне надо ехать в Пензу, вот что, и как можно быстрее!
Все эти соображения я и излагаю на совещании у Кузьмича, когда он наконец появляется у себя в кабинете. С утра его вызвали к начальству, и поэтому совещание наше состоялось только в середине дня.
После моей речи, горячей и торопливой, которой наше совещание и началось — я просто не в силах был удержаться, чтобы побыстрее не выплеснуть все свои соображения, — Кузьмич, ухмыльнувшись, говорит Вале Денисову:
— Ну а теперь доложи толком и подробнее, что сообщила Пенза.
И Валя невозмутимо докладывает:
— Николов вернулся два дня назад. А вчера сам пришел в милицию и подал заявление об утере паспорта. Он его потерял, мол, в дороге, когда возвращался из Москвы домой. Ну его вежливо и осторожно, так, чтобы не спугнуть, спросили по этому факту и насчет кражи у него в гостинице тоже, конечно. Это не допрос был, а так, беседа.
— Что же он ответил? — спрашиваю я нетерпеливо.
— Насчет паспорта ничего особенного. Потерял, и все. А может быть, и украли. В поезде.
— Так он поездом, значит, приехал?
— Говорит, поездом.
— Интересно. Ну дальше.
— А вот насчет гостиницы, тут он уже крутит, — продолжает свой доклад Денисов. — Правда, гостиницу он назвал верно, ту самую. Но утверждает, что кражи в его номере никакой не было и ничего у него из вещей не пропало.
— Как же так, а кофточки? — снова вмешиваюсь я.
— Говорит, никаких кофточек у него не было.
Все озадачены. Я тоже. Что это еще за номер такой? Какой смысл Николову отрицать очевидный факт, ничем, казалось бы, ему не грозящий?
— Больше ни о чем его не спрашивали, — заканчивает Валя. — Приняли заявление насчет паспорта, и все.
— Это правильно, — кивает Кузьмич и добавляет: — Ну теперь насчет второго дела доложи, насчет всех этих странствующих и путешествующих граждан из четырех городов.
— Слушаюсь.
Валя развязывает тонкую папку, которую все это время держал на коленях, и вынимает оттуда уже известную мне таблицу. Я сразу замечаю, что в ней появилась еще одна графа, почти вся уже заполненная.
— Значит, так, — говорит Валя, поглядывая в таблицу. — Установили, кто куда уехал. Дело это оказалось нетрудное.
— Вот так-то, — басит со своего места Петя Шухмин. — А то сразу: «исчезли». Не в джунглях небось живем.
Валя пропускает его замечание мимо ушей и ровным голосом продолжает:
— Данные получены следующие. Леонид Васильевич Палатов из Ростова отправился в Свердловск, в командировку.
— Ты сразу и место работы их напоминай, — говорит Кузьмич.
— Слушаюсь. Палатов — заместитель начальника ОКСа ростовского завода. Теперь дальше. Галина Остаповна Кочерга, продавец комиссионного магазина в Одессе, взяла неделю отпуска за свой счет и уехала к заболевшей матери в Краснодар. Между прочим, предъявила телеграмму с вызовом. Орест Антонович Сокольский, директор торга в Ленинграде, тоже выехал в командировку, в Харьков. Наконец, Олег Иванович Клячко, врач из Куйбышева, выехал в Астрахань по самому прискорбному поводу — хоронить отца.
И тут я неожиданно вспоминаю наконец эту фамилию. По паспорту этого человека жил на вокзале в комнате для транзитных пассажиров Мушанский! Ну конечно же! Сейчас, правда, это особого значения не имеет. Но я все же испытываю облегчение.
— А насчет Пунежа, Федор Кузьмич, ничего сказать нельзя, — заканчивает между тем Валя. — Там абонент Николова пока не установлен.
Теперь, однако, все это не имеет значения, раз Николов нашелся. Теперь надо браться за него самого. И конец делу.
Кузьмич неопределенно хмыкает и переводит взгляд на Игоря.
— Ну а ты, Откаленко, что скажешь?
— Согласен с Лосевым, — хмурясь, говорит он и добавляет: — Ему надо самому ехать в Пензу.
— Да, ехать надо, — соглашается Кузьмич и, помолчав, неожиданно говорит: — А теперь, Лосев, скажи нам, что это за гражданин Пирожков и почему он так рвался со мной поговорить.
Я невольно бросаю взгляд на Петю Шухмина. Он отводит глаза.
А я рассказываю о Пирожкове, все рассказываю, в том числе и о том, как Петя с ним обошелся и что тот собрался жаловаться на него Кузьмичу. Рассказываю я все это горячо и даже, наверное, запальчиво, резко. Потому что мне жалко Пирожкова, я к этому толстяку проникся даже некоторой симпатией. Я вижу, как все больше мрачнеет Кузьмич, как настораживаются ребята, и от этого горячусь еще больше.
Когда я наконец умолкаю, Кузьмич сухо произносит:
— Дело не в том, хороший этот Пирожков или на очень хороший, или вообще плохой, дрянной человек. Главное сейчас в том, что этот человек прибежал к нам за помощью. Понятно? К нам, к первым прибежал. Защиты у нас попросил. А на что нарвался? На хамство, на равнодушие, на черт знает что!
Кузьмич наш все больше свирепеет. Это редчайший случай, когда Кузьмич так накаляется, и тогда неизвестно, чем все может кончиться.
— Мы тут для чего поставлены, по-вашему? — грозно продолжает он. — Для чего государственный хлеб едим? Жуликов ловить? А ради чего? Ради них самих, думаете, или ради искусства? Нет, милые мои. Так дело у нас не пойдет. Шухмина гнать надо, раз он не понял суть нашей работы! И любого из нас тоже! Потому что мы жуликов, убийц и всяких прохвостов ловим не ради галочки или там премии какой, А ради людей, тех самых, кто помощи, защиты нашей ждет! Всех людей, любых, понятно вам? И если мы этих людей сами оскорблять да обижать станем, мы в держиморд превратимся! Мы страх и презрение заслужим, а не уважение. И я тогда первым уйду, и позором для себя эту работу считать буду. — Кузьмич сурово смотрит на красного как рак Петю и заключает: — И ты нас, Шухмин, не позорь, ты презрение к нам не смей вызывать. И работу нашу тоже не позорь. Первый и последний раз тебе это говорю, И всем, кстати, тоже. Прогоним, учти, Шухмин. Без сожаления прогоним, с позором.
Он умолкает и с раздражением достает из ящика стола неначатую пачку сигарет. Петя на этот раз не осмеливается щелкнуть своей зажигалкой. Никто не осмеливается. Все мы подавленно молчим. Кузьмич закуривает и, разогнав рукой дымок, говорит уже спокойнее:
— Ну а теперь давайте работать. Что же нам дал этот Пирожков?
— Выходит, ничего особенного, — негромко говорю я, еще не вполне оправившись от гневных слов Кузьмича. — Потому что Николов… я надеюсь, что теперь он появится в Москве только под конвоем. И тогда Пирожков нам не нужен.
— Я тоже надеюсь, — сухо соглашается Кузьмич. — Но Пирожков дал нам первую прямую улику против Николова. Вот что важно. Шантаж и принуждение к незаконной сделке мы Николову предъявить теперь можем.
Он умолкает, что-то, видимо, обдумывая про себя. Мы тоже молчим. У всех у нас испорчено настроение после этой необычной его вспышки. Такого разноса мы давно не имели. И никому неохота вылезать с разговором.
Впрочем, Кузьмич ничего от нас и не ждет. Он уже принял решение и говорит:
— Ну вот что. В Пензу летят Лосев и Откаленко. Ты, Откаленко, за старшего. Летите завтра ночью. До этого Лосев уточняет кое-какие неясные моменты. С «люксом» и прочее. Тебе все ясно, Лосев?
Я молча киваю.
— Так, — продолжает Кузьмич. — Дальше. Ты, Денисов, свяжись сейчас со всеми четырьмя городами. Пусть там побыстрее соберут хоть самые первичные данные об уехавших. Начнем знакомство с ними. Потом свяжись с городами, куда эти граждане выехали. Пусть их там разыщут. Понятно? На все это тебе даю ну два дня, не больше. Все. Можете быть свободны. И на свободе, кстати, подумайте еще раз, о чем я вам тут говорил. Особенно ты, Шухмин. Ты особенно.
Мы все так же молча расходимся. В коридоре я смотрю на часы. Пожалуй, еще сегодня я успею уточнить некоторые моменты. А то, что я лечу в Пензу вместе с Игорем, меня даже радует. Во всех отношениях.
Итак, первый момент, который надо уточнить, — это гостиница. В самом деле, как Николов получил там «люкс»? Я прекрасно помню свой разговор с миловидной девушкой-администратором в день кражи у Николова, то есть недели две назад. Как эту девушку звали? Кажется, Надя. Да, да, Надя! Как и дочь Пирожкова. И она же, эта Надя, назвала мне имя второго администратора, тоже женщины, во время дежурства которой Николов и поселился в «люксе». Надя даже предположила, что было «окно». Как же зовут второго администратора? Надя всего один раз и притом мельком назвала ее имя.
Пока я дохожу до своей комнаты, надеваю пальто и шляпу, я вспоминаю и это имя. Вот что значит, между прочим, профессиональная память. Итак, второго администратора зовут Вера Михайловна. Конечно, это можно было легко выяснить, приехав в гостиницу, но я доволен, что вспомнил сам.
Мне везет. Когда я приезжаю в гостиницу, то оказывается, что Вера Михайловна сегодня дежурит. Это величественная пожилая дама в роговых очках, в строгом темном костюме, вокруг полной розовой шеи пенятся белоснежные кружева. Вера Михайловна изящно курит длинную заграничную сигарету, и, когда она держит ее между пальцами, на мундштуке видны ярко-красные следы помады.
Возле окошечка, как обычно, толпятся жаждущие получить номер. Мне видно, как Вера Михайловна с неприступно-каменным лицом отвечает на их вопросы. Конечно, свободных номеров нет. Это видно по разочарованным, встревоженным лицам тех, кто отходит от окошечка. Мне их искренне жаль. Черт возьми, когда мы наконец решим эту проблему!
Некоторое время я издали наблюдаю за неприятной процедурой этих отказов. Всего один раз лицо Веры Михайловны слегка смягчается, и на нем появляется слабое подобие эдакой снисходительной улыбки, даже скорее всего лишь намек на нее. Она протягивает какому-то человеку квадратик регистрационного листка. Этому счастливцу, очевидно, заказан номер.
Улучив момент, когда у окошечка становится пусто, я захожу за перегородку и предъявляю недовольной Вере Михайловне свое удостоверение. Моя улыбка при этом нисколько на нее не действует. Кажется, даже наоборот: Вера Михайловна еще больше настораживается.
Мы знакомимся. И я напоминаю про недавнего жильца «люкса». Вера Михайловна сухо отвечает, что она уже не помнит, как этот человек там поселился. Я, однако, прошу это обстоятельство уточнить. Вера Михайловна, со вздохом пожав плечами и всем своим видом демонстрируя великое терпение к всевозможным человеческим слабостям и глупостям, тем не менее начинает просматривать записи в книге регистрации и в каких-то блокнотах и тетрадях, а также довольно пухлую стопку различных заявок на солидных бланках с печатями самых солидных учреждений.
Запись о проживании Николова в «люксе» мы находим довольно быстро, а вот заявки на него не обнаруживается. Одновременно мы устанавливаем, что поселился он в тот день, когда работала Вера Михайловна. Это для нее, как вы понимаете, малоприятное открытие. Вера Михайловна с минуту сосредоточенно курит, то ли вспоминая, то ли придумывая обстоятельства, по причине которых Николов поселился в «люксе». Наконец она безапелляционно изрекает:
— Видимо, случайно было «окно».
Действительно, «окно» было: предыдущий жилец выехал, оказывается, за несколько часов до Николова. Причем это было не ночью, не рано утром, а в двенадцать часов дня, в самый, так сказать, «пик», наплыв алчущих свободный номер. Но Вера Михайловна почему-то держала «люкс» свободным эти несколько часов, пока не появился Николов. Мало того. Она даже не удовлетворила две заявки на «люкс» из весьма солидных учреждений и поселила людей, указанных там, в обыкновенные номера.
Все это оказалось нетрудно установить, стоило мне только с полчаса поразмышлять над всякими записями и документами, пока Вера Михайловна «ликвидировала» скопившуюся было очередь у своего окошка. Когда она вновь оборачивается ко мне, я вынужден задать ей целый ряд неприятных вопросов, которые у меня возникли.
Некоторое время Вера Михайловна молчит, что-то обдумывая и устремив взгляд в пространство, затем, словно очнувшись, поправляет пальцем очки на переносице, не спеша закуривает, энергично чиркнув спичкой, и наконец говорит, слегка понизив голос:
— Я вспомнила. Да, да, конечно. Сверху был звонок насчет этого гражданина, — она бросает на меня многозначительный взгляд. — Мы в таких случаях обязаны прислушиваться.
— Чей же именно звонок?
— Ну это я запомнить не в состоянии. У нас десятки таких звонков в течение дня.
— Но вы их, кажется, записываете, — возражаю я и раскрываю одну из тетрадей. — Вот, пожалуйста. В тот день вы тоже записали. Видите? Звонили из Совета Министров насчет директора сибирского завода Воловика, из президиума Академии наук насчет академика Сорокина. А насчет гражданина Николова никакой записи нет.
— Значит, не успела записать. У нас же тут сумасшедший дом, а не работа. Вы же видите.
— Выходит, простой недосмотр?
— Боже мой, ну конечно! У меня и сегодня с самого утра невыносимая мигрень.
Вера Михайловна прикладывает ладони к вискам, и на суховатом лице ее отражается страдание.
Нет, она больше ничего не скажет. И к откровенности расположить ее невозможно. Тем более что она прекрасно понимает, что откровенность сулит ей одни неприятности.
— Видите ли, Вера Михайловна, — говорю я тоже весьма многозначительно.
— Мы не случайно заинтересовались этим гражданином. Он замешан в весьма неблаговидных делах. Поэтому «сверху» вам звонить о нем не могли. Это первое. Теперь второе. Раз уж мы им заинтересовались, то в конце концов все раскопаем, как вы понимаете. Если вы не расскажете мне все, как было, вы нам, конечно, помешаете, но…
Тут я вынужден прерваться. К окошечку подходит интересная молодая особа и, нагнувшись, говорит:
— Мама, я тебе принесла…
Но тут же растерянно умолкает. Ибо Вера Михаиловна бросает на нее весьма выразительный взгляд и при этом подчеркнуто безразличным тоном говорит:
— Хорошо, хорошо, Инночка. Оставь пока. Я же понимаю, тебе тяжело с такой покупкой идти еще и в продуктовый магазин. А Стасик все равно после работы зайдет ко мне. Я ему передам. Так каждый хороший мух должен поступать. Не правда ли?
Молодая женщина натянуто улыбается и, торопясь, передает Вере Михайловне довольно объемистый пакет.
— Спасибо, мама. До свидания. Спешу.
В первый момент я лишь рассеянно прислушиваюсь к их разговору, хотя реплика Веры Михайловны рассчитана целиком на меня. Я не сразу могу понять, чем привлекла меня внешность подошедшей женщины. И только спустя какое-то мгновение я наконец догадываюсь: на ней под расстегнутым модным пальто с очень красивым меховым воротничком надета прелестная голубенькая кофточка, как капля воды похожая на те, что были украдены у Николова.
Я забыл вам сказать, что одну из этих кофточек я решил показать Светке. Это было недели две назад. Увидев ее, Светка всплеснула руками.
— Ой, Витик, где ты достал эту прелесть? — воскликнула она. — Мама, посмотри, что Витик принес! Это, наверное, французская, да?
Она торопливо приложила кофточку к себе, потом кинулась смотреться в зеркало.
Словом, впечатление было сильнейшее. Мне даже стало неудобно перед Светкой за всю эту сцену. Но впечатление усилилось еще больше, когда я сообщил, что кофточка эта нашего производства. Светка сначала не поверила, потом отыскала метку фабрики и наконец заявила, что никогда ничего подобного в продаже не видела. Кофточка оказалась дефицитнейшей вещью, и мне было страшно неловко объяснять Светке, что в данном случае она выступает только в качестве эксперта.
И вот сейчас я снова вижу такую же кофточку на этой молодой особе. В обычное время я бы не придал никакого значения подобному факту, но сейчас случай особый.
Впрочем, мысли об этой кофточке отвлекают меня лишь на какое-то мгновение, после чего я уже довольно внимательно прислушиваюсь к происходящему разговору, и мне, конечно, бросается в глаза его натянутый и не очень естественный тон. Как и явное смущение обеих женщин, вызванное присутствием постороннего человека, то есть меня. Застигнутые врасплох, они не очень искусно разыгрывают передо мной этот спектакль.
Я также с интересом провожаю взглядом большой пакет, который Вера Михайловна довольно поспешно сует куда-то вниз, под свой стол. Когда молодая особа удаляется, я собираюсь было закончить свою в высшей степени многозначительную речь, но Вера Михайловна величественным жестом прерывает меня и, вздохнув, говорит:
— Можете не продолжать, молодой человек. Я и так все понимаю. Видимо, лучше признаться в малом грехе, чем вызвать подозрение в большом. Я буду с вами абсолютно откровенна. Абсолютно. И если вы захотите причинить мне неприятности по службе, то я их буду, конечно, иметь. Но только по службе. В жизни моей я не имела отношения к уголовным делам. Тут я щепетильна. Я даже свидетелем никогда не была. А вот по службе… Но вы, кажется, интеллигентный человек, вы сможете меня понять.
— Я вовсе не заинтересован причинять вам неприятности, — несколько туманно заверяю я.
— Правда? Я так и знала. А дело вот в чем, — Вера Михайловна вздыхает так томно, что, кажется, может разжалобить камень. — Этот мужчина произвел на меня впечатление. Его манеры, голос, наконец внешность — седые виски, английское пальто. К тому же он так на меня посмотрел. Я даже решила, что это Мессинг или кто-то вроде этого, — она слегка краснеет и нервно мнет в пепельнице недокуренную сигарету. — Словом, я решила, что должна ему помочь.
— Мне кажется, — с улыбкой замечаю я, — если быть уж абсолютно откровенным, материальные аргументы в наш век всегда сильнее мистических ощущений.
— Ах, есть разные натуры. Я всю жизнь страдаю из-за своего доверчивого характера, — она бросает на меня быстрый испытующий взгляд и, снова томно вздохнув, продолжает: — Хотя, не буду скрывать, он меня потом отблагодарил. Нет, нет, не подумайте дурно. Просто он дал мне возможность приобрести очень милые вещицы.
— В том числе кофточку, которая была на вашей дочери? — довольно прямолинейно спрашиваю я.
Вера Михайловна, на секунду смешавшись, кивает головой.
— Да, кофточку я тоже купила. Инночке она так к лицу.
Слово «купила» она заметно подчеркивает. Теперь я знаю все, что мне требуется. И на прощание говорю Вере Михайловне:
— Я думаю, в наших общих интересах сохранить пока между нами этот разговор.
— О да. Конечно.
По пути в отдел, в холодном и до предела набитом троллейбусе — часы «пик» уже начались — я перебираю в уме все детали состоявшейся беседы.
Итак, Николов дал взятку, обыкновенную вульгарную взятку, которая сработала безотказно. И манеры его, и внешность лишь гарантировали ей безопасность и выгодность этой операции. Только и всего. В том числе он преподнес Вере Михайловне и ту кофточку. Опять кофточка…
В этот момент троллейбус неожиданно тормозит, и пассажиры неудержимо валятся вперед, давя друг друга. Но вот равновесие восстанавливается, и мы едем дальше.
Однако мысли мои неожиданно приобретают совсем другой характер. Мне все начинает казаться подозрительным в недавнем разговоре. Неужели Николов действительно произвел на нее такое неотразимое впечатление? Я себе представляю, сколько приезжих пытались таким образом получить номер. Почему Вера Михайловна не устояла именно в этом случае? Такую крупную взятку предложил Николов? Но тогда она особенно рисковала, имея дело с совершенно незнакомым человеком. Тем более речь-то шла о «люксе», на который были официальные заявки. Нет, Вера Михайловна не легкомысленная девочка и первому встречному не доверится. Значит, Николов был не первый встречный…
Внезапно перед моими глазами всплывает пакет, который передала Вере Михайловне ее дочь, эта самая Инночка. Пакет был завязан вполне профессионально, но не так, как завязывают в магазине, а более основательно и солидно. Словом, и пакет мне начинает казаться тоже подозрительным. И к тому же смущение обеих женщин, особенно дочери… И вдруг я ясно ощущаю: Вера Михайловна мне налгала. Все налгала. И если так, то я, сообщив ей, что уголовный розыск интересуется Николовым, совершил серьезнейший промах. С этим чувством вины и каких-то неизбежных ее последствий я приезжаю к себе в отдел и захожу в кабинет Кузьмича. На столе у него замечаю знакомую папку с делом Николова.
Я подсаживаюсь к столу и рассказываю все от начала и до конца, со всеми подробностями, как обычно и требует Кузьмич. При этом я не скрываю своих подозрений и особенно опасений.
Когда я кончаю, Кузьмич некоторое время еще молчит, потом качает головой.
— Да, вполне возможно, что ты свалял дурака!
Он снова что-то обдумывает про себя и наконец решительно произносит:
— Вот что. В Пензу надо лететь немедленно, — и смотрит на часы. — Сейчас ровно двадцать. Посмотри, когда ближайший рейс.
Я встаю и подхожу к стене, где висит расписание воздушных рейсов. Выясняется, что ближайший самолет вылетает через четыре часа.
У меня в запасе три часа, и я все должен успеть. Мысленно прикидываю время. Сейчас попрошу машину и через двадцать минут буду дома, полчаса на сборы и прощание, еще пятнадцать минут на дорогу к Светке, там я могу пробыть час, и тогда час пять минут останется на дорогу в аэропорт. Надо только суметь выдержать график.
Кузьмич разрешает мне взять машину. Она же потом доставит меня в аэропорт.
Первые этапы графика выдерживаются безукоризненно, тем более что дома я никого не застаю и прощание ограничивается короткой запиской. Свой большой дорожный портфель я складываю мгновенно, список необходимых вещей давно отработан. Я успеваю даже позвонить Светке и предупредить, что я сейчас приеду. По-моему, она даже не расслышала, что я уезжаю и что времени у меня совсем немного.
Дома у Светки я неожиданно застаю Аллу.
Светка здоровается со мной необычно сдержанно, и только ее плутовские, сияющие глаза убеждают меня, что эта сдержанность вынужденная. Ей, конечно, неловко перед Аллой, я понимаю. И потому сам здороваюсь со всеми одинаково ровно и как бы буднично.
У Аллы припухшие веки и еще влажные глаза, нос слегка покраснел. Она, конечно, только что плакала. Уголки красивого рта еще дрожат, и смотрит она на меня, как мне кажется, со скрытым упреком, будто я тоже перед ней в чем-то провинился. Словом, обстановка здесь невеселая, это ясно. Анна Михайловна шумно вздыхает и, с трудом поднявшись, удаляется в кухню.
— А ну вас, — говорит она — Давайте ужинать. Никакие переживания его не отменяют. Витик, ты пока отдохни Впрочем, разве с этими сумасшедшими девками отдохнешь?
— Со мной тоже не отдохнешь, — отвечаю я. — И не поужинаешь. Через час улетаю.
— Улетаешь? — с тревогой переспрашивает Светка, и я чувствую, что все другие мысли мгновенно выветрились у нее из головы. — Куда ты улетаешь?
— В один большой город, — беспечно отвечаю я.
— Ой, Витик… — Светка подходит ко мне и, встав на цыпочки, обнимает меня за шею. — Я всегда так боюсь, когда ты улетаешь.
— Пустяки…
Я же боюсь шевельнуться, чтобы не спугнуть ее, боюсь неосторожным движением напомнить ей, что она хотела быть сдержанной.
— Ну да, пустяки… — У Светки дрожат губы, и она еще крепче прижимается ко мне. — Прошлый раз ведь тебя ранили, когда ты улетел.
— Редчайший случай, — отвечаю я.
И осторожно глажу ее по спутанным волосам.
— А перед этим, в Снежинске, помнишь, ты попал в больницу?
Она поднимает ко мне встревоженное Лицо.
— Так это же я заболел. Это со всяким может случиться.
— Ну да. А почему ты тогда не узнал меня на улице, почему побоялся подойти? И сам был… Ой, я не могу это вспоминать.
И тогда я сам обнимаю ее и крепко прижимаю к груди. Господи, какое счастье, что она у меня есть, моя Светка.
Но Светка уже справилась с волнением и вырывается из моих рук.
— Почему Федор Кузьмич всегда посылает тебя? — сердито говорит она и тут же через силу улыбается. — А, все вы одинаковы. Ты один летишь?
— С Игорем.
И тут мы невольно оба смотрим на Аллу.
Теперь через силу улыбается она.
— Мне уже все равно. С меня хватит, — говорит Алла, и губы ее дрожат. — Пусть волнуется… другая.
— Ну хватит вам, в самом деле, — вмешивается Анна Михайловна, снова заходя в комнату. — Витик, не обращай внимания. С этими бабами с ума сойдешь. Вот что тебя ждет, бедный, представляешь?
— Представляю, — мечтательно говорю я и смотрю на Светку.
Она почему-то краснеет и с упреком говорит Анне Михайловне:
— Мама, ну что ты, в самом деле, давайте ужинать.
Я просто не успеваю уследить за сменой ее настроений. Глаза у нее уже высохли и снова озорно блестят. Она полна энергии.
— Витик, — командует Светка, — иди мой руки.
Начинается суета. Даже Алла втягивается в этот круговорот и начинает помогать накрывать на стол. Появляется недопитая нами вчера бутылка сухого вина.
Когда мы усаживаемся, Анна Михайловна объявляет:
— Ну первый тост за странствующих и путешествующих. Так полагается во всех книгах.
И она решительно поднимает рюмку.
— Мамочка, тебе нельзя, — вмешивается Светка. — И вообще это моя рюмка.
— А, наплевать! За Витика я должна выпить. А ты себе налей другую.
Я знаю, с Анной Михайловной в таких случаях спорить бесполезно, не надо было Светке выставлять вино.
Мы все чокаемся, хотя Алла делает это явно неохотно.
— Аллочка, — говорит Светка, — вот увидишь, все образуется. Игорь тебя любит.
Как раз в этом я начинаю сильно сомневаться. Особенно в свете полученных мною недавно сведений.
— Меня это совершенно не интересует, — резко отвечает Алла. — Абсолютно. Пусть другую это волнует.
— Ну ладно, — беспечно машет рукой Анна Михайловна. — И не думай тогда больше об этом. Вот только… — она на секунду умолкает, и полное, отечное лицо ее горестно сморщивается. — Димочку, конечно, жалко.
Она приподнимает очки и проводит ладонью под глазами.
— А я вам говорю, все будет хорошо, — упрямо трясет головой Светка.
И тут Алла неожиданно опускает голову, и плечи ее сотрясаются от беззвучных рыданий. В этот момент в коридоре раздается звонок.
— Это за мной, — говорю я, поднимаясь.
— Немедленно все доедай, — командует Анна Михайловна, грузно поворачиваясь в мою сторону. — Света, открой.
Светка срывается со стула.
— Это Володя! Я его сейчас попрошу обождать.
Она уже знает всех наших сотрудников по именам, включая шоферов. И, по-моему, все в ней души не чают. Володя, в частности, будет теперь ждать меня хоть до утра. Тем не менее через пять минут я уже сижу в машине, но мне кажется, что я все еще обнимаю и целую Светку, и голова у меня чуть-чуть кружится.
В толпе снующих людей у входа в аэропорт я сразу замечаю Игоря. Он в кепке и пальто, с портфелем в руке, покуривая, разговаривает с незнакомым мне офицером милиции.
Я подхожу. Офицер оказывается сотрудником отделения милиции аэропорта. Он вручает нам билеты, желает счастливого полета и, откозыряв, уходит.
— Пензу предупредили? — спрашиваю я Игоря.
Он пожимает плечами.
— Конечно.
Мы не спеша прогуливаемся по длиннейшему залу ожидания первого этажа. Наконец объявляют посадку и на наш рейс.
В узком чреве самолета мы пробираемся на свои места и, не сняв пальто, устраиваемся поудобнее в креслах, вытаскиваем из-под себя пристяжные ремни.
Я достаю прихваченный из дома журнал. Рядом угрюмо молчит Игорь, уставившись в одну точку перед собой. Что он такое думает все время?
Полет начался.
Я раскрываю журнал. Читать мне не хочется, глаза рассеянно бегут по скучным строчкам. Я перелистываю страницы. И упрямо молчу. Я не хочу навязываться Игорю со своими разговорами.
Глаза у меня незаметно начинают слипаться.
— Я ее люблю, — вдруг глухо произносит Игорь. — По-настоящему люблю. Не могу без нее.
— Догадываюсь.
Дремота мгновенно покидает меня.
— Ничего ты не догадываешься. Ты это не можешь понять.
— Почему же? Это понять нетрудно.
Я говорю, не отрывая глаз от журнала.
— Трудно. Все страшно трудно.
Игорь тоже не смотрит на меня, говорит словно в пространство. Так нам обоим легче вести разговор.
— Лене тоже трудно?
Игорь впервые скашивает на меня глаза.
— А ты как думал?
Он слегка озадачен моей осведомленностью.
— Думаю, тоже трудно, — уступаю я.
— Именно что. А тут еще Димка, — задумчиво продолжает Игорь. — Димка главное. Потом, может быть, поймет. Но это потом. Через двадцать лет. А пока что он будет думать?
— Да, Димка главный пострадавший, — подтверждаю я.
И при всей трудности нашего разговора я чувствую, что счастлив, словно я вновь обрел друга.
Игорь не замечает моих маленьких переживаний.
— Что же мне делать? — с тоской вырывается у него.
В самом деле, что ему делать?
— Мне кажется, — медленно говорю я, — что главное тут — быть уверенным в том человеке, в своем чувстве к нему и остаться хорошим отцом Димке.
— И тогда?.. — настораживается Игорь.
— И тогда развод.
— А Алка?
— Время поможет, — с несвойственной мне мудростью заключаю я.
— Н-да…
Игорь снова умолкает.
В этот момент впереди, на кабине пилотов, зажигается табло: «Не курить. Пристегнуть ремни». Через некоторое время голос стюардессы оповещает по радио:
— Граждане пассажиры, наш полет заканчивается…
Через минуту самолет, вздрагивая, катится по широкой бетонной полосе, сбоку вдоль нее бегут красные огоньки.
Утром мы просыпаемся от телефонного звонка. За окном еще темно. Семь часов утра. Именно в это время мы и попросили нас разбудить дежурную по этажу. В восемь за нами заезжает Рогозин и везет к себе в горотдел.
Рогозин высок и широкоплеч. А физиономия круглая и простецкая, ну совершенно простецкая. В коротких темных волосах густо проступила седина, но это нисколько не придает ему солидности и значительности. Рогозин бывший моряк, и руки его сплошь покрыты татуировкой, вплоть до пальцев. Он ее стесняется и руки старается прятать. Я себе представляю, что у него творится на груди. Рогозин — начальник уголовного розыска города. Он отличный работник и, несмотря на свою простецкую внешность, хитрец, каких мало.
Мы с ним уже не раз встречались. Меня он зовет по имени, Игоря тоже, а мы его по имени-отчеству, все-таки он лет на пятнадцать старше, да и званием повыше.
Мы усаживаемся в его кабинете на довольно стареньком кожаном диване и закуриваем.
Рогозин интересуется:
— Ну, парни, как отдохнули, заправились?
— Прилично, — отвечаю я за двоих.
— Обедать будем вместе, — многозначительно предупреждает Рогозин. — А сейчас слушайте. Вот какие, значит, пироги. Насчет вашего Николова.
Оказывается, за эти два дня сведений о Николове успели собрать немало. Но интереса они для нас не Представляют. В том числе и кислые характеристики по месту работы. Может быть, у него и недостаточная квалификация по специальности, и рвения он не проявляет, зато в другой, известной нам области и квалификации и рвения у него, кажется, с избытком. Только одна деталь привлекает наше внимание: частые поездки в Москву, а может быть, и не только в Москву. Иной раз даже за свой счет несколько дней выпрашивает. А в остальном все в жизни Николова ординарно и совсем не примечательно: женат, сыну одиннадцать лет, живут как будто довольно скромно и даже мало-мальски подозрительных знакомств никаких нет. Какое разительное отличие от жизни Николова в Москве! Жене, наверное, и не снилось такой жизни, какую он собирался устроить для Варвары. Кстати, с женой Николов часто ссорится, и тогда она, захватив сына, переезжает на несколько дней к родителям.
Вот и все, что известно местным товарищам об этом проходимце. Как видите, небогато. Мы знаем куда больше.
— Как он себя ведет эти два дня? — спрашивает Игорь.
— Нормально. Из дому на работу, с работы домой. Вчера с женой даже в кино пошел, — усмехается Рогозин — Мир у них сейчас.
Потом мы просматриваем всякие справки, сообщения и свои собственные записи, уточняем с Рогозиным отдельные детали. Неожиданно выясняется, что уже десять часов. Звонит телефон, и дежурный сообщает, что пришел гражданин Николов.
Ну вот, теперь начинается самое главное. Добро пожаловать, гражданин Николов, очень любопытно будет с вами познакомиться и послушать, как вы объясните некоторые свои поступки. Вряд ли нам после этого суждено расстаться с вами. Мы уславливаемся, что разговор с Николовым проведу я, поскольку я лучше знаю все материалы по этому делу.
Кстати, я забыл сказать, что перед отъездом мы провели интересную экспертизу, вернее, по нашей просьбе ее провели. Почерк записки, оттиск которой я обнаружил, сравнили с почерком Николова в регистрационном листке, который он заполнил, поселившись в гостинице. И все совпало. Ту странную, подозрительную записку написал он, Николов.
Словом, нам есть о чем поговорить с ним.
Рогозин просит дежурного направить Николова к нему.
Через минуту, после деликатного стука в дверь, на пороге появляется высокий худощавый человек с седыми висками и большими залысинами на широком лбу, уши как-то нелепо торчат в стороны, лицо улыбчивое и, я бы сказал, довольно приятное. Одет он в скромный костюм, короткое нейлоновое заграничное пальто расстегнуто, на шее яркое мохеровое кашне, в руке держит плоский, весьма модный сейчас темный чемоданчик-портфель. С виду Николов настроен абсолютно спокойно, даже как будто оптимистично. Хотя во взгляде его я улавливаю настороженность.
Я встаю ему навстречу. Игорь и Рогозин сидят в стороне, на диване и заняты каким-то своим разговором. Нечего создавать у Николова впечатление, что все мы собрались здесь ради него. Николов здоровается со мной весьма непринужденно и одаряет обаятельной улыбкой. Начинается разговор.
— Хотелось бы, Иван Харитонович, — говорю я, — уточнить некоторые обстоятельства вашей поездки в Москву.
— Пожалуйста, — с готовностью соглашается Николов.
Но я чувствую, как внутренне он весь напрягается и улыбка становится несколько вымученной.
— Где вы остановились, будучи в Москве?
Николов называет уже знакомую мне гостиницу.
— Когда вы из нее выехали?
И тут Николов, к моему удивлению, называет совсем не тот день, когда он на самом деле покинул гостиницу. По его словам, это произошло всего четыре дня назад. Странно, как он не подготовился к такому элементарному вопросу.
— Нет, Иван Харитонович, — вежливо возражаю я. — Вы уехали оттуда за две недели до этого дня. Вот справка из гостиницы.
Я протягиваю ему через стол эту справку.
Николов внимательно и, как мне кажется, с некоторым удивлением и любопытством изучает ее, потом что-то обдумывает про себя и наконец очень спокойно спрашивает:
— А какое, собственно, имеет значение, когда я оттуда уехал? Ну, допустим, на две недели раньше, что из этого?
— Где же вы были все это время?
Николов уже не улыбается и сердито отвечает:
— Это никого не касается, где я был.
Вот это точный ход. Действительно, пока не возбуждено уголовное дело и не начато официальное следствие, он вправе не отвечать на такие вопросы.
— Да, конечно, — соглашаюсь я. — Пока вы можете на этот вопрос не отвечать. Вернемся к гостинице. В день вашего действительного отъезда в номере «люкс», который вы занимали, произошла кража.
— Ни о какой краже я не знаю, — нервно возражает Николов, пожалуй, даже слишком нервно. — Я уже говорил. И у меня ничего не пропало. А паспорт у меня украли позже, в дороге.
— Да, паспорт у вас, видимо, украли позже, — соглашаюсь я. — Но вор, забравшийся к вам в номер, задержан и, представьте, сознался.
— Понятия об этом не имею, — упрямо повторяет Николов. — Не было у меня кражи, и все.
— Однако мы изъяли у него ваши вещи. Вот. Узнаете?
Я достаю злополучные кофточки, украденные Мушанским из «люкса», и показываю Николову. Он спокойно, хотя и с некоторой неприязнью смотрит на них и качает головой.
— Это не мои вещи.
Что ж, надо признать, что некоторая логика в избранной им линии поведения есть, хотя ни к чему хорошему она не приведет.
— Они взяты из вашего номера, — говорю я. — И есть свидетели кражи. Дежурная по этажу, горничная.
— Вполне возможно. Но я свидетелем быть не могу.
— Конечно. Вы пострадавший. Вы, так сказать, жертва.
Я с трудом сдерживаю улыбку.
— Да никакая я не жертва! — взрывается Николов. — Первый раз слышу об этой краже! И не понимаю, чего вы от меня хотите, в конце концов. Какие-то кофточки!..
— Ну хорошо, — примирительно говорю я. — Оставим пока эту кражу. Займемся другим фактом, если вы не возражаете.
— Возражаю, — буркает Николов.
— И все-таки придется заняться. Он касается вас, паз вы жили в том номере. После вашего отъезда мы нашли там листок с какими-то расчетами. Не могли бы вы нам их объяснить?
Я протягиваю ему листок. Но Николов, бросив мимолетный взгляд на него, отстраняет мою руку.
— Извините, но я ничего подобного не писал.
— Вот как? А вы все-таки возьмите и посмотрите на обратную сторону.
Николов неохотно берет листок и переворачивает его.
— Ну и что? — раздраженно спрашивает он. — Ничего здесь нет.
Я чуть-чуть наклоняю листок в его руке.
— Линии какие-то, — говорит Николов.
— Это оттиск записки, написанной на предыдущем листке, — поясняю я. — Вот увеличенная фотография ее, сделанная в косых лучах.
Я показываю ее Николову.
Он с интересом вглядывается в нее и восклицает:
— А ведь тут что-то написано!
— Именно. И наши эксперты не только ее прочли, но и установили автора. Это вы писали, Иван Харитонович.
— Я?!.
— Да, вы. Вот текст записки. Прочтите.
На лице Николова проступает беспокойство. Но, по мере того как он читает записку и улавливает ее смысл, беспокойство сменяется очевидной тревогой.
— Это не я писал, — говорит он и отодвигает от себя лежащие перед ним бумаги.
— Вы, Иван Харитонович. Вот заключение экспертов. Прочтите.
— Не желаю! — почти кричит Николов. — И грош цена вашим экспертам в таком случае!
Ну это уж слишком. Он же умный человек. В конце концов, ему можно напомнить и некоторые имена. Все, кроме Пирожкова, его упоминать не следует, это тоже ловушка для Николова, и пусть она останется в резерве. Впрочем, она, возможно, сейчас и не понадобится. В глазах у Николова нарастает страх, пальцы нервно барабанят по чемоданчику, лежащему на коленях. Да, я себе представлял его совсем другим, этого Николова, умнее и сильнее, что ли.
— Иван Харитонович, — говорю я. — Дело гораздо серьезнее, чем вы полагаете. Вот послушайте. После кражи вы внезапно и поспешно скрываетесь, заявив дежурной, что вам срочно надо вернуться в Пензу. Это был обман, в Пензу вы не поехали. В Москве вы вели себя тоже достаточно подозрительно. Об этом свидетельствует, в частности, жилец соседнего номера, с которым вы познакомились, некий Виктор, вы его помните?
— Не знаю такого! — с вызовом отвечает Николов.
— А Варю, с которой вы познакомились на трикотажной фабрике, вы тоже не знаете? Очень красивая женщина, кстати.
— Тоже не знаю!
— А она вас хорошо запомнила. Вы ей собирались подарить такой роскошный браслет. Как же так, Иван Харитонович?
— Повторяю, никакой Вари я не знаю и на трикотажной фабрике никогда не был.
— Но все это не самое важное, — с ударением говорю я. — Самое важное — вот эта ваша записка. В ней прямая угроза расправы с кем-то. И мы…
— Да не писал я ее! — с неожиданным отчаянием восклицает Николов. — Честное слово, не писал! Это… это ошибка, уверяю вас!
— Она написана вашим почерком, — терпеливо говорю я. — Вашим. Тем самым, каким вы заполняли регистрационный листок в гостинице. Понятно вам?
— Ошибка! Вот мой почерк! Вот! Смотрите!
Николов дрожащими пальцами открывает свой чемоданчик и лихорадочно роется в лежащих там бумагах.
Я с усмешкой спрашиваю:
— Что же, в Москве вы писали другим почерком? Тогда зачем, разрешите узнать?
— Да нет же!..
Тут Николов, видимо, на что-то решается, перестает рыться в своем чемоданчике и, оглянувшись в сторону Игоря и Рогозина, понизив голос, говорит:
— Ну хорошо. Можно с вами поговорить наедине?
Я отрицательно качаю головой.
— Нет. Этот товарищ приехал со мной из Москвы, — я указываю на Игоря. — А это начальник уголовного розыска Пензы. Они должны все знать. Так что наедине разговор не получится.
— Ну хорошо, хорошо! — взволнованно восклицает Николов. — Но секреты вы, по крайней мере, умеете хранить?
Я с удивлением смотрю на него и машинально отвечаю:
— Да, конечно, — но тут же с улыбкой добавляю: — Впрочем, смотря от кого.
— От моей жены, например!
— Да, тут вы гарантированы, будьте спокойны.
Я начинаю ощущать неясное беспокойство. Мне кажется, Николов собирается выкинуть новый фокус, и я почему-то не уверен, что мы сможем быстро в нем разобраться. Пожалуй, Николов не так прост, как это мне показалось вначале.
— Так вот… — торопливо произносит он, наваливаясь грудью на стол. — Так вот, — повторяет Николов и проводит ладонью по лбу, — если хотите знать, я никогда не жил в той гостинице, ни одного дня! И паспорт у меня украли сразу, как я приехал в Москву, в ресторане, на вокзале. А жил я все время… ну у одной знакомой, в общем. Если уж на то пошло, можете проверить! Я вам дам адрес. И жильцы соседних квартир подтвердят. Пожалуйста! И вы можете устроить новую экспертизу с моим почерком! И можете показать меня в гостинице! Ноги моей там не было!
Я ошеломленно смотрю то на него, то на Игоря и Рогозина. На их лицах такое же изумление, как и на моем. И тревога тоже.
Вот это номер! У меня нет сомнения, что Николов сейчас говорит правду. Значит, в гостинице по ею паспорту жил совсем другой человек, двойник этого Николова! А сам он все это время находился у своей приятельницы, боясь даже заикнуться о потере паспорта, и, так сказать, «срывал цветы удовольствия».
Назад: Глава 3 НОВЫЕ ФАКТЫ
Дальше: Глава 5. УБИЙСТВО
