«А вдвоем нам на земле места нет!»
— В том, что ты предлагаешь, есть разумное зерно, — сказал майор, начальник райотдела Малеванному, когда тот доложил свой план. — Есть и романтические домыслы. Давай попытаемся более четко выделить первое и отмести второе.
Майор до войны преподавал философию. От тех времен осталось стремление к строго научному анализу намечаемых операций и не совсем привычная для оперативных работников терминология.
— Основной вопрос: что первично у Чуприны — Савчука? Стремление действительно видеть свою родину счастливой пли националистический дурман? Насколько точно понимает он суть происходящих событий? Согласен с тобой: леса надолго оторвали хлопца от нормальной жизни. К тому же он находится под постоянным воздействием такой, безусловно, сильной личности, как Рен. Молодости, — майор укоризненно покачал головой, — вообще часто свойственно произвольно вырывать отдельные явления из общей цепи, возводить их в абсолют. Сказываются недостаток жизненного опыта, отсутствие серьезных знаний об окружающем мире, подверженность случайным влияниям…
Сотрудники райотдела называли уважительно майора Учителем. И сейчас Малеванный подумал, что неплохо бы действительно прослушать курс лекций в том институте, в котором будет преподавать. Учитель после ликвидации всякой бандитствующей сволочи.
— Но… дело еще и в том, что Чуприна не день и не два находится под влиянием националистов. Смертный приговор за пустячки не выносится — его вина перед народом огромна. И здесь в действие вступают новые обстоятельства: можем ли мы рассчитывать на то, что в конечном итоге у Чуприны возобладает стремление узнать истину, или главным для него будет чисто биологическое желание выжить любой ценой, убивая других, и этим, как ему кажется, оттянуть свой конец.
— Мы ничего не знаем о том, как ведет себя Савчук в последнее время, — сказал Малеванный. — Во всяком случае, сообщений о его непосредственном участии в террористических актах нет.
— Не забывайте, что убийца не только тот, кто нажал на спусковой крючок пистолета, но и тот, кто приказал это сделать. Но в принципе мы должны учитывать, что как раз сейчас, после того, как стало совершенно ясным отношение большинства населения к буржуазным националистам, для некоторых из них наступил период переоценки ценностей. Идеи, на протяжении десятилетий обраставшие мистической и романтической мишурой, оказались испачканными грязью предательства и провокаций. Помните знаменитое: а король-то голый? Если этот ваш Чуприна действительно мыслящее существо, то он должен переживать жесточайшую драму: то, чему он посвятил свою жизнь, оказалось элементарным бандитизмом.
— Немаловажное значение имеют и личные мотивы — его отношение к семье… — Малеванный невольно старался говорить так же суховато, но основательно, как и его начальник.
— Помню, — кивнул майор. Он не спеша ходил по комнате, говорил чуть глуховато. Много курил: пепельница щетинилась окурками. В кабинете плавал сизый дымок, забивался в темные углы.
Китель начальника райотдела висел на спинке стула. Он был в рубашке — пуговички воротника расстегнуты, — и это еще больше усиливало его сходство с человеком самой мирной профессии — педагогом. Но Малеванный знал, что майор может сутками не спать, никогда не жалуется на усталость, в яростных стычках с бандитами, которые были не редкость после освобождения области от гитлеровцев, отличался удивительным самообладанием и выдержкой. Когда началась ликвидация националистических банд, майор занимал солидную должность в областном управлении. Он попросился в самую гущу.
Буквально на третий день работы на новом месте майор привез в райцентр всю свою семью — жену и пятеро детей. На население окрестных сел это произвело большое впечатление — значит, приехал новый начальник райотдела всерьез и надолго, а бандеровцам — конец, потому что не стал бы такой солидный человек рисковать жизнью своих детей. А майор, уезжая по ночным тревогам, с болью думал о том, что, если на его дом нападут бандиты, — жене одной с пистолетом не отбиться. Ныло от беспокойства сердце, но он видел выход не в том, чтобы отправить семью в более спокойные места, а в том, чтобы как можно быстрее ликвидировать банды, чтобы не только его семья — все люди могли бы спать спокойно темными ночами.
Таким был Учитель, и если бы Малеванного спросили, на кого он хотел бы походить, он, не задумываясь, ответил бы: на майора.
— Словом, — подвел итоги начальник райотдела, — попытаться можно. В конце концов мы ничего не теряем. Но как мы сможем установить связь с Чуприной?
— С помощью Евы Сокольской, — Малеванный, не задумываясь, выпалил давно приготовленный ответ.
— Это вариант. Он осуществим опять-таки только в том случае, если Ева захочет нам помочь.
Малеванный хотел изложить свои аргументы, которые казались ему неотразимыми и убедительными, но майор остановил его взмахом руки.
— Я понимаю, на что вы рассчитываете. Если Чуприна не видел и не знает нашей мирной жизни, то Ева, наоборот, не могла Не заметить, что принесла эта жизнь ее сельчанам. Она одна из них и потому знает, как в селах ненавидят бандитов, в том числе и ее возлюбленного. Наконец, у нее растет дочь, и ей хотелось бы, чтобы у девочки был отец, которого та не будет стыдиться.
Малеванный в который раз подивился умению майора четко и ясно излагать мысли, которые он сам с большим трудом отбирал из массы неясных предположений, вертевшихся в голове.
— Решено, — сказал майор, — завтра же поедем в Зеленый Гай, попробуем поговорить с Сокольской.
Дом Евы стоял в густом яблоневом саду, наглухо прикрытый от посторонних глаз высоким забором. Майор и лейтенант Малеванный приехали под вечер, когда меньше людей могли обратить внимание на их визит. Вошли во двор. Ева была дома. Встретила она чекистов настороженно, дочку Настусю сразу же отправила в другую комнату. Ева нервничала: без нужды суетилась, забыла предложить гостям сесть, за торопливой скороговоркой пыталась скрыть страх.
— Не ждала таких уважаемых гостей, непривычно мне это. Живу одна, как кукушка в лесу, редко ко мне кто ходит, вот и отвыкла от людей, не знаю, как вас звать и привечать…
Но она, несомненно, знала, кто такие майор и Малеванный, и догадалась, что пришли они неспроста.
Ева была действительно очень красивой. Невысокая, крепко сбитая, она уже вошла в тот возраст, когда девичья миловидность перерастает в зрелую красоту. Особенно хороши были глаза: большие, темные, они в то же время казались очень чистыми и светлыми.
Майор присел к столу. Малеванный скромно устроился на дубовой лаве, покрытой домотканым ковриком. Ева выжидающе посматривала на гостей: зачем, мол, пришли и что вам надо, люди добрые, в моей хате?
Учитель сразу начал с сути:
— Мы знаем, кто отец твоей дочери. Роман Савчук, не так ли?
Ева побледнела. Она быстро подбежала к двери комнаты, в которую отправила Настусю, прикрыла ее:
— Забирайте меня, только пожалейте ребенка, она ни в чем не виновата. Если у вас есть дети, не губите дивчинку…
— У меня пятеро, — уточнил майор. — Не говорите глупостей, мы с детьми не воюем, вы это отлично знаете. Прежде всего успокойтесь. И садитесь к столу, разговор у нас будет долгий.
— Все-все знаете? — спросила Ева.
— Все не все, но многое.
Малеванный про себя отметил, что майор не делает вид, будто схватил Еву «на горячем». Нет, он, наоборот, дает ей время прийти в себя, оправиться от неожиданности, чтобы разговоривать трезво и здраво. Потому и не употребляет такие «неотразимые» с точки зрения некоторых молодых коллег лейтенанта аргументы, как «поедешь с нами — заговоришь», «посидишь — будет время подумать». Вся его манера вести разговор была сродни той крестьянской основательности, с которой привыкли на селах решать важные дела.
Ева действительно немного успокоилась, присела на стул против майора, сложила руки на расшитой тяжелой шерстяной нитью юбке, приготовилась слушать. Она все еще не сумела преодолеть первый испуг, плечи ее были безвольно опущены, а в темных глазах затаилась тревога, но мирный тон майора вселил неясные надежды: вдруг все не так страшно, как казалось ей длинными, темными ночами. Малеванный задумался: что бы он сказал этой измученной постоянным беспокойством женщине? «Я бы выложил ей все, что знаю про ее коханого муженька, — решил лейтенант. — Пусть бы поразмышляла, кого полюбила». А майор стал говорить совсем о другом. Впрочем, о том же, но другими словами.
— Воюете вы, ты и твой муж, против собственной дочери. А разве не так? Маленькой мирная жизнь нужна. Ей в школу скоро идти, расти честным человеком. Советская власть для нее эту школу открыла, а отец пытается сжечь. Три года девочка прожила на земле. Что видела? Больше оружия, чем игрушек, отца — ночами…
— Откуда вы узнали, кто ее отец? — волнуясь, спросила Ева. Бледность залила ее щеки, она казалась трогательно-беззащитной, и Малеванный посмотрел на нее с сочувствием. Ева перехватила этот взгляд, слабо улыбнулась лейтенанту. Ей нужна была в такую минуту поддержка, и она ее нашла там, где не ожидала.
— От людей ничего не скроешь, — ответил ей майор. — И то, что сегодня знают немногие, завтра может быть известно всем. На Настусю пальцами будут показывать — вот она, та, у которой батько — Чуприна, бандеровец и убийца…
Слова были жестокими, но справедливыми.
— Мой Роман никого не убивал — он мне сам в том поклялся памятью матери! — горячо заговорила Ева, прижав кулачки к груди.
— Убивали по его приказам, в ответ на его призывы, значит, и на его руках кровь. За что убивали? За го, что хотели люди счастья себе и детям своим…
Ева отвернулась к окну, чтобы не увидел майор слезы. Да, думала она об этом не раз, чувствовала сердцем, что за кровавое, несправедливое дело борется ее Роман. Говорила ему: «Ромцю, посмотри на наше село. Хорошо живут люди, и жизнь у них хорошая. А вы приходите с автоматами, с огнем, чтобы убить ее…» Роман молчал, хмурил брови или кричал зло: «То большевистская жизнь…» Однажды она набралась смелости, сказала: «Коммунисты принесли людям счастье, вы сеете горе…» Побледнел Роман, ожег Еву злым взглядом: «И ты продалась ворогам нашим…» — «Никому я не продавалась, — устало, возразила Ева, — сидишь ты в лесу и ничего не видишь».
— Растет Настуся, — продолжал говорить майор. — И будет у нее та жизнь, которую взрослые, мы, для нее создадим…
— Щедрое же у вас сердце, если о детях врагов своих заботитесь, — с тоской проговорила Ева.
— Я тебе говорил: у меня своих пятеро. А я их почти не вижу, за муженьком твоим, его приятелями по лесам гоняюсь. И ведь все равно выведем их, выкурим. Не сегодня так завтра. Интересно, что скажет тогда Роман людям? Как оправдается за все преступления, которые творились при его участии?
Рассуждал майор очень по-домашнему, не кричал и не грозил, и был он весь уравновешенный и спокойный — умный, умудренный опытом человек, к словам которого нельзя не прислушаться. А выходило из них то, что Ева на судьбу свою руку подняла: если бы любила мужа, помогла бы ему выйти на честную дорогу. Иначе проклянет его имя народ, который ничего не прощает и ничего на забывает.
— Роман любит меня! — крикнула как последний довод Ева. — Счастья хочет Украине! Он хороший!
— Злая у него любовь, — очень серьезно возразил майор. — Много горя может принести тебе и дочке! Говоришь, счастья хочет Роман Украине? Тогда я тебе расскажу, перед кем он ее на колени хочет поставить. Расскажу тебе о Рене, у которого твой Роман — первый помощник…
Майор ничего не смягчал и не преувеличивал. Он приводил только факты, и от этого его рассказ о преступлениях Рена перерастал в обвинение всем украинским националистам. Даже у Малеванного, которому были известны в деталях преступления Рена, побежали мурашки по спине. Майор по памяти называл села, которые подверглись кровавым налетам банд Рена, имена активистов, убитых и замученных националистами.
— Рен воюет за отцовские капиталы, которых лишила его народная власть. А за что воюет Роман? Когда Рен отдал приказ убивать каждого, кто вступит в колхоз, их семьи уничтожать, а дома сжигать, что тогда сделал Роман? Написал стихотворение «Кровью зросымо шлях у майбутне», в котором оправдывал все эти зверства. Ничего себе — хороший!
Ева плакала. То, что сказал майор, было правдой, и от этой правды никуда не скрыться. Она на минуту представила, что было бы, если бы этот майор и его помощник — чернявый лейтенант отнеслись бы к ней, бандитской невенчанной жене, с той меркой, с которой Рен примерился к их семьям, и ей стало страшно. Так не могло быть, она это знала, но только сейчас поняла, почему такое невозможно. На их стороне и сила и правда, Рена же водит на веревочке только страх. И вслед за ним бредет ее коханый — Роман.
Майор встал.
— Подумай над моими словами. А Савчуку передай — хочу его видеть.
— Разве вы меня не арестуете? — удивленно спросила Ева.
— Надеемся, что этот разговор не пройдет впустую для тебя, и ты сама порвешь те последние ниточки, которые связывают тебя с бандеровцами. Что касается Романа, то ему, понятно, самому решать свою судьбу. Но думаем, и твое слово для него что-то значит.
Майор верил: не только автоматом нужно бороться с националистами. За годы чекистской работы он хорошо научился отличать врагов жестоких и коварных от людей, запутавшихся в чужих сетях, в силу обстоятельств оказавшихся на преступном пути. Казалось, в данной ситуации простейший путь — арестовать Еву, как бандеровскую пособницу, установить наблюдение за ее хатой: Чуприна обязательно выйдет из леса, чтобы узнать о судьбе жены, и попадет в засаду. Однако прямолинейность не всегда полезна в тонкой и филигранной работе чекиста, особенно когда борьба ведется за души людей, их настроения, взгляды на жизнь, на будущее Родины.
Через несколько дней Ева, прошагав двадцать километров от Зеленого Гая в райцентр, пришла к майору. Не в райотдел, а домой, поздним вечером. Наверное, надеялась, что никто не заметит этот ее необычный визит. Постучала робко в окно, и майор тотчас откликнулся:
— Входите, открыто.
Ева удивилась: знала, что за начальником райотдела охотятся люди Рена, а он вот так — даже на ночь дверь не запирает.
В доме ужинали. Майор в вышитой сорочке сидел во главе стола, рядом жена, а вокруг них пятеро ребятишек — перед каждым по три картофелины и соль. По селам бродил голод, обрушились в том году на поля и град и засуха, уничтожили посевы, но Еве казалось, что голодно может быть везде, только не в хате такого большого начальника.
Она остановилась у порога, платок, надвинутый на самые брови, почти скрывал лицо, но майор узнал ее сразу.
— Проходите, не стесняйтесь, — пригласил. — Как раз к ужину. Валя, — сказал жене, — приглашай Еву за стол.
— Знимайте кожушок та хустыну, — приглашала певуче жена, — повечеряйте з нами.
По выговору Ева сразу определила, что жена майора такая же селянка, как и она, и почему-то ей стало легче, прошел страх, который все не давал ей постучать в окно этого дома, а водил вокруг. Она не стала отказываться от приглашения, не принято обижать хозяев, если те просят к столу, уселась среди загалдевших, как галчата, детишек. Майор чистил картофелины детям, и те катали их, горячие, исходящие душистым паром, на ладошках, прежде чем приноровиться и куснуть. Потом пили чай — кипяток, настоянный на молодых вишневых ветках, — настоящего чая не было в селах еще с войны.
Еве стало хорошо в этом доме, где все почти так же, как в ее батьковском, — вот и отец любил сидеть у торца стола, только клал рядом большую деревянную ложку и стукал ею по лбу для острастки каждого, кто лез в чугунок с картошкой без очереди. У них тоже была большая семья, прокормить ее с тех несчастных моргов поля, на которых гнул спину отец, было нелегко. И в то же время Еве болезненно хотелось, чтобы майор или его жена Валя хоть как-то выказали ей недоброжелательство, показали превосходство. Но майор был приветлив, ободряюще поглядывал на нее и даже извинился, что на столе так скромно — нечем и угостить.
Дети отправились спать, и слышно было, как в соседней комнате Валя укладывает их в кроватки. Майор закурил, он не торопился начинать деловой разговор, выдерживая сельский этикет: когда гость сочтет нужным, тогда и скажет, зачем пожаловал.
— У нас тоже была большая семья, — сказала Ева, — батько, ненька, дидусь, трое хлопцев и нас четверо — девчаток… — Молодая женщина вдруг глянула майору в глаза и тяжело, словно снимая непосильную ношу, сказала: — Ну, вот я и пришла. Что делать, подскажите? Коханый по лесам прячется, а дочка растет, и мне такая жизнь ни к чему. Видно, злая ведьма на мою долю ворожила. Ходила в церковь, молилась — не помогает. Теперь к вам пришла, пан майор.
— Товарищ майор, — поправил начальник райотдела. — Я не бог, судьбами людскими не распоряжаюсь. А что делать, давай думать вместе.
— Верьте мне, он честный человек, мой коханый. Другого бы не полюбила. И если бы тогда, много лет назад, рядом с ним оказались другие люди, и он стал бы другим.
— Потому и хотим ему помочь…
Они проговорили очень долго. Ева ничего не скрывала. Она была из тех людей, которые, поверив человеку, открывают ему душу.
— А Роман вас знает, — сказала она, — и того молоденького лейтенанта тоже знает…
— Откуда? — немного неестественно удивился майор. А сам подумал: «Конечно же, знает. То мы за ним гоняемся, то он нас выслеживает».
— Все люди про вас только хорошее говорят. Вот он меня как-то и спросил: «Что это за майор такой, эмгебист?» Я ему и рассказала. Ох, если бы я могла слова найти такие, чтобы убедить его!
— Давай попытаемся найти их вместе, — предложил майор. — Лейтенант Малеванный давно хотел твоему возлюбленному письмо написать. Только адреса не знал, не напишешь ведь: «Лес, берлога Ре-на, Чуприне в собственные руки». Отдашь Роману? Захочет — пусть ответит.
Так началась эта переписка между чекистами и адъютантом Рена. Савчук через Еву прислал ответ. Это был листок бумаги, на котором круглым почерком старательного ученика было написано следующее:
«Письмо твое, друже лейтенант, получил и благодарю за внимание к моей скромной персоне. Никто еще нз эмгебистов мне писем в лес не писал, а ты не погнушался послать весточку бандиту, как вы нас называете. Во первых строках моего письма сообщаю, что я жив и здоров, а тебе того не желаю, потому что на земле украинской вдвоем нам места нет: или ты, или я. Письма писать ты хорошо выучился. Все изложил: и про политический момент и про счастье народа. Только одного тебе не понять, что я в своей вере годами утверждался, свою правду годами искал, и не тебе меня пошатнуть в том, во что верю и на чем стою. Выследили, вынюхали вы мою дружину и дочку и думаете, что и меня на крючок поймали? Не надейтесь, я не та рыбина, которая сама в сеть плывет. Во имя своей борьбы мы не жалеем ни себя, ни своих детей. А „гражданином“ меня не называй, так у вас арестантов зовут, меня же вы еще не поймали…»
Малеванный никак не мог понять, всерьез это написано или для того, чтобы поиздеваться над ним, попортить нервы.
Майор успокоил:
— Красуется Роман. Показывает: сам черт не брат… Судя по тому, что мы о нем знаем, Чуприна гораздо умнее. А это письмо — пробный шар, хочет знать, что мы предпримем дальше. Собираешься ответить?
— Напишу, что он дурень, — со злостью сказал Малеванный.
— А чего ж, — неожиданно согласился майор. — Только начни вот так…
Майор хитровато подмигнул Малеванному и начал диктовать:
«Роман! Если тебе не подходит обращение „гражданин“, то не знаю, как тебя и величать. Товарищем тебя назвать не могу — какие мы товарищи? Употреблять ваше обращение „друже Чуприна“, сам понимаешь, мне ни к чему: и не друг ты мне, и покрыли вы это хорошее слово позором. Разве ж не бывало так, что Рен приказывал: „Повесить!“, а какой-нибудь бандит-сотник тянулся перед ним: „Послушно выконую, друже провиднык!“»
Малеванный быстро записывал то, что говорил майор. Он склонил по-школярски голову набок, навалился грудью на край стола.
«…А еще хочу написать — был о тебе лучшего мнения. И враги бывают умными. О тебе этого пока сказать не могу. У дураков, как известно, законы не писаны, своего ума нет, повторяют чужие сказки. Хорошо, если сказочки те не во вред людям. А если поднимают брата на брата?..»
Пункт за пунктом, строка за строкой разоблачал майор лживые выдумки националистов. Учитель остался верен себе: он не оставил без ответа даже второстепенных вопросов, которых касался в своем сумбурном послании Чуприна. Когда письмо было закончено, он еще раз прочитал его, местами подправил и приказал Малеванному:
— Отправляй. Посмотрим, что он на этот раз ответит…
Шли письма в лес, и шли письма из леса. Ева исправно выполняла роль курьера — дело, видно, для нее привычное.
Майор доложил о завязавшейся переписке по начальству. Он предполагал, что его могут раскритиковать: мол, нашел время для эпистолярных упражнений. Но операция «Письмо», как ее шутя окрестили в райотделе, получила одобрение. Более того, в райотдел срочно прибыл майор Лисовский из областного управления. Майор оказался широкоплечим человеком, который въедливо и дотошно изучил все материалы о Чуприне из немецкого досье, еще раз встретился с Нечаем, попросил отыскать местных жителей, которые знали Чуприну по годам оккупации. Кстати, среди них оказался и Остап Блакытный. Бывший телохранитель Горлинки высказался очень определенно:
— Чуприна не так прост, как думает даже Рен. Он себе на уме. Этот если во что-то верит, так крепко, но. если начнет сомневаться, то сам камня на камне не оставит от своей веры…
Остап приумолк, задумался: вспомнились хлопцу бандитские леса, бывшие «соратники по борьбе».
— У нас знаете в бандах как было? Чем меньше думаешь, тем лучше… Не дай боже, на беседах начнешь вопросы задавать — точно к стенке поставят. К чему-нибудь придерутся — и поставят… А Чуприна из тех, кто старался понять, что же все-таки происходит. Ни к дуракам, ни к фанатикам его не отнесешь…
Словом, много интересных подробностей рассказал Остап о Чуприне майору Лисовскому. А майор слушать умел: собеседника не перебивал, относился с полным доверием к тому, что говорилось, только изредка задавал разные вопросы, которые в общем-то преследовали одну цель: понять характер Савчука — Чуприны, составить представление о его душевном мире.
Уезжая, майор Лисовский посоветовал самым внимательным образом отнестись к возможностям повлиять на Чуприну и просил постоянно информировать его о ходе операции «Письмо».
…Чуприна не раз и не два перечитывал каждое письмо Малеванного. По рассказам Евы он знал, что лейтенант — его ровесник, молодой хлопец, воевал с фашистами, имеет боевые ордена, значит, не из робких. Длинными вечерами в бункере иногда вспоминали прошлое: кто где ходил рейдами. В этих разговорах выплывала фамилия Малеванного. Один из «боевиков» припомнил, как чернявый лейтенант загнал в лесную балку сотника Яра. А сотнику тому уже вынесли Советы смертный приговор. Лейтенант гнал его всю ночь и загнал-таки в овраг лесной. И тогда встал над обрывом, Яр по нему из автомата шпарит, а лейтенант даже не пошатнется. Кричит: «Приговор приведу в исполнение лично!» И переселил-таки сотника в ту ночь на небо, не дан бог никому из нас с таким отчаянным встретиться.
Набожный рассказчик перекрестился.
— Какой он из себя? — допытывался Чуприна у Евы.
— Файный хлопчина. Волос темный, кучерявый, а глаза жаринками горят.
— Так я не про то, — раздражался Чуприна, — ну, на кого из наших он похожий?
Ева морщила высокий лоб, терпеливо объясняла:
— Нет, он совсем другой. Разная у вас порода. Ваши все больше злые, издерганные и не верят ни во что, хоть и клянутся святыми словами. Может, я многого не понимаю, своим бабьим умом не могу дойти до всего… Только помнишь, приходил с тобой хлопец, которого звали Дубом? Так я по очам его видела: сегодня у меня сидит, горилку пьет, ласковые слова говорит, а скажут ему: «Убей!» — приставит нож к горлу, даже не спросит, за что. А Чумак? Он ведь отца своего на воротах повесил за то, что тот в колхоз вступил. Нет, нельзя даже сравнивать твоих иродов, проклятых матерями, с Малеванным! Чистой души он человек, счастливая та мать, у которой такой сын…
Чуприна, ревниво вслушиваясь в слова Евы, язвительно осведомился:
— Уж не полюбила ли чекиста? А чего же, нас скоро всех в распыл пустят, надо и тебе думать о будущем.
— Дурачок, — ласково и совсем не обидчиво ответила Ева. — Ну кому я нужна, невеста лесная? Я и то удивляюсь, чего это они с тобой возятся? Может, так положено по их большевистской правде?
Роман припомнил письма Малеванного, в них искал ответ на мучившие его сомнения. Где правда? Неужели он жестоко, слепо ошибался многие годы?
— За тобой следят? — с тревогой спрашивал у Евы.
— По-моему, нет.
— А наши давно бы уже и лейтенанта и начальника его порешили, дай им такую возможность…
А тут Ева принесла еще одно письмо Малеванного.
«Если ты действительно хочешь счастья своему народу, — писал лейтенант, — то должен увидеть и пути к нему. Они противоположны тем, которыми идешь. Пока ты раздумываешь и колеблешься, льется кровь и гибнут ни в чем не повинные люди. Вчера по приказу Репа был убит бригадир-комсомолец, награжденный медалью „За трудовую доблесть“. Вся его „вина“ заключается в том, что он любил землю и трудился на ней до седьмого пота…»
Назад: Чтобы доля не чуралась
Дальше: Меченные прошлым
