ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Утром в больницу первой приходит тетя Дуня — санитарка хирургического отделения, сухая, уже сутулая, с натруженными руками. Девятнадцать лет кряду хозяйничает она на этаже, где чистоту можно проверять белым платочком. И не зря моряк-острослов, выписываясь из больницы, назвал тетю Дуню «впередсмотрящей». Для больных она еще и поводырь.
Наверное, только в отделе кадров знают ее фамилию. А так все зовут по-домашнему, по имени.
Она вошла в изолятор и увидела Крапивку. Сгорбись, он сидел на кровати.
— Здравствуй, новобранец… Кто ж ты такой будешь? — спросила тетя Дуня.
Он повернул голову на голос.
— Федор Крапивка. Здравствуйте.
— Слыхала я, будто ты знакомец профессора Ярцева?
— Да нет. Я сам по себе.
— А почему его дочка тебя привела?
— Так уж случилось, — без охоты ответил Крапивка.
Тетя Дуня любила поговорить с больными. Особую слабость она питала к новичкам. И всегда доискивалась, давно ли света божьего не видит и как живет — один или семейный? Не от пустого интереса спрашивала, из вечного женского сострадания.
Крапивка рассказал про неудачную поездку к комбату и хмуро объявил:
— Сегодня двину обратно…
— Ты не самоуправствуй, посоветуйся с профессором по-хорошему, — поучала тетя Дуня. — Считай, повезло тебе, что попал к нам. Счастье тебе привалило, а ты его сгоряча упустишь.
— Не к вам ехал, а к комбату.
— Ты, орелик, так рассуди… Твой комбат небось телеграмму не получил. Или с дружками водку жрет, будь она неладна.
— Гадай не гадай, а если счастье тебя обошло стороной, его не заарканишь. Мне к бездолью не привыкать. С юных лет бедую.
— Что так? За всю жизнь и радости не было?
— Устал я мыкаться, — отмахнулся Крапивка.
— Не береди себя, — посоветовала тетя Дуня. — Не давай волю злобе.
Крапивка поднялся со стула. По острым скулам заходили желваки.
— Ты что?
— Куда я денусь…
— Ты, Федор, внемли слову моему. Отлежись тут, отдохни. Ишь как нервы вздыбились.
Крапивка потянулся к стакану, но рука ошиблась, проскользнула мимо.
— Сейчас налью, — сказала санитарка.
В час обхода в изолятор пришел профессор Ярцев.
Ординатор доложил, что больной Крапивка принят согласно просьбе Дмитрия Николаевича.
Крапивка встал со стула, прислонился к стене, сказал:
— Я домой поеду!
— Не понравилось у нас?
— Чего без толку время терять? Все одно не поможете, так лучше не расстраиваться, не мучиться.
— Давно не видите?
— С сорок четвертого. После ранения. Надоело по госпиталям валяться.
— Делать операцию предлагали?
— Один раз было. А потом отказались. И больше не предлагали.
— Советую не спешить с отъездом. Обследуем вас, тогда все решим.
— Надоело это, устал я, — сказал Крапивка. — Пустой, видать, жребий.
— И у судьбы бывают неожиданные повороты. Заранее не падайте духом. Вы попали в хорошую клинику.
— Койка другая, болячка все та же, — вздохнул Крапивка. — Уеду.
— Отдыхайте, завтра начнем обследование.
Дмитрий Николаевич вышел.
Марина слышала звонки, но к аппарату не подходила — готовилась к экзаменам. Приходилось жертвовать даже болтовней по телефону.
Приняв за основу заповедь: «Перед смертью не надышишься», Марина все же корпела над учебниками. «Если сгорю на экзаменах, никто не сможет упрекнуть, что от лени».
Из кухни вышла бабушка и, вытирая передником руки, сняла трубку.
— Слушаю. Нет тут Марины Дмитриевны.
Едва отошла, как снова раздался звонок.
— Слушаю. Просто Марину? Проживает. Марина! К телефону!
Марина выскочила из своей комнаты, на ходу запахивая халат.
— Ага! — выдохнула она в трубку. — Что делаю? Пытаюсь быть прилежной. Пока удается. Настроение не валенки — в прихожей не скинешь. Максим, полистай книги, установи, кто сказал: «Терпение есть гений».
— Бюффон, — мгновенно раздался ответ.
— Не может быть!
— Точно.
— А я, дура, не знала. Все! Кончаем разговор, бабуся смотрит на часы.
— Новенький объявился? — спросила бабушка.
— Максим. Эрудит. Между прочим, открыл закон личности.
— Посоветуй ему выучить закон вежливости. Мог бы поздороваться. Значит, ты уже Марина Дмитриевна? Я все гадаю: что за валет объявился на горизонте?
— Ну и что нагадала?
— Мутная идет карта. Все время какой-то рыжий пробивается.
— Рыжий — это прекрасно. Статистика утверждает: среди умных людей большинство рыжих.
— Отец почему-то не угодил в их компанию.
— Это — особый случай.
— Ужинать будем или его подождем?
— Подождем. Присутствие главы семьи повышает усвояемость пищи. Так считает Максим.
— Откуда он взялся, такой умник?
— Студент. Художник.
— Ухаживает? Или пока «дружит»?
— В загс не торопит.
— Спасибо, утешила, Марина Дмитриевна.
— Никто еще не знает, на что способна акселерация. Если у акселератов будет добровольное общество, я предложу учредить герб с изображением шестилетнего Моцарта.
Бабушка усмехнулась, махнула рукой.
— Вам только волю дай. Второгодника пятого класса назначите директором школы. Я больше интересуюсь, какую отметку за вчерашнее сочинение получишь?
— Возможны варианты: тройка, четверка, пятерка. Что касается запятых, тут могут быть неожиданности. Или одна лишняя, или одной не хватит. А вот за тему ручаюсь.
— Расхвасталась.
— Конечно, если начнут придираться, то могут забодать.
— Почему?
— Представь, вышла за рамки принятого. И здесь не так, и там своя мыслишка бьется. А это опасно. Но я рискнула и согласна схватить даже трояк. А почему? Сочинение — это мои мысли о жизни. Это я пишу… Марина Ярцева. Хорошая, плохая, но я. Иначе — зачем сочинение? Тогда пусть остается диктант. Один на всех. Там все по правилам. Раз и навсегда. А нас в классе — тридцать лбов, и все разные.
— Ох, Марина, Марина… Десятый час, а отца все нет. Давай-ка ужинать, — сказала бабушка.
В квартире Ярцевых кухня была наособинку. Дмитрию Николаевичу захотелось, чтобы там стоял крестьянский стол с ошкуренной столешницей, а вместо стульев — лавки.
В остальных комнатах была обычная гарнитурная мебель, достаточно удобная и столь же однообразная. Порой многим гостям казалось, что они у себя дома.
Поужинав, Марина поставила будильник на семь утра.
— Семья живет от звонка до звонка, — сказала она. — Труженик папа. Работящая мама. Съезд офтальмологов. Симпозиум синоптиков. От всего этого захочется стать нормальной домохозяйкой.
— Попробуй, — сказала бабушка. — Лично я не против…
— Все ясно, — прервала Марина. — Удаляюсь зубрить.
Через час пришел Дмитрий Николаевич. Достаточно было одного взгляда, чтобы заметить его плохое настроение.
Бабушка осторожно спросила:
— Что с вами, Дмитрий Николаевич?
— Как-то не по себе…
Ему казалось, что отговорка освободит его от дальнейших расспросов, но бабушка не отставала:
— Неудачная операция?
В семье было не принято касаться больничных дел. О них Дмитрий Николаевич изредка разговаривал только с женой.
— Может, обойдется? — попыталась успокоить бабушка. Она уже пожалела, что затеяла эти расспросы. — Ужин готовить?
— Спасибо, ел… А где Марина?
— У себя. Весь день занимается.
…Поначалу это был просто пациент. Один из сотен, из тысяч таких же несчастных, которым надо было помочь.
Дмитрий Николаевич, глядя в сумрачное лицо Крапивки, хорошо понимал причину его недоверия.
— Столько лет прошло, — сказал тогда Крапивка. — А я все тащу свой крест. Опять напрасно мучиться? — Он безнадежно махнул рукой.
— Видите ли, Федор Назарович, медицина за эти годы основательно шагнула вперед.
Дмитрий Николаевич мог бы рассказать о новейших методах хирургического вмешательства при различных поражениях глаз. Но не стал. Словами не убедишь. Да и рано что-то обещать.
— Давайте проведем обследование, — заключил он.
И Крапивка неожиданно согласился.
Через два дня Дмитрий Николаевич сообщил ему результаты обследования и предложил остаться в клинике для операции.
— Правда, случай сложный, но не безнадежный. Операция требуется двухэтапная: вначале придется убрать травматическую катаракту, а уж потом ликвидировать отслойку сетчатки. — Вот так, Федор Назарович. Решайте.
Крапивка, понурив голову, обхватил ее похолодевшими ладонями.
— Значит, серьезная операция?
— Да. Кем вы были на фронте?
— Связистом.
— А где ранило?
— Под Варшавой.
— Человек вы бывалый. Сумеете вытерпеть. Первая операция под местной анестезией. И длится она недолго.
— А вторая? — спросил Крапивка.
— Через месяц-другой. И на этом — все. Решайте.
— Чего теперь скажешь? Авось хуже не будет. Я согласен, делайте.
За дверью, над которой светилось табло: «Тихо. Идет операция», стояла напряженная тишина.
Что ни говори, а при слове «операция» человеку всегда не по себе. И подсознательный страх вступает в спор с рассудком, и не убеждают доводы, что действия хирургов основаны на точном решении. Но хирурги не боги. Хотя порой могут то, что и богам не снилось. Учитель Дмитрия Николаевича, покойный профессор Русаков, ударом скальпеля рассекал семь марлевых салфеток, лежавших на бумажном листе, не прикоснувшись к бумаге.
Многое унаследовал от учителя Дмитрий Николаевич. И сейчас он был спокоен и уверен.
Ассистенты и операционная сестра Лидия Петровна закончили приготовления. Дмитрий Николаевич сел в кресло, положил руки на специальные подлокотники. Лидия Петровна выдвинула штатив с микроскопом. Прильнув к окуляру, Дмитрий Николаевич увидел резко увеличенные глаза Крапивки.
Дмитрий Николаевич провел множество операций, и каждая требовала виртуозной техники, чтобы коснуться скальпелем в нужной микроточке.
Только подлокотники, если бы могли чувствовать, знали, какое напряжение испытывают, руки Дмитрия Николаевича. Закончив операцию, он медленно, оцепенело откидывается к спинке кресла и сидит, закрыв глаза, пока не расслабится.
Когда на другой день Крапивке сняли повязку, чтобы закапать лекарство, он увидел чье-то лицо и закричал: «Вижу!»
— Это только начало. Первый проблеск, — улыбнулся Дмитрий Николаевич. — Лидия Петровна, пожалуйста, подставьте лупу.
Сестра приблизилась к Крапивке. Теперь он смотрел через лупу.
— Лучше! Еще лучше! — радовался Крапивка.
Нервное напряжение мешало ему сосредоточиться. Только спустя несколько дней он смог описать увиденное.
Дмитрий Николаевич напомнил ему про вторую операцию и сказал:
— Тогда цыплят посчитаем!..
Потом Крапивка уехал, чтобы вернуться через полтора месяца.
