СПРОСИ СЕБЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Ранним утром сквозь завесу низкого тяжелого тумана по тугой и строптивой северной реке маленький катер пробивался к Волге.
Свет зари еще не возник над миром. Роса лежала на мягких холодных травах.
На носу катера, подняв воротник пиджака, стоял Алексей Щербак и злился оттого, что может не успеть к началу суда.
С низовья примчался ветер и дерзко, с вызовом стал развеивать мглу. На реке заволновались белые гребешки, они о чем-то шептались друг с другом, а Щербак перебирал в памяти кварталы знакомого города и никак не мог вспомнить, где расположена улица, которая нужна ему теперь. Он подошел к мотористу и сказал:
— Ты уж поближе к суду подгребай. Адресок мне неизвестный.
— Лучше бы его и не знать. А дом этот недалеко от набережной. Так что пришвартуемся почти под окнами. Видный дом, старинный.
…Когда Алексей Щербак занял место на скамье подсудимых, он почувствовал на себе скрытные взгляды публики. Не всем, правда, было интересно присутствовать на этом процессе, но в соседнем переполненном зале слушалось дело об убийстве инкассатора, и многие любители судебных историй, чтобы не слоняться в коридорах, собрались тут.
Судья Мария Градова объявила, что сегодня слушается дело бывшего начальника Сосновской запани Щербака и бывшего технорука Каныгина, обвиняемых в халатности и непринятии мер, которые могли предотвратить аварию, принесшую ущерб почти в миллион рублей.
Секретарь суда, худая девушка с короткой прической, доложила о явке участников процесса, а Градова провела подготовительную часть заседания, предшествующую началу судебного следствия, и попросила всех свидетелей удалиться в специальную комнату.
— Подсудимый Щербак!
Алексей смотрел на судью и с неожиданным липким страхом ждал других ее слов — он никогда не думал, что будет с робостью смотреть на судившую его женщину.
Градова заметила состояние Щербака и не стала торопить его, терпеливо дожидаясь, когда он успокоится. Алексей прижал ладони к гладкой перекладине барьера.
— Ваши фамилия, имя и отчество? — спросила Градова.
— Щербак Алексей Фомич.
— Когда и где родились?
— В деревне Старосеево Костромской области в декабре девятнадцатого года.
— Место жительства?
— Поселок Сосновка.
— Занятие?
— Был начальником Сосновской запани.
— Образование?
— Летное училище. Лесотехнический техникум.
— Семейное положение?
— Женат.
— Копию обвинительного заключения получили?
— Четыре дня назад.
— Садитесь.
Алексей опустился на стул и поежился от неприятного холодка: к спине прилипла рубаха.
— Подсудимый Каныгин!
Невысокий, коренастый, он медленно поднялся и, сцепив пальцы жилистых рук, застыл на месте.
Судья Градова задавала Каныгину те же вопросы. Он отвечал тихо, часто откашливаясь, отчего слова вылетали отрывисто и были не всегда понятны. Федор Степанович, верно, и сам чувствовал это, пытаясь иной раз повторить ответ, но сбивался и умолкал, не сводя глаз с судьи.
Затем Градова начала читать обвинительное заключение.
Алексей слушал рассеянно — он знал каждый его пункт, да и копия заключения лежала перед ним. Щербак на минуту забылся и вдруг чутко услышал, как слабо поскрипывают вокруг него стволы старых сосен от ветра, и увидел над собой хмурое, дождливое небо.
Градова, закончив чтение, спросила подсудимых, понятно ли им обвинение, и, получив утвердительный ответ, сказала:
— Подсудимый Щербак, вы признаете себя виновным?
СТРАНИЦЫ, КОТОРЫХ НЕТ В СУДЕБНОМ ДЕЛЕ
На исходе того дня, когда Снегирев заканчивал следствие, он спросил Щербака:
— Вы признаете себя виновным?
Алексей знал, что рано или поздно придет час, когда Снегирев прямо спросит его об этом, и ему казалось, что он готов к ответу давно, с самого начала следствия. Но, услышав вопрос, почувствовал неровный стук сердца.
— Признаете себя виновным? — повторил Снегирев.
Щербак молчал. Виновен ли он в том, что стихия оказалась сильнее его?
Снегирев в эту минуту курил и думал совсем о другом: Соня, его девятнадцатилетняя дочь, недавно уехала в Ленинград учиться и накануне его отъезда в Сосновку прислала письмо, в котором сообщала, что выходит замуж. Что произошло с ней, если, едва прожив два месяца в чужом городе, она совершает такой опрометчивый шаг? Снегирев понимал, что многое может стать непоправимым, если он немедленно не поедет к дочери.
Сидя в маленьком рабочем кабинете Щербака, следователь тихо постукивал худыми пальцами по стеклу, под которым лежал график хода лесосплава.
— Я вас спрашиваю, Алексей Фомич, — напомнил о себе Снегирев, в который раз разглядывая настенные часы с выщербленной инкрустацией — наследство былой конторы лесопромышленного купца Саввы Кузюрина.
Часы гулко пробили семь раз.
Алексей прислушался. Знакомый бой вдруг стал чужим, угрожающим, будто отсчитывал срок заключения.
— Не знаю, — ответил он.
Снегирев усмехнулся:
— Так кто же тогда знает?
— Возможно, вы установите…
— Право, вы чудак, Алексей Фомич, — беззлобно сказал Снегирев и, не найдя в карманах папирос, прикурил окурок, лежавший в пепельнице. — Обвинение предъявлено вам, и вы должны ответить мне. Таков порядок, если хотите.
— Не знаю, — повторил Алексей.
— Опять двадцать пять, — Снегирев начал быстро перелистывать материалы следствия. — Тогда давайте вернемся к фактам… Пятьсот тысяч кубометров леса вынесло в Волгу?
— Было, — тяжело согласился Щербак.
— Из-за этого три дня речной флот стоял?
— Стоял.
— Запань разрушена?
— Да, — тихо сказал Алексей.
— Столовая и общежитие сгорели?
Трусость была неведома Алексею, но в ту минуту страх начал закрадываться в его душу, и он, пожав плечами, не протестуя, глухо ответил:
— Да. Только почему, никак не могу понять.
— И мне пока неясно. Но известно одно: в результате аварии причинен убыток. Почти в миллион рублей. Вы с этим согласны?
Алексей встал с табуретки и подошел к окну, за которым был виден небольшой поселок, где он долго жил и узнал сплавную науку.
— Так смешно же отрицать свою вину, — слышал он утомленный голос следователя.
Снегирев неожиданно представил Щербака в роли капитана, чей корабль врезался в риф и ушел на дно, и очевидно, по вине самого капитана. Но за ошибки надо платить. Щербак, видимо, не понимал этого, что больше всего раздражало Снегирева.
— Вы были начальником запани, и вы за нее отвечаете, — сказал он.
* * *
Солнце светило в окно, слепило глаза Алексею. Он прикрывал их ладонью, и со стороны казалось, что ему стыдно смотреть на людей.
— Подсудимый Щербак! Вы признаете себя виновным? — спросила Градова.
— Да, — шумно выдохнул Алексей и только потом торопливо поднялся со стула. — Признаю.
— А на предварительном следствии что вы ответили?
— Я тогда сказал, что не знаю.
— Почему?
— Не успел еще во всем разобраться. Тогда на меня навалилось все сразу.
— А теперь?
— Остыл. Разобрался, что к чему.
— Во всем?
— Не могу утверждать. В причинах аварии разобрался. А вот как возникли пожары?.. — Алексей пожал плечами, задумался.
— Пожар — следствие аварии, — спокойно заметила Градова. — А вас обвиняют по статье…
— Я понимаю формулу обвинения. Отвечаю: виновен. Я думаю не о судебных статьях. Я был начальником запани. Мне ее доверили. И я должен отвечать за катастрофу. Поэтому признаю: виновен. Такова моя статья.
Алексею показалось, что судья довольна его ответом, потому что тут же прекратила задавать вопросы.
И, уже опустившись на стул, он подумал, что, видимо, зря отказался от защитника — сразу возникли сложности судебного процесса, в юридических тонкостях которого он плохо разбирался.
Каныгин сосредоточенно ждал, когда судья вызовет его. Он нередко слышал житейскую мудрость: «От тюрьмы да от сумы не зарекайся», но всегда воспринимал ее как присловье, не имевшее к нему никакого отношения.
— Подсудимый Каныгин! — сказала Градова. — Признаете себя виновным?
Каныгин медленно встал, неторопливо одернул пиджак и ответил:
— Не признаю. — И, усомнившись вдруг, что ему не поверят, откашлялся и добавил: — Я всегда говорил, что не виновен.
— Садитесь, — сказала Градова и снова вызвала Щербака. — Сколько лет вы работаете на запани?
— Около двадцати.
— Вы говорили, что окончили летное училище. Какую получили специальность?
— Летал.
— В гражданской авиации?
— Нет. Я был военным летчиком.
— С какого года?
— С тридцать девятого.
— На фронте были?
— Воевал, — просто ответил Щербак.
— С какого времени?
— С первого дня войны.
— Имеете правительственные награды?
— Да.
— За что награждены?
— За выполнение боевых заданий командования.
— Какие имеете награды?
— Разные, — с раздражением ответил Щербак, не от злости, а от грустного сознания, что он вынужден безропотно отвечать на бесконечные вопросы.
— Уточните, пожалуйста.
— Два ордена Красного Знамени, ордена Отечественной войны и Красной Звезды. Медали «За оборону Севастополя», «За оборону Кавказа» и «Партизану Отечественной войны».
— Значит, в партизанском отряде воевали?
— Не довелось.
— Вот как? — удивилась Градова, подумав о горестном времени, о войне, где она была солдатом. — Как же вас наградили партизанской медалью?
— За помощь партизанам.
— В чем она выразилась?
— Летал в партизанский отряд.
— Какой?
— Разве теперь вспомнишь…
— И района не помните?
Щербак молчал, поглаживая перекладину барьера теплыми ладонями. Потом встревоженная память подсказала ему:
— Кремневка. Да, по карте это был квадрат Кремневки. Садился по сигналу костров…
— Когда это было?
— Столько лет прошло…
— Постарайтесь вспомнить, пожалуйста.
Кремневка была памятна судье, забыть о ней она не могла никогда.
Интерес Градовой к его полету в партизанский отряд озадачил Алексея. Он не мог понять, чем, собственно, вызвано такое внимание к событию давних лет, не имеющему никакой связи с нынешним судебным следствием.
— В сорок третьем году. Холодно уже было. Выходит, осенью. Вывозил раненых.
— Куда вы их доставили?
— В Тамань.
— В Тамань? — повторила Градова. — Хорошо помните?
— Там был аэродром. Но мне кажется, это к делу не относится.
Градова подняла на него настороженный взгляд.
— Суду важно все, что связано с вашей биографией.
На столе перед ней лежали три пухлые папки, где по служебной необходимости были собраны все материалы, касающиеся аварии на запани. А за ними стояли люди, обвиняемые по определенной статье Уголовного кодекса и, как показало предварительное следствие, виновные в аварии, крупнейшей за последние сорок лет в их крае. Однако совершенно неожиданно рядом с официальными, строго пронумерованными страницами судебного дела возникли события, неразрывно связанные с жизнью самой судьи.
Память
Партизанский отряд, где Мария Градова была радисткой, едва отбил упорную атаку врага. Похоронив убитых, отряд в сумерках поздней крымской осени перенес тяжелораненых к своему аэродрому. Мария в полузабытьи лежала на окровавленной плащ-палатке.
Перед рассветом густо затуманило, но все же самолет к ним пробился. И Мария, скованная болью, услышала, как командир отряда упрашивал летчика:
— Возьми нашу радистку. Добром прошу тебя, Леший!.. Не выдержит долго она.
А летчик закричал ему:
— Сказал — и баста! Живых надо вывозить, а не покойников! И так перегрузил. Как бы с этими не гробануться…
Загремев винтом, машина разорвала туман и скрылась. И тогда у Марии промелькнула мысль, что она уже умирает, раз летчик отказался спасти ее на своем самолете.
От горя и чужой жестокости она хотела заплакать, но потеряла сознание…
Очнулась Мария в полдень.
Не открывая тяжелых век, она вслушивалась в хриплый грохот бомбовых ударов, гул валившихся деревьев и свист осколков мин, рвущихся где-то поблизости. Яркие круги плыли перед глазами, в ушах шумело. Неожиданно взметнулся новый белый взрыв, после которого стало так тихо и просторно, что захотелось, чтобы кто-нибудь поиграл на гармошке. Мария насторожилась, желая услышать шаги гармониста, но не дождалась.
Медленно возник свет сквозь дрожащие ресницы, освещая размытые очертания незнакомых предметов.
Казалось, ее недоверчивый взгляд заново рисовал потерянный мир, неясные формы и скупые краски которого она воспринимала, наслаждаясь забытыми звуками: скрипом кровати с никелированной спинкой и белыми подушками, шелестом мохнатого одеяла с затейливым рисунком.
Еще больше ее поразило акварельное небо. Как давно она не видела неба сквозь оконную раму!
И, только пережив возвращение к жизни, Мария поняла, что лежит в больничной палате.
От шеи до поясницы ее стягивал тугой панцирь белых бинтов.
Резкий запах йода заполнял комнату. На тумбочке теснились пузырьки с лекарствами. А в углу, резко выделяясь на фоне светлых стен, стояли костыли.
И сразу же страшное предчувствие завладело Марией. Ощутив на лбу холодный пот, она безмолвно протянула руки под одеяло, испуганно ощупала свои ноги, пошевелила пальцами. И улыбнулась от сознания, что ей не выпал жребий стать калекой.
Так начался ее второй день. Первого Мария не помнила — он растворился в белом взрыве.
В палату вошла медсестра и, остановившись у двери, пропустила молодого доктора. Он быстро подошел к Марии, сел на стул и посмотрел на часы.
— Проснулись? Вот и прекрасно. Как мы себя чувствуем, малышка?
Вчера он оперировал почти бездыханное тело ее, мало веря в удачу. Сегодня ночью в таком же состоянии привезли генерала-танкиста. Хоть доктор был молод, но руки у него были золотые. Назначая экстренную операцию, он надеялся на благополучный исход. Но генерал умер у него на столе.
— Как вас зовут?
Мария скорее догадалась, о чем спрашивал доктор, нежели услышала его вопрос. И молча показала рукой на ухо.
— Плохо слышите?
Она кивнула.
Доктор посмотрел на медсестру. Та быстро смочила ватку нашатырным спиртом и поднесла к носу Марии.
Она задохнулась от неприятного запаха и зажмурила глаза.
— Будьте смелее! — громко сказал доктор. — Как вас зовут?
— Мария.
— Красивое имя. — Доктор вглядывался в глаза больной, которая еще вчера была обреченной, а сегодня смотрела на него потеплевшим взглядом. — Первый кризис позади, — добавил он. — Теперь все зависит от вас, Мария. Сопротивляйтесь, черт возьми! Слышите?
Она молча согласилась, довольная вниманием доктора.
— Между прочим, я еще никогда не оперировал партизан. Вы первая. — Он поправил подушку и повернулся к медсестре: — Перевязки каждый день. Проследите за питанием… Очень ослаб организм… Я буду вас часто навещать, Мария. — И, погладив ее руку, доктор первый раз улыбнулся.
Самочувствие Градовой улучшалось медленно. Высокая температура упорно держалась. Боль, растекавшаяся по телу, не хотела оставлять Марию.
Как-то вечером пришел доктор.
— А почему мы хмурые? И ужин стынет? — спросил он и шумно передвинул стул.
— Больно… Очень больно…
— Серьезная причина. Вам сколько лет?
— Двадцать.
Доктор прошелся по палате, вызвал медсестру и, показав на костыли, сказал:
— Унесите! — Закрыв за ней дверь, он подошел к постели. — Мария, ваш бой продолжается. И этот бой вы должны выиграть. Страшен не сам бой, а раздумье, колебание — продолжать его или отступить. Сегодня вы отступили, и это меня огорчает.
Он еще долго говорил с ней, и Мария поняла, что доктор ею недоволен. Она облизнула сухие губы и тихо спросила:
— Наверное, я пролежу здесь очень долго?
— Сделаем шестьдесят перевязок, и тогда гуд бай, — он улыбнулся. — Но помните: жизнь — сама цель.
Мария мало верила утешительным словам доктора. Ей казалось, что невыносимая боль никогда не покинет ее и всю жизнь она будет мучиться, прикованная к постели.
Размышляя об этом, Мария молча плакала, глядя красными глазами в окно на небо, чтобы отвлечься от своей беды.
Она готова была даже смириться с тяжелым недугом, но ловила себя на мысли, что дело-то не в ней самой, а в горе, которое разобьет сердце ее матери. И Мария снова услышала, как летчик Леший кричал: «Живых надо вывозить, а не покойников!»
И тогда вся боль лютой ненавистью обратилась против этого жестокого человека. Именно в эту минуту в сознании Марии возник реальный срок выздоровления. Доктор, требуя от нее ежеминутной борьбы с тяжелой болезнью, ясно обозначил путь к этому желанному времени: шестьдесят перевязок.
Каждый раз, когда в палату, наполненную утренним светом и свежим воздухом, торопившимся с моря, входила санитарка, толкая перед собой каталку, Мария запоминала, какая это по счету перевязка. А однажды, когда Марию привезли в палату, она скрутила марлю в жгутик и затянула семь узелков: осталось пятьдесят три перевязки. Родился ее собственный нехитрый календарь, порушивший в прах все сомнения и давший Марии силу для жизни, в которой ей предстояло биться со злом летчика Лешего и наперекор ему сражаться за добро для людей.
На четырнадцатый день Мария выпустила жгутик из рук, и он упал на пол. Она попробовала достать его — не получилось. Пришлось, позабыв про боль, передвинуться к краю кровати — и это не помогло. Но чем больше росло упрямое, дерзкое желание поднять жгутик, тем безрассудней становились ее решения.
Еще несколько минут назад Мария не решалась лишний раз приподнять руку, а теперь, ощутив прилив сил, повернулась на бок и, упираясь руками в кровать, опустила на прохладный пол обессиленные ноги. Боль в спине стала невыносимой, но Мария терпела, не желая сдаваться. Она уцепилась за тумбочку и сделала первый крохотный шаг.
Мария увидела за окном потемневшее небо с бурыми облаками. Они низко повисли над землей — близился дождь.
«Сопротивляйтесь, черт возьми!» — вспомнила она слова доктора, и эти слова вызвали в ее душе волнение, которое бывает у людей, в первый раз открывающих тайны жизни.
Теперь ей оставалось нагнуться. Мария оробела от этой мысли, но тут же с неведомой отвагой оторвала руку от тумбочки и, неуклюже нагнувшись, ухватила жгутик.
Он уже не был белым. В одно мгновение он виделся ей дрожащим кругом, то черным, то оранжевым… Наверное, прошла вечность, покуда Мария смогла подняться. Рука задела стакан с водой, стоявший на тумбочке. Он упал и разбился, оплеснув ее ноги.
И сразу, дрожа от свирепой силы, загрохотали разрывы, заметались люди, застрочил пулемет. Мария увидела, как она, согнувшись, сидит в своем шалаше, тревожно вращает ручку передатчика и все повторяет свои позывные: «Там чудеса, там леший бродит». И вдруг — гулкий белый взрыв, эхо которого протяжно понеслось над морем.
Мария качнулась, испуганно вскрикнула и, потеряв сознание, упала на пол…
На следующий день она с тревогой ожидала, что доктор обнаружит разошедшиеся швы, но он, улыбнувшись, сказал:
— Вчера, как ни странно, вы вырвали веревку у палача.
К вечеру, как всегда, пришла медсестра с градусником. Мария заметила, что один глаз у нее был светлее, а другой темнее, что придавало лицу кроткое выражение, словно у большой обиженной девочки. Медсестра протянула Градовой плитку шоколада и села на краешек кровати.
Мария решила, что это подарок доктора за ее бесстрашие.
— Тут тобой один лейтенант интересовался, когда ты грохнулась, — сказала медсестра. — Симпатичный. Он и шоколад оставил.
Мария не поверила и спросила:
— Откуда он меня знает?
— Пришел вчера в приемный покой. «Я летчик, — говорит, — Степан Смолин. Хочу знать, как тут моя пассажирка, радистка партизанская. Фамилии не знаю. Думал, пока долечу до аэродрома, она у меня в самолете концы отдаст. Плоха была». — И, вздохнув, добавила: — Ты-то его помнишь?
Мария не сводила глаз с медсестры, но, как ей ни хотелось, не могла вспомнить летчика Смолина.
Медсестра сообщила, что на всякий случай записала адрес летчика, и посоветовала Марии написать ему.
Через несколько дней Мария отправила короткое письмо Степану Смолину. Но ответа не получила.
* * *
В судебный зал заглядывало заходящее солнце, золотило желтые стены.
Неожиданно тишину разорвал гул пролетевшего самолета. Градова прислушалась к удалявшемуся тревожному звуку и сразу почувствовала, как в ней с прежней силой просыпается позабытый гнев. Она гнала его прочь, чтобы не поддаться ему или, хуже того, найти успокоение в ненависти, охватившей ее.
«Зря расстраиваюсь и терзаю себя напрасно, — думала Градова. — Может быть, это совсем другой летчик — разве он один к нам прилетал?»
Но в глубине души она чувствовала, что расчетливо хитрит с совестью и что ей очень хотелось бы, чтобы подсудимый Щербак оказался именно тем человеком, который в грозный час бросил ее на произвол судьбы.
Градова объявила перерыв, чем несколько озадачила народных заседателей.
Едва только вышли из зала суда, как Каныгин, изменившись в лице, стал укорять Щербака. Он говорил громко, захлебываясь от волнения:
— Что ж ты из себя добрячка строишь? Подумать только — взял да и признался. А им, — он резко кивнул в сторону судебного зала, — больше от тебя ничего и не надо. Теперь ты у них на крючке.
— Федор, люди кругом, — сказал Щербак.
— Я свою правду на шепоток не променяю, — распалялся Каныгин. — Как тебя угораздило такой грех на душу взять? Зачем? Кому от этого польза?
— Мне, Федор. Пойми. Я кто был? Начальник запани или отставной козы барабанщик?
— Ты меня словами не глуши. Зачем чужую вину на себя взвалил? Чтоб чужая подлость верх взяла? Только не думай, что я страхом прибит. Потому, мол, и бегу в кусты. Совесть не пятак, в карман не положишь. — Каныгин глубоко перевел дыхание и вдруг тихо, словно до этой минуты не он бушевал, а кто-то другой, сказал: — Обидно, Алеша. Был ты для меня человеком, а теперь как тебя назвать?
Неожиданно подошел адвокат Каныгина и, многозначительно разведя руками, сказал Щербаку:
— Неосмотрительно поступили, Алексей Фомич. Здесь суд, а не собрание. И статья у вас скользкая. Удивляюсь вашей позиции. Вы сами себе копаете яму.
Алексей потер переносицу.
— Каждый отвечает за себя.
— Сия премудрость мне известна. Только зря торопитесь. Обвинительное заключение еще не приговор. Его доказать надо, — наставительно заметил адвокат.
— Знаю, знаю, — ответил Алексей. — За свои ошибки надо уметь отвечать. Другого выбора нет.
Адвокат по-своему оценил слова Щербака и удивленно пожал плечами.
— Вы признали себя виновным. А Каныгин отрицает свою вину. Тогда будьте последовательны. Не подводите Каныгина. Отвечайте в полную меру и подтвердите невиновность технорука. Это же соответствует истине. И тогда ваша позиция станет не только благородной, но и прочной. — Сняв очки, добавил: — Попытайтесь взглянуть на вещи здраво. — И ушел.
Алексей проводил его долгим непонимающим взглядом.
— Цепкий у тебя защитник, — сказал он.
Каныгин стоял растерянный.
— Въедливая баба наш судья. На мой характер лучше бы мужик судил.
— Считай, что нам не повезло, — согласился Алексей.
— Что она в нашем деле понимает? Поворочала бы бревна багром денек-другой — узнала бы, почем фунт лиха. Ну кража, убийство — тут ясно. Всякие улики имеются, отпечаточки пальцев есть… Да ты меня не слушаешь, Алексей.
— Слушаю, Федор, слушаю.
— Зря ты защитника не взял. Неужто денег пожалел?
— Да нет. Не пожалел.
— С защитником спокойнее. Чего сам упущу — он доглядит.
— Мне в жизни за всем самому пришлось доглядывать, Федор. И в бою у меня свое место было… И здесь у меня стульчик свой за барьером. Двух правд не бывает.
Каныгин почесал затылок, сказал:
— Тебе видней, конечно. Только у злой Натальи все канальи.
