ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
У Федора Крапивки появился долгожданный билет домой. Поезд уйдет только в седьмом часу вечера, а Федор проснулся ни свет ни заря и маялся в беспокойных думах о завтрашнем дне.
Все так складывалось, что придется начинать с нуля и снова искать свое место в жизни.
Федор смутно представлял, по каким дорогам поведет его судьба. Устоявшаяся жизнь в доме инвалидов исподволь подтачивала, расслабляла волю, делала его пассивным. Он привык к поводырям.
Теперь, расставаясь с двадцатилетним слепым укладом бытия, Федор чувствовал, что не сможет сделать первые самостоятельные шаги. Он пугался зрячего одиночества.
Обретя опять бесценный для каждого человека дар, он не чувствовал в себе жажды выиграть поединок с будущим. Была тому веская причина. Федор знал ее, но не мог с ней свыкнуться и пребывал в подавленном состоянии: окажись избавителем другой врач, не Ярцев — радость прозрения не омрачилась бы такой безнадежной тоской.
Федор метался в раздумьях, не находя сил и понимания, как жить дальше.
С той поры, как прошла операция и он ненасытно смотрел на окружающий мир, Федор ни разу не подходил к зеркалу. Его не интересовало свое обличье. Горькая память хранила лицо фронтовика, увиденное в разбитом зеркальце за два дня до рокового ранения.
Вчера, после того как ему принесли железнодорожный билет, Федор зашел подстричься. Усевшись в кресло, он застыл, увидя чужое, вытянутое, худое лицо. На морщинистом горле резко проступал кадык.
«Поутюжила жизнь… — подумал Крапивка. — Себя самого узнать не можешь. А в нем через тридцать пять лет с ходу узнал Ваньку Проклова… Почему так случилось? И главное-то — не поймешь, к добру или худу случилось. Тут со своей жизнью не знаешь, как совладать, дак еще ярцевская поперек дороги легла. Спуталось все. Не к добру, не к добру… И зачем он мне признался?»
В последние дни Федор страдал от щемящей боли в затылке, но терпеливо переносил ее, боясь пожаловаться врачу. Он сторонился людей, часами просиживал в дальних пустых коридорах, чтобы не встретиться ни с Ярцевым, ни с тетей Дуней, ни с Лидией Петровной.
После обеда он спустился в канцелярию и получил документы. В палату не стал подниматься на лифте — там всегда было многолюдно, а пошел по дальней лестнице.
Собрав в чемоданчик пожитки, облегченно вздохнул.
— Поеду…
В коридоре было пусто. Он заспешил к лестнице, и, надо ж случиться, навстречу ему попалась тетя Дуня. Он робко остановился, сказал:
— Уезжаю. Спасибо…
Тетя Дуня хотела пройти мимо, но все-таки задержалась.
— Желаю тебе хорошей жизни. Авось научишься ценить добро. — Она помолчала и добавила: — Только Ярцева я тебе не прощу… Слышишь?
— Ни в чем я не виноват, — отозвался Федор. — В милицию не бегал.
— Без нее шуму хватало.
— Вот уеду — и смолкнет.
— Легко беду забываешь.
— Зря вы… Оттого и страдаю, что память цепкая. Мне от нее покою нет. Изнутри жжет.
— Шагай, шагай! К чему все заново перемалывать…
Лицо Федора вспыхнуло багровыми пятнами. Он растерянно потоптался и побрел к лестнице.
Уже в поезде, когда мимо окон поплыли дачные поселки, Федор порадовался, что вырвался наконец из больницы. И какая-то разом возникшая сила не дала ему лечь и забыться в долгом сне, а приковала к окну, за которым была жизнь. Он не видел ее двадцать один год.
Молва о возвращении Крапивки тотчас облетела весь дом. В комнату, где он жил, набилось много народу.
Всех поразило исцеление Федора. Поэтому больше всего расспрашивали о профессоре Ярцеве. Но о нем Крапивка говорил скупо, не вдаваясь в подробности. А обитатели дома без устали задавали вопросы про операцию, про то, велика ли очередь в больницу. Интересовались, сколько надо платить профессору.
И тут Федор не сдержался:
— Это вы чего удумали? Зря! Никаких денег!
Многие тоже почувствовали надежду, просили Крапивку написать профессору письмо, надеясь, что рекомендация Федора поможет.
Только к полуночи комната опустела. Крапивка стоял в коридоре и наблюдал, как расходились люди: кто-то шел, прижимаясь к стенке, многие тащились, постукивая палкой впереди себя, другие плелись, держась за руки.
Он плотно зажмурил глаза и с ужасом увидел себя среди этих людей, бредущих по коридору, и впервые после операции всем существом своим почувствовал, каким счастьем одарил его Ярцев.
С этой внезапной радостью он вернулся в свою комнату. Все здесь выглядело тускло: бледные желтоватые обои, подсвеченные маленькой лампочкой, стол с двумя чашками и неуклюжей пепельницей, которой пользовался сосед Кузьмич, куривший дешевые сигареты «Дымок».
По сторонам от окна стояли две кровати. Сколько раз за минувшие годы он подходил к окну, пытаясь представить, как выглядит улица, где он живет. Но сюда долетал только шум машин и ребячьи голоса.
Неделю Федор занимался оформлением пенсионных дел и прикидывал варианты новой работы. Первый день войны застал его в цеху — он был дежурным электриком. Может, и теперь возьмут по специальности? Люди помогут, поучат. Главное решить: здесь оставаться или ехать в другое место.
…Крапивка вспомнил, как его, тринадцатилетнего мальчишку, привели в суд в качестве свидетеля.
За оградой сидели бандиты. Судья, пожилой, с короткой бородкой, задавал вопросы, а Федя, сжимаясь от горя и страха, путано рассказывал про то, что случилось, и про третьего бандита, что убежал. Он знал его. То был Ванька Проклов из деревни Михайловки. Потом кудлатый бандит доказывал, что стрелял Ванька, а не он. Судья подозвал Федю к столу и, показав несколько фотокарточек, спросил: «Кто из них Проклов?» Федя ткнул пальцем в ненавистное лицо Ваньки…
Крапивка замотал головой, желая избавиться от тяжких воспоминаний, но лицо Ваньки снова возникло перед ним. Тогда Федор вскочил с кровати и подошел к распахнутому окну, за которым начинала таять ночь.
— Нет, надо уезжать… — сказал он себе и вышел в коридор.
На столе дежурной по этажу лежала стопка писем. Крапивка глянул на них и вдруг увидел свою фамилию. «Кто же это?» — подумал он. Обратный адрес не был указан.
Вскрыв конверт, Крапивка вынул письмо. Покачнулись, запрыгали строчки. Смазались. Неужели опять слепота?
Он испугался, даже тронул пальцами глаза. Ему было невдомек, что все от волнения. И читать он начал с трудом, постепенно смыкая слова в строчки и не сразу улавливая смысл.
Все было впервые.
Он глянул на подпись, В конце письма стояло:
«Твой фронтовой друг комбат Серафим Лучко».
Крапивка ухмыльнулся: он до сих пор таил обиду на комбата.
«Здравствуй, Федор Назарович! Попроси человека, который будет читать тебе это письмо, пусть не торопится, здесь каждое слово важно. Иначе боюсь, ты не поймешь, и останусь я перед тобой свинья свиньей, а то и хуже».
Крапивка, укорив себя за ухмылку, порадовался, что не надо никого просить читать.
«Долгое время я ждал ответа на мое письмо, но не дождался, — читал Крапивка. — Очевидно, ты обиделся за свою неудачную поездку в Москву. Конечно, ты вправе обижаться. А было так. За два дня до твоего приезда умерла моя мать, и я улетел в Красноярск, на похороны. Ключи от квартиры оставил племяннику и строго наказал, чтобы он тебя встретил и повез ко мне. Но восьмого мая он набрался с друзьями и весь день девятого дрых, забыв все на свете. Досталось ему, подлецу, от меня. Так что, Федор Назарович, извини, если можешь. Пишу второй раз, может, первое письмо не попало к тебе. Сейчас я приболел. После смерти матери худо мне, худо. Может, надумаешь, приезжай. Пока живы — надо встречаться».
Крапивка вновь прочитал письмо. И к грусти, навеянной бедой комбата, прибавилась тихая благодарность другу, который не забыл его. Теперь Федору не грозит расставание с Серафимом Лучко.
Обида, боль и сомнения уходили.
Он вдруг ощутил прикосновение чего-то живого, чего не знал уже давным-давно.
