ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В последние дни Крапивка чаще стал вынимать из-под матраца бумажник и раскладывать на кровати свои документы и бумаги. Дольше всего задерживались в руках две странички, сколотые булавкой.
Он ощупывает странички и, убедившись, что они на месте, снова складывает их по старым изгибам.
Лидия Петровна появляется как раз в этот момент.
— Кто? — растерянно спрашивает Крапивка и, услышав знакомый голос, с неожиданной неприязнью продолжает: — Я думал, вы забыли про меня.
— Что вы, Федор Назарович! Сегодня для вас решающий день.
Крапивка настораживается, словно Лидия Петровна угадала его мысли. Мысли, которых он сам пугается.
— Если все будет благополучно, Дмитрий Николаевич разрешит вас выписать.
— А почему он сам не пришел? — с чувством еще большего раздражения спрашивает Крапивка.
— В соседней палате задержался.
— Придет?
— Конечно.
— Подождем, — бормочет Крапивка. — Дождемся…
Долгие годы одиночества приучили его разговаривать с самим собой. Слова, произнесенные вслух, хоть звуком окрашивали печальную бесцветность мира.
Было в его жизни время, когда он обрел друга. Собрав сбережения, оставшиеся от пенсии, он купил овчарку. Назвал ее Стрела. «Будет у меня собака-поводырь… С ней и поговорить можно», — с надеждой размышлял Крапивка.
Понемногу приучил он собаку к нелегкой службе и по-ребячески радовался взаимной привязанности. Но шальной грузовик сшиб Стрелу насмерть.
Лидия Петровна, сняв повязку, промыла Крапивке глаза.
Теперь он ждет, когда медсестра даст ему лупу и появится Дмитрий Николаевич.
Заметив нервозность Крапивки, Лидия Петровна протягивает ему лупу и календарик.
— Хорошо видите?
Крапивка кивает.
— Прочтите.
— Союзпечать… 1965 год.
В это время входит Дмитрий Николаевич, здоровается. Но Крапивка отвечает не сразу, словно онемел.
— Здравствуйте, профессор.
— Одного сейчас выписал в лучшем виде. Честно говоря, не очень верил в успех. Тяжелый был случай.
Крапивка не замечает, как светятся глаза Дмитрия Николаевича, но жизнерадостный, почти ликующий голос профессора вызывает в нем вспышку гнева. Ощутив холодный пот на лбу, Крапивка вытирает его рукавом халата.
— Ну, здесь как дела? — спрашивает Дмитрий Николаевич.
— Все нормально. Отделяемого не было, — докладывает Лидия Петровна.
— Будем смотреть… Ну-ну, не волнуйтесь.
Крапивка садится на стул, слегка закидывает голову.
Склонившись, Дмитрий Николаевич нажимает пальцем на веко.
— Больно?
— Нет.
— Откройте глаза. Закройте. Еще раз откройте, — снова нажимает на веко. — Больно?
— Нет.
— Что-то вы хмурый сегодня, Федор Назарович? Радоваться надо. Все хорошо.
Крапивка встает и молча идет к двери. Вдруг останавливается.
— Что с вами? — спрашивает Дмитрий Николаевич.
Крапивка не отвечает. Постояв в нерешительности, он поворачивается и подходит к профессору.
«Что с вами?.. Что с вами?..» — многократное эхо звучит в голове Крапивки. И гнев, искавший выхода, все накапливается.
— Домой отпускаете? — говорит Крапивка.
— Да, домой.
Крапивка почти не слышит слов Дмитрия Николаевича о помощи, которую ему окажут, потому что весь в плену испуга и гнева.
— Спасибо… Спасибо… — перебивает Крапивка. — Я, конечно, благодарю за все… Только вот смотрю на вас… Очень вы лицом похожи на одного человека. Ну, просто вылитый он. Вот напасть какая…
— Быстрый вы, Федор Назарович, — говорит Лидия Петровна. — Только видеть начали и тут же какое-то сходство обнаружили.
Молчит Крапивка. Путаются мысли.
— С прозревшими это бывает… — улыбается Дмитрий Николаевич. — Один во мне родного брата признал. Помните, Лидия Петровна?
— Помню. Потом сам смеялся.
— Но я-то не ошибаюсь. Я того Проклова и слепой видел. На всю жизнь запомнил. И теперь на вас смотрю, даже страшно. Вылитый Иван Проклов.
Вдруг лицо Дмитрия Николаевича потеряло очертания, в глазах Крапивки потемнело, все вокруг поплыло. Только слышит он жуткое молчание профессора.
— Кто же этот Иван Проклов? — спрашивает Лидия Петровна.
— Бандит… Отца и мать моих убил…
— Ничего другого не могли придумать? — возмутилась Лидия Петровна.
— Вылитый Проклов, — зло говорит Крапивка. — А вот фамилия почему-то другая…
После укола Крапивка спал трудным, неспокойным сном, временами стонал, зовя кого-то на помощь.
Он проснулся от ноющей боли в затылке. Вздохнул, нашарил кнопку вызова, но передумал, не позвонил.
Постепенно освободившись от тупой сонливости, он ясно увидел Дмитрия Николаевича, но тут же облик профессора обрел черты Ваньки Проклова.
…В 1930 году Феде Крапивке исполнилось тринадцать лет. Был он быстр, непоседлив: в один день мог сбегать за много верст в дальнюю деревню, вдоволь нагуляться с босоногими дружками и затемно вернуться домой. От усталости валился на топчан, что стоял за громоздким шкафом, и, растянувшись на тулупе, брошенном черной шестью вверх, мигом засыпал легким и долгим сном.
Дом, крытый железом, стоял близ дороги, а за мостком, перекинутым через речушку, высилась мельница-ветряк, почерневшая от времени.
Дед Федьки издавна занимался мельничным делом и сына своего Назара приставил к жерновам, наказав: «Береги божий ветер и не протянешь руку за хлебом насущным».
Когда дед отдал душу богу, Назар стал хозяином мельницы. Все чаще и чаще проводил он неспокойные дни и ночи: о нем начинали поговаривать, что он-де кулак-мироед.
Приближалась коллективизация, пошел слух, что мельницу конфискуют. Но время листало календарь, слух не подтверждался.
Ударил в набат год тридцатый — и слово «колхоз» не сходило с уст людей.
Кулаки люто противились рождению колхозов. Травили скот, жгли хозяйственные постройки. Сеяли смуту и убивали из-за угла колхозных вожаков и сельских активистов.
Шастая к своим дружкам, Федька невольно становился свидетелем шумных разговоров, слышал, как поминали недобрым словом Назара Крапивку, его отца…
Сам Назар чувствовал, что близится крах, и однажды хотел было спалить мельницу, но не отважился, да и жена Настасья его отговаривала.
— Зачем зло свое выказывать? — убеждала она. — Прознают — в тюрьме сгноят, а может, и вовсе под расстрел подведут. Лучше по-доброму отдать. Нет у них другого мельника. Может, они тебя и оставят.
Назар выслушивал молча и понуро говорил:
— Так уж и оставят! Держи карман шире! Разве не слыхала, как мужиков с родных мест выколупливают? Тут дело Сибирью пахнет. — Но, помыслив, соглашался с женой. — Может, верно, отдать. Авось не угонят тогда с отцовской могилы. Мне бы только с духом собраться, чтобы не передумать…
Федька с ватажкой ребят пускал бумажного змея с мочальным хвостом.
Змей взлетел высоко, но вдруг нитка запуталась в макушке долговязой сосны.
Было жаль змея, и тогда вызвался Федька влезть по голому стволу на верхотуру, чтобы освободить пленника.
Измерив взглядом сосну и поплевав на ладони, он стал взбираться. Мальчишки шумно подзадоривали его. Федька достиг середины, передохнул, прижавшись к липко-шершавому стволу, и снова, откинув голову, начал упрямо подтягиваться по вершку-вершочку к цели.
Наконец, ухватившись за первый сучок жидкой кроны, радостно крикнул:
— Э-ге-гей! Эй, вы!
И, глянув вниз, увидел рослого парня, подошедшего к ватажке.
Чтобы доказать свою удаль, Федька полез еще выше, на самую макушку, и отцепил запутавшуюся нитку.
Змей ожил. Мочальный хвост колыхнулся, поплыл в воздухе.
Федька лихо, не ободрав рук, спустился на землю.
— Не страшно? — спросил рослый парень.
— Ни капельки, — бойко ответил Федька.
— Змей лучше в поле или по берегу пускать, — посоветовал рослый. — Наши мальцы так играют.
— Чьи ваши? — спросил Федька.
— Михайловские.
— Это за железной дорогой?
— Там, — сказал рослый и похлопал Федьку по плечу. — А ведь мы с тобой встречались. Помнишь, на пароме…
— Помню. Ты тогда про стригунка говорил.
Парень постоял немного и пошел к лесной тропке.
— А у него ухо рваное. Видели? — глядя вслед, сказал Федька.
— С чего ты взял? — ухмыльнулся кучерявый в гороховой рубахе.
— Приметил. Еще на пароме пригляделся. Кто ж ему ухо рванул?
— Мало ли кто.
Из-за леса набежал ветер, рывками потащил змея по небу, и тогда кучерявый начал сматывать нитку.
— Зачем? — спросил Федька.
— Надо спускать, а то порвет.
Суетливо, быстро набегали тучи. Где-то в стороне сухо раскашлялся гром, потом над лесом полыхнула молния, и дождь, собрав силы, грянул косыми струями.
Размокший змей шлепнулся на землю.
Крапивка встревоженно приподнял голову с подушки. В палате было тихо. Лицо Ваньки Проклова проступило с такой неожиданной и отчетливой резкостью, что даже ясно обозначился шрам на мочке уха.
И сразу Крапивка увидел себя тринадцатилетним пареньком — в ту незабываемую жуткую ночь…
После ужина, когда солнце расплылось в закате, Федька попросился в ночное. Отец редко отпускал его с ребятами на пастьбу коней, подозревал, что Федька с дружками в поле курят донник, а Назар терпеть не мог дурного зелья.
Федька побожился, что не займется баловством, и вымолил отцовское согласие.
— Ладно. Смотри у меня. А поить Метелицу веди на песчаный откос. Вода там чистая.
Вернулся он на рассвете, но не стал входить в избу, а полез на чердак и улегся на старом отцовском тулупе. Ночью он все-таки не удержался — курил и теперь жутко боялся, что отец учует запретный запах.
Чуть в стороне от Федьки была открытая створка лаза, он глянул в квадратный проем: родители спали, отец похрапывал, закинув руку под голову.
Федька уснул особенно крепким, безмятежным сном.
…Он не слышал, как кудлатый мужик в потертой кожанке, шепеляво грозил отцу, размахивая наганом; другой, прихрамывая на правую ногу, волочил плачущую мать, а молодой топором взламывал сундук.
Когда отец рванулся к матери, кудлатый выстрелил в него. Отец рухнул.
Именно от этого выстрела Федька проснулся, обмирая от страха, подполз к лазу.
На полу лежал отец в рубахе, залитой кровью.
У Федьки помутилось в глазах. Но все-таки он увидел, как молодому удалось отвалить крышку сундука. Подбежал кудлатый и, разворошив лежалое добро, выхватил кубышку с деньгами. И тут же потянулся за сапогами с торчащими из голенищ ушками.
Молодой попятился к двери.
— Стой! — остервенело крикнул кудлатый. — Кончай ведьму! Ванька!
Федька отчетливо разглядел лицо молодого и сразу узнал в нем того рослого парня из Михайловки. Со шрамом на ухе.
Взгляды их встретились. Молодой замотал головой и спасительно прикрыл лицо ладонями.
— Кому сказал! — Кудлатый зловеще матерился. — Добей ее! Ванька!..
В палату вошла тетя Дуня. Шаркая тапочками, она приблизилась к кровати.
— Тетя Дуня… Домой хочу, домой, — простонал Крапивка. — Пусть меня выпишут.
— Нашкодил, а теперь в кусты. И как тебя угораздило профессора бандитом обозвать? Тебе он сторонний человек, а мы его столько лет день в день знаем! Откуда в тебе зло притаилось? Разве доброму человеку придет в голову сказать такое? Да нет, горе всегда утишивает, а ты… Чего молчишь?
— Я правду сказал!
— Ни стыда у тебя нет, ни совести! Да профессора Ярцева весь город, вся страна знает!
— Он Проклов, а не Ярцев.
