БОЛЬ МОЯ И РАДОСТЬ

Это было прошлой осенью.

Анохин зашел в художественный комбинат в надежде застать там председателя секции. Его кабинет был закрыт, и Павел заглянул в соседнюю комнату. Там сидела за столом только Нина Ивановна Озерцева. Анохин поздоровался с ней, а она, приветливо улыбнувшись, спросила:

— А что же вы не заходите?

— Увидел, что вы заняты.

— Ну и что же? Это вовсе не срочно. Да заходите же.

Но Павел расценил это приглашение как простую вежливость и подумал, что сидеть возле нее без дела нелепо.

— Спасибо, Нина Ивановна, я ведь жду председателя...

— Должно быть, насчет командировки?

— Какой? Я ничего не знаю.

— Так вас же временно ввели в состав комиссии, у них там не хватает людей, многие уехали. Комиссия вместе с художественным советом едет в Ригу, отобрать работы у латышских художников для нашего комплексного заказа.

— Спасибо. Приятная новость, а то я совсем засиделся, да и у художников Латвии есть чему поучиться. А когда же едут?

— В понедельник. А вы бывали в Риге?

— Нет, все только собирался.

— Значит, вам повезло.

— А вы тоже едете?

— К сожалению, нет.

— Жаль... Но не буду отвлекать вас.

Анохин попрощался и вышел.

С самого утра в день отъезда у Павла было хорошее настроение. Он любил бывать в незнакомых еще местах, новизна обостряла чувства, иногда в таких поездках рождались темы картин...

В поезде, отыскав свое купе и сняв пальто, Анохин вышел в коридор покурить. И там увидел у окна Нину Ивановну. Это было так неожиданно, что Павел вместо приветствия выпалил:

— Как, и вы здесь?!

— Да, тоже еду. Все-таки пришлось послать и меня... Но вы, кажется, не рады? — улыбнулась Нина Ивановна.

— Да нет... что вы... Напротив, я рад!.. Очень... — растерянно уверял ее Павел. В голосе Нины он уловил ласковые нотки, и это приободрило его. А она, взяв его за руку, сказала:

— Пойдемте в соседнее купе, там все наши собрались.

Нина оказалась единственной женщиной в мужской компании, и все старались оказать ей внимание, шутили и всячески развлекали: то и дело раздавались взрывы смеха.

Неожиданно их прервал сердитый пассажир из соседнего купе, напомнив, что время позднее и «надо порядок соблюдать...».

Павел вышел вслед за Ниной в коридор. По правде говоря, ему не хотелось, чтобы Нина ушла сейчас к себе, но понимал, что ей надо отдохнуть.

— Нина Ивановна, доброй ночи. Завтра вам предстоит потрудиться.

— Да, работы у меня будет много. Протоколы, оформление и все организационные дела.

— Я готов вам помогать.

— Нет, благодарю. Что же это, приехать первый раз в такой город и возиться с бумагами? Вы лучше этюды попишите.

— Я взял на всякий случай акварель. Может, наброски удастся сделать...

— Я уверена, увидите Ригу и захотите поработать.. Знаете, Павел Корнеевич, у меня почему-то такое впечатление, что вы живете чересчур замкнуто, отгораживаетесь от людей. И редко участвуете в выставках.

— Это верно. Нести свои работы на совет или выставком для меня просто мука. Пока пишу картину или эскиз, вроде и уверенность есть. А как соберусь показать — сразу сомнения, страх. А насчет замкнутости... таков уж я по натуре. Активности не хватает, это верно. Но первая задача художника — писать хорошие картины... Эх, не то я, не то говорю, но вы, Нина Ивановна, не удивляйтесь. Мне сегодня петь, смеяться хочется, даже стихи вспоминаются лирические... Такое настроение...

— Правда? Люблю, когда люди радуются. А то вы мне казались несколько суровым и угрюмым.

— Я, конечно, далеко не весельчак, не считаю себя и добряком, злости во мне хватает... А вот с вами... С вами мне как-то славно... Вы такая...

— Ну довольно, Павел Корнеевич, очень вас прошу... Ни к чему это...

— Простите. И ради бога, не считайте меня пошляком. Бывают такие минуты, когда хочется высказать сокровенное... Не сердитесь.

— Да я и не сержусь... Заговорились мы с вами, Павел Корнеевич, уже поздно. Доброй ночи. А по Риге мы с вами обязательно походим.

На следующий день на заседании совета вместе с представителем Художественного фонда отбирались работы для художественной лотереи. Было намечено просмотреть все за четыре дня: живопись, графику, произведения прикладного искусства.

После заседания художники разошлись, а Нина предложила Анохину погулять по городу.

Вечер был мягкий, приятный, несмотря на туман. Они пошли старинными кварталами. В эти часы людей на улицах было мало. Нина и Павел то останавливались у какого-нибудь дома времен средневековья и с интересом разглядывали его фасад, а то их внимание привлекал кованый фонарь, четко проступавший на фоне еще светлого неба... Обоих захватило очарование старины. И эта общность ощущений невольно сближала их.

Подошли к Домскому собору. Он был закрыт. Павел взял Нину за руку, и они не спеша пошли дальше. Было радостно и тревожно. В сквере сели на скамью. Нина чувствовала: что-то должно было вот-вот произойти. Молчание становилось тягостным, и она первая нарушила его:

— Павел Корнеевич, а ведь вы еще совсем недавно избегали меня...

— Никогда.

— Как же, вспомните. Я должна была побывать в вашей мастерской, и вас предупредили об этом, а вы ушли как раз в это время. Как это понимать? Конечно, я после этого не пыталась больше навестить вас.

— Не стану отрицать, я и в самом деле почему-то боялся этого визита. Даже не могу объяснить... Но теперь-то вы придете?.. Скажите же, Нина...

Павел взял ее за плечи, приблизил к ней лицо, и она безотчетным движением вдруг прижалась к нему.

На другой день Павел проснулся с радостным ожиданием встречи с Ниной. Его радовало и то, что не надо противиться нахлынувшему чувству.

Павел спустился в вестибюль гостиницы, где был назначен сбор, и сразу же увидел Нину. Он подошел к ней. Шепнул едва слышно:

— С добрым утром, радость моя...

Он смотрел на Нину, и так мило было ему и ее порозовевшее от его слов лицо, и доверчивое движение, каким она протянула руку, дав задержать ее дольше обычного. Ему так хотелось сказать ей что-то особенно приятное, ласковое, но он не мог найти нужные слова, а те, что приходили на ум, казались избитыми, неспособными выразить его чувства.

Наконец все собрались и направились к автобусу, и тут к ним подошла служащая гостиницы:

— Товарищи, кто из вас Анохин? Предчувствие какой-то опасности ударило Павла словно током.

— Я Анохин.

— Вам звонит жена, подойдите к телефону.

Павел поднял трубку. Голос Симы звучал так ясно, будто она была рядом:

— Павлуша, немедленно выезжай... нет, лети самолетом... Андрюша болен, ему очень плохо... зовет тебя...

— Но что с ним?

— Подозревают менингит. Вылетай быстрей.

— Конечно, конечно. Только успокойся... Сейчас же выезжаю. Не отчаивайся... Все обойдется.

Нина сразу по лицу Павла поняла — случилось что-то очень плохое. Она не успела спросить, а он сам сказал:

— Заболел сын... Кажется, менингит... Я уезжаю. Когда Павел приехал домой, нашел на столе записку: «Павлуша! Приезжай срочно в Морозовскую больницу. Жду»

В больнице Павел разыскал Симу. К Андрюше их не пустили, и они остались, чтобы дождаться профессора. Он мельком взглянул на них и поспешил успокоить:

— Не волнуйтесь... Менингита нет... У мальчика тяжелая форма гриппа. Ничего, скоро пойдет на поправку. А мальчуган у вас нервный, хотя физически довольно крепкий. Не волнуйтесь. Всего доброго.

Симу бил нервный озноб. Профессор велел сестре дать ей успокоительное. Павел поймал на улице такси, бережно усадил жену в машину и обнял за плечи. Сейчас их объединяла тревога за сына, и Павел старался приласкать и успокоить Симу. Дома он согрел чай и заставил ее выпить, разобрал постель. Уже засыпая, она привычно положила голову на его плечо, а он поцеловал ее опухшие от слез глаза.

В эти тревожные дни Павел отвлекся от впечатлений недавней поездки. А, вспомнив, старался прогнать из памяти воспоминания о том, что произошло в Риге.

 

После болезни сына Павел долго не появлялся в комбинате. Теперь, когда мальчик был здоров, Павел часто вспоминал о Нине. Иногда ему неудержимо хотелось прийти к ней и сказать, что он не может ее забыть, что она стала очень дорога ему. Но он никак не мог решиться.

Наконец Павел пришел в комбинат и застал Нину одну, он уловил растерянность в ее взгляде. И грусть.

— Нина, выслушайте меня: без вас мне трудно... все теряет смысл...

— Не говорите ничего, Павел Корнеевич. Я очень, очень прошу... Все так нелепо, не нужно... Наверно, это была слабость. И непростительная. Забудьте об этом...

Он видел ее волнение, замешательство, ненавидел себя за то, что был виновником этого. Но как успокоить ее? Как заставить выслушать?..

Нина подошла к окну, стараясь справиться с подступившими слезами. «Не смей плакать! Не смей!» — приказывала она себе и, не оборачиваясь, стояла спиной к Павлу, прямая, застывшая, напряженная.

Павел молча смотрел на Нину, ожидая, что она обернется, что-нибудь скажет...

И вдруг, неожиданно для самого себя, круто повернулся и вышел.

 

Павел сидел в своей мастерской перед мольбертом, на котором был начатый портрет Нины. Он был задуман в один из последних дней, когда воспоминание о встрече с ней в Риге было особенно ярким и острым. Еще тогда он представил, как напишет ее... Он надеялся, что сумеет передать выражение лица Нины в тот памятный вечер.

И вот неудача! Вяло получается, совсем не то...

Павел сделал перерыв, закурил. И вдруг снова увидел воображаемый портрет. Увидел точнее, чем тогда, — и лицо, и линии шеи, и плечи, и руки, лежащие на столике...

Невольно подумалось: вот если бы она попозировала! И тут же одернул себя: «Ищешь к ней пути?.. Нет уж, кончено, и все...»

Павел начал сразу несколько вариантов портрета. День ото дня он вносил что-то новое в образ Нины.

Настал день, когда он положил последний мазок... И только тогда почувствовал накопившуюся усталость. Он сел на тахту и вглядывался в портрет. Первое ощущение было такое, будто картина написана кем-то другим, что изображенная на ней женщина и не Нина вовсе... Но чем дольше смотрел на портрет, тем яснее становилось, что он все же сумел передать самое характерное, но не всегда уловимое в ней — и так, чтобы зритель почувствовал ее индивидуальность. Ему стало грустно — сейчас снова был наедине с этой женщиной, и все, что произошло тогда в Риге, вдруг вспомнилось ясно, со всеми подробностями, как вспоминается давно виденный фильм, который взволновал и остался в памяти.

Женщина на картине прямо смотрела на зрителя. Впечатление о ее характере, пожалуй, могло создаться противоречивое. В ней была независимость, но в то же время и робость — взгляд был и вопрошающим и задумчивым. И еще было в ней что-то несовременное, что-то неуловимое...

 

Спустя несколько месяцев Анохину сообщили, чтобы он готовил свои работы на очередную выставку, приуроченную к предстоящему празднованию дня 8 Марта. Он отобрал несколько работ и в последнюю минуту решил послать и Нинин портрет. Сначала не думал его выставлять: слишком дорог он был ему, слишком. сокровенное было с ним связано...

Придя на выставку, Анохин ревниво оглядел картину и уже жалел, что отдал ее сюда, — ведь для всех посетителей это была всего лишь «Женщина за столиком». Красивая женщина, и только. А для него... это была счастливейшая в его жизни встреча...

Как всегда, кроме обычных посетителей, выставку осматривали художники, искусствоведы, журналисты. Приехала и Нина. Когда она увидела портрет, не сразу поняла, что Анохин написал именно ее, — так непривычно было видеть собственное изображение. И ведь как написал!

Да, Павел не пошел по пути только внешнего сходства. Как ненавязчивы детали одежды и фон... А лицо... Нину поразило, как точно сумел Павел понять тогдашнее ее настроение. Казалось, что он каким-то неведомым чувством угадал даже те ее мысли, когда они молча сидели в маленьком рижском кафе и Нина размышляла, как странно свела их с Павлом жизнь... свела так неожиданно... Теперь Нина со всей ясностью поняла, что портрет не случайная удача Анохина. Он написан незаурядным художником.

Нина ждала, что Анохин объявится, скажет ей о портрете, но он не звонил и не появлялся.

 

Как-то в мастерскую Анохина зашел художник, сосед по мастерской.

— Очень удался тебе портрет, Паша. Пожалуй, один из лучших на выставке. Уговорил все-таки Озерцеву позировать?

— Ни разу не позировала. По памяти и по наброску делал. Вот по этому. — Павел подал листок.

— А она о тебе спрашивала. Просила поблагодарить за портрет, интересовалась, почему тебя не видно.

— А ты что ответил?

— Что много работаешь... И все...

— Ну, спасибо, дружище.

Оставшись один, Павел все не мог успокоиться. Настроение было радостным, но он самому себе не хотел признаться: оказывается, она им интересовалась!

На следующий день он пошел в комбинат. Возле комнаты Нины постоял в нерешительности, потом постучал и открыл дверь.

Нина встала и смотрела на него, словно не узнавая. Потом сказала:

— Павел Корнеевич! Какими судьбами?

— Да вот... зашел. Так хотелось увидеть вас... Нина.

Она по-прежнему смотрела на него, не говоря ни слова.

Он не выдержал — крепко обхватил ее за плечи и прижал к себе.

 

В мастерской Анохина было тепло и по-своему уютно. Нина устроилась в кресле, Павел — напротив на низкой скамейке. Пахло красками и лаками. Эти запахи были привычны им обоим. Павел увлеченно рассказывал:

— ...Представляете, приходим в бухту. Ощущение такое, будто попал в мир приключенческого романа. На берегу бухты выветрившийся остов кита. Берег зарос ромашками и незабудками, да такими крупными, каких я нигде не видел. В море впадает река, сильная, полноводная. Ночи в это время еще белые, но в тот день погода была пасмурная. Подхожу к воде. Вдруг у самого берега бесшумно выныривает круглая голова, глазищи огромные — нерпа. И нерпята тут же играют, на меня никакого внимания. Смотрю: на другом берегу стоит на задних лапах медведь. Головой туда-сюда вертит. Потом не торопясь потопал... Представляете — первобытный мир! А какая там весна — стремительная, щедрая. В один день поля покрываются цветущими ирисами. На лиственницах нежнейшая пушистая хвоя... Я там был вместе с одним удивительным человеком, Дмитрием Васильевичем Ясиным. Вот он, на этом портрете.

— Хорошее лицо. Видно, что славный человек.

— Да, человек он замечательный! Я, можно сказать, благодаря ему особенно остро воспринял и тамошнюю природу, и людей.

Павел расставил у стены несколько этюдов.

— Вот посмотрите, это бухта Гертнера. Застроена не так давно. Сейчас она уже в черте города. А этот, — Павел указал на маленький этюд, — писал белой ночью. Это место хорошо помню. Как-то встали на стоянку. Разожгли костер, сидим беседуем с Ясиным. Вокруг знакомые, как в Подмосковье, травы, цветы. Лошади рядом пасутся стреноженные. Такой покой во всем. Так все просто и в то же время значительно. Даже себя ощущаешь другим человеком... Вот тогда захотелось уловить на этюде состояние природы. Пишу, а не дается. Так и считал, что этюд не получится, а приехал сюда, посмотрел — что-то все же удалось передать.

— Ну а теперь собираетесь куда-нибудь?

Павел замялся:

— Сейчас нет. Много дел в Москве. — Павел вспомнил о доме и нахмурился. Нина заметила эту перемену:

— Ну, мне пора.

— Нет, только не сейчас. Прошу вас. Я не умею уговаривать, убеждать. Поверьте, ваш приход для меня как праздник.

Потом они ужинали вместе. И снова Павел увлеченно рассказывал о Колыме, радовался, видя в глазах Нины интерес и понимание.

Уже за полночь он пошел ее провожать. На стоянке долго ждали такси. Было ветрено, последние предвестники метели бросали пригоршнями снег в лица редких прохожих. Не доезжая нескольких кварталов до своей улицы, Нина остановила такси, и они пошли до ее дома пешком...

Расставшись с Ниной, Павел возвращался в мастерскую. Шел медленно, ночные улицы были непривычно тихими. Выпавший ночью снег, еще не затоптанный пешеходами, словно принарядил их. Белизна его отражалась в темных стеклах витрин и в окнах домов.

Когда Павел пришел в мастерскую, уже рассветало. В чашке остался не допитый Ниной кофе. Павел отхлебнул его и лег, не раздеваясь, на диван. Он прикрыл глаза и вспоминал их сегодняшний разговор, Нинино лицо, тихий ее голос...

Он очнулся от резкого стука в дверь. Это была Сима, встревоженная и бледная.

— Где же ты пропадал, Павел? Всю ночь тебе звонила. Почему ничего не сказал?.. Хоть бы о нас с Андрюшкой подумал...

Они поехали домой, и Павел, едва добравшись до постели, мгновенно уснул.

Весь следующий день он не мог сосредоточиться на работе. Ему казалось, нужно что-то делать немедленно, жить по-прежнему он не может... Да, да, необходимо сегодня же поговорить с Ниной, сказать ей все.