БЛАГОСЛОВЕН СЕВЕРНЫЙ КРАЙ

Весной художники Павел Анохин и Юрий Пожидаев вылетели в командировку в Магадан. Они должны были выполнить часть комплексного заказа для художественного комбината, в котором работали. Командировка была рассчитана на длительное пребывание в Магадане. Им предстояло сделать эскизы для больших панно, написать портреты передовых людей. Анохин ехал с радостью. Еще бы! Увидеть Магадан! Не каждому художнику выпадает такая удача. Радость несколько омрачало одно обстоятельство — ему не очень хотелось ехать вместе с Пожидаевым. С ним уже приходилось работать, и Анохин понял: живописец он средненький, явно не шагнувший за рамки ремесленничества. И человек малоприятный. Но Анохин знал, что Пожидаев отлично умел вести все дела с заказчиками, а сложностей в них было немало.

Оба художника остановились в гостинице. И с первых же дней Анохин ощутил особенности жизни этого города. Вокруг словно завихрились ветры, принесенные горняками с золотых приисков, охотниками, моряками с Чукотки, бородатыми геологами из дальних экспедиций...

В свободное от основной работы время Павел часто уходил в бухту Гертнера, писал этюды, делал зарисовки. С высокого обрыва перед ним открывались просторы туманного Охотского моря. В часы отлива море уходило далеко от берега. Можно было долго идти по обнажившемуся дну. Павел удивлялся, как мальчишки без боязни сновали по мокрому песку — подбирали водоросли, мелких обитателей моря, куски древесины, пропитанные смолой... Подходили на лодках рыбаки, выгружали на берег улов.

Однажды он наблюдал погрузку геологов на самоходную баржу. Работой руководила молодая женщина. Было видно, что она веселая, смешливая, но в таком серьезном деле старалась выглядеть строгой, напускала на себя озабоченность. Но согнать улыбку с лица ей так и не удавалось, при любой шутке товарищей она громко смеялась и белая полоска зубов сверкала на смуглом лице. Анохин сделал с нее несколько набросков. Кто-то за его спиной крикнул:

— Марьяна Евгеньевна! Вас нарисовали. Похожа!

Вокруг Анохина тотчас же образовался кружок. Подошла Марьяна. Он молча подал ей рисунок. Она улыбнулась.

— Как хорошо получилось!

— Тогда примите его от меня...

— Ну, спасибо, возьму на память... А вы, вероятно, не здешний?

— Угадали, я из Москвы, Анохин Павел Корнеевич.

— Запомню. Ну, мне пора... Желаю удачи.

Что-то диковатое было в ее красоте. «Какая женщина!.. — думал Анохин. — Такую и море не укачает... и в тайге небось как дома. Кажется, позови она меня, поехал бы куда угодно...» И он ощутил глубоко скрытую в душе давнюю боль, растревоженную сейчас этой встречей.

К концу погрузки к причалу подъехал «газик», из него вышел мужчина, ведя на поводке лайку. Собака устремилась к Марьяне, встала возле нее, прижавшись к ногам.

Когда работа закончилась, Марьяна отошла с приехавшим в сторону. Анохин видел: говорили они мало, только смотрели друг на друга, и мужчина бережно, держал ее руки. Потом она медленно взошла по трапу на баржу и помахала ему.

 

Вернувшись в гостиницу, Анохин подошел к окну. Город этот казался ему каким-то зыбким видением в белой ночи, пронизанным туманами и мягким светом притаившегося за сопками солнца.

Анохина заинтересовала история этого края и его центра — Магадана. И тут Анохину повезло. Соседом по гостиничному номеру оказался журналист — Дмитрий Васильевич Ясин, проживший на Колыме много лет. Анохин познакомился с ним в первый же день приезда.

Однажды они шли центральной улицей Ленина, давно перешагнувшей старую границу города — речку Магаданку. Густые полосы тумана плыли от бухты и сеяли едва ощутимую водяную пыль. Оба путника то погружались в туман, то выныривали из него. Мимо с зажженными фарами медленно проползали машины. Ясин рассказал, что еще недавно, каких-то сорок лет назад, здесь было сурово, дико, безлюдно. Они вышли за город и пошли извилистой трассой, огибавшей сопки.

— Скажите, Дмитрий Васильевич, а вы знакомы с кем-нибудь из участников первых колымских экспедиций?

— О, мне посчастливилось. Первое научное исследование этого края провела Индигирская экспедиция академика Обручева. За ней в 1928 году сюда пришла экспедиция Билибина. С ним были будущие известные ученые-геологи Цареградский, Казанли, Раковский... да всех не перечислишь. Вот с Валентином Александровичем Цареградским я однажды познакомился. Он был тогда начальником геологического управления и объезжал некоторые полевые партии. Я уже в то время работал с геологами. Цареградский пробыл с нами несколько дней. Я слышал о нем и раньше, сравнивал с героями Джека Лондона, но он оказался куда значительнее их. Он делал огромное государственное дело...

Так вот, я за ним почти все время и ходил. Вечерами после работы мы просили его что-нибудь рассказать из прошлого. А рассказчик он удивительный! Слушаешь, и будто все это видишь. Впрочем, чему удивляться, ведь Валентин Александрович неплохой живописец, поэт и писатель. И внешность у него яркая: высокий, какой-то особенно проницательный взгляд, вьющиеся волосы. Это несмотря на возраст. А можно представить, каким он был в те давние годы... Я потихоньку вечером приткнусь, бывало, где-нибудь у костра, записываю его рассказы...

Потом и в Москве у него бывал. Все мечтаю написать о нем, а недавно узнал, что пишется уже книга... «У истоков золотой реки». Автор — геолог, бывший колымчанин, профессор Устиев.

Вообще, вся эта блестящая плеяда колымских геологов — люди особого склада, и, как правило, все многосторонне талантливы. Взять хоть Бориса Ивановича Вронского — какой замечательный человек! Поэт, писатель, переводчик. Ездил с молодежью искать следы Тунгусского метеорита. Сейчас работает над книгой об этом... А его жена, Варсеник Месроповна... Тысячи километров, должно быть, по Колыме исходила и изъездила в экспедициях вместе с мужем. Во всем ему помогала.

Вот видите, мне посчастливилось знать и Вронских, и Сергея Дмитриевича Раковского... Это они были первопроходцами огромного колымского края. Поверите, Павел Корнеевич, не могу об этих людях спокойно рассказывать, всегда волнуюсь... Вы только представьте: они прошли тысячи километров по необжитой, дикой земле! Вот эта дорога, по которой мы сейчас идем, тянется до Индигирки. Мне рассказывали, что лет тридцать тому назад здесь, на пустынном берегу, наскоро срубили деревянные бараки, а поселок из палаток звали «ситцевым городком»... А там, где сейчас современный порт, был небольшой причал, в бухте Нагаева как праздника ждали тогда прибытия теплохода...

Да-а, этим людям можно позавидовать...

 

Когда большая часть заказа, ради которого приехали Анохин и Пожидаев, была выполнена, Юрий как бы между прочим сказал Анохину:

— Я тебя, кажется, предупреждал, что к заказу нам дали «довесок»?

— Впервые слышу. Что там еще?

— Да официальные портреты придется написать с «благотворительной» целью. Работа немалая.

— В какой же сумме этот «довесок» выразится и под чьим именем пройдет?

— Ну, слушай, Павел, охота тебе в этом копаться?

— Всяких проходимцев кормить не собираюсь.

— Какого же черта ты влез в этот заказ? Без тебя могли обойтись. Ну, посуди. Заказы дополнительные, кроме тех, что официально поступают в комбинат, нужно еще добыть. По организациям побегать, разузнать. Заказчика убедить. Знаешь, каких трудов это Эньшину стоит? Хорошо еще, что Дальнев ему в этом помогает, он ведь в Художественном фонде «фигура».

— Ясно, выходит Эньшин и Дальнев — наши благодетели. Выходит, художник без них существовать не может.

 

— А ты не сваливай свое неумение жить на какие-то причины. Поразворотливей нужно быть... Самому похлопотать...

— Конечно, как ты, вроде коробейника иконками самодельными приторговывать? Стыдно мне за тебя... Тоже... московский художник... Даже сюда их прихватил.

— Вот это уж не твое дело... Я не халтуру продаю, а копии, и выполнены они так, что за них не стыдно... Это мой труд.

На другой вечер после очередной прогулки в бухту Павел застал у себя в номере Ясина:

— Сижу вот, вас дожидаюсь.

Оказывается, появилась возможность взять Павла в геологическую полевую партию. Ясин убеждал его:

— Народ хороший подобрался, вам, я знаю, будет интересно. И маршрут неплохой: полуостров Кони, бухта Шкипера, Ямск — старинное поселение и дальше, в глубь тайги.

Павел загорелся: такой маршрут интересный, да еще вместе с Ясиным. Об этом можно лишь мечтать.

— Поехать очень хочется. Вот только надо уладить с командировкой и с окончанием заказа. Если поеду с вами, мне ведь по командировке обратную дорогу не оплатят... А впрочем, черт с ними, со всеми этими делами. Что-нибудь придумаю.

Но оказалось, что Пожидаев был категорически против — такая непозволительная трата времени!

— Комары тебя не ели, вот ты и лезешь. Думаешь, там рай? Полазь-ка по болотам, похлебай баланду с сухарями, тогда узнаешь. Нашелся мне любитель экзотики...

Павла возмутил такой тон, и они на этот раз крепко поссорились. Пожидаев припомнил все «благодеяния», оказанные им Павлу, упрекал его в зазнайстве и неблагодарности. «Никогда бы не ввязался в эту компанию, если бы не долги, вот что значит кооперативная квартира, — думал Павел. — Не будь этого, работал бы для выставок».

Он терпеливо выполнял заказ. Успел написать и портреты — «довесок». Наконец почувствовал себя так свободно, будто свалил тяжелую ношу. Он тут же пошел к Ясину.

— А я теперь ваш целиком и полностью...

Ясин обрадовался:

— Вот и славно. Так хочется, чтобы вы все своими глазами увидели, да и мне приятно быть с вами.

Вскоре Анохин и Ясин вместе с полевой партией отправились в путь.

В июне началось недолгое колымское лето. Для Павла все было неожиданным: не меркнущий ночами свет, лиловые поля цветущих ирисов, розовые заросли шиповника, дурманный запах багульника, нежная зелень лиственниц... Он смотрел вокруг восхищенно. Даже тучи комаров не могли омрачить его восторга. Все радовало: блики солнца, и силуэты веток на стенах палатки, и пролетающие птицы, и утренняя свежесть, и настоянный на хвое воздух...

Спали в палатках на оленьих шкурах. Еще с вечера выкуривали из палаток комаров — жгли ветки стланика. Для Анохина Ясин раздобыл одеяло из заячьего меха, обшитое пестрым ситцем.

Дорога была трудной. Приходилось одолевать тяжелейшие подъемы, переходить вброд реки с ледяной водой, не снимая одежды и обуви. Таких речек Павел как-то насчитал в один день четырнадцать. Нужно было ко многому приспосабливаться, многому учиться. И как ни странно, довольно быстро походная жизнь стала для него привычной, а прежнее существование отодвинулось куда-то далеко. И мысли стали другими, менее отрывочными — все вспоминалось как-то по-иному, несуетно. Должно быть, этому способствовала царившая здесь извечная тишина, нарушаемая лишь шумом рек да криками чаек.

В один из солнечных дней Павел шел следом за Ясиным. Позади цепочкой растянулись завьюченные лошади с сопровождавшими их рабочими. Поднялись на перевал. Отсюда были видны и бухты, и цепи гор. У ног простиралась долина, напоминавшая... грузинские пейзажи, — покажи ее на экране, и трудно было бы поверить, что это Север. Альпийский луг пологими склонами уходил вниз. Вдалеке видны были пасущиеся олени. Ниже долина была покрыта густой травой с островками кустарника и множеством цветов. Влево, ближе к морю, на сопке синело горное озеро, а причудливые нагромождения камней словно воспроизводили уголок Скандинавии. Пейзаж то и дело менялся, не везде он был таким живописным. Нередко встречались и гари, выжженные черные плешины — следы лесных пожаров. Идти по бесконечной черноте, перескакивать с кочки на кочку по безжизненному болоту, где не на чем отдохнуть глазу, поистине было тяжелым испытанием. Порой охватывала тревога, казалось, этой мертвой пустоши не будет конца.

Писать этюды Павлу удавалось лишь на стоянках, когда партия задерживалась на сутки-двое и геологи уходили в местные маршруты.

Часто в пути Павел раздумывал о своей жизни. С горечью сознавал, что последние годы он много времени и сил тратил на приработки. А годы идут, нужно дорожить каждым днем.

Появлялась досада на жену, чего раньше не было. Ведь могла бы пойти работать. Сына можно устроить в садик. Тогда можно было бы скорее расплатиться с долгами... Но проходили моменты горьких раздумий, и Павел начинал оправдывать жену: им все пришлось создавать самим, без помощи состоятельных родителей, а теперь вот еще и кооператив...

Однажды вечером Ясин и Анохин сидели у костра.

— Что-то вы, Паша, невеселы... Устаете, наверно, не привыкли.

— Нет. Просто неуравновешенность характера.

— Тревожит что-нибудь?

— Признаться, да. Сейчас-то живу полной жизнью. Природа, яркие впечатления... А как вспомню, что ждет меня в городе, так прихожу в уныние. Опять будет ожидание заказа в комбинате. Как правило, это малоинтересная работа. А потом снова беспокойство: как примут заказную работу? Что будет дальше?..

— Но ведь это, так сказать, специфика вашей работы. Ведь и другие художники так живут?

— Не все. Некоторые во имя творческой свободы многим жертвуют и очень ограничивают свои материальные потребности. Если бы я был один, без семьи, тогда другое дело.

Павел засмотрелся на костер. Тонкие огненные языки пробивались сквозь только что брошенные ветки, причудливо изгибались, скользили, словно ощупывали добычу. Ясин прикурил от тлеющей ветки, пошевелил палкой головешки — искры снопом взлетели вверх.

— Дмитрий Васильевич, вы не жалеете о годах, проведенных здесь, на Колыме?

— Нисколько. Я это по-настоящему понял, когда приехал на «материк». Видите, до сих пор не могу окончательно расстаться с Севером.

— Интересно, что заставило вас приехать сюда?

— В детстве мне казалось, что лучше Украины нет места на земле. Мои сверстники мечтали о дальних путешествиях. Мне же хотелось обойти пешком всю Украину, проплыть по Днепру, побывать в местах, описанных Гоголем. Украина была для меня необъятной страной... Я воспитывался в семье дяди-архитектора. Жена его относилась ко мне сердечно. Своих-то детей у них не было. Как я мечтал, после школы поступил на факультет журналистики. Но в тридцать девятом году все резко изменилось. Погибла жена дяди — попала в аварию. Я почувствовал себя осиротевшим, учебу совсем запустил. Меня отчислили. А потом дядя привел в дом новую жену. Я ее невзлюбил. Жить вместе стало невозможно. Решил уехать. А куда, сам не знал. В это время с Колымы в отпуск приехал наш знакомый. Человек энергичный, жизнерадостный. Много увлекательного о Севере рассказывал. И я поехал за ним...

К костру подошла стреноженная лошадь, потянулась к дыму, видно, искала спасения от комаров. Ясин протянул ей кусок лепешки, она осторожно взяла ее и стала жевать, мотая головой.

— Еще в дороге всякой всячины наслушался о местной жизни. Порой даже страшновато становилось. Мы тогда добирались до бухты Нагаева долго. Пятнадцать суток в море болтались на старом грузовом судне. На Камчатку заходили. Как ни старался я представить себе Магадан, а он совсем другим оказался. Город уже раскинулся широко, но постройки в основном были рубленые, одноэтажные и редко двухэтажные, а больше все барачного типа, деревьев мало, все повырублено. Но зато жизнь кипела, все были заняты делом. Работали с подъемом. Знакомились на ходу.

Направили меня на работу в Северное горное управление, в Хатыннах. Трое суток мы туда буквально ползли. Трасса тяжелая. И совершенное безлюдье. Лишь кое-где по пути дорожные участки. Помню первую ночевку в Атке. Мы теперь, когда с вами проезжали, видели: это целый город. А в те времена вся Атка — два низких барака... Так вот. Ночь была прохладная. Мне не спалось. Я вышел из избушки, а ночи белые еще были, тишина первозданная, неправдоподобная. И понимаете, Паша, ведь, кажется, место довольно пустынное. Сопки невысокие, серенькое небо, а вот есть в этом что-то завораживающее, притягательное... даже и не объяснишь. Наверно, именно в ту ночь я и «заболел» Севером.

Ясин замолчал и, глядя на пламя, думал о чем-то своем. Павлу хотелось, чтобы он продолжил свой рассказ, но не стал прерывать его размышления.

И, будто угадав мысли Павла, тот снова заговорил:

— Из Хатыннаха меня направили на прииск, что в тридцати километрах от управления. Ехать пришлось верхом. В роли кавалериста я оказался впервые в жизни. Ну и досталось же мне! Эти тридцать километров — прямо-таки езда с препятствиями: и болота, и откосы, и овраги. Словом, получил первое крещение. На прииск прибыли ночью.

Утром огляделся: четыре деревянных дома, а дальше вышки, заборы — лагерь заключенных. Не по себе мне как-то стало, ведь был туда горным мастером назначен. А я впервые увидел, как золото добывают.

Явился к начальнику участка и сказал, что представления о работе мастера не имею. Он засмеялся — это ему не в диковинку, он свои кадры сам обучает. И выучил меня, причем довольно быстро. Но ох как тяжело вначале было! Когда ехал, мечтал в долгие вечера роман написать, рассказы, а как попал в забой, то и думать об этом забыл... Потом война. Я попросился на фронт, как и большинство колымчан, но не пустили — золото стране было нужно. И как работали! Откуда только силы брались! После войны уехал я на «материк». С трудом, но все-таки поступил в университет. После окончания мне предлагали на кафедре остаться, но Север меня уже не отпускал. И люди и просторы северные манили. И сознание, что тут ты нужен, что дело стоящее делаешь. Ну словом, вернулся я сюда и ушел работать к геологам. У меня с годами страсть к бродяжничеству проявилась. Вот только несколько лет назад понял, что подошла пора писать — ведь есть о чем людям рассказать.

Ясин встал, обошел палатки, проверил лошадей. Зачерпнул из ручья воды в котелок, повесил над костром.

— Как, Паша, вас еще в сон не клонит?

— Нисколько, Дмитрий Васильевич, даже жалко на сон время тратить. Я вроде тоже в какой-то степени «заболел» Севером

— Вот, вот. И еще приедете, теперь вас тянуть сюда будет. Но вы ведь можете, наверно, с группой художников организовать творческую командировку?

— Да, это хорошая мысль...

— Скажите, Паша, вы московскую художницу Марту Сергеевну Григорьеву случайно не знаете?

— Знаю. В прошлом году на экскурсию вместе ездили. Но вижу ее редко, она ведь в секции графики.

— Мы с ней давно знакомы. Она несколько лет прожила здесь, на Колыме.

— Да что вы говорите?.. Какими же судьбами здесь-то оказалась?

— Муж ее в этих краях работал... И для нее дел хватало. Здесь художники очень нужны.

— А почему же она уехала?

— Ушла от мужа. Впрочем, это все уже давнее... Художнику, как я понимаю, необходимо общение с коллегами, выставки, в общем творческая атмосфера.

— Конечно. Я, между прочим, видел некоторые ее работы, они мне запомнились. Григорьева, по-моему, человек тонкий, интеллигентный, с чувством собственного достоинства.

— Все это верно. Я-то очень ее уважаю. Перед отъездом сюда мы с ней виделись, и вот что произошло... пожалуй, расскажу вам... Как-то Марта Сергеевна сказала мне, что собирается съездить в Загорск, там ее родные жили в войну, занимали половину небольшого дома на окраине города. Она хотела забрать оставленные на чердаке портреты родителей, когда-то давно написанные одним знакомым, художником. Я вызвался поехать с ней. Нашли мы дом, Марта Сергеевна объяснила, зачем приехала. Хозяйка встретила нас приветливо, сказала, что целы портреты и еще всякие бумаги и письма.

Мы поднялись на чердак. Портреты оказались в довольно сносном состоянии. Марта Сергеевна нашла свои тетрадки, рисунки отца, даже бабушкину переписку.

Вскоре она позвонила мне и попросила зайти к ней. Я застал ее среди разложенных повсюду бумаг.

— Дмитрий Васильевич, такую переписку нашла, прямо история по Тургеневу. Я разволновалась и огорчилась, как мы порой мало знаем о своих близких. Вот моя бабушка Лиза, по рассказам мамы, — педантичная, аккуратная, ничем особо не примечательная. Как хорошо, что письма сохранились! Для меня они откровение... Но здесь, кроме личного, и какая-то тайна есть... Хотя тот, кто писал эти письма бабушке, тоже загадка. Нигде ни имени, ни фамилии, только две буквы: И. М. Вот прочтите-ка это...

Я взял письмо: листок пожелтел, чернила выцвели, но можно разобрать написанное. Ну, сначала личное, в духе того времени, а потом такие слова, я их хорошо запомнил: «...заберите, душа моя, ларец у отца Алексия и храните его. О нем знаете вы, верный мой Кузьма да отец Алексий. Время сейчас смутное, чувствую себя худо, что-то приболел. Вся надежда на вас. В случае моей кончины, когда все успокоится, передайте ларец в музей, где хранятся все документы истории государства Российского. Не то невежды могут их уничтожить...» Представляете? Вот мы с Мартой Сергеевной и стали головы ломать: что же это за ларец, и кто автор писем, и где все это происходило? Тут уж и я принялся просматривать все бумаги. И нашли документ на домовладение в городе Пскове, выданный господину Карелину, мужу Елизаветы Марковны Карелиной, бабушки Марты Сергеевны. Из этого можно было предположить, что она когда-то жила в Пскове. Марта знала, что бабушка рано овдовела и больше замуж не выходила. История эта нас очень заинтересовала. По письмам было видно, что автор их — человек образованный, дворянского звания, бывал за границей. Думали мы, думали и решили съездить в Псков, вдруг следы какие отыщем. И надо узнать, не сдавала ли бабушка какие-либо документы в псковские музеи. Ну, согласитесь, история интригующая...

— Да, конечно... Но в войну Псков был так сильно разрушен, сложно там, должно быть, следы этой истории разыскать. А у Марты Сергеевны родственники какие-нибудь живы? У них ведь можно узнать.

— В том-то и трудность, что никого в живых не осталось. У нее ни сестер, ни братьев не было. Мы решили: как только я вернусь в Москву, продолжим поиски...

— Желаю вам успеха.

— Ну ладно, Паша, заговорил я вас. Идите-ка спать.

— Может, мне вместе с вами дождаться смены дежурного?

— Нет, нет. С какой это стати вы будете меня караулить? Спокойной ночи.

После разговора с Павлом Ясин, как это часто теперь бывало, задумался о своих отношениях с Мартой Сергеевной. Конечно же, с его стороны это было не просто дружбой... Но он боялся объяснений и все чего-то ждал. Вот и сейчас... Опять уехал, так ничего ей не сказав.

 

В то лето его назначили начальником нового большого участка, расположенного в восемнадцати километрах от прииска. Дороги к участку не было, все перевозили трактором. План золотодобычи большой. Ясин был в постоянном напряжении, недосыпал.

Однажды его вызвали на прииск к начальству. Он торопился, добирался верхом, знал — по пустякам отрывать не будут.

Секретарша направила в клуб: мол, директор там. Ясин застал его в обществе молодой незнакомой женщины. Директор пребывал в благодушном настроении:

— А, Ясин! Раз первым пришел, с тебя и начнем. Знакомься: Марта Сергеевна, художница.

Это была привлекательная женщина лет двадцати двух. Ясин привык видеть приисковых женщин, обычно скромно одетых, — время трудное, послевоенное. Эта в ярком синем комбинезоне, в блузе из дорогой белоснежной ткани. Чересчур эффектна, словно собралась демонстрировать образцы мод. Он подумал, что это вовсе неуместно здесь.

Ясин обратился к директору:

— Что вы собираетесь со мной делать?

— Нашему прииску оказали честь — поручили Марте Сергеевне нарисовать портреты лучших людей. Она будет тебя рисовать.

— Сколько времени уйдет на это?

Директор посмотрел на художницу. Та ответила:

— Не меньше двух дней.

— Нет, Алексей Георгиевич, ничего не получится, не дело это. Извините, я не хочу обидеть Марту Сергеевну, но не могу оставить производство.

Директор поднялся и уже в дверях сказал:

— Надеюсь на вас, Марта Сергеевна, попробуйте его уговорить. Может быть, за день управитесь? — Он повернулся к Ясину: — Ну ты и одичал, совсем правила приличия позабыл.

Ясин подошел к художнице:

— Не сердитесь. В самом деле, не могу. Подыщут еще кого-нибудь.

— Я много слышала о вас, хотела познакомиться...

— Теперь уже не хотите? Вряд ли я, приисковый работяга, могу представить интерес.

— В управлении тоже много работают. — Она протянула руку, прощаясь. — Будете там, заходите ко мне в мастерскую. А может, еще и сюда выберетесь?

— Съезжу на участок, посмотрю, можно ли отлучиться... постараюсь... Думаю, что-нибудь получится... — пробормотал Ясин.

Когда шел обратно, подумал: «Милая женщина... И держится просто, приветливо...»

Часа через три Ясин освободился и, проходя мимо клуба, увидел, что к подъезду подъехала управленческая машина. За рулем сидел недавно назначенный главный инженер управления, интересный, щеголеватый мужчина. Из клуба вышла Марта Сергеевна, села рядом с ним, и машина укатила.

Ясин разозлился на себя: «Поддался ласковым словам, расчувствовался. А эта дамочка норовит к начальству под бок...»

Подошел знакомый геолог:

— Ничего пара, а? А муж-то какой заботливый.

Весь следующий день у Ясина не проходило раздражение на себя, что принял приглашение художницы всерьез, а она, наверно, давно забыла об этом, больше и не напоминала.

Позировать для портрета он не поехал.

У него было такое чувство, будто его, как невзрачного щенка, мимоходом приласкали хозяйской рукой.

Зимой, возвращаясь из поездки в Магадан, Ясин заехал в Сусуман к приятелю-геологу.

Стояли пятидесятиградусные морозы. Он промерз, устал, и домашнее тепло показалось ему раем. На кухне топилась печь. Ясин покуривал, греясь у огня в ожидании ужина.

— А у нас гостья, — сказала хозяйка, накрывая на стол.

Из комнаты вышла Марта Сергеевна. Она подошла к нему с такой открытой улыбкой, что он не мог не улыбнуться тоже.

— Рада видеть вас.

— Благодарю. Я никак не предполагал...

— Да вот, бросила все, решила навестить друзей.

Ясин провел рукой по небритым щекам:

— Извините, я в таком виде...

— Какая ерунда. Все нормально, вы же с дороги.

За столом Марта была весела, и остальным передалось ее настроение. Потом она читала стихи своего любимого Блока:

На другой день Марта и Ясин расстались. Часть пути ехали вместе, но молчали, разговор как-то не получался. И это было тягостно обоим. Еще вчера они вроде потянулись друг к другу, и вот...

Ясин представил неуютность своего жилья и опять подумал о том, что прошедший вечер лишь мгновение радости... Надо скорей отрешиться от этих мыслей, иначе потом будет совсем тяжко.

— Но вы все же заходите ко мне. Хоть посмотрите, чем живу... — прервала молчание Марта.

И в ее тоне ему послышались нотки грусти и сожаления.

Больше они не виделись: вскоре мужа Марты перевели в дальнее управление, и она уехала с ним.

А Ясин все вспоминал ее. У них было всего две встречи, но они всколыхнули в нем чувства, которые, думал он, никогда уже не доведется ему испытать.

И вот год назад Ясин снова встретился с Мартой Сергеевной. От знакомых он слышал, что она давно разошлась с мужем и живет в Москве одна.

Это известие взволновало его, он все чаще вспоминал Марту и их короткое знакомство. Наконец раздобыл адрес и написал письмо. Она отозвалась.

Теперь общение с Мартой стало для него потребностью, хотя отношения их не определились. Он часто виделся с ней, но страшился быть навязчивым, лишиться ее дружбы. Каждый раз при встрече собирался сказать ей о самом важном и все не решался. Ведь Марта считала, что художник не должен обременять себя семьей.

Сейчас, когда Марта далеко от него, Ясин утешает себя, вспоминая выражение ее глаз, слова, сказанные при прощании:

— Пусто без вас будет... вроде уж привыкла...

Он решился лишь на один вопрос:

— Вы не отвыкнете от меня?

Марта отрицательно покачала головой.

— И никаких изменений не произойдет в вашей жизни?

— Нет... этого со мной не случится...

 

Спустя два месяца после отъезда из Магадана Ясин и Анохин пришли в Ямск, в прошлом русский форпост на северо-востоке. Здесь искони жили эвенки и якуты.

Моросил мелкий дождь. Путники остановились в доме пастуха. Хозяин находился со стадом на побережье, дома были жена и малыши.

Гости сходили в баню, потом с аппетитом поели оленины и пирогов. После небольшого отдыха им нужно было переправиться через лиман к метеостанции, откуда их захватит катер в Магадан.

День, когда они вышли из Ямска, был солнечный. Лиман, шириной в девять километров, начинался вблизи поселка. Во время отлива вода уходила из него и можно было свободно переправляться пешком или на лошади.

Им дали низкорослую якутскую лошаденку, на которую навьючили ящики с геологическими материалами. Основная партия еще оставалась в тайге. Местные жители объяснили, что в пути надо держаться ближе к маленькому острову Буяну — там крепкое дно, нет ила.

Зеркальными осколками поблескивали остатки воды. Анохин негромко напевал. Потом замолк и шагал сосредоточенный. Он первым нарушил молчание:

— Мне кажется, Дмитрий Васильевич, что с вами рядом шагает новый человек. Многое вижу яснее, только вот жаль, что несколько лет впустую пролетели. Слишком много было во мне суетности. Все, буквально все в городе отвлекало меня от работы. А ведь так ничего не добьешься. Нельзя распыляться. Я теперь решил во что бы то ни стало жить иначе. Ради большой цели необходимо отметать с пути все незначительное. Вы очень мне помогли осознать все это, Дмитрий Васильевич...

Ясин отозвался не сразу:

— Плохо, что условия работы и жизни вашей останутся прежними. Боюсь — вернетесь и снова попадете в замкнутый круг.

— Вы не верите в мои силы?

— Трудно вам будет.

Понемногу дно становилось все илистее, идти стало тяжело, лошадь начинала вязнуть. Наконец они поняли, что сбились с пути, попали в беду. Окончательно завязнув, лошадь стала клониться на бок. А в ящиках были материалы, результаты работы партии. Подставив плечо, Анохин пытался удержать лошадь, но его ноги засосало, и он упал в ил.

Собрав все свои силы, Ясин помог лошади выбраться, отвел ее от опасного места и подошел к Анохину, который уже барахтался в жидком вязком иле — тянули вниз винчестер, дробовое ружье и полевая сумка. Ясин просунул руки ему под мышки и рывком выдернул из ила. Они еще долго выбирались из этого проклятого места. Держались ближе к острову, и Анохина, как и в бухте Гертнера, пугала линия временно отхлынувшего в отлив моря. Оно, казалось, было совсем близко. Ясин тоже время от времени посматривал в сторону моря.

К берегу подошли вконец обессиленными. Анохин повалился на траву, раскинув руки. Ясин прилег рядом. Поглядев друг на друга, рассмеялись: хороши! Лица и одежда — все в грязи.

По прибрежному склону к ним бежали люди. Они забрали лошадь, поклажу, отвели путников в дом.

Катер пришел только на пятый день. За это время Анохин с Ясиным отдыхали, читали, ходили в тундру за грибами. Павел проникся еще большим уважением к Ясину, увидев его силу, находчивость, бесстрашие.

День отплытия выдался ясным. Проходили мимо выступавших из воды островерхих скал, потом мимо заповедника сивучей. Некоторые животные безбоязненно выныривали из воды прямо рядом с катером.

Путешествие по морю было настоящим отдохновением после утомительных переходов и комариного ада. Анохин делал в альбоме карандашные наброски членов команды. Наконец прибыли в Магадан и оттуда оба — и Анохин и Ясин — вылетели в Москву.