ЖИВОЙ
Женька очнулся в незнакомом месте. Высокое окно задернуто шторой. Воздух в комнате легкий, не городской. Пахнет цветами, словно на даче, хотя в комнате цветов не видно. Женька попытался подняться, но голова закружилась, и глаза сами собой закрылись. Потом он снова очнулся и с трудом пытался понять, что с ним и где он находится.
В комнату вошла полная пожилая женщина в белом халате.
— Где я? — спросил слабым голосом Засекин.
— В загородной больнице. Вы были больны. Теперь все в порядке. Сейчас я вас подбодрю.
Женщина улыбнулась и сделала Засекину укол в руку.
— Ночью славный дождь прошел, — сказала она, — люблю ночной дождь. После него остаются теплые лужи и сильно пахнут цветы. Чувствуете?
— Да. Хорошо пахнет, — согласился Засекин. — Сейчас что? Утро или вечер?
— Утро. Спали вы хорошо. Ну-ка посмотрим.
Она отогнула одеяло, прослушала Засекину грудь, смерила давление.
— Все очень недурно.
— Чем же я болел?
— Сейчас я тороплюсь, попозже приду и расскажу. Договорились?
Женьке стало хорошо, спокойно от светлой комнаты, от этой приятной женщины, от жизни, которая возвращалась в него. Он смотрел, как от графина с водой на светлой стене играли блики, и старался вспомнить, что было с ним. Сначала пришла мысль о Тоне и вызвала беспокойство. Потом стало вспоминаться все разом: старик, часовня, поход на рыбалку...
Но какое отношение имеет это к его болезни? И когда все это было? Ему нужно знать немедленно. Что с ним случилось? Почему он в больнице? Но спросить некого. Завтрак ему принес молодой мужчина — халат ему маловат, явно чужой.
— Я не заразный? — спросил Засекин.
— Нисколько. — Мужчина улыбнулся, словно был рад, что Засекин поправляется.
— Вы не скажете, что за хвороба на меня напала, я даже вспомнить не могу, когда заболел.
Мужчина поставил еду, подал Женьке ложку.
— Сами справитесь?
— А как же.
— Тогда ешьте. Поговорим после завтрака, а то мне доктор нагоняй устроит.
Мужчина ушел. Женька старался есть побыстрей, но это не очень получалось. Руки дрожали, голова временами, словно с похмелья, делалась дурная. Но он все съел и выпил кофе.
Снова вошла симпатичная женщина.
— Скажите, как вас зовут? — спросил Засекин.
— Мария Федоровна, ваш лечащий врач, но только сразу же предупреждаю, много разговаривать с вами не могу.
— Вы мне только скажите сейчас, что со мной приключилось?
— Так вот сейчас и немедленно? — Мария Федоровна потрогала спину Засекина, попросила открыть рот, простукала грудь. Присела на край кровати. — Потолкуем. Как ваша фамилия? Имя? Возраст? Адрес? Профессия? Где родились? Кто из родных есть? Где живут? Любите ли вы свою работу? Как у вас со здоровьем?
Она засыпала Женьку вопросами, так что ему самому задавать вопросы не было возможности. Наконец он все же вставил:
— Скажите, мои родные знают, что я болен?
— На все эти вопросы вам ответит другой доктор. Он сейчас к вам зайдет.
Тотчас же после ухода Марии Федоровны вошел мужчина, который приносил Засекину завтрак.
— Ну как? Отдышались?
— От чего я отдышался? — спросил Засекин.
— Выходит, что вы ничего не помните?
— Почему не помню? Помню. Поехал в музей, там пошли со знакомым на рыбалку. Больше ничего не соображу, забыл... Что за болезнь? Это ваше дело, медицинское, определить, что со мной приключилось. И зачем меня остригли, как тифозного? Заклеили всего заплатками?
— Без медицины дело не обошлось, но доктор говорит: теперь за вашу жизнь можно не опасаться. Организм у вас оказался крепкий. А сейчас нам придется перейти к деловой части разговора. Только сразу договоримся: не волноваться, поскольку все скверное позади. Ко всему, о чем я буду спрашивать, относитесь со всей серьезностью, и никакой фантазии. Только факты.
Сердце у Женьки застучало часто, и лоб покрылся испариной. Слова мужчины его встревожили.
— Может, я попал в бомбежку и потерял память? Может быть, война, а я не знаю?.. А Тоня? Мать, сестра, что с ними?
— Перестаньте трусить. Нечего трястись, словно заяц. Я же сказал — страшное позади. Зовут меня Владимиром Михайловичем, фамилия — Бурмин. Я следователь.
Страха у Женьки больше не было: ничего преступного он не делал. Мало ли для чего он понадобился органам? Теперь пришло ожидание чего-то необычайного.
— Я буду задавать вам вопросы. А вы припоминайте все как можно точнее, отвечать не торопитесь. Итак, зачем вы поехали в Большие Камни?
— Коротко вам отвечать или подробно? Вы знаете, кто такой Эньшин?
— Нет. Вот и расскажите о некоем Эньшине все подробно.
Засекин рассказывал о своей работе с Эньшиным. Он свободно говорил до тех пор, пока не понял: придется рассказать и о Тоне. Тут он запнулся, вспотел, противная слабость с тошнотой подкатила к горлу. Он замолчал, рукавом рубашки пытался отереть пот с лица.
— Возьмите, — подал ему полотенце Бурмин. — Может быть, сделаем передышку?
— Ничего. Я сейчас...
Бурмин велел Женьке выпить капли и протянул ему стакан с водой.
Чтобы дать Засекину успокоиться, Бурмин отошел к окну и облокотился на подоконник, словно забыв о Засекине.
«Тоня, Тоня, — лихорадочно думал Женька, — сестренка говорит, что она хорошая, почему-то паясничает немного, но хорошая. У сестры интуиция, она разбирается в людях, не то что я...» Женька на мгновение забыл обо всем. Он думал об опасности, которой может подвергнуться Тоня. И любовь, и стремление верить, что она не может быть замешана в чем-нибудь скверном... Но пока разберутся...
— Ну, как вы? — Бурмин повернулся к Засекину. — Продолжать не трудно?
— Ничего. Что дальше рассказывать?
— С кем Эньшин вас знакомил. Для кого и что приходилось реставрировать и снимать копии. Сколько платили. Словом, все.
Засекин рассказал и о Кораблеве.
Потом принесли обед, и следователь ушел. Женька, видно, от волнения, к вечеру почувствовал себя бодрее. Мысли стали отчетливей. О Тоне он так ничего и не сказал. И теперь соображал, как бы и дальше умолчать о ней.
Когда Бурмин пришел снова, он заметил, что Засекин чем-то смущен.
Бурмин, как и днем, подошел к окну, заглянул в него и, не оборачиваясь, сказал:
— Хочется во всем верить вам, Засекин. У меня вначале сложилось представление о вас как о человеке правдивом и открытом, которому незачем увиливать...
— А что я?.. — задыхаясь, пролепетал Засекин.
— Скрываете вы что-то. Не о всех знакомых рассказываете.
— Может быть, забыл кого?
— Об Антонине Юрьевне Чернышевой...
Засекин словно приготовился к прыжку.
— Она здесь ни при чем, — твердо отчеканил он. — Она студентка. Очень порядочный человек. Стипендия небольшая, вот и подрабатывает у Эньшина на рекламе. Способная. Хорошо работает. Если вы насчет поведения думаете, то зря. Не из таких. А знания по искусству у нее какие!.. И вообще... Я всю правду вам про нее говорю. Сами убедитесь. О Тоне... Антонине Юрьевне, кроме хорошего, рассказать нечего. Познакомитесь с ней и тогда меня поймете.
— Как она к вам относится?
— Да я ей, наверно, ни к чему... Не подхожу. Такая девушка...
Засекин замолчал и помрачнел. Высказал самое сокровенное и теперь в душе ругал себя. Ему вдруг сделалось все безразличным. Он подумал: хорошо бы больше ни о чем сегодня не говорить.
Уже при свете лампы, после ужина, рассказ Засекина подходил к концу. Смутно вспоминалась избушка в лесу.
— Больше ничего не помню. С памятью что-то...
— О дальнейшем я вам расскажу. Было так: Лисовский хотел вас на тот свет отправить, и поскорее. Для этого поил водкой и еще сильным снотворным, а уж после этого, когда вы потеряли сознание, сторожку поджег и отправился в самом деле удить рыбу, уверившись, что вы сгорите. Наверно, вы в чем-то ему помешали до этого.
— И что же? — рванулся с постели Засекин.
— Лежите спокойно. Вы же, как говорится, снова на свет родились.
— Кто же увидел, что меня жгут? — выпалил ошеломленный Засекин.
— Мне довелось неподалеку на охоте быть, вдруг почувствовал: жареным пахнет... А вы тяжелый, и не подумаешь — с виду-то сухощавый...
— Как? Значит, вы меня спасли? Я теперь вам всю жизнь...
— Вот уж это лишнее... Как видите, все обошлось без последствий. Разве вот брови...
Засекин еще раньше заметил, что брови у Бурмина какие-то странные — то ли подпаленные, то ли сбритые.
— Лисовский составил объяснение, если спросят: пошли, мол, вместе на рыбалку, Засекин основательно напился. Лисовский сам не пьет, за редким исключением. Пьяниц терпеть не может. Он оставил вас проспаться в сторожке, а вы закурили. Должно быть, папироса упала... и... пожар. Вы на небеса отправились. Он же в это время был на рыбалке, на озере. Рыбу ловил. Оттуда пожар не виден.
— Ну и дела! За что же он меня?
— Об этом я надеюсь услышать от вас.
— Может, правда, у него какие-то вещи украли? Я помню, но смутно, с какими-то украденными вещами он ко мне приставал, делить доходы обещал. А дальше ничего не помню. Я, правда, любопытство проявил, но я же не узнал, что он прятал. Думал, чудачества стариковские. Он-то сам что говорит? Не сознался?
— Об этом потом. На сегодня достаточно.
Для Женьки многие вопросы остались невыясненными. Знает ли Лисовский, что он остался жив? Им ведь, наверное, устроят встречу. И кто он, этот Лисовский? «Как он узнал, что я в его тайник пробовал заглянуть? А-а... тогда шаги были, — вспомнил Женька, — кто-то подходил».
Потом Женька вспомнил о Тоне, пытался представить встречу с ней, прикидывал, какими доводами можно убедить Бурмина, чтобы встречу разрешили... В крупное, видно, он попал дело, если за Лисовским следили. Должно быть, они знают, что было в железном сундуке под часовней. Скорее всего документы какие-нибудь от немцев остались, может, списки шпионские? Да, вот чем его стремление к «свободе» обернулось! Может быть, он, «свободная личность», не зная того, служил тем, кого сейчас ищут? Ворюгам, проходимцам, врагам?
Засекин понял: врачи и Бурмин добры к нему потому, что он им нужен сейчас для дела, а потом?.. Ведь взятки были, часть своего заработка он отдавал Эньшину, этим он, может быть, поддерживал антигосударственную деятельность врага. Взятка карается законом... Карается! Значит, кончится все: работа, которую он всегда по-настоящему любил, Тоня, надежды на настоящую жизнь — вся предыдущая была лишь преддверием к ней, приходится теперь признаться. Мечтал он о другом — о значительности каждого прожитого дня, о большой любви, о дальних поездках. Собирался начать подбор книг по искусству. Мечтал даже о детях... да, да, о сыне и дочери. А вышло — ничего в жизни путного не было, сплошная пустота и бездумье.
Хуже всего, что и Тоня считала его, должно быть, обыкновенным шалопаем, дураком, когда он откровенничал с ней, «раскрывал душу». Она как будто внимательно слушала, во многом была согласна с ним. Наверное, после потешалась над ним, над его дуростью, подарками, охапками цветов...
— Вот паразит! — простонал Засекин. И разом отяжелела голова, и сердце забилось часто.
— Кого это вы так клянете? — В комнату вошел Бурмин.
Женька кинул на него тоскливый взгляд.
— Кого же, кроме себя? Больше некого.
— Спать нужно. Что вас мучает?.. Выпейте-ка снотворное.
Засекин сел на кровати.
— Ничего хорошего не жду. Может, зря вы меня спасли. Вы бы могли заснуть в моем положении?
— Не ручаюсь, но все же старался бы. Завтра нам предстоит с вами во многом разобраться.
— Настроение у меня жуткое... Знаете, я вот думал тут... Я только в одном виноват — деньгами своими заработанными с Эньшиным делился. Самому лень было искать работу.
— Что ж, если другой вины нет, если ничего скрывать не будете, а поможете, ничего плохого для вас не будет. Хотя хвалить вас, по правде говоря, не за что. Скажите, насчет железного ящика под полом часовни вам не приснилось?
— Я не был тогда пьян. Небольшой ящик, вернее, сундучок, примерно полметра длиной. Поверху две полосы кованые. Неровный такой, ржавый. У меня руки в ржавчине были. Стоял слева, у края углубления.
Владимир Михайлович больше ни о чем в этот день Женьку не спрашивал.
