Глава XXVIII
Мудрый в грепсах торопил: выходите на прямую линию, начинайте завершающий этап операции.
Ничто не предвещало грозу. А она разразилась внезапно, нежданно и, может, потому была особенно жестокой.
С некоторых пор Левко Степанович Макивчук, редактор «Зори», не испытывал недостатка в информации с «земель». Щусь буквально творил чудеса. Не выходя из небольшого кабинетика, отведенного ему на первом этаже редакции, Щусь добывал информацию на любую тему из подшивок украинских газет.
Методика применялась крайне простая. Но именно в этой простоте и крылась ее сила. Допустим, сообщалось в газете, полученной «оттуда», что на Львовщине в таком-то колхозе, несмотря на засушливое лето, добились высокого урожая сахарной свеклы и звеньевая Ганна Швыдченко премирована за успехи путевкой в санаторий «Украина». Заметка как заметка. Щусь заимствовал из нее название колхоза, фамилии колхозников. И получалось у него, что во львовском колхозе (название подлинное!) дела идут худо, Поля стоят иссушенные солнцем, и звеньевая Ганна Швыдченко заявила своим подругам, что трудиться на «колгосп» больше не желает, лучше выехать из села куда глаза глядят… И выехала…
Левко Степанович стал публиковать такие обширные подборки «вистей», что даже Стронг вынужден был предупредить: «Смотрите не завритесь!..»
Щусь еще полюбил писать «письма». Это были обычно «лысты з батьшвщини». Они считались образцом публицистики — строки были наполнены такой ненавистью ко всему живому, что даже видавший виды редактор иногда брался за стило, чтобы вымарать наиболее забористые эпитеты.
Вечерами Щусь пропадал по кабакам. У него были стабильные привязанности, и Макивчук знал, куда в случае острой необходимости ему надо посылать курьера на розыски ценного помощника.
— Пане Щусь, вы б меньше… того… — иногда говорил по-отечески доброжелательный редактор.
— А вы бы, наоборот, больше… того… — хмуро бормотал Щусь.
— Чего… того?
— Платили бы больше, — уточнял Щусь.
Веки у него опухли, глаза заплетены красными прожилками, под ними — коричнево. Весь вид Щуся свидетельствовал, что ему глубоко наплевать на благолепие редакционного особняка, которое всеми силами создавала и поддерживала пани редакторова.
— За последнюю подборку сколько дали? Десяток жалких марок…
— Мы борцы за идею… — по привычке вздыхая при высоких словах, начинал объяснять Макивчук.
— Знаем! — бесцеремонно обрывал Щусь. — И мы тоже борцы… Но обдирать себя не позволим!
Макивчук сопел, наливался кровью, но пустой спор прекращал: помощник был ценным.
Иногда из своих походов по кабакам Щусь приносил любопытную информацию, которую обрабатывал в нужном духе и тискал в номер. Поставляли ему сведения личности с неопределенными занятиями — из тех, кто бежал с гитлеровцами, а теперь болтался по послевоенной Европе в поисках новых хозяев.
Однажды Щусь пришел на работу необычно рано и сразу же ввалился в кабинет к редактору. По неписаным правилам сотрудники в эти часы не беспокоили Левка Степановича — он работал над мемуарами, которые назвал, пока условно, «Наша боротьба».
— Где шеф? — спрашивали у Оксаны, секретаря редактора.
— Занят «Борьбой», — многозначительно отвечала она.
Даже пани Евгения в это время старалась не шуметь — Левко писал…
И когда Щусь, громко хлопнув дверью, прошел прямо к столу, за которым Левко Степанович трудолюбиво выводил строку за строкой, редактор осадил его злым взглядом.
— Это уже слишком! — наливаясь праведным гневом, сказал он. — Разве вам не известно?..
— Э-э-э, известно! — махнул рукой Щусь и удобно расположился в кресле. — Готовьте полсотни… Нет, меньше чем за сотню не отдам, — на ходу передумал он.
Эта его манера говорить обрывисто, будто приказывая, не объясняя, что скрывается за теми или иными фразами, доводила медлительного Макивчука до белого каления.
— Я подготовлю приказ о вашем увольнении! — сказал редактор и сам удивился своей решительности.
— Есть материал. Сенсация! — Щусь достал дешевые сигареты и нахально выпустил струю дыма в лицо Левку Степановичу.
Редактор слегка поморщился, отодвинулся подальше от помощника.
— О чем? — все же поинтересовался он.
Сигареты Щусь курил самого низкого сорта, и дым от них ел глаза.
— О героической борьбе с большевиками.
— Было, — равнодушно сказал Левко Степанович. — И оставьте меня в покое, я начинаю принимать с двенадцати.
— Это реальные факты. — Щусь, несмотря на протестующий жест редактора, поглубже опустился в кресло. — У вас были фантазии, а я вам предлагаю товар из первых рук. На Украине некоторое время успешно действовала подпольная организация, возглавляемая молодой девушкой, всем сердцем преданной нашим национальным идеям. Девушка эта, смелая, красивая, не покорилась большевикам и сражалась до последней минуты, пока случайность не выбила оружие из ее таких нежных и таких мужественных рук…
Чувствовалось, что Щусь заговорил абзацами будущего очерка.
— И она что, существует? — вяло осведомился Левко Степанович.
— Вроде бы теперь уже нет. Говорят, взяли ее чекисты не так давно. Так что публикация ей не помешает.
— Упокой господи ее душу, — набожно перекрестился Левко Степанович.
— Мне эту историю рассказал один хлопец, который ходил на ту сторону. Он у этой дивчины отсиживался на пути туда и обратно. В Московию и на Запад, — объяснил для чего-то Щусь.
— Мученица за свободу, — что-то прикидывая в уме, пробормотал Левко Степанович.
— И еще какая! — подхватил Щусь. — С подлинным именем, с указанием города, с рассказом о детстве и юности, о том, как впитывала она вместе с молоком матери любовь к голубому украинскому небу и верность неумирающим традициям борьбы… Сто, и половину немедленно, авансом…
— Шестьдесят, — заупрямился Левко Степанович. — Нельзя наживаться на чужом мужестве.
— Можно, — раздраженно сказал Щусь. — Мужество в наших условиях редкий товар и стоит дорого…
— Семьдесят…
— Не торгуйтесь, не пристало нам, борцам за идею, торговаться из-за каких-то паршивых марок. Выкладывайте аванс.
— Ладно, — сказал Левко Степанович. — Пишите в номер.
— Я продиктую Оксане. Все факты у меня собраны. А пока схожу хлопну пивка — душа горит…
Щусь небрежно скомкал пачку марок, выплаченных в счет будущего гонорара, и ушел не попрощавшись.
На следующий день «Зоря» вышла с аншлагом на первой полосе: «Поклонитесь ей, украинцы!» Чуть мельче был набран подзаголовок: «Рассказываем о мужестве верной дочери украинского народа, зверски замученной большевиками».
Щусь был мастером своего дела. Сдержанно-нежными красками нарисовал он светлое, безоблачное детство Гали Самчук, дочери директора гимназии. Семья «подлинных украинских интеллигентов», в которой превыше всего ценились народные традиции, верность национальному духу. Добрая бабуся, передавшая любознательной внучке свое уважение к простым людям… Мечты о служении добру…
Чуть суровее стал тон очерка, когда речь шла о военных днях. Отец вынужден был отбывать трудовую повинность в оккупационных учреждениях… Естественно, он этого не хотел, но считал, что может и здесь приносить пользу родной земле. Он пользовался уважением земляков, и они с удовлетворением увидели его на посту бургомистра… Шли к нему за защитой, и он, как мог, отстаивал их интересы. Дочь училась у отца мудрости…
Большевики угнали отца Гали в Сибирь, в лагеря, откуда не возвращаются…
Здесь Щусь щедро использовал все традиционные эпитеты «Зори». Короткие, обрывистые фразы будили у читателей «Зори» горькие мысли о том, что было бы с ними — тоже «служившими» родной земле в качестве полицейских, старост, бургомистров, переводчиков, если бы не удалось им своевременно сменить паспорта, уйти за кордон.
Галя выбрала путь борьбы, писал Щусь. Такая нежная и хрупкая — далее следовал тщательно выписанный портрет героини, — она не согнулась, не сломилась. «Я буду мстить!» — сказала она и перед фотографией отца дала клятву верности национальным идеям.
Тон очерка стал обличающим, из восклицательных знаков можно было бы выстроить плетень.
— Это место у вас особенно хорошо получилось, — сказал Макивчук Щусю, когда засылал его очерк в набор. Он поправил очки и с пафосом прочел: — «И сказала Галя, что никогда не изменит великому делу! Не изменит никогда! Пока жива! Пока бьется ее сердце! Пока стоит она на земле!»
Он затеял было разговор о том, чего не хватает современной публицистике, но Щусь перебил, как всегда, бесцеремонно:
— Давайте остаток гонорара! А то бросьте свою Евгению — и гайда со мной! Такие девицы есть — куда там этой Гале!..
— Что за цинизм! — крикнул возмущенно Левко Степанович и даже прихлопнул ладошкой по полированной крышке стола.
Щусь ухмыльнулся, притронулся к полям вытертой до блеска шляпы. «Бувайте, пане редактор», — и оставил Левка Степановича в одиночестве горестно размышлять о том, что даже самые великие идеи могут пахнуть спиртным перегаром, если к ним прикасаются такие люди, как этот Щусь.
— Идиоты! — тихо сказал Мудрый, прочитав «Зорю». Он, казалось, ослеп от нежданного удара — пытался открыть ящик стола, где лежали таблетки «от сердца», и не мог попасть ключом в замочную скважину. — Идиоты, — повторил он и не сел, мешком опустился в кресло, тупо размышляя, что же теперь будет.
Галя Самчук существовала и в жизни. Это были ее подлинные имя и фамилия, ее биография, и портрет ее был выписан с почти фотографической точностью. Чекистам оставалось только пойти по указанному адресу — Самчук (псевдо «Лелека») была хозяйкой явочной квартиры. Курьерская линия от Мудрого к Злате Гуляйвитер и Бесу без Лелеки не существовала.
«Зоря» выболтала святая святых. Она оказалась неточной (случайно или умышленно?) лишь в одном: Лелеку не арестовали, ей, насколько было известно Мудрому, ничто не угрожало.
А теперь ее возьмут — это точно…
Мудрый вызвал одного из своих подручных, приказал немедленно, срочно, не откладывая ни на минуту, разыскать Щуся и через него добраться до источника информации. В том, что Макивчук, этот идиот-редактор «Зори», действовал не по злому умыслу, референт СБ не сомневался. Скорее всего редактор влип в эту историю из-за чрезмерного усердия. Известно, что услужливый дурак опаснее самого лютого ворога. А Щусь… Сейчас главное выяснить, как докопался он до подробностей, являющихся строго охраняемой тайной.
В любом случае он должен понести примерное наказание. Гибель в случайной автомобильной катастрофе? Смерть в пьяной ресторанной драке? Нет, это все слишком мягко. Щусь погибнет так, что все, кто сотрудничает с центром, будут знать, по чьему приказу погналась за ним смерть. Мудрый представил, как затягивается петля на тонкой шее Щуся, трещат позвонки, и голова этого писаки, как тряпичная, валится набок… Да, именно так: удавка. И ножом пришпилить к стене записку: «За зраду национальных интересов». И не скрывать, что приговор вынесен службой безпеки.
Мудрый позвонил к нему домой, спросил:
— Где взял сведения о Самчук? Кто тебе позволил?
Щусь заплетающимся языком пробормотал какое-то ругательство.
— Сейчас приеду к тебе, разберусь, сукин ты сын! — Мудрому хотелось лично допросить этого писаку. Он не боялся, что тот может скрыться. Некуда ему бежать — без денег, без надежных документов.
Но Щусь преподнес Мудрому последний «подарок» — не стал ждать, пока его начнет пытать СБ, — застрелился. Оставил записку: «Плевать я хотел на вашу борьбу! Синица тоже хотела море зажечь, а толку? Перед путешествием на тот свет оставлю вам свой скромный подарок. Надеюсь, вы им подавитесь, чтоб вы все провалились сквозь землю и не поганили ее, вонючки!..»
Отдельно было приписано для Боркуна:
«Не ищи свою записную книжку — она переслана по назначению. Дерьмовый из тебя эсбековец. Трус и шмаркач».
О какой записной книжке писал Щусь, Мудрый не знал. Это предстояло выяснить. Но ясно было, что ближайшее будущее ничего хорошего не сулит.
