Глава XX
Через некоторое время в областном Доме народного творчества все забыли, что Галя Шеремет — новенькая. В первые послевоенные годы люди не засиживались подолгу на одном месте — работников, особенно опытных, не хватало, их часто переводили с места на место, из учреждения в учреждение. Возвращались демобилизованные из армии; они с жадностью брались за любой мирный труд, потом, чуть поостыв от горячих военных ветров, пообвыкнув в новой жизни, искали такую работу, которая была им больше по душе. Шло великое передвижение кадров, как говаривал директор Дома творчества Степан Сыч.
Галя выполняла свои обязанности добросовестно, охотно ездила в командировки «за песнями» и всегда привозила что-нибудь новенькое.
Сыч, как и положено руководителю солидного учреждения, принимая ее на работу, познакомился с анкетой и автобиографией. Год рождения 1923-й, место рождения — село Кагарлык Киевской области, украинка, член ВЛКСМ, образование среднее специальное, окончила техникум культпросветработы. Из анкеты и автобиографии явствовало, что Галя Шеремет — круглая сирота, родителей ее расстреляли гитлеровцы, что в этот город она попала в поисках брата, который жил здесь до войны, а потом затерялся. Брата не нашла, деньги кончились, пришлось думать, как жить дальше.
Она пришла в областное управление культуры, показала свой диплом, попросилась на работу. Ей обрадовались, так как специалистов действительно не хватало, направили к Сычу. Сыч, не будучи формалистом, ограничился беседой по душам, порасспросил, чем увлекается, и подписал приказ о назначении Галины Шеремет методистом.
— А что случилось с той… Шеремет? — спросила Ганна, когда познакомилась с документами, врученными ей Юлием Макаровичем.
Бес набожно поднял глаза к потолку.
— Кто ее?
— Можно сказать, что сама себя. Кто заставлял ее ехать с Киевщины к нам? Жила бы там, ничего и не случилось бы…
— Значит, все-таки отправилась она на тот свет не по доброй воле? — нахмурилась Ганна.
— А чого це вас турбуе? — насторожился Юлий Макарович. Он уловил в тоне Ганны раздраженные нотки.
— Потому это меня беспокоит, — спокойно сказала Ганна, — что я должна знать, не ищут ли эту девушку, не подведет ли меня ее биография. Чужая жизнь — потемки, не заблудиться бы в ней.
— Это от вас зависит. А с Шеремет все чисто: она после окончания техникума получила назначение в одно из сел, специально сюда просилась, чтобы брата поискать. Направление на работу вы видели, оно сохранилось. Приехала поездом, потом автобусом добиралась до райцентра, там — пешком шла километров пять. В лесочке ее хлопцы и взяли. Не дошла девица…
— Ну и?.. — строго спросила Ганна.
— Что «ну»? Пожила в бункере дней пять, все про себя рассказала. Действительно сирота, нет у нее никого. Мой помощник ее допрашивал, вывернул, можно сказать, всю ее жизнь наизнанку. Жизнь эта показалась нам подходящей. Всегда здесь, у нас, имели большую ценность надежные документы, позволяющие кому-то перейти на легальное. Чтоб не запутаться, помощник записал весь ее рассказ. Вот он, — Бес протянул Ганне несколько листочков бумаги. — Хранил я эти документы для важной оказии, — он подчеркнул этим свою дальновидность, — и вот теперь пригодились.
Ганна вглядывалась в исписанные химическим карандашом мятые листочки. Ей вдруг показалось, что она слышит голос этой девушки, схваченной на дороге в лесной глуши:
«Родилась я в селе Кагарлык Киевской области. В 1923 году. Отец работал в колхозе, мама тоже. В 1941 году окончила среднюю школу. Потом в наше село пришли немцы. Отца и маму они расстреляли у колхозной конторы за то, что они помогали партизанам. Хотели и меня расстрелять, но я спряталась — помогли соседи. В 1944 году, когда пришла Красная Армия, меня послали учиться в техникум. А еще у меня был брат Василий, он до войны уже женился и работал в этих местах после тридцать девятого года учителем. Гад он сейчас, не знаю, наверное, погиб…»
Дотошный помощник Беса, видно, часами допрашивал девушку о том, как они жили до войны, как назывался колхоз, с кем училась вместе в школе, у кого пряталась от оккупантов. Были записаны даже фамилии соседей по улице, председателя колхоза, учителей, у которых Галя училась.
— Старательная работа, — признала Ганна. — Расстреляли ее?
— Зачем лишний шум? — Юлий Макарович смотрел на Ганну своими выцветшими глазками безразлично, будто речь шла о вещах, не имеющих отношения ни к жизни, ни к смерти. — Удавили…
Ганна еще раз перебрала тоненькую стопочку документов, все, что осталось от неизвестной девушки, в жизнь которой ей предстояло войти: свидетельство о рождении, свидетельства об окончании школы и техникума, комсомольский билет, фотографии отца, матери, брата, фотографии самой Гали в пору ее студенческой жизни.
— Подойдут эти документы, — решительно сказала она. — Отныне я — Галя Шеремет…
Документы и в самом деле были подходящими. Чистая, светлая жизнь… Нелегкая — узнала дивчина и горе тяжкое, и беду лихую. Враги уничтожили ее семью — видно, настоящих украинских патриотов: не примирились с оккупацией. Галя Шеремет — дочь войны… Отвернулась доля от дивчины…
И была в ее биографии одна деталь, которая показалась Бесу особенно уместной: поиски брата. Сестра брата ищет, брат разыскивает сестру…
Юлий Макарович пользовался в управлении культуры репутацией добросовестного и очень исполнительного работника. Его ценили. К слову его прислушивались. И его рекомендации было бы вполне достаточно, чтобы Галю Шеремет быстро оформили в штат. Но Юлий Макарович был не так прост, чтобы самому хлопотать за курьера центрального провода. Вдруг провал? Тогда придут и спросят Юлия Макаровича: «А на каком основании вы рекомендовали в советское учреждение агента националистического центра?» Что тогда он ответит?
О том, что есть вакантное место в Доме народного творчества, Юлий Макарович узнал совершенно случайно — при нем инспектор отдела кадров жаловалась коллеге, что вот уже полгода эта должность остается — вакантной и финансовые органы могут вообще ее ликвидировать.
— Идите к директору Дома творчества, покажите документы, поплачьтесь на судьбу, и вас примут, — посоветовал он Ганне.
И еще сказал:
— Держитесь робко, крупные руководители любят симпатичных девушек, которые сразу же признают их превосходство.
То ли действительно была нужда в таком специалисте, то ли Ганна держалась так, как нужно, но она и сама удивилась той легкости, с которой стала творческим работником солидного областного учреждения.
Она теперь спешила к девяти на работу. Сыч любил порядок, хотя сам появлялся в Доме творчества только к обеду. По устоявшейся среди служащих моде Ганна носила скромненькую юбку, вышитую белую блузку, хромовые сапожки. Даже прическу она изменила, чтобы быть больше похожей на ту, настоящую Галю Шеремет, так неожиданно ушедшую из жизни.
Ганна явилась в райком, встала на комсомольский учет.
Труднее было решить проблему с жильем.
Бес прикидывал:
— Вам нужна такая квартира, где бы никто не смог контролировать, когда вы приходите и уходите, кто у вас бывает и по какому случаю. Всякие там углы у хозяек, комнатушки, которые сдают внаем, ни к чему.
— Неужели это так сложно? — наивно спросила Ганна. — Достаточно обратиться к маклеру, и он подыщет то, что требуется.
— Чему вас только учат в ваших закордонных разведшколах? — криво улыбнулся Бес. — Какие здесь, у Советов, маклеры?
Ганна поняла, что опять попала впросак, и не стала раздражать старика ненужными расспросами. Она, к сожалению, нередко делала такие мелкие ошибки, в основе которых было неполное представление о жизни, в которую она вошла с черного хода. А Юлий Макарович не упускал случая, чтобы не отметить ехидно тупость инструкторов, готовивших курьера к рейсу.
Он нашел идеальное решение квартирной проблемы. Город война пощадила, он остался почти нетронутым. Был город из тех областных центров, где только главная улица застроена двух- и трехэтажными каменными зданиями. Они казались островом среди многочисленных частных домов, выстроившихся в прямые, тихие улицы с тополями, с вишневыми и яблоневыми садами. По складу своей жизни обитатели этих домов как бы остановились на полпути между селом и городом. Многие из них работали на мелких предприятиях, имели рабочие профессии, но у себя дома, на своей усадьбе ревниво сохраняли сельский уклад.
На окраине города, на одной из таких улиц стоял небольшой домик, утонувший в саду. Дом этот принадлежал вдове врача, исчезнувшего в годы оккупации: то ли гитлеровцы его расстреляли, то ли он с ними сбежал. Во всяком случае, после возвращения Советской власти вдова, шустрая старушка лет шестидесяти, твердо придерживалась версии, что ее дорогой Гнат Трофимович Твердохлеб положил жизнь за правое дело в борьбе с ненавистными оккупантами. Близкие соседи, правда, кое-что знали, но вся истина была известна, пожалуй, только Юлию Макаровичу. А в то, что знал Бес, редко посвящался еще кто-нибудь.
У вдовы был сын, он работал в одной из центральных областей, и старушка давно собиралась к нему в гости, только вот не на кого было хату бросить. Это знали все соседи.
Но опять-таки им не было известно, что вдова эта в годы оккупации вместе с мужем своим, Гнатом Трофимовичем Твердохлебом, выдали гестапо двух советских десантников. Десантники были ранены в перестрелке с патрулем и ночью приползли к домику врача. В гестапо, после пыток, их расстреляли.
Но если этот факт не был известен соседям, то это не значит, что о нем не знал Юлий Макарович.
И когда однажды вечером к хозяйке дома пришел солидный, ранее незнакомый ей мужчина и доброжелательно посоветовал поскорее собираться в гости к сыну, а хату свою сдать в аренду, она без особой радости, но и без сопротивления приняла этот совет.
Тем более что доброжелатель подкрепил его пачкой ассигнаций и воспоминаниями о тех днях, когда расстреливали советских десантников, фамилий которых вдова не помнила, а он вот не забыл.
Мужчина сидел в густой тени — вдова экономила на электричестве, — и рассмотреть его лицо было трудно.
— А как же хозяйство, птица, садок? — заволновалась вдова.
— Здесь, — гость указал на деньги, — больше, чем стоит вся ваша рухлядь. Но кое-что продайте, и это будет нормально — нельзя ехать к сыну с пустыми руками, нужны деньги на билет, на гостинцы. А это, — он опять указал на ассигнации, — спрячьте и никому не звука. Соседям скажете, что оставляете дом на племянницу: мол, приехала она с учебы на работу, уничтожили фашисты всю ее родню, кроме вас, разумеется. Надо же где-то сиротинке прислонить голову…
— А у нее и в самом деле…
— Ага. Только если вы такая любопытная, то я еще могу вспомнить, как приходил Гнат Трофимович в гестапо со списком активистов, евреев и коммунистов…
— Ох, не надо! — побледнела вдова. — Я с радостью поеду к сыну, давно не видела, хочется внучат понянчить…
— Так-то лучше, — тяжело усмехнулся гость. Улыбался он странно: раздвигались губы, а лицо оставалось неподвижным, каменным.
Нет, это был не Юлий Макарович. Он бы никогда не сделал такой шаг — «показать» себя в работе. К вдове наведался один из его людей, которого отличал Бес за ум и хватку в сложных ситуациях, Мовчун.
— Дивчина к вам придет завтра, — сказал он.
— Неужто мне так быстро ехать? — всполошилась вдова.
— Зачем же? Поживите какое-то время вместе, познакомьте свою племянницу с соседями, соберите гостинцы — и в дорогу.
— Добре, все зроблю, як кажете, — торопливо заверила хозяйка.
— И вот еще, — сказал он уже с порога. — Если хоть кто-нибудь пронюхает…
— Я себе не враг.
— Нет, дослушайте. Если хоть кто-нибудь пронюхает, мы вас будем резать на тоненькие-тоненькие шма-точки; и даже если оживет Гнат Трофимович, склеить эти шматочки он не сможет…
От этих слов у женщины потемнело в глазах, и она уже почти не видела, как осторожно, оглядываясь, покинул пришелец ее хату.
…Так Галя Шеремет неожиданно обрела родственницу и стала почти полновластной владелицей уютного домика на окраине города.
