Глава XI
Дни шли за днями, и казалось Ганне, что никогда не было в ее жизни Мюнхена, Мудрого, Крука. Затягивалось прошлое легкой кисеей.
Как и предсказывала Леся, Яну выпустили. «Долго со мной беседовали, — чуть ли не с гордостью рассказывала Яна, — и про то, что я по глупости едва не стала на кривые дорожки, и кто такие бандеровцы, и почему они враги народа. Так я и сама знаю почему. У мене тоже очи есть. Помню, налетели бандиты как коршуны на наше село, хаты сожгли, людей поубивали… Я слидчому про это тоже рассказала. „Вот, — говорит их самый главный начальник, — и вы, еще бы немного, тоже стали бы помощницей бандитов. Мы вас освобождаем, но помните: никогда не идите против народа, это может плохо кончиться“. А у меня аж в глазах потемнело от радости. Схватилась за сердце, чтоб не выскочило. Кажу: „Пане, то есть громадянин начальник, та щоб я… та николы!..“»
«Дуракам везет!» — злясь на разговорившуюся Яну, подумала Ганна.
— Куда теперь? — поинтересовалась доброжелательно Леся.
— А в свое село, куда ж еще? Найду Гната…
— Вот дурочка, — расхохоталась Леся, — ты ж из-за него в тюрьму попала.
— Найду Гната, — упрямо твердила Яна, — скажу: «Бросай, вражий сыну, автомат, ходы землю ораты!»
— Так он тебя и послушает!
— А нет, так навеки выброшу его из сердца и памяти.
Яна была настроена воинственно.
Остались Леся и Ганна в камере вдвоем. Долгими вечерами вспоминала Ганна прошлое, вставали в памяти люди, с которыми встречалась, виделись ей далекие дни, которым уже не вернуться. Она не Ганна, она Злата. Вот принимают ее в ОУН. Приносит пятнадцатилетняя Злата присягу. Дядя Левко гладит ласково по голове: «Вот ты и стала, девонька, в наши ряды. Порадовался бы твой отец — достойной ему, старому борцу, растешь». Рядом с нею стоит Максим Ольшанский, шепчет: «Прысягаю завжды и всюды…» Максим ушел с походной колонной ОУН в сорок первом, когда громыхнула война. Прощаясь со Златой, просил, чтоб ждала, а сам обзавелся нареченной на «землях». Ну, о покойниках плохо не говорят, да и что там была у них за любовь, целовались украдкой…
В сорок втором ушла на Украину и Злата — по приказу ОУН. Сколько же ей было тогда, когда впервые встретилась с родной землей, о которой мечтала, которую видела в девичьих снах? Не коханый снился — простор полей, жаворонки над житом, села в садах… Было ей тогда около двадцати. Думала, что станет работать на культурной ниве, просвещать народ, задурманенный чужими идеями. А ей приказали стать переводчицей в зондеркоманде, «очищать» украинскую землю от коммунистов, евреев и всех подозрительных. Зондеркоманда на машинах врывалась в село, солдаты спрыгивали на ходу, привычно перекрывали дороги, отрезая пути к бегству. Начальник зондеркоманды гауптман Шеллер приказывал согнать селян на майдан.
— Позавчера, — переводила Злата, — в районе вашего села был убит немецкий солдат. Приказываю расстрелять за убитого каждого десятого. Это будет первым предостережением бандитам.
Солдаты, не считая, выталкивали из толпы человек двадцать.
Злата с любопытством смотрела, как эти люди неторопливо, словно не понимая, куда они уходят, шли к обрыву над речкой.
Толпа молчала, только слышалось тяжелое ее дыхание.
«Боже мой, — думала Злата, — до чего довели Советы народ, они уже и страдать разучились! Быдло, стадо скотины…»
Раздавались очереди, и только тогда шел по толпе стон и кто-нибудь падал там, в этом скопище людей, — жена ли, мать ли расстрелянного.
— А теперь, — переводила Злата герра гауптмана, — когда вы убедились, что мы пришли сюда не шутить, называйте имена главарей и партизан…
Потом расстреливали каждого пятого… Герр гауптман неторопливо постукивал нагайкой по лакированному голенищу сапога, отсчитывая залпы. Он ей нравился невозмутимостью и полным равнодушием к тому, назовут эти люди какие-нибудь имена или нет. И когда однажды вышел из толпы парнишка и сказал: «Это я убил фашиста, меня и казните, а их не трогайте», — герр гауптман презрительно скривил губы.
— Это есть неправда, — переводила Злата. — Нехорошо обманывать. Ты будешь первым, а остальные — как обычно.
И снова выталкивали из толпы каждого десятого, и Злата видела, как в толпе старались запрятать детей в середину, закрыть их, чтоб не попались на глаза карателям. Но она знала, что это напрасно, потому что еще будут отсчитывать каждого пятого, а потом без арифметики погонят всех к обрыву и прошьют очередями — старательно, аккуратно, чтоб не осталось никого в живых.
И с четырех концов встанет над селом пламя…
Герр гауптман Шеллер удовлетворенно кивал головой, переставал постукивать нагайкой и говорил:
— А теперь можно и отдохнуть.
— А теперь, — переводила Злата, — можно и…
— Остановитесь, — смеялся гауптман, обмахиваясь фуражкой — солнце било прямо в глаза, — переводить больше некому…
Герр гауптман в отличие от Максима Ольшанского не любил целоваться. После первой же совместной акции, когда расположились они на ночлег в уцелевшем доме, герр гауптман плотно закусил, ткнул нагайкой в кровать:
— Там будем спать. — И уточнил: — Вдвоем.
Злата, глотая неожиданные и такие ненужные слезы, постелила постель и стащила с усталого гауптмана лакированные сапоги.
— Очень карашо, — одобрил Шеллер, почесывая впалую грудь.
А Злата, по привычке все анализировать подумала: «Чего только не отдашь на алтарь борьбы…»
Когда однажды она шла с герром гауптманом по большому селу, где остановилась их зондеркоманда, и услышала вслед: «Немецкая овчарка», то неторопливо обернулась, расстегнула кобуру и пристрелила какую-то бабу, которая, наверное, ее облаяла, потому что стояла, кланяясь, ближе других таких же баб.
— Зачем? — удивился Шеллер. Он был не на «работе», а потому его абсолютно не интересовали «туземцы».
Злата, остывая, сказала, что баба ее оскорбила.
— Как? — заинтересовался гауптман.
— Она назвала меня… — Злата помялась, — вашей овчаркой.
На невозмутимой, холеной физиономии гауптмана бледно выписалась заинтересованность:
— Очень точно сказано… Не ожидал, что они умеют мыслить образами…
Партизаны пристрелили его два месяца спустя. Услышав выстрелы и взрывы гранат, гауптман выскочил из хаты в одном белье и, как заяц, поскакал широкими прыжками вдоль улицы. Очередь перерезала его тощую фигуру пополам.
Злате тогда удалось спастись чудом. У нее хватило самообладания остаться в постели, и партизаны просто не обратили внимания на женщину, забившуюся от страха под одеяло.
И снова шли перед нею вереницей дни, о которых не хотелось бы думать и перед страшным судом.
Вот пробивается она курьером к проводнику Рену. Рен тогда был в силе, хозяйничал в целой округе. Два телохранителя прикроют Злату в случае чего автоматами, отобьются, примут огонь на себя. Остался позади кордон, миновали Закарпатье, полонины и горы сменились тихими полями, просторными лесами. Изменились и говор людей, и их одежда.
Рен встретил ее по чину — не таясь, доложил обстановку, просил передать проводу, что будет держаться до последнего.
— Как долго?
Краевой проводник, мрачноватый, похожий на хуторянина, с выдубленным всеми ветрами лицом, большими руками, неторопливой манерой долго размышлять над услышанным, повздыхал, посопел, прикинул:
— С полгода…
— А дальше?
— Думаю, прикончат Советы.
Его прикончили в том самом бункере, где принимал Злату.
Она не могла представить его убитым — виделся таким, каким запомнился по «акциям», на которые приглашал закордонного курьера.
Уничтожали семью председателя сельского Совета. Рен сказал:
— Пойдем с нами, это безопасно, для тебя, курьера, опасности никакой.
Постучали в хату. Будто вымерли. Ударили прикладом так, что зашаталась убогая халупа.
— Гей, ты, выходи, выродок! — крикнул кто-то из приближенных Рена. — Будем землею тебя наделять.
— Выходи! — сказал и Рен. — Выйдешь сам, не тронем твоих волчат, только ты нам нужен. А так — всех передушим.
Рен глянул на Злату, отметил ее напряженный интерес к происходящему. «Выйдет», — сказал.
Злату занимало: о чем думает обреченный?.. Он там с винтовкой, может отстреливаться. Но тогда сунут факел под соломенную стреху, запылает хата, погибнут дети — мальчик и девочка, и жена тоже сгорит. Выйти из хаты — все равно что в волчью пасть влезть, от хлопцев Рена пощады не дождешься. Грюкнул засов, вышел селянин — в суконных штанах, в белой исподней рубашке. Швырнул карабин.
— Детей не трогайте…
— Выкуривайте весь выводок, — распорядился Рен.
Посмеиваясь, хитрый атаман без единого выстрела взял всю большевистскую семейку — хлопцы вытолкали из хаты детей и женщину.
— Ставьте к стенке…
Злата смотрела на расправу без ужаса — ей было интересно. Правда, немного знобило. И еще очень хотелось самой пристрелить председателя сельсовета. Рен не разрешил, сказал, что от пули — самая легкая смерть.
Сперва убили девочку — штыком, чтобы не тратить патроны. Потом мальчонку. Исполосовали ножами жену активиста. Председатель не мог даже кричать — ему заткнули рот шматком разорванной сорочки, спутали руки и ноги. Злата впервые увидела, как седеют моментально, сразу. Наверное, это был очень сильный человек, потому что не потерял сознание, видел все до самого последнего мгновения, когда вошла ему в лоб пуля из маузера Рена.
Злата запомнила, какой он был: невысокий, кряжистый, с гуцульскими усами. Стоял на земле крепко, будто и не боялся смерти, лишь бы детей не тронули.
У Рена во всем был порядок. Адъютант достал из полевой сумки список, вычеркнул оттуда одну фамилию.
— Много еще осталось? — поинтересовался Рен.
— Немало, друже проводник.
— Работа… — неопределенно процедил Рен и тяжело зашагал к лесу.
Вот и для гауптмана Шеллера такие «акции» тоже были «работой».
Злата не особенно долго оставалась под впечатлением этой «акции». Еще дядя Левко говорил: «Густо поросла украинская земля большевистским бурьяном, и не хватит нам рук, чтобы вырвать его с корнем».
А теперь вот вспомнила… И увидела, что поднял с земли карабин председатель сельсовета, целится в нее.
— Да не ори ты, не дома! — растормошила наконец ее Леся.
— Ты? — приходя в себя, хрипло спросила Ганна. — А где…
Она шарила взглядом по углам: куда делся селянин с карабином?
— Про Яну спрашиваешь? Так ее ж отпустили. А ты кричишь, будто тебя на куски режут.
— Извини, приснилось.
— Вот я и говорю: не дома, дай и людям поспать. — Леся снова натянула на голову грубое одеяло.
А Ганна еще долго не могла уснуть. Правильно говорил Мудрый: нельзя вспоминать прошлое, его у нее нет. Есть только задание, которое надо выполнять.