ЗДРАВСТВУЙТЕ, АЛЕКС!

Не удивляйтесь этому письму. Ваш адрес я с трудом вырвала у Ганса Каплера — он не был уверен, что имеет право его мне давать. Но надеюсь, что Вы — человек широких взглядов, без комплекса обиды — дочитаете это послание до конца, а не выбросите его сразу в корзину, увидев на конверте почтовый штемпель ФРГ.

Не удивляйтесь моему письму — я долго собиралась с силами и мыслями, чтобы его написать. Много разговаривала с Гансом — о Вас, Вашей стране, о том, почему так сложно и страшно сегодня жить.

И на многое я смотрю сегодня иначе, чем вчера, однако еще больше мне предстоит понять…

Прежде всего хотела бы поблагодарить Вас за бережное отношение к чувствам и письмам моей мамы, Ирмы фон Раабе-старшей. Да, я дочь этой удивительной, как я теперь понимаю, женщины из войны.

Ганс дал мне копии писем, подлинники которых хранятся у Вас в семье. Он же сказал, что подробно написал Вам обо всем, что удалось узнать о судьбе моей мамы. Ганс предоставил в мое распоряжение записи своих бесед с людьми, знавшими маму, и копии некоторых документов, которые отыскал в архивах. Среди этих материалов есть и изложение Вашего рассказа о трагедии села Адабаши.

Читать и слушать все это было ужасно. Я долго не могла поверить, что так было, но, увы — все правда.

Письмо свое пишу Вам не для того, чтобы выставить напоказ свои страдания, и не в попытке обелить тех, кого Вы вправе ненавидеть. Нет, я хочу разобраться в самой себе. Помочь мне сделать это я Вас не прошу, хотя и помню, какая у вас крепкая рука — Вы очень даже просто выволокли меня из свалки на парижской улочке.

Ушедшее не возвратить, но и не забыть… И вот именно из того тяжелого прошлого, в котором было столько боли и ненависти, я пытаюсь взглянуть на себя, на свои поступки. Мы, немцы, с большим почтением относимся к своим родословным: кем были дальние и близкие предки, чем они занимались, как собирали пфенниг к пфеннигу, чтобы умножить семейный капитал. И важно еще: репутация семьи в глазах всех должна быть безукоризненной; чтобы смыть с нее старые пятна, иногда не жалеют никаких денег. Для чего это пишу, попытаюсь объяснить.

До последнего времени я тоже считала себя девушкой из пристойной и уважаемой семьи. У нас есть фотографии дальних предков — мужчины на них сплошь военные, в кайзеровских мундирах, в касках с шишаками, у каждого — острые, как пики, усы, загнутые кверху. Женщины — в глухих платьях с кружевной отделкой, в глазах у них — сентиментальная поволока.

Моя бабушка, фрау фон Раабе, хозяйка того коттеджа, куда попал раненым Ваш дядя, превыше всего ставила верность семье и дому. Когда того требовали обстоятельства, была патриоткой рейха. Она стойко и терпеливо ждала мужа с Восточного фронта, переносила лишения войны, как и подобает истинной немке, не сломилась под тяжестью испытаний сорок пятого года.

Мой дед — полковник, штандартенфюрер СС, воевал в России, отмечен рыцарским крестом с дубовой ветвью к нему и другими высшими наградами, был всегда верен своему солдатскому долгу, сражался за Германию до последней возможности, поражение воспринял с достоинством, нашел в себе силы после 45-го вновь встать на ноги, проявил незаурядные способности в строительстве, трудом своим сколотил солидный капитал. Среди других ветеранов былых сражений пользуется уважением и почетом — на съезде активистов НДП в пивной «Швабингер-Брай», что в мюнхенском районе Швабинг, он был в президиуме. И его служба в СС была в моих глазах не позором, а знаком избранности. «В СС, — говорил он мне не раз, — вступали наиболее преданные идеям великой Германии парни. И, самые отчаянные, мы сражались до конца».

Не возмущайтесь, пожалуйста, я излагаю, так сказать, официальные версии их жития.

Мой отец — известный в недавнем прошлом адвокат, единомышленник полковника, в новых условиях много сделал для защиты от клеветы, как он говорил, тех немцев, которые покрыли себя славой на полях сражений в России и Франции, в Африке и на Балканах, словом, там, куда вели их долг и верность фюреру. Отца своего я помню плохо — однажды его нашли мертвым на собственной вилле. Мне сказали, что он так любил свою жену, что после ее смерти покончил с собой.

В нашем роду есть обычай: давать появившимся на свет девочкам одно и то же имя — Ирма. Я не знаю, откуда этот обычай, но он свято выдерживается. Назвали меня Ирмой потому, что так велела традиция, однако маму свою я почти не видела, не помню ее. От меня долго скрывали, что с нею случилось, почему все, что с нею связано, окутано тайной, словно жизнь ее завернули в светонепроницаемую упаковку и поместили в сейф под семь замков.

Мне было пять лет, когда меня забрал в свой дом полковник Раабе, он меня вырастил и воспитал. Это он настоял, чтобы у меня была девичья фамилия матери — его фамилия. Мне объяснили, что дедушка заботился о продолжении рода, о том, чтобы не исчезла навсегда фамилия Раабе — сыновей у полковника не было. Трогательно? Очень, тем более что по его завещанию ко мне перейдет все семейное состояние. Но сейчас я думаю: а не хотел ли он еще и другого — чтобы меня, его любимую внучку, никогда и никак не связывали с тем адвокатом, которого нашли мертвым на вилле? И вообще, отчего это он внезапно умер? Я пишу так равнодушно о своем отце, потому что почти не знала его, а то, чем, как мне теперь известно, он занимался в последние годы жизни, не вызывает уважения.

Когда я подросла, дед однажды позвал меня в свой кабинет для серьезного разговора. Он был в парадном мундире, при всех своих наградах и знаках отличия, даже золотые эсэсовские руны тускло мерцали в петлицах кителя. Таким он представал перед близкими только в самых торжественных случаях, а также в дни крупных нацистских годовщин, к примеру, в день рождения своего излюбленного Адольфа (и моего тоже — до последнего времени)! Я стояла посреди огромной комнаты, на пушистом ковре, словно гимназистка, вызванная к господину директору то ли для награды за прилежание, то ли для сообщения, что ее исключают из гимназии.

— Ты часто спрашиваешь, — сказал полковник, — почему в этом доме не упоминается имя моей дочери, твоей матери Ирмы. — Он посмотрел на меня так, как будто видел впервые, и продолжал: — Ты уже выросла. Я надеюсь, что сделал все возможное, чтобы выросла ты достойной дочерью не этой урезанной страны, в которой мы живем сейчас, а славной империи, армии которой заставляли содрогаться в ужасе всю планету…

Здесь, Алекс, я сделаю небольшое отступление. Полковник, как только я стала на ноги, муштровал меня так, как не муштровали, наверное, рекрутов в прусских казармах. Походы, стрельба, каратэ, режим без любых послаблений. Я могу пройти десятки километров пешком без привалов, меня не пугает одиночество в ночном лесу. Умею водить автомашину и скакать на лошади, стрелять из любого оружия и ориентироваться на местности. Словом, вариант Рэмбо в юбке.

Наверное, полковник хотел бы иметь в воспитанниках парня, но судьбе было угодно, чтобы я родилась девицей — он и из девицы стал воспитывать оловянного солдатика на современный манер. У нас в поместье есть свой домашний тир и коллекция оружия. Но дед очень любит упражняться в стрельбе в парке. Денщик, который был вместе с ним на войне, закупал у крестьян в деревнях кроликов и, под хлопанье бича, выпускал их одного за другим. Ошалелые зверьки мчались, кувыркаясь через головы, а полковник укладывал их пулями. Он называл это стрельбой по движущимся целям, и денщик умиленно приговаривал: «Бог мой, рука и глаз тверды, как прежде…» Теперь я понимаю, что означают эти слова.

В школе я неизменно побеждала на конкурсах, в рамках которых мы должны были назвать прежние наименования «восточных германских провинций», показать их на карте и ответить, как назывались раньше Калининград, Вроцлав и Гдыня.

Однажды на уроке музыки в ответ на задание спеть любимую песню я запела нацистский гимн — директор лично вручил мне памятный подарок за успехи в учебе.

Я вступила в мотоклуб «наци-рокеров». По вечерам мы седлали мощные мотоциклы без глушителей и неслись по автобанам грохочущей черной стаей туда, где нас меньше всего ждали. Это мы устроили погром в Тутлингене на музыкальном фестивале. В Эппингене мы порезвились от души на еврейском кладбище, в Мюнхене «навели порядок» в дискотеках, где развлекались эти канаки — иностранные рабочие.

Мы были силой на своих мотоциклах, все — в кожаных черных куртках со свастиками и черепами на них. И еще мы ждали своего часа, когда уже не на мотоциклах, а на танках ворвемся в те города, которые ныне называются Калининград, Вроцлав, Гдыня, когда снова содрогнется в ужасе планета. Наше кредо мы выразили в одном из объявлений, напечатанных в «Дойче штимме»:

Моими кумирами были не только наци из прошлого, но и «сильные личности», сегодня собирающие под черные знамена отпетых головорезов. Я восхищалась Карлом Гайнцем Гофманом и даже принимала участие в учениях, которые проводила его «военно-спортивная группа». Девушек в эту группу не брали, я выдала себя за парня…

Я специально ездила в Гамбург, чтобы изучить тактику молодежной организации Микаэля Кюнена, неонацистская звезда которого засияла после попытки освободить Рудольфа Гесса из тюрьмы Шпандау.

Черные рубашки и символику мы позаимствовали у этих парней. Так же, как и они, мы нападали на демонстрантов с дубинками, кастетами, ножами. Это было лихое время — мы внушали страх, мы считали себя наследниками «героев войны». Полковник фон Раабе гордился мною. Он однажды даже провел «смотр» моей группы и остался доволен. «Вам предстоит сказать свое слово в истории. Готовьтесь к этому!» — вот что он изрек. И еще запомнила я такие его слова: «Ракеты предназначены для уничтожения пораженных коммунистическими бациллами народов. Но для коммуниста с соседней улицы вполне достаточно дубинки…»

Когда Ваш друг Ганс называл меня неонацисткой, он был прав, тысячу раз прав. Я бы только убрала эту приставку «нео» — полковник Раабе воспитал меня нацисткой старого образца.

— …Ты уже выросла, — сказал мне полковник, — и пришло время тебе узнать правду о трагической странице нашей семейной истории, которую мы всеми силами храним в тайне. Мужайся, моя девочка, я знаю, у тебя сейчас уже достаточно сил, чтобы выслушать меня и отомстить за поруганную честь семьи.

Полковник отвернулся, чтобы я не увидела, как блеснули в его глазах слезинки. По-моему, он в эти минуты и сам верил в то, что мне рассказал. Оказывается, по его словам, в конце апреля 1945 года, когда полковник с другими верными долгу солдатами отбивал яростный штурм Берлина красными, в коттедж, где жили фрау Раабе и Ирма-старшая, пробралась группа русских разведчиков во главе с капитаном. Эти варвары заперли фрау Раабе в подвал, а над ее дочерью зверски надругались. Они осквернили дом и подожгли его. Женщин спасли соседи. Ирма-старшая потеряла рассудок. Внешне это почти не проявлялось, но она оказалась в плену у маниакальной страсти — найти этого русского капитана и убить его. Полковнику удалось увезти семью из Берлина в американскую зону и здесь уже заняться лечением дочери. Пришлось даже пойти на то, чтобы при Ирме-старшей постоянно находились верные люди — она несколько раз пыталась бежать, чтобы отомстить русским.

Когда дочери стало лучше, полковник выдал ее замуж за приличного, лишенного предрассудков человека, общих с ним взглядов на Германию и ее будущее. Но болезнь удалось приглушить только на время, она прогрессировала. И зная, что умирает, дочь сказала отцу, то есть полковнику, моему деду: «Умираю с надеждой, что за меня отомстят».

— Я сделал все, что в моих силах, чтобы ты выросла сильной нравственно и физически. Помни о муках своей матери, имя которой перешло к тебе, как и ее боль, и ее надежды на месть, — так закончил свой рассказ полковник СС фон Раабе.

Теперь Вам понятно, Алекс, почему я, встретив Вас, пришла в ярость? Ведь перед моими глазами была истерзанная мать!

Вот как выглядела в изложении полковника моя родословная, вот какие строки были записаны на ее самой печальной и трагической странице. Нечего и говорить, Алекс: я свято верила всему, что мне преподнесли на жертвенном семейном блюде. Помню себя совсем маленькой: я иду вместе с моим дедом, он в полковничьем мундире, мальчишки пялят глаза на кресты, а такие же, как и он, «старые солдаты» вскидывают руки в приветствии: «Хайль!» Просто «хайль!», но всем все понятно. Помню себя постарше: полковник вырезал из какого-то журнала большую фотографию русского генерала, приладил ее вместо мишени, протянул мне парабеллум: ну-ка, попробуй, девочка… Я попробовала…

И еще помню: мы в черных рубашках, череп и кости на спинах, молотим велосипедными цепями женщин, вышедших на демонстрацию против «запрета на профессии», нам весело — какой визг разносится на всю улицу! Многое можно вспомнить. А теперь вернемся снова к родословной моей семьи, ибо я теперь знаю все ее действительно черные и трагические страницы.

Моя бабка покорно вышла замуж за эсэсовца, он убивал, а она обслуживала его, он слал шикарные посылки из России, а она радовалась им. В подвале своего коттеджа она действительно сидела во время боя — русские позаботились о ее безопасности. Даже когда полковник упрятал дочь в клинику для душевнобольных, она немножко поплакала и пришла к мысли, что, может, так и лучше.

Мой отец не покончил с собой, как мне говорил полковник, и не был убит идейными противниками на своей вилле — так гласит официальная версия. От защиты бывших нацистов на судебных процессах он перешел к консультированию подпольной гангстерской корпорации, промышлявшей наркотиками, и одновременно стал платным агентом полиции. Его убили дружки по темным делам, что-то не поделили. Об этом мне рассказал Ганс Каплер, и он же дал копии документов судебного процесса над торговцами наркотиками, в которых говорится о том, что произошло на нашей семейной вилле.

Моя мама Ирма… Передо мною ее фотография — она была такой красивой! И сейчас, когда мне известна вся ее жизнь, я преклоняюсь перед нею и говорю себе: если был в нашей семье действительно достойный человек — так это она, Ирма-старшая, которой выпало счастье трудной и горестной любви.

Я читаю и перечитываю ее письма к Егору Адабашу и вижу их вдвоем: моя мама, совсем юная, в белом платье, с красной гвоздикой в прическе, и он… Каким он был, я не знаю, но, наверное, мужественным и храбрым, если его так любили! Кажется, я должна была бы испытывать к нему неприязнь, ревность — ведь он и мама любили друг друга, а у меня другой отец. Но, видит бог, они достойны только уважения.

Ганс мне рассказал, почему не отвечал на письма мамы Ирмы капитан Адабаш. Что же, смерть на поле боя — достаточно серьезная причина… Осталось, дорогой Алекс, дописать последние странички своей исповеди. У полковника фон Раабе есть в кабинете сейф, в котором он держит документы, оставшиеся от войны. «Мой личный архив» — так он говорит. Аккуратность и еще раз аккуратность! Я открыла этот сейф, заранее сделала слепок ключа. Там лежала рукопись его воспоминаний с пометой «Издать после моей смерти». Дед писал, ничего не скрывая, в полном соответствии со своими представлениями о сверхчеловеке, о праве на убийство, «дарованном» ему фашизмом. И вот что я узнала… Мой дед, тогда младший продавец в магазине, вступил в СС в восемнадцать лет, в 1925-м, когда охранные отряды наци были только созданы и насчитывали всего несколько десятков человек. Первое, что он и его «соратники» сделали, — это сожгли магазин и забили насмерть его хозяина. Потом Раабе не раз выполнял «почетные» поручения — вместе с другими охранял видных фашистских ораторов на открытых собраниях. Однажды он стоял у трибуны, на которой ораторствовал Гиммлер. Кто-то из слушателей попытался возражать «пророку», и тогда Раабе раскроил «красному» кастетом череп. Генрих Гиммлер заорал:

— Уберите эту свинью! — и ткнул пальцем в лежавшего ничком в луже крови человека. — Так будет с каждым, кто посмеет встать на нашем пути! Наши парни не знают колебаний и страха, когда перед ними враг! Запомните это!

Раабе, вытянувшись в струнку, с обожанием, не мигая, смотрел на Гиммлера: как он еще молод, наш Генрих, всего двадцать восемь, но какая убежденность и вера!

После собрания Гиммлер подозвал Раабе к себе:

— Кто ты?

— Раабе, Пауль!

— Ну какой же ты Ворон! — захохотал Гиммлер, у него было хорошее настроение, убийство взбодрило его, будет что рассказать Адольфу. — Вороны живут долго, но питаются падалью, К тому же их почему-то обожают эти недоноски из интеллигентов. А ты знаешь вкус крови! Нет ты не ворон, ты коршун!

— Так точно! — выкрикнул Раабе. — Хайль Гитлер!

— Хайль! — ответствовал Гиммлер. — Действуй так и дальше… Гайер! Нашему движению нужны решительные парни.

Вот так Раабе стал Гайером.

Он все годы гордился, что «сам» Гиммлер дал ему новое имя и требовал, чтобы и «партайгеноссе» и эсэсовцы именовали его именно так: Гайер — Коршун..

Когда я все это рассказывала Гансу, он сделал такой вывод: «Теперь я понимаю, почему Алексей не нашел в трофейных документах офицера СС по фамилии Гайер, а я не встретил его в архивных документах». Чуть позже Ганс сообщил мне, что отыскался приказ о присвоении Раабе звания штандартенфюрера и другие упоминания о нем…

Алекс, в сейфе лежали также письма полковника с фронта своей жене. Его воспоминания и письма свидетельствуют: почитаемый мною дед — палач и убийца.

И свое состояние он сколотил из награбленного у вас в России в годы войны: ценности, картины и прочее — «золотая» пыль конфискаций и дань, собранная в карательных акциях.

В одном его письме из России есть такие строки:

А в другом письме говорится:

Думаю, что моя мама Ирма обязательно написала бы об этом своему капитану Адабашу. Вместо нее это делаю я — пишу Вам.

Понимаю, что лучшим подарком для Вас, поступком достойным памяти Ирмы-старшей, были бы переданная Вам рукопись «воспоминаний» и письма Раабе.

Простите, но сделать это пока выше моих сил Вот что хотела я Вам написать. Будьте счастливы и спасибо Вам за добрую память о моей маме.

Ирма.

P. S. Предоставляю Вам право распорядиться этим письмом и содержащимися в нем сведениями по Вашему усмотрению.