СНАБЖЕНЧЕСКИЙ РЕЙС
Итак, мне опять не повезло. Понесла меня нелегкая в Управление пароходства именно в этот день! Третий год подряд не могу вырваться в отпуск.
Только я зашел в контору, как натолкнулся на начальника отдела кадров Ивана Павловича Мудрова. Он подхватил меня под руку и потащил к себе в кабинет. Усадив в мягкое кресло перед круглым столиком, он шумно уселся рядом и, радостно улыбаясь, предложил закурить «Пол-мол» — длинные американские сигареты в ярко-алой пачке, терпкие и очень крепкие. Он подождал, пока я размял сигарету, и щелкнул зажигалкой.
— Дорогой мой, я тебя сегодня весь день ищу по всему городу!
«Так я тебе и поверил!» — чуть не вырвалось у меня.
Иван Павлович, попыхивая сигареткой, без устали говорил. Он задавал мне вопросы и сам же на них отвечал, хлопал меня по плечу, по колену, то и дело весело смеялся — словом, вел себя необычно. Я же никак не мог сообразить, что все это значит. Зачем я ему понадобился? А он продолжал:
— Понимаю, понимаю. Два года не был в Союзе, вчера только пришли в порт, и настрой у тебя на отпуск, верно ведь?
Я кивнул.
— Понимаю тебя вполне: лето, денег много, парень молодой, красивый, только и погулять теперь. Нет-нет, я вполне согласен, ты заслужил свой отпуск, отзывы о тебе как о штурмане и о помощнике капитана отличные, и ты у нас на лучшем счету в пароходстве…
Я воспользовался паузой и спросил:
— Иван Павлович, я что-то не понимаю, к чему весь этот разговор. Нельзя ли пояснее?
— Пояснее? — Мудров испытующе взглянул на меня. — Можно и пояснее. Вот в чем дело, дорогой товарищ Акимов: придется вам повременить с отпуском.
— Как… повременить? — изумился я.
— Вот так. Вчера мы обсудили предложение о посылке вас старпомом на дизель-электроход «Липецк». Вот и все. Приказ печатается и сегодня будет подписан.
Я возмутился:
— Не может быть этого! Во-первых, мне положен отпуск за три года, во-вторых, я еще вторым-то помощником только полгода плаваю…
Мудров спокойно курил сигарету. Я взглянул в его усталые глаза и осекся — он не слушает меня. И я понял, что все мои попытки отстоять право на отпуск бесполезны.
Помолчав, он спросил:
— Тебе сколько лет?
— Двадцать шесть.
— Ну вот. Вполне зрелый человек. Сейчас, брат, линия такая — везде молодежь на первый план выдвигается.
— Куда идет «Липецк»? — спросил я.
Мудров отвел глаза в сторону и равнодушно проговорил:
— Рейс обычный. Надо обслужить четыре пункта в Карском море и в море Лаптевых.
Я ужаснулся и вскочил на ноги.
— Снабженческий рейс?
Мудров кивнул:
— Снабженческий…
Боже мой! Вот так порадовали меня! Снабженческий рейс! Я знаю, что это такое. У нас на «Ашхабаде» ходил в такой рейс в прошлом году старпом. Он рассказывал нам, как все это выглядит в действительности. Старпом хороший моряк, это все признают. Но уж если он говорит, что лучше пойдет матросом в загранку, чем старпомом в снабженческий рейс в Арктику, то это что-нибудь да значит. Работа в ледяной воде, ни днем ни ночью нет и минуты покоя, миллион аварий, и за каждую с тебя норовят содрать шкуру — нет уж, благодарю покорно, уважаемый Иван Павлович, плывите туда сами.
Пока я подыскивал веские аргументы, чтобы отказаться от рейса, Мудров все говорил и говорил. А я сидел, смотрел на него и с горечью думал: «За дурака, что ли, он меня принимает? Честь, почет… мы тоже кое в чем разбираемся… Не пойду в этот рейс. Ни за что…»
Но я плохо знал нашего начальника отдела кадров. Он слушал мои горячие речи и вежливо улыбался.
— Я буду жаловаться на вас, — устало проговорил я.
А Мудров вдруг обрадовался:
— Отлично! Вот и пойдем сейчас же в партком, и там ты на меня пожалуйся.
— И пойду! — решительно отрезал я.
— Чудненько! Пошли.
Держа меня под руку, словно боясь, что я могу сбежать, Мудров повел меня в партком…
Я искренне и пылко рвался в бой отстаивать свои права. А в парткоме так повернули дело, что я сам же попросил направить меня в этот проклятый рейс! Да еще рад был, что секретарь парткома великодушно согласился не вспоминать мое, как он выразился, «несерьезное поведение».
Спустя полчаса в своем кабинете Мудров вручил мне выписку из приказа по пароходству о назначении старпомом на «Липецк». Затем он облегченно вздохнул и вытер пот со лба.
— Ну, слава богу… Эх, теперь бы на «Сосну» подобрать второго…
— Кто капитаном на «Липецке»?
Мудров поднял голову, взглянул на меня непонимающе, переспросил:
— Капитаном? Где? А-а… на «Липецке»… Бородулин. — И снова уткнулся в свои бумаги.
Я вышел.
Бородулин Илья Гаврилович… «Илья-пророк-громовержец» — так звали его между собой моряки за крутой нрав. Говорили, что у него на судне никто из помощников больше года не задерживался, что служба у него поставлена, как на военном корабле, что… словом, многое про него говорили.
На «Липецк» я перебрался в тот же вечер. Моросил дождик, и настроение у меня было самое мрачное. На палубе «Липецка» не было ни души. Только у парадного трапа мок под дождем вахтенный матрос.
— Стали бы под навес, — посоветовал я ему.
Матрос хмуро взглянул на меня.
— Попробуй отойди от трапа, — проворчал он. — Боцман живьем слопает.
Я направился к капитану. Не могу сказать, что Бородулин обрадовался моему приходу. Высокий, в меру плотный старик с раздвоенным подбородком и редкими белесыми бровями, он равнодушно выслушал мой рапорт о прибытии в его распоряжение, прочитал направление из отдела кадров и долго бесцеремонно осматривал меня с ног до головы.
Я стоял перед ним и не знал, куда мне деть руки. Мне показалось, что они у меня вдруг стали не по росту длинны. Нет, на самом-то деле руки у меня были нормальные. Но недавно мне пришлось подшить обтрепавшиеся края рукавов кителя. А если рукава коротки, вам всегда кажется, что руки будто в самом деле длинные. И когда капитан на мгновение остановил взгляд на кистях моих рук, я почему-то вдруг сунул их в карманы брюк, почувствовал, что краснею, с досады засунул их поглубже и вызывающе уставился на хмурое лицо Бородулина. А тот, словно не заметив моей дерзкой позы и не предложив сесть, стал задавать вопросы:
— Давно плаваете?
— Третий год.
— Старпомом работали?
— Нет.
— С каботажным плаванием знакомы?
— Нет.
— В Арктику приходилось ходить?
— Нет.
Я начинал злиться. Ужасно неприятно на все вопросы отвечать «нет». Чувствуешь себя беспомощным мальчишкой, которого только что высекли и теперь читают мораль.
А капитан отвернулся к иллюминатору и запыхтел трубкой. Когда он снова взглянул на меня, его глаза были холодными и жесткими.
— Отход в рейс назначен через три дня. Потрудитесь успеть получить все снабжение. Имейте в виду, это вам не загранрейс. Здесь не привезут готовенькое к борту, здесь самому надо побегать, — поучал капитан. — Накладные и прочие документы у второго помощника. Завтра в двадцать ноль-ноль доложите мне лично о проделанной работе. — И, помолчав, он спросил: — Имеете ко мне вопросы?
— Нет, не имею, — ответил я.
— Кстати, хотел бы вам напомнить, что моряки в разговоре со старшими никогда руки в карманах не держат. Рекомендую прочитать книгу адмирала Степана Осиповича Макарова. Там на сей счет сказано предельно четко и ясно. Вы свободны. До свиданья.
Руки у меня вдруг сами собой выскочили из карманов и вытянулись по швам. От этого я стал ненавидеть себя еще больше. Сгорая со стыда, я торопливо вышел на палубу.
Да, радости тут будет мало. Как видно, он не будет прощать мне ни малейшего промаха. «Это вам не загранрейс», — вспомнил я скрипучий голос капитана. «Старый крокодил, сидит всю жизнь в каботаже и злится на весь свет».
Его хмурая физиономия преследовала меня всю ночь — тыча толстым обкуренным пальцем, он грозно спрашивал меня, маленького, испуганного человечка: «А вы ходили в Арктику?»
Утром я боялся встретиться с капитаном, боялся его голоса, презрительного взгляда и старался не попадаться ему на глаза. Но не было минуты, чтобы я не чувствовал его за своими плечами.
По своей наивности я полагал, что сумею получить все арктическое снабжение для судна в один день; стоит только правильно оформить и завизировать документы — и материалы будут на борту.
Весь первый день ушел на беготню по отделам пароходства. Я носился по этажам управления и ловил подписи, бежал потом на склады пароходства, а ухмыляющиеся кладовщики говорили мне, что этих подписей мало, надо еще завизировать в бухгалтерии. И я летел обратно в пароходство. Путь не маленький — два километра, а транспортом моим были собственные ноги. Вот уж никогда не думал, что на свете есть столько начальников и каждый обязан расписаться на накладной о рукавицах.
Наконец я собрал все документы, позвонил на судно, приказал боцману спустить катер на воду и подойти к складу № 5. «Будем получать снабжение», — обрадованно сказал я. А боцман хмыкнул в ответ что-то неопределенное и положил трубку.
Когда я прибежал на склад, катер уже был там. Я с трудом разыскал заспанного кладовщика.
— Скорей, скорей, дядя, нам некогда, — поторапливал я его. Тот лениво скреб ногтями свою небритую бороду и не торопясь разглядывал документы. Потом собрал их в кучу и вернул мне.
— Не пойдет.
— Что не пойдет?
— Нет визы Иван Иваныча.
— Какого еще Иван Иваныча?
— Завскладом нашим, понятно? Он тут царь, бог и воинский начальник. Старпому надо бы знать порядки.
Я готов был зареветь от злости. Весь день бегал как угорелый, вызвал людей, катер, собрал все подписи, и вот все мои старания оказались напрасными. «Нет визы Иван Иваныча». Да черт его знал, что он существует, такой Иван Иваныч!
Я растерянно переводил взгляд с кладовщика на боцмана, на матросов, видел их ухмылки и… не знал, что делать.
— Что же теперь? — проговорил я.
— Приходите завтра. Он будет тут к обеду, — буркнул кладовщик.
Я не выдержал, начал кричать на него. А кладовщик отпихнул меня от двери и укоризненно сказал:
— Чего глотку дерешь? Слыхали мы эти песни, не испугаешь. Сказано нет, значит нет.
Обратно мы ехали на катере молча. Я понимал, что в глазах боцмана и матросов мой авторитет теперь подорван основательно. Они, наверное, втихомолку смеются сейчас надо мной…
К капитану я попал на доклад лишь в одиннадцатом часу вечера. Он сидел на диванчике, в новеньком парадном костюме с нашивками до локтей и дымил трубкой. Как только я вошел, капитан снял с руки часы и протянул их мне.
— Потрудитесь посмотреть, который сейчас час.
— Двадцать два часа двадцать минут, — подавленно ответил я.
— А вы должны были явиться ко мне в двадцать ноль-ноль.
— Да, но…
— Никаких «но». Я сижу и жду вас два с половиной часа, хоть у меня были несколько иные планы на этот вечер.
— Зачем же вы сидели? Я же никуда не убегу, — вырвалось у меня.
— Затем, — опять заскрипел голос капитана, — чтобы разъяснить вам то простое положение, что моряк обязан быть точным и аккуратным, наконец, элементарно дисциплинированным.
Я готов был провалиться сквозь землю, мне было стыдно и вместе с тем во мне кипела злость на капитана. Ведь он же знает, что я не гулял! А капитан вдруг без всякого перехода сказал:
— Докладывайте, что из снабжения сумели получить сегодня.
Я выдавил из себя:
— Ничего…
— То есть как ничего?
— Так… Я сумел только подписать документы, а получить ничего не успел.
Дальше говорил лишь один капитан. Я опустил голову и молча слушал поток — о нет, не бранных! — гладких, отшлифованных, корректных фраз, в которых капитан выразил свое «недоумение» по поводу решения начальника пароходства послать в ответственный рейс такого «весьма беспечного» молодого человека.
Лучше бы он отругал меня, чем так пилить! Я был совершенно подавлен. «Вас разбаловали загранрейсами, но я из вас сделаю моряка», — звучал в моих ушах голос капитана.
На следующее утро, послав боцмана на склад получать материалы, сам я побежал в контору начальника отдела снабжения. Мне надо было добиться и получить спецробу для команды — теплую одежду, сапоги, валенки, шапки, рукавицы, теплые и брезентовые, шерстяное белье, — специально предназначенную для работы в условиях Арктики. Я составил заявку по всей форме. Но начальник снабжения посмотрел на заявку и вернул.
— Нереально, — сказал он. Я не понял его.
— Как нереально? Экипаж у нас сорок восемь человек, значит сорок восемь комплектов плюс резерв. Все законно.
Он усмехнулся и покачал головой:
— Молодой человек, есть инструкция министерства, по которой вы можете требовать арктической экипировки лишь на пятьдесят процентов экипажа, и не более. А на «Липецке» должны быть еще старые комплекты.
— Да вы смеетесь! — вскричал я. — Мы идем в снабженческий рейс, там все разгружать самим придется, как же без робы?
— А вот так. Не все же сразу будут работать. Будете чередоваться. Могу дать лишь на тридцать процентов команды.
Меня затрясло от злости.
— Ну, знаете, — я даже начал заикаться от негодования, — если бы такие снабженцы были у наших космонавтов — не видать бы им космоса еще лет пятьдесят.
Начснаб спокойно взглянул на меня и изрек:
— А вот подождите немного. Как начнут в космос караванами отправлять, так и космонавтам срежут нормы снабжения. Освоенный район, скажут. Вот и все. Раньше, скажем в тридцатые годы, и у нас совсем другие нормы были. А сейчас что ж, трасса как трасса…
Но я не дослушал его, забрал свои бумаги и побежал наверх, к начальнику пароходства.
Когда я к нему пробился, наступил уже полдень. Через сутки мы должны были отходить, а я еще ничего не получил. Положение мое было отчаянным.
Начальник пароходства Виктор Андреевич Шилов, еще не старый, сухощавый мужчина с грубыми, твердыми чертами лица, внимательно посмотрел на меня, налил из графина стакан воды и придвинул ко мне.
— Может, сначала выпьете воды, товарищ старпом? — предложил он.
Я отмахнулся. Мне не до воды было.
— Я слушаю, — Шилов склонил голову набок.
И вот здесь прорвалось у меня все наболевшее на душе за эти двое суток, и я, торопясь и сбиваясь, принялся рассказывать ему о всех своих горестях, обидах и неурядицах, которые мне пришлось пережить за эти дни. Шилов слушал, внимательно наблюдал за мной, а потом вдруг спросил:
— Так что же вы хотите от меня?
— Извините, — спохватился я, — вот наряды.
Я протянул ему бумаги и продолжал:
— Завтра у нас отход, мы идем в снабженческий рейс, нам самим придется разгружать. Мороз, сырость, ветер, а начальник отдела снабжения дает экипировку лишь на одну треть команды.
Шилов внимательно посмотрел заявку и вызвал начальника отдела. Тот вошел, взглянул на меня и грустно вздохнул.
— Ты что же, старик, обижаешь молодые кадры? — спросил его Шилов. — Люди идут в Арктику, им придется в ледяной воде работать. Холодно там, а? Как ты думаешь, начснаб? Вот старпом мне все это здорово объяснил.
Начснаб усмехнулся:
— Он и мне это все объяснил. А только где ж я возьму ему столько? Ведь он там понаписал черт знает что, да еще и с запасом. «Кожаные сапоги на меху», — фыркнул начснаб. — Таких у нас сроду и не было.
— Ну, ну, ты не жмись, а помоги человеку.
Шилов что-то коротко черкнул на накладной и передал ее начснабу.
— Ну вот, молодой человек, характер у вас, я вижу, горячий, напористый. Желаю успеха. Идите со стариком и не отступайте от него, пока не получите все, что положено.
Я вышел из кабинета окрыленный.
Арктическую экипировку для экипажа я получил теперь быстро, но, увы, лишь на половину команды. Все же это была моя первая победа.
Вечером, точно в двадцать ноль-ноль — я выдержал этот срок, — минута в минуту, я докладывал капитану о полученном снабжении. Капитан выслушал и сухо заметил:
— Это вы должны были сделать вчера. Опаздываете ровно на сутки.
Старый сыч, поди угоди ему! «Опаздываете равно на сутки». Педант и сухарь. «Я из вас сделаю моряка», — вспомнил я еще раз его обещание и улыбнулся: боцман, видимо, подражая капитану, тоже кричит на матросов: «Я вас сделаю тонкими, звонкими и прозрачными!» Ну и командочка!
— Вы чему улыбаетесь? — спросил капитан.
— Извините.
— Вам не улыбаться, а выводы делать надо. Рейс в Арктику — это не шутки и не какая-нибудь там заграница. Займитесь немедленно проверкой судна. Отходим завтра после полудня.
— Есть, — коротко ответил я.
Наступил час отхода. Буксир оттащил нас на рейд, отцепился и быстро побежал обратно к причалу.
— Малый вперед! — скомандовал капитан.
Я повторил команду и передвинул ручки телеграфа. «Длинь-длинь!» — прозвенел ответ из машинного отделения, и «Липецк» медленно стал набирать скорость.
Отправлялся я в рейс не первый раз, но никогда раньше не испытывал такого волнения. Я не мог спокойно стоять на одном месте и нетерпеливо переходил с одного крыла мостика на другой, зорко следя за капитаном. Он стоял на правом крыле, повернувшись лицом к причалам. Крупные руки его в черных кожаных перчатках недвижно лежали на планшире, и сам он, большой и грузный, одетый в тщательно отутюженную парадную форму, стоял не шелохнувшись. Чуть в стороне так же молча стояли второй и третий помощники.
— Дать прощальные гудки! — не поворачивая головы, отчеканил капитан.
Я взялся обеими руками за широкое, обшитое кожей кольцо, свисавшее на короткой медной цепочке в центре рулевой рубки, и изо всех сил потянул его на себя.
Это был настоящий морской гудок. Сначала послышалось глухое шипение где-то позади рубки, затем в этом шипении стали нарастать басовые ноты, стекла в рубке вдруг мелко задрожали, и донесся густой, рокочущий, низкого тембра долгий звук гудка. Он не был оглушительно громким, но в нем слышалась такая мощь, что у меня даже мурашки побежали по спине. Такие гудки бывают только у настоящих океанских лайнеров.
Три протяжных гудка солидно прозвучали над притихшим заливом. После короткого молчания загудели в ответ корабли у причалов. Я отвечал каждому.
Прощальная перекличка гудков на рейде каждый раз тревожит мне душу. Почему-то всегда кажется, что в эти минуты на нас смотрит весь порт и все люди на улицах города, заслышав гудки, останавливаются и провожают глазами уходящее судно.
— Штурман! Дайте полный вперед! — резкий голос капитана вернул меня к действительности.
Я поспешно бросился к машинному телеграфу.
Из залива мы вышли в открытое море через три часа. Все это время капитан стоял на крыле мостика. Я только выполнял его команды и старался вовремя отметить каждый поворот, каждый траверз маяка в черновике судового журнала. За всю вахту я не услышал от капитана ни одного лишнего слова. Молчаливый и недоступный, он стоял на мостике, не обращая на меня никакого внимания. А мне казалось, что он видит каждое мое неловкое движение, каждый мой шаг, и от этого я чувствовал себя неуверенно.
Когда я сдал вахту третьему штурману и спустился в свою каюту, то почувствовал страшную усталость. Я не в состоянии был даже сходить в кают-компанию поужинать и, едва добравшись до койки, уснул как убитый.
*
В предотходной сутолоке я как-то не обратил внимания на молодую камбузницу Тамару Кузько. На судне называли ее «вечно сияющей» за веселый нрав, общительность и постоянную улыбку на лице. Она была молода, энергична, правда, на мой взгляд, излишне озорна. А на судне было сорок семь мужчин, все молодые, здоровые, веселые… И я заметил, что у камбуза всегда толпились свободные от вахты моряки. Оттуда слышался смех, возгласы, а иногда доносился пронзительный визг Тамары.
Мы спокойно шли курсом на Диксон. Вахта сменялась за вахтой, каждый вечер в кают-компании крутили фильмы, старые и новые, а в красном уголке продолжалась нескончаемая игра в «козла» — в домино.
И вдруг однажды в полдень капитан вызвал меня к себе в каюту. Я шел, стараясь вспомнить свои упущения за последние дни, и не мог найти ничего особенно страшного.
— Садитесь, товарищ старший помощник, — кивнул мне капитан.
Я сел. Капитан попыхтел трубкой — он всегда напускал дыму, когда хотел кого-либо отчитать.
— Вы следите за жизнью на судне? — спросил он.
— Стараюсь, — ответил я.
— Плохо стараетесь.
Я пожал плечами.
— Да, плохо. Вы знаете, что у нас на судне есть камбузница Кузько?
— Конечно.
— А чем она занимается?
— Помогает готовить пищу, моет посуду.
— А вам известно, уважаемый товарищ старший помощник, что она неправильно ведет себя в быту?
— Н-нет, — выдавил я и с тревогой уставился на капитана. На что он намекает?
— Так вот, ставлю в известность, что в каюту к камбузнице Кузько ходит непонятно зачем электромеханик Валдаев. И я требую, чтобы был прекращен этот кабак на судне. С парторгом я уже говорил, он примет свои меры, но старпом здесь вы, с вас и будет спрос.
Я вышел от капитана в недоумении. Какие могут быть отношения у Кузько с Валдаевым, человеком женатым? И что же я должен делать? «Прекратите этот кабак на судне». Как я его прекращу?
Вечером я вызвал к себе в каюту Валдаева. Он вошел, весело посмотрел на меня и воскликнул:
— Что заставило старшего штурмана заинтересоваться электромеханической частью?
Я молчал. Я не предлагал ему сесть, но он сам удобно устроился в кресле. Я смотрел на него и думал, что нет, не может этого быть, капитан ошибся: ну что может быть общего у этого пожилого человека с Тамарой, то есть с Кузько? А если капитан прав?..
— Я жду вопросов, Сергей Акимович, — подал голос Валдаев.
— Слушайте, Валдаев, у меня имеются сведения о том, что вы постоянный гость в каюте у камбузницы Кузько. Это верно?
Он расхохотался.
— А что, недурна девочка?
Злость закипела у меня в груди. Эти нахальные глаза, этот развязный тон… Нет, не верю!
— Вы же женатый человек, Валдаев, как можно так вести себя?
— А кто сказал, что я холостой? Я же не жениться собираюсь на ней.
У меня чертики запрыгали в глазах от лютого желания ударить по этой наглой физиономии, я в бешенстве стукнул кулаком по столу и заорал на него:
— Прекратите! Имейте в виду, пока я здесь старпомом, не позволю разводить кабак на судне, понятно? И жене вашей сообщу отдельно письмом о вашем поведении.
Лицо Валдаева странно задергалось и побледнело. Он встал с кресла и заговорил уже совсем другим тоном:
— Сергей Акимович, вы меня не так поняли. Я пошутил. Зачем же сразу «письмо жене» и так далее?
Я не стал его слушать.
— Предупреждаю, Валдаев, если еще раз я увижу вас у Кузько, письмо вашей жене будет послано немедленно, а ваше поведение обсудим на судовом собрании. Хорошенько это поймите. И шутки шутить со мной не советую.
Когда он ушел, меня трясло как в лихорадке. Но какова Тамара… то есть Кузько, как же она может принимать ухаживания женатого человека? Вот женщины, поди пойми их! А мне предстоял еще разговор с ней. Это было достаточно неприятно. Но одно воспоминание о беседе с капитаном подстегивало меня немедленно довести дело до конца. И я вызвал к себе Кузько.
Она стояла в дверях и, лукаво улыбаясь, посматривала на меня. А я молчал. Молчал, как дурак! Я не знал, что ей сказать.
— Ну, — певучим голосом протянула она, — я пришла.
— Вижу, — сухо ответил я. — У меня официальный разговор.
— О чем?
— О недостатках в вашем поведении.
— Какие же это недостатки обнаружились у меня?
— К вам в каюту ходят мужчины.
— Ну и что? И вы можете зайти.
Я упорно старался не смотреть на нее и бубнил:
— Не положено по уставу, чтобы в каюту к женщине входил мужчина и оставался там.
Она повела плечами.
— Так прикажите им не ходить.
Она не спускала с меня своих смеющихся глаз и, конечно, видела мое смущение. Я это понимал, но ничего поделать с собой не мог.
— Да и то сказать, — усмехнулась она, — ходят-то все старики. А молодые у нас какие-то нелюдимые, очень уж сердитые, — Кузько вдруг прыснула смехом: — Ой, у вас на щеках пятна красные, как у девушки!
Взъяренный, я пулей вылетел из каюты и ринулся к капитану. Как смеет она так говорить со мной! Не дожидаясь ответа на стук, я открыл дверь и, задыхаясь, выпалил:
— Прошу уволить меня от бесед с этой девицей.
Капитан холодно посмотрел на меня.
— Потрудитесь успокоиться. Вы старпом или мокрая тряпка? Идите и выполняйте свои обязанности.
Я выскочил обратно как ошпаренный. «Вот крокодил! — скрежетал я зубами. — «Вы старпом или мокрая тряпка…» А вы кто — человек или бом-брам-стеньга?»
Через сутки мы пришли на рейд острова Диксон, уточнили ледовую обстановку и после короткой стоянки направились к первой точке. Точка эта называлась островом Уединения и лежала далеко-далеко на севере Карского моря. Все эти дни я внимательно присматривался к поведению Кузько. На Валдаева моя беседа подействовала, он теперь и близко не подходил к Тамаре. А вот другие по-прежнему осаждали камбуз, шутили и старались ухаживать за камбузницей. По-моему, кое-кто уж слишком вольно вел себя с девушкой. Не мог же я пригрозить каждому написать письмо жене, к тому же не все имели жен.
Но вот беда: чем чаще я видел Тамару, тем больше меня тянуло к ней. Мне хотелось пошутить с ней, как шутят и все остальные, посмеяться вместе, но ничего у меня не получалось. Едва я подходил к камбузу, как она становилась серьезной и такой вежливой, что слова застревали в горле. Наверное, я казался ей смешным. А мне было совсем не смешно.
Мы стояли на рейде острова Уединения и выгружались. По вечерам я обычно обходил судно, осматривал палубу и помещения. И вот однажды, подойдя к камбузу, я услышал какую-то возню за дымовой трубой. Заглянув, я увидел, что матрос Поликанов, молодой здоровенный детина, обнял Кузько и, как мне показалось, старался ее поцеловать. Она смеялась и колотила его по плечам, но он не замечал этих ударов. Я рванул Поликанова за плечо и крикнул:
— Вы чем тут занимаетесь?
Поликанов отпрянул от девушки и смущенно затоптался на месте. Я услышал, как Кузько сердито пробормотала:
— Черт противный, опять лезет…
Сердце у меня упало. Кому она это говорила? Мне или матросу? Я выпрямился и, стараясь говорить спокойно, приказал Поликанову идти на шлюпку.
— А с вами у меня будет особый разговор, — сухо бросил я камбузнице. — Через полчаса зайдите ко мне.
Не оборачиваясь, я быстро пошел к себе.
Она пришла через час. Я не стал спрашивать ее о причинах опоздания, мне было не до этого. Внутри у меня все горело. Тамара встала у двери и спокойно смотрела на меня своими глазищами. Я отвел взгляд в сторону и спросил срывающимся голосом:
— Почему вы позволяете им так обращаться с собой?
— Как это «так»?
— Не притворяйтесь. Прекрасно понимаете, о чем я говорю.
— А вам какое дело?
Я смотрел на нее и, кроме этих огромных ее глаз, ничего не видел.
— А вам какое дело? — повторила она и вдруг потупила глаза. Вызывающая улыбка сбежала с ее лица, и она прошептала:
— Я пойду… я лучше пойду… к себе…
Я сиплым голосом пробормотал:
— Конечно, идите… идите…
Я едва сдержал себя. Для нее я должен быть здесь только старпомом.
Она, наверное, кое-что поняла. И пусть! Но что же теперь делать? Этот вопрос не давал мне покоя. А ответа у меня не было.
После острова Уединения мы «обслужили», как записано в судовом журнале, два пункта у пролива Вилькицкого. Здесь было труднее. Подули ветры, потянулись по морю льдины. Берега у островов были отмелые, и выгружать шлюпки приходилось далеко от берега. Надо было поторапливаться, а вода была ледяная, и запасной робы у нас не было. Мы не успевали ее сушить, и матросы натягивали спецовку на себя совсем сырую. Но удивительно — никто не болел. Говорят, в Арктике воздух такой чистый и так проморожен, что ни одной бактерии нет. Снабженцам от нас доставалось крепко. Мы вспоминали их денно и нощно и кляли их так, как только могут клясть моряки. Но легче нам от этого не было. Капитан все эти дни был не в духе. Каждый день он доставал из своих запасов бутылки со спиртом и приказывал налить всем, кто участвует в разгрузке, по чарке. Это помогало. За это я могу поручиться, потому что тоже таскал проклятые мешки по пояс в воде и пил капитанский спирт.
Наступил конец сентября, а нам еще предстояло идти к одному островку в море Лаптевых. Задули нордовые ветры, и льда в проливе Вилькицкого становилось все больше и больше. За ночь легкий морозец покрывал все море «блинами» — молодым ледком. И тут из Москвы пришла радиограмма:
«Во что бы то ни стало обеспечить завоз груза на последнюю точку».
Это значило — хоть сами зимуйте. И мы пошли в море Лаптевых.
Капитан почти не спускался с мостика. Не уходил он и на моей вахте. В кожаном реглане на меховой подкладке, в шапке и теплых ботинках, он неподвижно стоял в рулевой рубке и молча смотрел вперед в раскрытое окно. Только однажды, когда я заступил на первую свою ходовую вахту во льдах, он угрюмо предупредил:
— Старайтесь вести корабль по разводьям. Обходите большие льдины.
Это надо было понимать так: он доверяет вести корабль в такой сложной обстановке мне, своему старпому. Нервы мои были напряжены до предела. Слишком велика была ответственность. К тому же неподвижная фигура капитана, постоянно торчавшего на мостике, заставляла волноваться еще больше. Не дай бог сделать промах, дать не ту скорость или скомандовать рулевому не тот поворот — и тогда уже не жди пощады от старика.
Я стоял на крыле мостика, зорко смотрел вперед, выискивая разводья и трещины во льду, подавал команды рулевому и менял ход корабля. Хоть и медленно, все же мы продвигались вперед, на выход к морю Лаптевых. Мне удалось высмотреть покрытое тонким ледком широкое разводье, и я ввел в него корабль. Шли минуты, и мы довольно быстро продвигались среди льдин. Я осмелел и прибавил машине ход. Возможно, я слишком поверил в это разводье, возможно, на какое-то время потерял бдительность и не столь внимательно смотрел вперед. Как бы то ни было, разводье вскоре закончилось массивной ледяной глыбой, неожиданно вставшей прямо по курсу, И вместо того чтобы маневрировать ходами, я стал подавать команды рулевому: «Лево на борт!», «Право на борт!» Но везде, куда ни поворачивал корабль, торчали из воды массивные ледяные глыбы. А машина работала «полный вперед». Мы неминуемо должны были врезаться в одну из этих ледяных скал — и тогда пробоина в борту. По моей вине. Я растерялся и беспомощно взглянул на капитана. А тот, даже не повернув головы, спокойно попыхивая трубкой, негромко оказал:
— Попробуйте отработать машиной назад.
Машина! Как же я забыл про нее? Конечно же, только она сейчас спасет нас!
Я дал полный назад, и судно остановилось у самой льдины, глухо стукнувшись в нее форштевнем. Я глубоко вздохнул, вытер ладонью взмокший лоб и остановил машину. Мне нужно было немного прийти в себя, осмотреться, снова обрести уверенность в своих действиях. Я настороженно ждал капитанского окрика, разноса, грубой ругани. А он молчал и смотрел вперед.
В конце моей вахты мы вышли на чистую воду. Когда я спускался с мостика, сдав вахту третьему штурману, сердце мое ликовало: сегодня впервые капитан не сказал мне ни слова упрека, хоть я и допустил опасный промах. Я ощущал необычайный прилив энергии. Мне хотелось шутить и смеяться. Сегодня впервые я почувствовал себя старшим помощником этого нелюдимого, хмурого, старого капитана. Он даже начинал мне нравиться.
Поужинав, я прошел по палубе и, словно невзначай, остановился у камбуза. Против обыкновения здесь не было ни одного человека. Заглянул в полуоткрытую дверцу. У плиты на табуретке сидела Тамара и задумчиво смотрела на сияющие медные кастрюли. Я готов был стоять так весь вечер. Но Тамара вдруг вздрогнула и обернулась.
— Ой, кто это там?
— Добрый вечер, — приветливо сказал я.
Она испуганно смотрела на меня и молчала. Я чувствовал, что молчать мне сейчас нельзя. Такое молчание будет значить больше многих слов. И я ляпнул первые пришедшие на ум слова:
— Как идут дела?
Она ответила в тон мне:
— Спасибо. Хорошо идут дела.
— С посудой управилась?
— С посудой управилась.
Черт, опять я говорю не то, не эти дурацкие, никому не нужные слова должен я сейчас говорить! Но ничего другого на ум не приходило. Помолчали. Она смотрела себе под ноги, я смотрел на кастрюли.
— Вы со мной, кроме как о грязной посуде, ни о чем больше не можете говорить? — тихо спросила Тамара.
Еще секунда — и я погибну. Но я же старпом, я не имею права! Капитан съест меня живьем, если я поддамся. А что команда скажет? Тот же Валдаев, тот же матрос Поликанов? Все это молнией пронеслось у меня в голове.
— Стартом обязан следить за чистотой на судне, в том числе и за чистотой посуды, — сухо сказал я.
Она взглянула на меня, и бешеный огонек мелькнул в ее глазах.
— Ну, так и следите за посудой, и разговаривайте с кастрюлями, а не со мной.
«Вот и все, — подумалось мне, — теперь я для нее только старпом».
К полудню следующего дня мы пришли на рейд островка и стали на якорь в двух милях от берега — обширная отмель не позволяла подойти ближе. Ветер все усиливался, и потемневшее море глухо стучалось о борт судна. Временами налетали снежные заряды, и тогда все исчезало в белой мгле. У нас не было времени выжидать хорошую погоду, и капитан принял решение начинать выгрузку немедленно.
— Вы пойдете на катере. Будете обеспечивать безопасность переходов и выгрузку на берег, — приказал он мне. — Смотрите в оба и следите за сигналами с судна.
— Есть! — по-военному ответил я и пошел на катер.
…Кончались третьи сутки, когда на берег были вытащены последние мешки с мукой. Мы были мокрые и замерзшие, мы были усталые и злые, мы не говорили нормальными человеческими голосами, а кричали друг на друга. Но никто не обращал на это внимания. И тут ко мне подбежал начальник станции. За ним шли две закутанные в шубы женщины с чемоданами в руках.
— Старпом, возьми женщин с собой на катер. Их надо отправить на материк, им нельзя больше оставаться здесь.
«Ну вот и тут женщины!» — подумал я.
Я не имел права без согласия капитана брать пассажиров на судно и отказал начальнику.
— Ты должен взять их, старпом, — настойчиво твердил начальник станции. — Ваш пароход последний в этом году, а женщины больные.
— Обращайтесь к капитану! — крикнул я ему.
— Я говорил с ним по радио. Капитан сказал: на усмотрение старпома по погодным условиям. Теперь от тебя все зависит.
Хитер старик! «По погодным условиям». Я взглянул на море. Бесконечные ряды волн с глухим шумом катились к берегу. Тугой, порывистый ветер яростно налетал на их взлохмаченные вершины, срывал белопенную шапку и расстилал ее над морем в длинные полосы брызг. Судна не было видно. Лишь слабенькая красноватая точка прожектора на мостике подтверждала, что оно на месте и ждет нас.
Пожалуй, волнение моря было на все пять баллов. Никакой регистр не разрешил бы спускать наш катер на воду в таких условиях. Нас шестеро. Катер вмещает только четырех человек. А если взять еще двух, да на буксире две шлюпки… Нет, не могу!
Начальник станции тронул меня за руку. Я повернулся. Женщины смотрели на меня. В глазах у них — страх, мольба и полнейшая покорность судьбе.
— Возьми, старпом, — повторил начальник станции. — У них нет другого выхода.
— Но ты же видишь, какое море, — неуверенно начал я. И вдруг неожиданно для себя решился: — А, черт с тобой! Попробуем!
— Ну вот, давно бы так. Садитесь, бабоньки, поедете! — закричал он женщинам.
Легко было сказать «садитесь». Катер стоял метрах в тридцати от берега, и добраться до него можно было, лишь шагая по пояс в воде. Матросы спустили на длинном буксире шлюпку поближе к берегу и на руках перенесли в нее женщин. Затем шлюпку подтянули, и мы перетащили наших пассажирок на катер.
Теперь нас было восемь человек. За кормой тянулись на буксире две порожние шлюпки. Сквозь вой ветра доносились частые короткие гудки парохода — нас звали назад, на судно.
Волна и ветер были встречными. Катер тяжело переваливался с одного гребня волны на другой. А волны шли плотным строем, и нос катера то и дело зарывался в них по самую рулевую рубку.
Мы уже не обращали внимания на то, что в рубке было по колено воды. Все молчали и лишь тревожно прислушивались к гулу мотора. Теперь все надежды были на него: если выдержит, не сдаст, значит дойдем до судна. Если не опрокинет — значит будем живы. На женщин было тяжело смотреть: измученные качкой, они сидели прямо в воде, безучастные ко всему на свете, и тихо стонали. Но помочь им мы ничем не могли.
А идти становилось все тяжелее. Ход тормозили шлюпки: захлестнутые волнами, они держались на поверхности лишь благодаря воздушным ящикам. При других обстоятельствах я не посмел бы обрубить буксир и бросить шлюпки в море, ведь я за них отвечал головой. Но усилился ветер, и катер стало тащить назад — слабенький мотор не справлялся. Иного выхода не было, и мне пришлось дать команду обрубить буксир.
Катер снова медленно пополз вперед с горы на гору. Только теперь болтало его еще сильнее. Мы перетащили женщин в крохотный носовой кубрик и наглухо задраили люк. Я знал, что там им будет гораздо хуже, чем на палубе. Но оставлять их наверху было уже нельзя, в любую минуту их могло смыть за борт.
…К судну нам удалось подойти хорошо, — на откатывающейся волне катер легко привалился к борту парохода и тут же, скрежеща корпусом о борт судна, пополз вверх — из-под днища корабля выкатывалась новая волна; она-то и возносила наш катер. С мостика загремел усиленный мощным динамиком голос капитана:
— Застропить катер, и всем людям по штормтрапу подняться на борт судна!
В суматохе мы позабыли выбросить вдоль борта мягкие кранцы, и теперь катер полз вверх, обдирая краску с железных листов обшивки корабля. Исправлять ошибку было уже некогда.
Матросы изловчились поймать спущенные стропы, набросили и закрепили их на специальных крючках в катере и один по одному вскарабкались по штормтрапу на палубу «Липецка».
Я оставался на палубе катера один. Волны мерно вздымали и опускали его у борта судна и временами тяжко стукали об обшивку парохода. Медлить было нельзя. Я делал отчаянные знаки и орал истошным голосом: «Вира!» Но никто не слышал моих команд. Все ждали, чтобы я тоже покинул катер. А я не мог. Ведь внутри, в кубрике, были заперты две женщины! С мостика опять загремел голос капитана:
— В чем дело там, на катере? Почему не идете на борт?
Как я мог покинуть катер, когда в кубрике оставались люди? Но капитан же этого не знает… И матросы с катера почему молчат там, на палубе? Почему не объяснят положение?
Я кричал, подавал знаки, чтобы поднимали катер вместе со мной, но капитан яростно пророкотал в микрофон:
— Немедленно наверх! Выполняйте приказание!
Я выбрался на палубу парохода. И в тот же момент загрохотала лебедка — катер начали поднимать наверх.
Я бросился к боцману.
— Боцман, там две женщины в кубрике остались. Поставь самых лучших лебедчиков.
Он тревожно взглянул на меня и тут же отдал распоряжение.
Мерно грохотали лебедки. Катер, оторвавшись от воды, медленно плыл вверх. Я стоял у борта и не отрываясь смотрел вниз, на катер. В тот момент я никого не видел и ничего не слышал. Только бы не оборвались стропы! Только бы выдержали! А судно раскачивалось с борта на борт, и в такт этой качке медленно плывущий наверх катер то отходил от борта парохода, то глухо стукался об него.
Когда днище катера поднялось над фальшбортом корабля, большая волна вдруг резко положила пароход на подветренный борт. Висящий в воздухе на стропах катер стремительно отлетел от парохода и замер на мгновение. Судно начало переваливаться на другой борт, и катер устремился к судну. Теперь он был словно маятник. Остановить его было невозможно, пока он не завершит свою гигантскую амплитуду. Сейчас он пролетит над палубой, перелетит на другой борт, и тогда… И тогда конец. Стропы не выдержат такой резкой перегрузки… А ведь там, в кубрике, люди, и это я запер их как в мышеловке, это по моей вине они сейчас погибнут.
Не отрывая взгляда от катера, я поднял руку:
— На лебедках! Внимание!
Надо было точно уловить тот единственный миг, когда можно будет подать команду «майна!». Мне нельзя было ошибиться.
Едва только нос катера вышел над фальшбортом корабля, я повернулся к лебедкам и рявкнул:
— Майна!
На «Липецке» всегда были хорошие лебедчики, отличные лебедчики. Открыв клапаны на полный ход, они не опустили, нет, они бросили катер вниз, и он, перелетев над люком трюма, с грохотом и треском бухнул на палубу, у противоположного борта.
Я вытер рукавом пот со лба. Руки у меня тряслись, меня знобило, и я ничего не видел, кроме этого брошенного на палубу катера. Я вдруг почувствовал неодолимую усталость во всем теле… Промедли лебедчики долю секунды, и катер не попал бы на палубу…
Привалившись к переборке, я тупо смотрел на катер, на матросов, что-то кричавших мне, и никак не мог понять, чего им от меня надо. Мне страшно хотелось опуститься прямо на палубу и уснуть.
Кто-то тронул меня за плечо, и я услышал знакомый, чуть хрипловатый голос:
— Закури, Акимыч. Здорово сработано.
Передо мной стоял боцман и протягивал мне раскуренную папиросу. Его всегда недовольные, колючие глаза сейчас смотрели на меня с непривычной добротой. Я жадно затянулся дымом.
— Иди отдохни, Акимыч. Теперь нам ясно, что тут надо делать. Не беспокойся, все будет в лучшем виде.
«Теперь нам ясно, что тут надо делать…» Милый мой боцман, старый ты скрипун! Я готов был расцеловать его небритое, грязное лицо. Да разве я не знаю, что тебе и раньше все было абсолютно ясно?
Медленно поплелся я в свою каюту. Мне стоило больших трудов добрести до нее. Ноги стали как чугунные и не слушались меня. Обессиленный, прямо в одежде я повалился на койку и лежал лицом к переборке в каком-то оцепенении.
В дверь громко постучали. Я не ответил.
В наступившей тишине послышался тихий плеск воды. «Вода… Откуда здесь вода?» — с трудом соображал я сквозь дремоту. Вдруг пальцам рук стало холодно. И я догадался, что вода выливается из моих сапог и, наверное, течет ручейком по одеялу. Но я даже не пошевелился.
Скрипнула дверь. Было слышно, как кто-то вошел в каюту. Я равнодушно ждал, что будет дальше. Мне было все равно. И вдруг послышалось робкое, испуганное:
— Сергей Акимович!
Я стремительно повернулся. В каюте стояла Тамара. Я стал поспешно застегивать пуговицы своей стеганой фуфайки и никак не мог застегнуть — деревянные пальцы никак не могли справиться с гладкими круглыми кусочками пластмассы.
— Не надо, не вставайте!
Тамара шла ко мне.
— Сергей Акимович… Я… — Тамара остановилась посередине каюты.
И снова стук в дверь! Тамара беспомощно взглянула на меня и поспешно села на диван, испуганная и сразу посерьезневшая. Я приподнялся.
— Да, да, войдите.
В дверях стоял капитан.
Мне сразу стало жарко, и я вскочил на ноги.
— Простите, Илья Гаврилович. Я… я…
Капитан сделал вид, что не заметил Тамары.
— Ничего, лежите. Это пройдет. Я советую вам принять горячий душ и хорошо выспаться, Сергей Акимович. — Это в первый раз он назвал меня по имени-отчеству! — Вашу вахту с четырех до восьми я отстою сам. Вы отдыхайте. Спокойной ночи.
И капитан ушел.
Тамара всплеснула руками.
— Ой, что теперь будет! — прошептала она и кинулась к выходу.
Я рванулся за ней, но Тамара уже выбежала из каюты и захлопнула за собой дверь.
…Я еще долго стоял у иллюминатора, смотрел, как волны бились о его толстое стекло и широкими струями стекали обратно в море. Странно, но теперь я не ощущал усталости. Весь был переполнен радостью, ожиданием чего-то необычного.
Снизу доносились ритмичные вздохи работающей машины. «Липецк» шел на запад, к проливу Вилькицкого. Там нас ожидает ледокол. Он проведет нас к Диксону, а оттуда рукой подать до Мурманска…
Вот и кончился мой снабженческий рейс. Не будет больше выгрузок «своими силами»; не надо натягивать на себя не успевшую просохнуть робу и таскать по пояс в воде тяжеленные мешки и ящики; позади беспокойные бессонные ночи, когда не хватает времени, а море штормит, а груз надо вывезти на берег во что бы то ни стало, и приходится принимать самые рискованные решения…
А мне жаль, что все это уже позади; мне жаль расставаться с кораблем, с моими товарищами по рейсу, с редкими, крохотными островками, к которым ближе чем на две мили судно подойти не может; жаль этого хмурого низкого неба; мне жаль расставаться с Арктикой…
На толстое стекло иллюминатора начали опускаться лохматые хлопья снега. Одиночные пушистые снежинки робко касались стекла и тут же пропадали, превращаясь в тонкую струйку воды. Но снег повалил гуще, и вот уже все стекло оказалось залепленным толстым слоем. Ну что ж, до свиданья, Арктика! До следующего лета!
Назад: НАСТОЯЩИЙ МОРЯК
Дальше: КРУТАЯ ВОЛНА
