Мисс Барт и в самом деле шла по кривой дорожке, и никто из ее критиков не был осведомлен об этом лучше ее самой, однако она с фатализмом следовала от одного ложного поворота к другому, даже не предполагая, где находится верная дорога, до тех пор, пока не станет слишком поздно, чтобы на нее вернуться.

Лили, всегда считавшая себя выше мелочных предубеждений, и представить не могла, что, позволив Гасу Тренору заработать для нее немного денег, поставила под угрозу собственный покой и уверенность в себе. Сам по себе этот факт пока что не тревожил, однако в изобилии порождал опасные осложнения. А когда удовольствие от швыряния деньгами иссякло, осложнения стали более явственны, и Лили, суровая логика которой всегда указывала, что в ее неудачах виновен кто-то другой, убедила себя, что всеми своими невзгодами она обязана враждебности Берты Дорсет. Впрочем, эта враждебность, похоже, плавно перетекла в новую дружбу. Во время визита Лили к Дорсетам обе женщины неожиданно обнаружили, что могут быть полезны друг другу, а инстинкт цивилизованного человека всегда получает более утонченное удовольствие, используя своего противника, вместо того чтобы его проклинать. Дело в том, что миссис Дорсет затеяла новый чувственный эксперимент, подопытным кроликом в котором выступало последнее приобретение миссис Фишер — Нед Сильвертон, а в такие моменты, как однажды сказала Джуди Тренор, Берта Дорсет остро нуждается в том, чтобы внимание ее супруга отвлек какой-нибудь другой предмет. Между тем развлечь Дорсета было не легче, чем развлечь варвара, но даже его высокомерие не могло устоять против искусства Лили, вернее, она нарочно подстроилась под его непомерный эгоизм. Ее прошлый опыт с Перси Грайсом научил ее правильно руководить настроением Дорсета, и если необходимость очаровывать и не была такой уж срочной, то сложная ситуация, в которой она оказалась, велела ей использовать для этого малейшую возможность.

Близость с Дорсетами не сулила ей облегчения материальных трудностей. Миссис Дорсет — это не Джуди Тренор с ее добросердечными порывами, а восхищение Дорсета, похоже, не грозило вылиться в некие финансовые бонусы, даже если бы Лили захотела упрочить свой опыт в этой области. Все, что ей нужно было от дружбы с Дорсетами, — это поддержка в обществе. Лили знала, что о ней поползли толки, но, в отличие от миссис Пенистон, ее они не встревожили. В кругу Лили такие сплетни не были чем-то необычным, считалось, что если красивая девушка флиртует с женатым, то это лишь от нехватки иных возможностей. Тренор — вот кто действительно ее пугал. Их прогулка в Парке не увенчалась успехом. Тренор женился рано, и с тех пор его отношения с женщинами никогда не принимали форму сентиментальных светских бесед, разветвлявшихся, как пути в лабиринте. Оказываясь раз за разом в одной и той же — начальной точке, Тренор сперва растерялся, а потом разозлился, и Лили чувствовала, что ситуация вот-вот выйдет из-под контроля. Тренор стал по-настоящему неуправляемым. Несмотря на взаимопонимание между ним и Роуздейлом, падение на бирже каким-то образом сильно повлияло и на него, над Тренором довлели его хозяйственные расходы, и казалось, все вокруг ополчилось против него, а привычная удача от него отвернулась.

Миссис Тренор пребывала в Белломонте, держа открытым городской дом и время от времени наведываясь в него, чтобы не утратить связи с миром. Однако она предпочитала регулярные развлечения гостей на уик-энд ограничениям мертвого сезона. После праздников она уже больше не настаивала на немедленном приезде Лили в Белломонт, и при первой их встрече в городе Лили показалось, что в отношении Джуди к ней появился некий холодок. Было ли это выражением обиды на то, что мисс Барт пренебрегает приглашениями, или неприятные слухи добрались и до нее? Последнее казалось невозможным, однако Лили забеспокоилась. Если ее бродячие привязанности и пустили где-то глубокие корни, то это была дружба с Джуди Тренор. Лили верила в искреннюю привязанность подруги, хотя иногда Джуди и не стеснялась использовать дружбу в своих интересах, и Лили старалась во что бы то ни стало избежать малейшего риска отчуждения. Кроме того, она отчетливо сознавала, чем для нее может обернуться такое отчуждение. То, что Гас Тренор был мужем Джуди, долгое время служило сильнейшим доводом против притязаний Гаса к сближению и для отказа от обязательств, к которым он ее принуждал. Чтобы развеять сомнения, мисс Барт «напросилась» на уик-энд в Белломонт вскоре после Нового года. Она заранее разузнала, что предстоит многолюдный прием, который оградит ее от слишком настойчивых ухаживаний Тренора, и телеграмма его жены: «Обязательно приезжай», похоже, свидетельствовала о том, что ей, как всегда, будут рады.

Джуди встретила ее приветливо. Забота о большом количестве гостей всегда была для Джуди выше личных чувств, и Лили не заметила особых перемен в отношении хозяйки дома к себе. Тем не менее вскоре она поняла, что ее приезд — не очень удачное решение. Приглашенные были из тех, кого миссис Тренор называла «малахольными» — это было ее собственное наименование для людей, не играющих в бридж, и по привычке группировать людей в один класс по этому признаку она обычно приглашала их одновременно, независимо от прочих интересов. В результате складывалась нелепая комбинация лиц, которые не имели ничего общего друг с другом, кроме того, что они не играли в бридж. Противоречия назревали и развивались в группе людей, которых ничто не связывает, все усугублялось ненастной погодой и плохо скрываемой скукой и хозяйки, и хозяина. В таких случаях Джуди всегда просила Лили помочь сгладить углы, и теперь мисс Барт, решив, что от нее ждут именно этого, с привычным усердием взялась за дело. Однако вскоре она ощутила скрытое сопротивление ее усилиям. Если отношение миссис Тренор к ней не изменилось, то она определенно почувствовала охлаждение со стороны прочих леди. Случайные намеки на «вашу подругу Веллингтон Брай» или на «того еврейчика, который купил Грейнер-Хаус, кто-то мне говорил, что вы с ним знакомы, мисс Барт» давали ей понять, что она не в чести у определенной части общества, которая, позволяя себя развлекать, узурпировала право решать, каким способом это должно быть сделано. Еще год назад Лили посмеялась бы над этими слабыми признаками неприязни, уверенная, что ее очарование способно сломить любое предубеждение против нее. Но теперь она стала более уязвимой и менее уверенной в собственных силах противостоять осуждению. Если дамы в Белломонте не боятся открыто критиковать ее друзей, что мешает им делать то же самое и с нею за ее спиной? Страшась, как бы что-то в манерах Тренора не усугубило общее неодобрение, она искала любого повода, чтобы избежать общения с ним, и покинула Белломонт, уверенная, что провалилась по всем статьям.

В городе она возвратилась к занятиям, которые хоть ненадолго смогли отвлечь ее от горестных мыслей. Миссис Велли Брай после долгих колебаний и взволнованных совещаний с новыми подругами отчаялась на организацию грандиозного приема. Для того, кто не обладает широким кругом знакомств, подобная атака на все светское общество в целом сродни вступлению на территорию чужого государства без достаточного числа разведчиков. Однако такая стремительная тактика порой бывает весьма успешной, поэтому чета Брай решила попытать счастья. Миссис Фишер, которой они доверили бразды правления в этой афере, рассудила, что «живые картины» и дорогая музыка — те самые приманки, которые, скорее всего, привлекут желанную добычу. После продолжительных переговоров и виртуозной игры на определенных струнах, в которой миссис Фишер не было равных, ей удалось заставить дюжину модниц участвовать в серии «живых картин», для создания коих — о чудо убеждения! — удалось заполучить знаменитого портретиста Пола Морпета.

Лили оказалась в своей стихии. Под руководством Морпета ее живое чувство формы, до сих пор не знавшее иной пищи, кроме сочинения новых фасонов да подбора обивки для мебели, страстно выразилось в оформлении драпировок, в постановке, в изучении игры света и тени. Ее драматургическое чутье вдохновлялось выбором предметов, а величественные реплики исторических костюмов возбуждали такие впечатления, которые рождаются лишь благодаря зрительному восприятию. Но самым увлекательным для нее было совершенно по-новому продемонстрировать собственную красоту: показать, что ее прелесть — не застывшее состояние, но элемент, способный свежо и прекрасно воплотить любую эмоцию.

Миссис Фишер предприняла необходимые меры, и заинтригованное светское общество, в те дни умиравшее со скуки, не устояло перед соблазнами, которые сулил радушный прием миссис Брай. Противники остались в меньшинстве, их голоса потонули в мощном хоре тех, кто отказался от предубеждений и пришел, и публика была почти такой же блестящей, как и само представление.

Лоуренс Селден тоже был среди поддавшихся на уговоры. Если он и не слишком часто действовал согласно общепринятой аксиоме, что всякий мужчина может идти куда ему заблагорассудится, то лишь потому, что давно усвоил: его удовольствия обычно разделяет лишь маленькая группа единомышленников. Но Селден ценил зрелищные эффекты, и суммы, потраченные на представление, не оставляли его безразличным, он лишь хотел, чтобы богачи следовали своему призванию развлекаться и развлекать и тратили деньги с блеском. Впрочем, супругов Брай никак нельзя было упрекнуть в отсутствии блеска. Их только что выстроенный дом, пусть и не очень уютный, был словно создан для праздничных сборищ, подобно дворцам, сымпровизированным итальянскими архитекторами для гостеприимных князей. Дух импровизации был действительно очень силен: так нова, так свежа была вся обстановка, что хотелось потрогать мраморные колонны — убедиться, не картонные ли они, усесться на вытканную золотыми цветами обивку кресел — проверить, что это не рисунки на стене.

Селден, который испытывал одно из таких кресел в углу бального зала, признался сам себе, что с неподдельным удовольствием наблюдает за действом. Публика, движимая художественным чутьем, которое требовало, чтобы одежда безупречно подходила к окружающей обстановке, разоделась в пух и прах не столько ради миссис Брай, сколько для соответствия декорациям. Толпа гостей расселась в огромном зале без неуместной толчеи и представляла собой поверхность, устланную роскошными тканями; шеи и плечи сверкали драгоценностями, гармонируя с позолоченными завитушками на стенах и ослепительным великолепием венецианского потолка. В дальнем конце зала были сконструированы подмостки, отделенные аркой просцениума с занавесом из старинной парчовой ткани. Но мало кого в этот момент интересовало, что вот-вот откроет этот занавес, раздвоившись, ибо каждая из дам, принявших приглашение миссис Брай, украдкой озираясь, пыталась подсчитать, сколько ее подруг сделали то же самое.

Герти Фариш, сидевшая рядом с Селденом, купалась в том неприхотливом всеядном наслаждении, которое так раздражало тонкие чувства мисс Барт. Возможно, именно присутствие Селдена повлияло на эмоции его кузины. Но мисс Фариш не привыкла связывать удовольствие от созерцания подобных сцен со своим участием в них и просто-напросто чувствовала глубочайшее удовлетворение.

— Правда мило, что Лили достала для меня приглашение? Керри Фишер ни за что не внесла бы меня в список гостей, и мне было бы так жалко не увидеть всего этого — и особенно саму Лили. Говорят, что этот потолок — кисти Веронезе, правда, ну да тебе, конечно, лучше знать, Лоуренс. Полагаю, что он прекрасен, но женщины у него ужасно толстые. Ах, они богини? Ну, мне остается только сказать, что лучше бы им быть простыми смертными и носить корсеты. Я считаю, что наши женщины намного красивее. И в этом замечательном зале все особенно хорошо выглядят! Ты когда-нибудь видел такие драгоценности? Посмотри, какой жемчуг на миссис Дорсет, — наверное, самая крошечная из этих жемчужин могла бы оплатить годовую аренду нашего «Девичьего клуба». Нет, я не жалуюсь, все очень добры и поддерживают наш клуб. Я говорила, что Лили дала целых триста долларов? Правда, она восхитительна! А потом собрала немало денег у своих друзей, миссис Брай дала нам пятьсот, мистер Роуздейл — тысячу. Мне кажется, что Лили слишком мила с Роуздейлом, но она говорит, что нет смысла быть с ним невежливой, потому что он все равно не поймет разницы. Она просто не в состоянии никого обидеть — и меня так злит, когда ее называют высокомерной ледышкой! Наши девушки в клубе никогда бы так ее не назвали. Ты знаешь, а ведь она уже дважды ходила туда со мной! Да — Лили! И видел бы ты их глаза! Одна девушка сказала, что она хороша, как ясный солнечный день в деревне. А Лили сидела с ними, и болтала, и смеялась — и совсем не из благотворительности, а потому что ей это нравилось не меньше, чем им. Они все спрашивают, когда она снова придет, и она пообещала, что… о!

Откровения мисс Фариш были внезапно прерваны тем, что занавес раздвинулся, представив первое «полотно»: группа нимф кружилась на цветистой лужайке, принимая гибкие позы «Весны» Боттичелли. Эффект живых картин зависит не только от удачно расположенного освещения или иллюзорного экрана из нескольких слоев марли, но и от соответствующей настройки внутреннего видения. Для неподготовленных умов живые картины так и остались, несмотря на все достижения искусства, лишь превосходными подобиями восковых фигур. Но тренированному воображению они посылают магические импульсы на грани реальности и вымысла. Именно таким и было воображение Селдена: он умел погружаться в пучину зрительных образов так же глубоко, как ребенок погружается в мир волшебной сказки. Живым полотнам миссис Брай было не занимать качеств, способных вызвать подобные иллюзии, и, по мановению умелой руки Морпета, картины сменяли друг друга, словно ритмично движущийся великолепный фриз, в котором мимолетные изгибы дышащей плоти и блуждающие огни юных глаз подчинялись пластической гармонии, не теряя при этом очарования жизни.

Сцены были заимствованы из старых полотен, а участники как нельзя лучше соответствовали образам, которые представляли. Например, никто более не годился на роль персонажа Гойи, чем Керри Фишер — с ее узким смуглым лицом, лихорадочно блестящими глазами и вызывающе-яркой, откровенной улыбкой. Ослепительная мисс Смедден из Бруклина изобразила роскошные линии Тициановой дочери, воздевающей золотой поднос, полный винограда, над столь же драгоценным золотом непокорных волос и богатой парчой, а молодая миссис Ван Олстин, с ее утонченной хрупкостью типичной голландки — высокое чело с голубыми жилками, прозрачные глаза и бледные веки, — представляла героиню Ван Дейка, облаченная в черные шелка на фоне арки, задрапированной белым полотном. Следом появились нимфы Кауфман, украшающие гирляндами алтарь Любви, и «Ужин» Веронезе — яркие ткани, вплетенный в волосы жемчуг, мраморная архитектура, — и живописная группа комедиантов Ватто, отдыхающих с лютнями у родника на залитой солнцем поляне.

Каждая из этих недолговечных картин будоражила восприимчивое воображение Селдена, уводя его в такие дебри фантазии, что даже сопутствующие комментарии Герти Фариш: «Ах, какая хорошенькая здесь Лулу Мельсон» или «Это не Кейт ли Корби — вон там, справа, в лиловом?» — не смогли разрушить волшебство иллюзий. Вне всякого сомнения, все актеры были так искусно подчинены сценам, которые представляли, что даже наименее впечатлительные зрители ощутили трепет от явившегося их глазам контраста, когда в очередной раз раздвинулся занавес и на сцене возникло не что иное, как просто портрет мисс Барт.

Личность, несомненно, превосходила образ — и единодушный восхищенный вздох, пронесшийся по рядам, был адресован не живописи Рейнольдса, не портрету миссис Ллойд, а красоте из плоти и крови — самой Лили Барт. Она проявила артистическую смекалку, выбрав образ настолько похожий на себя, что смогла воплотить личность персонажа, оставаясь при этом собой. Словно не героиня сошла с картины Рейнольдса, а она — Лили Барт — взошла на полотно, и лучи ее живой красоты изгнали мертвенную красоту призрака. Импульсивное желание показать себя в роскошных декорациях — сначала она хотела изобразить «Клеопатру» Тьеполо — уступило подлинному инстинкту, велевшему ей довериться своей красоте, не прибегая к антуражу, и она сознательно выбрала картину, лишенную броских аксессуаров и декораций. Бледные одежды, лиственный фон служили только для того, чтобы подчеркнуть удлиненные изгибы тела дриады, вытянутую линию от стопы к воздетой руке. Благородная плавность позы, воплощение парящего изящества раскрывало ту поэтическую грань красоты, которую Селден всегда ощущал в ее присутствии, однако это чувство ускользало, когда Лили не было рядом. И так явственно оно было сейчас, словно впервые перед ним предстала настоящая Лили Барт, сбросившая банальные покровы своего мирка и на миг уловившая чистую ноту божественной гармонии, частью которой и была ее красота.

— Чертовски смело с ее стороны показаться в этом наряде, но — бог мой! — какая непрерывность линий, и я полагаю, она хотела, чтобы мы это заметили!

Эти слова, высказанные опытным ценителем, мистером Недом Ван Олстином, чьи надушенные белые усы касались плеча Селдена всякий раз, когда занавес распахивался и открывал взору исключительную возможность оценить женскую фигуру, произвели на слушателя неожиданное впечатление. Селден уже не впервые слышал, как кто-то походя высказывался о красоте Лили, и до сих пор тон этих замечаний незаметно окрашивал его представление о ней. Однако теперь в нем всколыхнулось негодование. И в этом мире ей суждено жить! Чтобы ее мерили этакой меркой! Калибану ли судить о Миранде?

И за тот долгий миг, пока не закрылся занавес, Селден успел постичь всю трагедию ее жизни. Как будто красота Лили стала неприкосновенна для всего, что обесценивало и унижало ее, она простирала к нему молящие руки из мира, в котором они однажды встретились на мгновение и в котором он непреодолимо желал снова быть рядом с нею.

Он очнулся оттого, что восторженные пальцы впились ему в руку.

— Она слишком прекрасна, правда, Лоуренс? Разве она не лучше всех в этом простом платье? Она выглядит как настоящая Лили — та Лили, которую я знаю.

Он выдержал долгий взгляд Герти.

— Та Лили, которую мызнаем, — поправил он, а его кузина, сияя осенившим ее прозрением, воскликнула весело:

— Я ей скажу об этом! Она всегда считала, что ты ее недолюбливаешь.

По окончании представления первым порывом Селдена было разыскать мисс Барт. Заиграла музыка, сменившая живые картины, во время интерлюдии актеры рассаживались среди зрителей, внося красочное разнообразие своими необычными нарядами. Однако Лили не было в зрительном зале, и ее отсутствие продлевало очарование, снизошедшее на Селдена, — появись она слишком скоро среди окружения, от которого была столь благополучно отделена, это тотчас разрушило бы волшебство. Они не виделись со дня свадьбы у Ван Осбургов, причем он намеренно избегал встречи. Но этим вечером он знал, что рано или поздно должен оказаться рядом с ней. Хотя Селден позволил рассеянной толпе увлечь его своим течением, не прилагая срочных усилий, чтобы достичь Лили, он медлил не из пассивного сопротивления, но лишь желая растянуть этот миг, понежиться в сладком ощущении своей безоговорочной капитуляции.

Лили ни на миг не сомневалась в том, что означает шепот, сопровождающий ее появление. Ни одна картина не была встречена с таким явным одобрением, которое, конечно же, предназначалось ей самой, а не портрету, который она воплотила. В последний момент она все-таки испугалась, что слишком рискнула, отказавшись от выгод более роскошных декораций, но безоговорочный триумф наполнил ее пьянящим чувством вновь обретенного могущества. Не желая ослабить эффект, она сторонилась публики, пока не стали расходиться перед ужином, и у нее появилась еще одна возможность продемонстрировать свое превосходство, когда толпа медленно стала собираться в пустой гостиной, где она пребывала в одиночестве.

Очень скоро она оказалась в центре группы, которая все расширялась и обновлялась, а затем отдельные поздравления приятным образом слились в общие аплодисменты. В такие минуты она вдруг забывала свою врожденную брезгливость и вкушала обилие восторженных комплиментов, не заботясь о том, какова их истинная суть. Различия между людьми растворились в теплой атмосфере признания и похвал, в которой ее красота распускалась, словно цветок в солнечных лучах, и если бы Селден приблизился на минуту-другую ранее, он увидел бы, как она дарит Неда Ван Олстина и Джорджа Дорсета взглядом, о котором он сам неотвязно мечтал.

Однако судьбе было угодно, чтобы поспешное появление миссис Фишер, при которой Ван Олстин играл роль адъютанта, разбило группу до того, как Селден ступил на порог гостиной. Один или двое кавалеров отправились на поиски соседей по трапезе, прочие, заметив приближение Селдена, расступились перед ним, отдавая должное молчаливому братству бальной залы. Таким образом, Лили стояла совсем одна, когда он подошел к ней, и, заметив надежду в ее взгляде, он почувствовал радостное удовлетворение оттого, что, может быть, этот взгляд предназначен именно ему. И действительно, выражение ее глаз становилось глубже и теплее, когда она смотрела на него, потому что даже в эту минуту самоупоения Лили почувствовала, что жизнь сильнее пульсирует в ней, как всегда случалось в его присутствии. В его вопрошающем взгляде она читала восторженное подтверждение своего триумфа, и в этот миг ей показалось, что она хочет быть такой красивой лишь для него одного.

Ни слова не говоря, Селден протянул ей руку. Так же безмолвно она приняла ее, и они вышли, но не туда, где ждал накрытый к ужину стол, а против общего течения. Лица проплывали мимо, словно образы в стремительном потоке сновидения; она едва ли замечала, куда Селден ведет ее, пока они не вышли через стеклянную дверь в конце длинной анфилады комнат, внезапно очутившись в душистой тишине сада. Под ногами шуршал гравий, а вокруг простирался сумрак летней ночи. Подвесные фонарики создавали изумрудные пещеры в гуще листвы и белили струи ключа, бьющего среди водяных лилий. Это волшебное место было пустынно: ни звука, кроме плеска струй, опадающих на широкие листы, да обрывков музыки, долетающей, казалось, с того края дремлющего пруда.

Селден и Лили замерли: нереальность сцены казалась им частью их собственных ощущений, подобных сновидению. Их не удивили ни летний бриз, обвевающий лица, ни огоньки среди ветвей, повторяющиеся под сводами звездного неба. И пустынность вокруг была для них не более странной, чем сладость оттого, что они здесь наедине. Наконец Лили высвободила руку и свернула в сторону. Ее стройную фигурку в белом платье очертил сумрак ветвей. Селден пошел за ней следом, и все так же молча они сели на скамейку у родника.

Внезапно она подняла глаза и посмотрела на него серьезно и умоляюще, как ребенок.

— Вы не разговариваете со мной — вы плохо думаете обо мне, — прошептала она.

— Но я все равно о вас думаю, Бог тому свидетель! — сказал он.

— Почему мы не видимся? Почему мы не можем быть друзьями? Вы когда-то обещали мне помощь! — продолжала она тем же тоном, слова как будто сами срывались с губ.

— Я могу вам помочь только своей любовью, — сказал он приглушенно.

Она не ответила, но повернула к нему лицо нежным движением цветка. Он медленно наклонился к ней, и губы их встретились. Она отпрянула и встала со скамейки. Он тоже поднялся, они стояли друг против друга. Внезапно она схватила его ладонь и прижала ее на мгновение к своей щеке.

— Ах, любите меня, любите, но не говорите так!

Она заглянула ему прямо в глаза и, прежде чем он смог ответить, повернулась и, проскользнув сквозь сплетение ветвей, исчезла в сияющем пространстве за ними.

Селден остался стоять на месте. Он слишком хорошо знал быстротечность таких изысканных минут, чтобы пытаться следовать за ней. Но вскоре он вернулся в дом и сквозь пустые комнаты направился к выходу. Несколько дам в роскошных накидках уже собрались в мраморном вестибюле, а в гардеробной он застал Ван Олстина и Гаса Тренора.

Первый из них, когда вошел Селден, стоял и придирчиво выбирал сигару из ряда серебряных коробок, гостеприимно расставленных на столике у двери.

— Привет, Селден, что, тоже уходите? Вы такой же эпикуреец, как и я, и не хотите видеть, как все эти богини уплетают черепаховый суп? Боже, столько хорошеньких женщин, но ни одна не сравнится с моей маленькой кузиной. А драгоценности? Вот скажите мне, зачем женщина надевает драгоценности, если ей и так есть что показать! Вся беда в том, что все эти безделушки совершенно скрывают фигуру. Я никогда не замечал, как прекрасно сложена Лили.

— И не ее вина, если теперь об этом не знают все, — проворчал Тренор, покраснев от натуги в борьбе с собственным пальто. — Дурновкусица, говорю я вам, а не сигары. Никакой гарантии, что вы курите в этих новых домах, — похоже, тут сигары закупает повар. Остаться на ужин? Нет уж, дудки! Народу набивается столько, что нельзя даже подойти к тем, с кем хотел бы пообщаться… Я уж скорее стану ужинать в вагоне надземки в час пик. Моя жена была чертовски права, что не пошла, она верно говорит: жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее, объезжая норовистых нуворишей.