Над городом плывет ночная тишь,

И каждый шорох делается глуше,

А ты, душа, ты все-таки молчишь,

Помилуй, Боже, мраморные души.

И отвечала мне душа моя,

Как будто арфы дальние пропели:

«Зачем открыла я для бытия

Глаза в презренном человечьем теле?

Безумная, я бросила мой дом,

К иному устремясь великолепью,

И шар земной мне сделался ядром,

К какому каторжник прикован цепью.

Ах, я возненавидела любовь,

Болезнь, которой все у вас подвластны,

Которая туманит вновь и вновь

Мир мне чужой, но стройный и прекрасный.

И если что еще меня роднит

С былым, мерцающим в планетном хоре,

То это горе, мой надежный щит,

Холодное презрительное горе».

Закат из золотого стал как медь,

Покрылись облака зеленой ржою,

И телу я сказал тогда: «Ответь

На все провозглашенное душою».

И тело мне ответило мое,

Простое тело, но с горячей кровью:

«Не знаю я, что значит бытие,

Хотя и знаю, что зовут любовью.

Люблю в соленой плескаться волне,

Прислушиваться к крикам ястребиным,

Люблю на необъезженном коне

Нестись по лугу, пахнущему тмином.

И женщину люблю… когда глаза

Ее потупленные я целую,

Я пьяно, будто близится гроза,

Иль будто пью я воду ключевую.

Но я за все, что взяло и хочу,

За все печали, радости и бредни,

Как подобает мужу, заплачу

Непоправимой гибелью последней».

Когда же слово Бога с высоты

Большой Медведицею заблестело,

С вопросом: «Кто же, вопрошатель, ты?» –

Душа предстала предо мной и тело.

На них я взоры медленно вознес

И милостиво дерзостным ответил:

«Скажите мне, ужель разумен пес,

Который воет, если месяц светел?

Ужели вам допрашивать меня,

Меня, кому единое мгновенье –

Весь срок от первого земного дня

До огненного светопреставленья?

Меня, кто, словно древо Игдразиль,

Пророс главою семью семь вселенных

И для очей которого как пыль

Поля земные и поля блаженных?

Я тот, кто спит, и кроет глубина

Его невыразимое прозванье;

А вы, вы только слабый отсвет сна,

Бегущего на дне его сознанья!»