Не дослушав доктора Гримальди, Галаор обернулся и увидел совсем близко, за соседним столом, прекраснейшее лицо пятнадцатилетней девушки, нежной, словно спелое яблоко.

Влажные черные глаза, наивные и робкие, как у кролика, густые черные брови, словно две сабли, веселые пухлые детские губы, казалось, рожденные только для улыбок. Она была прекрасной и безыскусной, словно вспышка пламени или перо голубки.

Между Галаором и девушкой стояли графины с винами и фарфоровая посуда, освещенные неверным светом костра. Галаор учтивейше попросил девушку подняться и подойти к нему – он хотел лучше ее рассмотреть. Девушка опустила ресницы и покраснела, словно услышала что-то неприличное. Галаор, не понимая причины, попросил извинить его, сказал, что, конечно же, невежливо просить девушку об этом, и обругал себя дикарем и грубияном.

НЕМОРОСО: Разве удачливейший из охотников не видит, что Брунильда уже стоит?

Брунильда, всхлипывая, побежала прочь от стола, и Галаору вспомнилась копна золотых волос, мелькнувшая в зарослях у лесной речки, и девичий смех.

ГРИМАЛЬДИ: Я вам все объясню, Галаор. Дело в том, что принц Неморосо, похитив Брунильду, спрятал ее в футляр от одного из своих музыкальных инструментов – виолы да гамба. В этом футляре мы ее и увезли. В его темном узилище Брунильда очнулась от долгого сна, и с ней начало происходить обещанное превращение – рождалась Брунильда, прекрасная и нежная. Только вот места было недостаточно, для того чтобы принцесса выросла до надлежащего размера, и она приобрела размеры – и до некоторой степени и форму – этого музыкального инструмента. Сами посудите: могло ли из подобного чрева выйти что-нибудь иное? Но добавлю: Брунильда прекрасно поет, и голос у нее глуховатый и нежный, как у виолы ее приемной матери.

НЕМОРОСО (задумчиво): А ведь она могла оказаться и в футляре от скрипки… А если бы ее в винный кувшин засунуть!..

Галаор поднялся из-за стола и медленно пошел в свой шатер: ему потребовалось прилечь – дать отдохнуть телу и собраться с мыслями.