К концу мая, благодаря существенной помощи Сплингерда, мой караван для путешествия вглубь горной системы Наньшаня был организован: куплены верблюды для багажа, докуплены лошади, заготовлены сухари и дзамба и найден проводник.

Наньшань представляет самостоятельную горную систему, связанную на западе отдельной длинной цепью Алтынтага с громадной системой Куэнлуня, а на юго-востоке примыкающую к последней в бассейне верхнего течения Желтой реки. Она поднимается несколькими рядами горных цепей, несущих вечноснеговые вершины и вмещающих два больших озера, Харанор и Кукунор, между пустыней Алашаня и обширной впадиной Цайдама, которая отделяет ее от нагорья Тибета. Изучение Наньшаня составляло одну из главных задач моего путешествия, так как хотя в этих горах уже побывали Пржевальский, Потанин и Грум-Гржимайло, но значительная площадь оставалась совершенно неизвестной, а в отношении геологического строения имелись только данные, собранные венгерцем Лочи во время экспедиции графа Сечени 1877–1879 гг. и касавшиеся главным образом восточного конца этой системы.

Я предполагал пройти из Сучжоу прямо на юг, к верховьям р. Бухаин-Гол, пересекая все цепи Наньшаня, затем объехать оз. Кукунор и на обратном пути сделать второе пересечение цепей на пути из г. Синина в Ганьчжоу. Такой маршрут давал возможность изучить наиболее высокую и неизвестную среднюю часть Наньшаня. Но выполнить этот план удалось только во второй его части, так как в Сучжоу не нашлось проводника к Бухаин-Голу; пришлось сделать первое пересечение гораздо западнее, что сильно удлинило маршрут, утомило животных и вызвало лишние расходы, преждевременно истощившие взятые с собой средства. А кроме того, наиболее неизвестная часть Наньшаня осталась неизученной, что заставило год спустя вторично направиться в эти горы в ущерб другой части плана путешествия.

25 мая караван в составе пяти человек (я, Цоктоев, старший сын Сплингерда, китаец из миссии в Ланьчжоу и китаец-проводник) выступил из Сучжоу на запад по большой дороге в Синьцзян. Пять дней мы шли еще по продолжению культурного пояса, протянувшегося вдоль северного подножия Наньшаня, но здесь гораздо более бедного водой и представляющего отдельные небольшие оазисы с маленькими селениями у источников и небольших горных речек, разделенные пустынными площадями. В первый день мы дошли до укрепления Цзяюйгуань, представляющего самые западные ворота в Великой стене и последний городок провинции Ганьсу и собственно Китая. Стена, ограничивающая с севера оазис Сучжоу, загибается резко на юг и южнее укрепления доходит до р. Дабэйхэ, большого потока, питаемого снегами Наньшаня. Выйдя из гор, эта река врезается каньоном глубиной 60–80 м в толщу галечников и песков, слагающих равнину горного подножия. Стоя на берегу этого глубокого каньона, можно понять, почему эта равнина к юго-западу от Сучжоу лишена растительности и населения и превратилась в пустыню: вода течет слишком глубоко, и нельзя не только вывести ее на равнину, но и добыть грунтовую воду близ поверхности земли; каньон слишком глубоко дренирует всю эту площадь.

На шестой день мы подошли к подножию хр. Рихтгофена, первой цепи Наньшаня, и по ущелью, сухому в это время года, начали подниматься на перевал. Эта цепь, которая тянется непрерывно от Желтой реки и еще на меридиане Сучжоу, представляет вечноснеговые вершины, здесь уже понизилась до 3000 м и распалась на скалистые группы пустынного характера; нет ни леса, ни проточной воды, ни населения, хотя мы видели несколько угольных копей и маленький горшечный завод, вероятно действующий только в те месяцы, когда нет полевых работ. За этой цепью мы вышли в широкую котловину, орошенную р. Сулэйхэ, которая несет воду ледников высшей части среднего Наньшаня, а входит в эту котловину и выходит из нее по непроходимым ущельям, промытым ею в горах. К удивлению, в этой пустынной котловине оказался небольшой оазис с пашнями и фанзами земледельцев, которые построили утлый мост через реку. Без этого моста через реку нельзя было бы перебраться: она мчится мутным бешеным потоком в 20–25 м ширины в каньоне глубиной 15 м, промытом в грубых галечниках ее собственных древних наносов. Оазис орошен ее левым притоком, р. Сихэ, вверх по которому мы направились дальше. Вторая цепь Наньшаня, хр. Толайшань, западнее ущелья р. Сулэйхэ кончается, превратившись в низкие горы.

Обогнув эти горы по р. Сихэ, мы очутились в широкой долине между второй и третьей цепями; последняя предстала перед нами покрытая сверху донизу свежим снегом, выпавшим ночью. Судя по ее высоте, она должна иметь вечноснеговые вершины, иначе было бы непонятно ее китайское название Дасюэшань, т. е. «большой снеговой хребет». Через эту цепь мы должны были перевалить, но только западнее, где она понижается, и потому шли три дня на юго-запад, приближаясь к ее подножию и вдоль него, оставляя вправо обширную степь, ограниченную на севере плоскими горами конца хр. Рихтгофена. На этой степи, хорошо орошенной речками из снеговых гор, не видно было признаков оседлости; о том, что степь прежде была населена, говорят развалины городка у подножия северных гор, через которые проходит дорога в г. Аньси. В этой стороне, далеко на горизонте, благодаря чистому воздуху после дождя, можно было различить высоты первых гор Бэйшаня, т. е. Хамийской пустыни.

Первый переход вглубь Дасюэшаня оказался неудачным: проводник забыл дорогу и повел нас не по тому ущелью, по которому идет путь к перевалу. На второй день мы попали в теснину, дно которой было завалено крупными глыбами и залито водой речки, доходившей до брюха лошади. Проход между глыбами был так узок, что верблюды с вьюками не могли пройти – пришлось их развьючивать и переносить вещи на руках. Немного далее видна была вторая, еще худшая теснина. Проводник сознался в своей ошибке, и мы повернули назад, потеряв два дня, но зато познакомившись на деле с непроходимостью цепей Наньшаня вне определенных путей.

Через день мы прошли через Дасюэшань далее к западу по вполне удобному перевалу, достигавшему почти 4000 м абсолютной высоты и позволившему оценить, что хребет в этой уже пониженной части достигает еще 4200–4300 м, а восточнее, в вечноснеговой, не ниже 5000 м.

После оазиса на р. Сулэйхэ мы уже не встречали людей, хотя долины и горы представляли немало привлекательного для кочевников. Зато в изобилии попадались следы и помет крупных диких животных: яков, куланов, аргали (горных баранов) и куку-яманов (горных козлов). В ущелье мы видели даже небольшой табун куланов, спустившийся к речке на водопой, но обратившийся в бегство при виде нас.

За хребтом Дасюэшань мы попали в долину р. Емахэ, т. е. «реки диких лошадей», как китайцы называют куланов. Действительно, за бродом через эту реку мы увидели большой табун этих животных, не менее сотни голов, и моя берданка, остававшаяся без дела несколько месяцев со времени охоты на антилоп на окраине Ордоса, помогла уложить одного кулана. Это было очень кстати, так как мы уже недели две не имели мясной пищи. Куланы были довольно пугливы и близко к себе не подпускали. Они быстро мчались по степи вокруг нас, описывая большой круг, и пришлось стрелять в бегущих на расстоянии около 500 шагов.

Кулан – красивое животное светло-бурой масти, ростом с небольшую лошадь; брюхо белое, а вдоль спины идет черная полоса; грива короткая, уши длиннее, чем у лошадей, но гораздо короче, чем у осла; хвост зато жиденький, почти как у осла; таким образом, это животное соединяет признаки осла и лошади и, в общем, всего более похоже на домашнего мула. Куланы великолепно бегают и не боятся высоких гор, хотя больше держатся в долинах. Их небольшие крутые копыта имеют снизу толстый ободок, напоминающий подкову, и не боятся ни гальки равнин, ни щебня осыпей. В Наньшане куланы живут большими табунами.

Сообщу кстати, что в этой же части Наньшаня, в северной цепи, мы видели представителей другого рода однокопытных – джигитаев, но только мельком, так как они быстро скрылись. Они серой масти, и уши у них длиннее, чем у куланов. Их можно считать дикими ослами, тогда как куланы ближе к лошадям.

На следующий день мы перевалили через хр. Емашань, четвертую цепь Наньшаня; горы эти довольно плоские, хотя перевал имел 4100 м. С них мы спустились в долину р. Шарагольджин, ограниченную с юга пятой цепью – хр. Гумбольдта, открытым и наименованным Пржевальским. Эта цепь с рядом снеговых вершин видна была уже издали, с перевала в Дасюэшане, так как плоский Емашань не закрывал ее.

 

 

В долине Шарагольджин нам нужно было найти монголов и взять нового проводника, так как ведший нас из Сучжоу дороги дальше не знал. Монголов мы нашли, но провести нас на р. Бухаин-Гол и к оз. Кукунор они отказались. Они уверяли, что вся долина р. Бухаин-Гол и берега Кукунора населены тангутами, которые нападают на всех проезжих и грабят их. Из описания четвертого путешествия Пржевальского я знал, что тангуты вытесняют монголов и становятся хозяевами на Кукуноре, но этот путешественник, три раза бывший на Кукуноре и в низовьях Бухаин-Гола, столкнулся с тангутами не здесь, а дальше, в Тибете. Приходилось думать, что тангуты, став хозяевами на Кукуноре, решили не пропускать никого в свои владения. Монголы предлагали провести нас к ставке князя Курлык-бейсе в Цайдаме, который мог уже дать проводника на Кукунор.

Это опять удлиняло маршрут и удорожало путешествие, но пришлось согласиться, так как идти без проводника в высокогорную местность, не обозначенную на картах, было слишком рискованно, не говоря уже о том, что мы могли очутиться в безвыходном положении, попав к тангутам без проводника и переводчика. У Пржевальского был хорошо вооруженный военный конвой, внушавший уважение, а наш караван из пяти человек, с одной берданкой и одним охотничьим ружьем, мог сделаться легкой добычей тангутов. Монгольский дзангин (урядник) не соглашался дать проводника даже по прямой дороге к Курлык-бейсе, которая пересекает земли тангутов, а предложил вести нас по кружной дороге и за очень высокую поденную плату.

Простояв три дня на Шарагольджине из-за поисков проводника и его приготовлений к дороге, мы отправились дальше. Два дня заняло пересечение хр. Гумбольдта (см. рис. на стр. 117), вечноснеговая часть которого осталась восточнее нашего маршрута. Перевал имел 4400 м высоты и, судя по растительности, состоящей только из мхов, был немногим ниже границы вечного снега. У южного подножия мы потеряли почти целый день: ночью исчезли все наши лошади, и утром пришлось разослать всех людей на поиски, а самому остаться караулить палатки. Потеря средств передвижения, которую можно было объяснить кражей, поставила бы нас в тяжелое положение, заставив возвращаться пешком в Сучжоу, так как денег на покупку новых лошадей у монголов Шарагольджина у меня с собой не было. Скудость экспедиционных средств, отпущенных на первый год Географическим обществом, вообще отразилась на успехе работ этого года, как увидим ниже. Лошадей нашли только после полудня в одном из ущелий южного склона хребта, куда они сбежали в поисках лучшего корма. Поэтому мы в этот день прошли только 5 верст до р. Халтын-Гол, где корм был лучше, чем на прошлом ночлеге.

Здесь было обнаружено, что Пржевальский ошибся, считая, что хребты Гумбольдта и Риттера соединяются друг с другом восточнее его маршрута. Долина Халтын-Гола уходила далеко на восток, и хр. Гумбольдта оставался к северу от нее, а хр. Риттера, на котором видны были огромные ледники, тянулся южнее этой долины. Это открытие было весьма важно, так как опровергало имевшиеся сведения об этой части Наньшаня – о положении двух вечноснеговых цепей.

Ошибка Пржевальского объяснялась тем, что он пересек долину р. Халтын-Гол значительно западнее, чем я. В этой долине, вблизи моего пути, от хр. Риттера отделяется скалистый отрог, доходящий до самой реки, и издали, с запада, этот отрог мог показаться частью хр. Риттера, которая доходит до хр. Гумбольдта и соединяется с последним. С моего пути было ясно видно, что оба хребта разделены широкой долиной и являются совершенно отдельными цепями Наньшаня. Это подтвердили Роборовский и Козлов, посетившие Наньшань годом позже, а также англичанин Литтлдэл, прошедший вверх по р. Халтын-Гол.

Еще 16 дней шли мы до ставки Курлык-бейсе; сначала пересекли западную часть хр. Риттера, в предгорьях которой опять встретили стадо куланов и добыли взрослого и жеребенка. Затем долго шли по долинам, расположенным по южной окраине Наньшаня между последней – седьмой – из его снеговых цепей и более низкими горами, ограничивающими с севера обширную равнину Цайдама. В этих долинах пересекли несколько речек, шли по солончакам на берегах двух соленых озер Ихэцайдаминнор и Багацайдаминнор; у последнего открыли углекислый минеральный источник. На одном из последних переходов я сильно отстал от каравана, увлекшись геологическими наблюдениями, и к ночи не успел догнать его. Пришлось ночевать вместе с Цоктоевым, довольствуясь одним чаем, и спать под открытым небом на потнике и с седлом вместо подушки (хорошо, что снег выпал не в эту, а в следующую ночь). На следующий день Цоктоев ездил искать караван, который прошел по другой дороге и ночевал далеко западнее. Впереди нас ехал отряд монгольского войска, направлявшийся к ставке князя на смотр. Он затоптал следы нашего каравана, и поэтому мы проехали место, где последний свернул в сторону.

На пути, по долинам с озерами окраины Цайдама, мы изредка встречали монгольские юрты, первые после р. Шарагольджин, – и в юртах у оз. Ихэцайдаминнор получили нового проводника, который и привел нас 3 июля, после сорокадневного путешествия по западной части Наньшаня и окраине Цайдама, к оз. Курлыкнор. Мы раскинули палатки недалеко от западного берега, среди зеленеющих кустов хармыка и снопообразных пучков дэрису. Северо-западный ветер разгонял тучи, которые в течение целого дня ползли по гребням соседних хребтов, разражаясь там грозами с градом, тогда как в долине, по которой мы шли, только один раз покрапал дождик. Солнце спустилось уже к зубчатым вершинам хребта Барун-Ула, в пределах которого наш лагерь накануне засыпало снегом, и мы имели случай летом полюбоваться зимним пейзажем.

У озера Курлыкнор был расположен один из административных центров Цайдама – ставка монгольского князя Курлык-бейсе, которого посещал и Пржевальский для получения проводников и покупки животных и провианта. Я также возлагал на князя большие надежды: нужно было обменять уставших верблюдов на свежих, найти проводников на Бухаин-Гол или хотя бы до оз. Кукунор и купить масла и «дзамбы» – поджаренной ячменной муки, заменяющей монголам хлеб. Цоктоев поехал к юртам монголов и узнал, что ставка князя расположена на восточном берегу озера, но сам князь находится еще дальше на восток, в лагере монгольской милиции.

На следующее утро к нам приехали два монгола в парадных китайских шляпах с красными кистями и заявили, что они посланы князем встретить «русского чиновника» и провести его в ставку вокруг озера, в прибрежных болотах которого эти посланцы сами чуть не увязли ночью, судя по черной грязи, покрывшей ноги и грудь их лошадей и забрызгавшей их одежду. Это обстоятельство едва ли доказывало знание дороги этими посланцами, присланными проводить нас, но можно было надеяться, что они по крайней мере не поведут по той дороге, на которой сами вязли так глубоко.

Один из этих посланцев, узнав от моих людей, что нам нужен провиант, предложил заехать по пути в его юрту для покупки дзамбы и масла «под секретом», так как князь будто бы запретил своим подданным под страхом смертной казни продавать какие-либо припасы посторонним лицам. Но это запрещение, очевидно, касалось продажи припасов тангутам, как врагам монголов, и посланец мог не сомневаться, что князь разрешит эту покупку нам, мирным проезжим. Продажа «под секретом» явно клонилась к получению с нас лишних денег.

Итак, мы направились вместе с посланцами к северному берегу озера, пробираясь между кустами, среди которых попадались монгольские пашни с ячменем, дававшие понятие о первобытном земледелии. В промежутках между кустами хармыка и тамариска и пучками дэрису почва была кое-как расковырена заступом и кое-как засеяна. Ячмень рос кустиками, то густо, то редко, местами уже выколосился и отцвел, местами еще не колосился. Для орошения пашни служили канавы, выведенные из речки Балгын-Гол, впадающей несколькими рукавами в озеро.

В юрте среди этих пашен и кустов нас встретил поехавший вперед один из посланцев и его супруга, пожилая монголка. Мы уселись на войлоке, разостланном вокруг очага, на котором в большом котле уже кипел кирпичный зеленый чай. Хозяйка расставила возле себя несколько китайских чашек, притащила кожаный мешок сомнительной чистоты, запустила в него свою буро-черную ручку, столь же сомнительной чистоты, захватывала двумя пальцами по кусочку масла и клала его поочередно в каждую чашку. Затем из другого мешка она тем же способом добывала щепотку дзамбы для каждой чашки и, наконец, наливала деревянным черпаком чай из котла. Чай был посолен солью, добытой в озере и представлявшей смесь поваренной и глауберовой соли.

Хозяин поднес каждому из нас по чашке этого напитка, отличавшегося от чая, который я пил у купцов в Кяхте, явной прогорклостью масла. Прихлебывая чай, мы вели с хозяином длительный торг о цене его продуктов, взвинченной под предлогом продажи «под секретом». После долгих переговоров он согласился уступить семь мерок дзамбы за лан серебра, т. е. около 15 копеек за фунт, цену, неслыханную в то время в России даже в голодный год. Насчет масла мы не сошлись, так как он хотел дать 2 джина (китайских фунта) за лан серебра, что составляло более 70 коп. за фунт, а качество масла, горького и смешанного с грязью и шерстью, слишком не соответствовало этой цене.

 

 

Навьючив купленную дзамбу на верблюдов, мы продолжали путь по северному берегу озера, синяя гладь которого расстилалась далеко на юг, где ее окаймляла белая полоса отложений соли; последнюю, в свою очередь, ограничивали зеленые кусты, сливавшиеся в отдалении в сплошную раму. Эта комбинация синего, белого и зеленого цветов представляла очень своеобразную и красивую картину под лучами яркого летнего солнца. С другой стороны, на севере, тянулись плоские бесплодные холмы, позади которых виднелись вечноснеговые вершины Южно-Кукунорского хребта, окаймляющего почти сплошной стеной окраину Цайдама. Вблизи дороги тянулся солончак с чахлыми кустами и рыхлой почвой, словно вспаханной и посыпанной солью.

Обогнув озеро, мы попали на солончаки и болотистые луга низовий реки Баин-Гол, впадающей в озеро с востока; кое-где виднелись юрты, а за рекой серели стены хырмы, т. е. ставки князя. Так как солнце клонилось уже к закату, а до лагеря, где находился этот князь, оставалось еще 15 км, нам пришлось еще раз раскинуть свои палатки возле ключевого болота среди кустов хармыка. На болоте гуляли журавли с черными шеями; журавли могли улучшить наш скудный ужин, но они были осторожны и не подпускали к себе на верный выстрел из двустволки. Во время погони единственный птенец, еще не летавший, но уже бегавший быстрее человека, сделался жертвой собак, примчавшихся из соседней юрты. Родители птенца до позднего вечера оглашали воздух жалобным криком «курлык, курлык», и мы поняли, почему озеро получило свое название. Журавль по-монгольски называется «курлык».

Только к полудню следующего дня мы добрались до лагеря князя, вблизи которого нас встретили другие посланцы в парадных шляпах и указали нам удобное место для стоянки – возле болотистого луга с ключевой водой, недалеко от лагеря, палатки и пестрые флаги которого ясно выделялись на зеленом фоне луга, усеянного пасущимися лошадьми.

Под вечер я поехал в лагерь в сопровождении молодого Сплингерда и Цоктоева. У первых же палаток нас остановили монгольские воины, и один из них, нечто вроде урядника, пошел докладывать старшим чинам о нашем приезде. Хотя этот приезд был давно уже замечен всем лагерем и, конечно, известен князю, но церемониал, заведенный и в этом отдаленном крае, требовал доклада по всем инстанциям. Пока военные чины ходили из палатки в палатку, возле нас собралась толпа, и мы могли рассмотреть лагерь и его население. Картина в общем напоминала лагерь каких-нибудь средневековых ландскнехтов Валленштейна или даже полчищ времен крестовых походов. По окраинам поля полукругом были расположены белые и синие палатки рядовых, по одному десятку в каждой, под начальством дзангина (урядника).

Значок десятка в виде желтого флага с монгольскими надписями и с пришитыми к нему красными и белыми тряпками был прибит к длинному копью, воткнутому в землю возле палатки, полы которой с теневой стороны были подняты и укреплены на расставленных кремневых и фитильных ружьях. В палатках виден был различный скарб обитателей – разноцветные и разношерстные сумы и мешки с провизией, сабли и мечи разной формы и древности, чайные чашки, одежда, сапоги. На сложенных из дерна очагах возле палаток кипели котлы и котелки с чаем или супом предстоящего ужина, и самые юные из воинов занимались подкладыванием хвороста или аргала и раздуванием огня с помощью мехов, устроенных из свежеободранных бараньих шкур. В центре лагеря стояли палатки меренов (сотников) и адъютантов князя; они отличались большей величиной и нашитыми на них по белому или синему фону синими или белыми полосами и узорами. Возле каждой палатки возвышалось копье с разноцветными флагами, к древку которого были привязаны ружья, сабли, луки и стрелы в колчанах. Из палатки в палатку сновали монголы, другие толпились у входов.

Разноцветно и разнообразно было само воинство: рядом со сгорбленным стариком виден был воин в полном расцвете, выставлявший, словно напоказ, свой мускулистый бронзовый торс или, по тибетскому обычаю, спустивший одежду с правого плеча. Много было подростков и даже мальчиков, а также лам с бритой головой. Одеянием солдат служили широкие штаны до колен, обшитые кожей войлочные сапоги с острыми загнутыми вверх носками и на высоком каблуке и куртки или кафтаны. Иные одевали верхнюю половину тела подобием шали, употребляемой ламами, из грубой шерстяной ткани ярких цветов – разных оттенков красного или желтого. На куртках, кафтанах и шалях были нашиты черные и желтые крестики, обозначавшие воинское звание. Столь же разнообразны были и головные уборы: та же ткань, обмотанная вроде тюрбана, но оставлявшая макушку голой, синие китайские платки, шапки разных форм на меху, войлочные шляпы в виде круга, в центре которого возвышалась узкая колонна с обрывками красной кисти на вершине. Офицеры носили китайскую соломенную шляпу с красной кистью и шариком, смотря по чину – медным, стеклянным или каменным.

Это разношерстное войско князь Курлык-бейсе учредил для защиты своих владений от тангутов, которые уже вытеснили монголов с берегов оз. Кукунор, богатых пастбищами. Пржевальский встречал еще монголов на Кукуноре в последний раз за 10 лет до моего путешествия, я же видел там только тангутов. Воинская повинность у князя была поголовная и пожизненная; от нее были освобождены только ламы, отправлявшие богослужение в кумирнях или занимавшихся врачеванием, а остальные ламы были зачислены; в лагере их было довольно много, судя по бритым головам и желтому или красному одеянию в виде шали. Воины жили с семьями в своих юртах по разным пастбищным местам Цайдама, но по временам съезжались к местному мерену для стрельбы и джигитовки, а раз в год собирались на смотр к князю. Одежда, оружие, продовольствие были у них собственные, чем и объяснялось их разнообразие; жалованья князь не платил.

Наконец доклад о нашем приезде дошел до князя, и один из адъютантов пригласил нас въехать за черту крайних палаток и зайти сперва в палатку главного помощника князя, так как сам князь давал еще аудиенцию двум китайским чиновникам, приехавшим с просьбой о разрешении начать разработку золотой россыпи для китайской казны в пределах владений князя. Просьба, конечно, сопровождалась подношением ценных подарков: шелковых материй и т. п., и эти посланцы заслуживали, конечно, большего внимания, чем какой-то иностранец, путешествовавший без конвоя, и от которого, очевидно, нечего было ждать подношений.

Оставив лошадей, мы прошли сквозь толпу зевак в палатку главного помощника, старика лет семидесяти с больными слезившимися глазами и лицом вылинявшей обезьяны. Он пригласил нас сесть на разостланные коврики и задал обычные вопросы: о здоровье людей и скота, хорошо ли путешествуем; затем предложил в знак внимания к гостю понюхать табак из его каменной табакерки в виде флакона с ложечкой, прикрепленной к пробке. Если гость не нюхает, то должен хотя бы поднести открытую табакерку к носу, а если нюхает – предложить хозяину свою табакерку. Подали, конечно, чай, но в деревянных чашках, выложенных серебром, что оказалось очень неудобным, так как горячий металл обжигал губы. Хозяин вытащил деревянный сосуд с маслом, чтобы прибавить его в чай, но я поблагодарил за это, очевидно прогорклое, дополнение. Он жаловался на слабость зрения и просил дать ему лекарство. Нужно заметить, что с подобной просьбой ко мне не раз обращались и монголы во время моего путешествия и что они вообще считали каждого европейца сведущим в медицине и потому имеющим возможность излечить их недуги. Пясецкий, как врач при экспедиции Сосновского, буквально осаждался больными и с горечью отметил в описании своего путешествия, что он постоянно вынужден был отказывать многим, так как не имел ни времени, ни сил, чтобы помочь всем. В данном случае, что можно было дать старику, испортившему зрение в течение семидесятилетнего пребывания в дымной юрте, кроме небольшого количества борной кислоты, которую я мог уделить из походной аптечки?

Во время чаепития последовали вопросы о цели моего путешествия, поводах к посещению князя, затем о моей родине, семейном положении, возрасте и тому подобные вопросы, которые были вполне естественны со стороны любопытного и наивного человека. О возможности получить от князя проводников до Кукунора хозяин заметил, что это будет нелегко, так как уже в одном переходе на восток живут харатангуты, разбойники и грабители, и монголы никогда не ездят в одиночку по тангутской земле. Жалобы старика на тангутов были прерваны адъютантом князя, с розовым шариком на шапке, – он растолкал толпу, глазевшую на нас у входа в палатку, и пригласил следовать за ним к князю.

Сквозь еще бо́льшую толпу мы вошли в палатку, снаружи белую с синими разводами, внутри красную, покрывавшую площадь в несколько квадратных сажен. С обоих концов полы палатки были раздвинуты и приподняты для освежения воздуха, но монгольские воины заслонили оба входа плотной стеной: передние сели на землю, второй ряд присел на корточки, а из-за плеч третьего ряда выглядывали головы зрителей. Среди палатки на возвышении, обитом красной материей и устланном кашгарским ковром, восседал князь, облаченный в два халата: нижний – из светло-красного, верхний – из темно-синего сукна, с пестрой тесьмой по бортам и опушкой из меха, на голове – парадная китайская шляпа с красной кистью, бурым каменным шариком и павлиньим пером. Князю на вид можно было дать около сорока лет; прямой нос и мало выдающиеся скулы его бритого лица, а также прямой разрез глаз говорили, что он не монгольской крови. В правом ухе висела громадная серебряная серьга с кораллами и бирюзой, такая же подвеска к ней спускалась до плеча. У ног князя на коврике сидел мальчик лет двенадцати в цветном шелковом халате с меховой опушкой; его миловидное личико имело вполне монгольский тип. Это был наследник, второй сын князя, первенец которого предпочел духовное сословие.

На возвышении, рядом с князем, лежали разные подношения (очевидно, китайских чиновников и других посетителей): корзинка с мелкими сухарями, пачка русских стеариновых свечей, свертки шелковых тканей, кучка хадаков. У ног, в передней части палатки, были расставлены яства – медное блюдо с полусырой бараниной, глиняные бутыли разной величины, вероятно с тарасуном (молочной водкой), заткнутые вместо пробки комком сыра; открытые кадушки различной формы с молоком, свежим и кислым, и со сметаной; баранья брюшина, наполненная маслом; кожаная сума с сушеным творогом; несколько медных кувшинов с чаем и блюдо с серыми лепешками, похожими на блины.

Князь пригласил нас сесть на коврик, разостланный на земле возле его наследника. Против нас, слева от князя, присели на корточки или на колени адъютанты и приближенные, все в красных халатах и парадных шляпах; ближе всех к князю – старый жирный лама с седой бородой, обрамлявшей добродушное лицо. Моя беседа с князем велась так: я говорил, глядя на князя, по-русски; мой переводчик Цоктоев переводил по-монгольски вполголоса сидевшему возле него адъютанту, который громко докладывал князю; тем же порядком передавались и слова князя. После обычных приветствий, предложения табакерки и расспросов о здоровье и благополучном путешествии я поблагодарил князя за внимание, выраженное присылкой людей, знавших дорогу к лагерю, а затем просил дать мне проводника к Кукунору.

Князь ответил, конечно, что путь туда идет по владениям разбойников-тангутов, что монголы в одиночку туда не ездят, так что одного проводника он дать не может. Он добавил, что если мы все-таки рискнем идти туда, он поручиться за нашу жизнь не может, так как нас только двое (я и Цоктоев), а китайцев считать нельзя, так как это не люди, а «тени людей». Поэтому он советует нам вернуться назад, но если я буду настаивать на своем намерении, то он, желая помочь русскому гостю, может дать мне надежный конвой (конечно, за вознаграждение) чтобы проводить через страну тангутов. Я возразил, что не имею с собой средств, чтобы платить жалованье большому конвою, и потому прошу назначить двух или трех человек, не больше. Я заметил, что до сих пор тангуты не нападали на иностранных путешественников и что, в крайнем случае, у меня есть оружие для защиты, так что конвой нужен не мне, а проводнику – для его безопасности на обратном пути.

Князь обещал подумать и дать ответ на следующий день, на чем аудиенция и кончилась. Беседа продолжалась около получаса, вследствие передачи слов через двух человек, и производилась во время чаепития, для чего передо мной поставили скамеечку, и чай наливали из кувшина, готовый, с молоком и солью.

На следующее утро ко мне пришли два адъютанта князя в красных халатах и парадных шляпах, один с розовым, другой с синим шариком. Они поднесли мне хадак и маленькую глиняную бутылку с молочной водкой и сообщили, что князь, обсудив мою просьбу, решил оказать мне содействие и назначает проводниками двух надежных людей из его войска, хорошо вооруженных (фитильными ружьями и старыми саблями). Они проводят меня до кумирни Дуланкит в четырех днях пути на восток за плату в половину лана (рубль с лишним) каждому в сутки; они обязаны караулить по ночам и защищать меня до последней капли крови. В Дуланките их заменят воины местного монгольского начальника, к которому князь напишет рекомендательное письмо.

Изложив это, посланцы попросили показать им то оружие, которое позволяет мне не бояться страшных тангутов. Осмотрев берданку, двустволку и револьверы, монголы пришли в восторг от быстроты заряжения и разряжения и согласились, что одной берданкой можно обратить в бегство целую шайку, а револьверами отбить ночное нападение. Немалое удивление вызвал и бинокль. Увидев на столике чернильницу и бумагу, они спросили, нет ли у меня лишней белой бумаги, пустых бутылок, банок и жестянок. Кое-что нашлось, и монголы были в восторге от этих ценных для них подарков. Для князя, в ответ на его подарки, я передал им записную книжку с карандашом и перочинный ножик, и посланцы уехали вполне довольные.

Но вскоре один из них вернулся и передал приглашение князя приехать к нему пить чай и просьбу послать ему напоказ свое оружие. Я послал Цоктоева с берданкой и револьвером в лагерь, где происходила в это время стрельба, так что он мог показать князю стрельбу из этого оружия; я сам поехал уже под вечер, захватив бинокль, фотоаппарат и сочинения Пржевальского с описанием его третьего путешествия по Центральной Азии, в котором были изображены цайдамские монголы и животные.

На этот раз никто не задержал меня на окраине лагеря, где меня встретил Цоктоев, и мы свободно подъехали к палатке князя и попросили одного из выбежавших знакомых уже адъютантов доложить о нашем приезде. Нас немедленно ввели в палатку, окруженную огромной толпой монголов. В противоположность вчерашней торжественной аудиенции, князь принял нас запросто. Он так же сидел на возвышении, но голова его вместо парадной шляпы была украшена зеленой ермолкой с обрывками красной кисти; халат, по тангутскому обычаю, был спущен с правого плеча, обнажая всю руку, плечо и половину груди, причем было видно, что князь, как и простые монголы, белья не носит. На грудь спускалось ожерелье из крупных цветных камней – малахита, мрамора и нефрита, выточенных в виде шаров и цилиндров. В дополнение к обнаженному плечу ноги были босые, и толстые монгольские сапоги стояли возле трона.

Число кадушек и горшков перед последним, по-видимому, еще увеличилось приношениями его верноподданных. При входе я увидел, что коленопреклоненный монгол поднес князю хадак и глиняную бутыль с водкой, заткнутую комком сыра. По обычаю, князь прикоснулся мизинцем к сыру и затем поднес его к губам, словно пробуя продукт. Тот же жест повторил и наследник, которому также был поднесен хадак.

Увидев нас, князь пригласил сесть на те же места, что и накануне, но не подумал извиниться за свой слишком домашний костюм. Передо мной сейчас же поставили скамеечку, подали чашку с чаем, придвинули блюдо с лепешками и кадушку со сметаной, а наследник, по знаку князя, собственноручно насыпал мне в чай горсть мелких китайских сухарей из корзинки, стоявшей на троне возле князя, как большое лакомство, которым угощают только особенно почетных гостей. Соблазнившись сметаной, которой я не видел с тех пор, как оставил русские пределы, я тщетно искал глазами среди кадушек, горшков и бутылей какой-либо инструмент вроде ложки и, наконец, решился зачерпнуть сметану краем лепешки прямо из кадушки.

Во время чаепития князь выразил свое удовольствие по поводу нашего знакомства и заметил, что мы хорошие люди, обходительные, не то, что те, которые были в Цайдаме тринадцать лет назад – те держали себя с ними свысока, а их переводчик пьянствовал у монголов и в пьяном виде угрожал разными враждебными действиями.

– Понятно, – прибавил князь, – что я старался выпроводить этих гостей поскорее и дал им в проводники к границе Тибета самого негодного из моих людей, опасаясь отпустить с ними хорошего человека.

Имея десяток-другой хорошо вооруженных конвойных, можно и в чужой стране идти напролом и действовать угрозами. Путешествуя же без конвоя, приходится просить, действовать словами или деньгами, если последних достаточно. Первый метод, конечно, производит дурное впечатление и увеличивает неприязненное отношение к европейцам. Так, Пржевальскому не удалось попасть в Лхасу, столицу Тибета, несмотря на конвой и сражения с тибетцами. Другой знаменитый путешественник – Потанин ездил без конвоя и все-таки побывал везде, где было нужно, избежав столкновений с местным населением. Я также путешествовал два года вполне мирно, за одним исключением, и только в бассейн р. Бухаин-Гол не мог попасть из-за отсутствия проводника.

Далее князь похвалил берданку, которая все время лежала возле него. Он сказал, что если бы у него был хоть десяток таких ружей, ни один тангут не смел бы показаться в Цайдаме. Револьверы также понравились ему, и он просил продать один из них, но цена в десять лан (21 рубль), которую я спросил, показалась ему слишком высокой. Он, может быть, надеялся на подарок. Двустволка не произвела особого впечатления, князь отдавал предпочтение дальнобойному оружию. Бинокль вызвал большое удивление. Желая взглянуть через него вдаль, князь что-то крикнул, толпа, заслонявшая вход в палатку, опустилась на колени, и он мог любоваться видом на далекие горы через головы своих воинов. Все предметы князь после осмотра передавал адъютантам, и они переходили из рук в руки, затем все вернулось ко мне в целости, кроме пустой гильзы из двустволки, которую кто-то припрятал, вероятно, чтобы сделать из нее диковинную табакерку. Князь руководил осмотром, объясняя через адъютантов, как заряжается оружие, с которой стороны нужно смотреть в бинокль. В пылу объяснений, вследствие сильной духоты в палатке, князь спустил свои халаты и с левого плеча, так что сидел обнаженный до пояса и почесывал себе спину и грудь, по которым струился пот.

Затем я показал князю сочинение Пржевальского. Перелистывая его, князь мало обращал внимания на видовые картинки, но подолгу останавливался на изображениях различных народностей и животных. Он сейчас же узнал своих друзей хара-тангутов и отпустил по их адресу несколько комплиментов. Он узнал также своего соседа по Цайдаму, князя Дзунзасака, изображенного с четырьмя приближенными. Чтобы дать возможность взглянуть на наиболее интересные картинки всем присутствующим, князь поднимал книгу над своей головой, поворачивая ее во все стороны и объясняя, что изображено, например: бамбарчи (медведь), оронго (антилопа-оронго), куку-яман (горный козел), сарлык (домашний як), и вся толпа повторяла разными голосами: «бамбарчи», «оронго», «куку-яман», «сарлык» с возгласами изумления.

С своей стороны, князь захотел похвастать европейской вещью и вытащил из ящика, стоявшего возле него, складной стереоскоп, поломанный и с загрязненными картинками разных сцен из европейской жизни, частью неприличных. Стереоскоп он купил будучи в Пекине, но содержание многих картинок было ему непонятно, и он спрашивал объяснение их. Пользуясь случаем, я предложил князю снять с него, его воинов и всего лагеря такую же картинку, т. е. фотографию, но ответа не получил. Князь перевел разговор на другой предмет и, немного спустя, надел сапоги и халаты и вышел из палатки. Полагая, что молчание – знак согласия, я расставил свой фотоаппарат на треноге вблизи палатки, так что на матовом стекле получилось изображение палатки и части людей. Это вызвало удивление воинов, обступивших меня и заглядывавших по очереди под черное сукно. Между тем князь совещался со своими адъютантами и жирным ламой, и на мое приглашение посмотреть вид его палатки приблизился только на почтительное расстояние, шагов в 20 от аппарата, и заявил, что уже достаточно снимать, так как это может не понравиться в Пекине. Он, вероятно, боялся, что как только подойдет поближе, то будет изображен на бумаге, как князь Дзунзасак. Пришлось сложить аппарат и пожалеть, что у меня не было карманной камеры, которой я мог бы снять две интересные сцены: вчерашнюю торжественную аудиенцию и полуголого князя с кадушками и горшками у его ног.

Вернувшись в свою палатку и отвешивая вечером серебро для уплаты князю за проводников и за обмен уставшего верблюда на двух лошадей, я пришел к печальному выводу, что остается слишком мало серебра для дальнейшего пути по Наньшаню. Дороговизна проводников и непредвиденный длинный маршрут по Западному Наньшаню истощили мои финансы, и оставалось одно средство – продать князю что-нибудь из более ценных вещей – берданку, двустволку или бинокль. Я не сомневался, что князь выберет берданку, которая ему так понравилась и которую он уже просил продать ему.

 

 

На следующее утро опять пришли гости: один из адъютантов со старшим сыном князя, ламой и еще какими-то родственниками. Они поднесли мне опять молочную водку, но в большой глиняной бутыли и хорошего качества, и привели двух хороших лошадей в обмен на верблюда. Они спросили, нет ли у меня куска мыла для супруги князя. Из этого можно было заключить, что мыло является редким предметом в обиходе даже у монгольских князей, не говоря о простых монголах, которые его не употребляли никогда. Родственники князя выразили желание получить белой бумаги, пустые банки, бутылки и жестянки (от консервов). Кое-что я мог еще уделить им и отправил также князю подарки в виде куска мыла, фунта стеариновых свечей и дорожной чернильницы с пером, а Цоктоева отрядил с тремя предметами, предлагаемыми для продажи. Как я и предполагал, князь согласился дать просимую мною цену только за берданку с сотней патронов, а за бинокль и двустволку предлагал цену значительно ниже их стоимости.

После обеда меня посетил старший лама с добродушным лицом, присутствовавший на аудиенции. Он поднес мне хадак и фунта два масла в бараньей брюшине и, в качестве княжеского врача, просил уступить ему некоторые лекарства, именно слабительные, глазные и «от задержания крови».

Первые я мог дать ему в виде касторового масла, английской соли и борной кислоты, но лекарства «от задержания крови» у меня, конечно, не было. Заметив в моей аптечке клистирную трубку, лама спросил о ее назначении, которое ему так понравилось, что он просил уступить этот прибор. К сожалению, он был у меня единственный. Лама посоветовал мне привезти в следующий раз в Цайдам несколько штук, обещая их хороший сбыт. Он спрашивал также, почему я не иду в Лхасу, и предлагал дать туда проводника-ламу, который будто бы сумеет провести меня в этот священный город буддистов, недоступный для европейцев. Возможно, что дружба с ламами и получение рекомендательных писем и проводников из монастыря в монастырь могли представлять в то время единственный способ проникнуть в Лхасу, что не удалось ни Пржевальскому, ни Рокгиллю, ни принцу Орлеанскому. В благодарность за лекарства лама подарил мне четки из пальмового дерева, привезенные из Лхасы.

Упомяну еще, что в лагере князя один солдат-монгол обратился ко мне по-русски и предлагал свои услуги в качестве переводчика, будто бы знающего по-тангутски и по-китайски. Этот монгол Абаши был родом из Уланкома, на севере Монголии, и хотел бы вернуться на родину после многолетних странствий. Я согласился взять его, а князь разрешил ему ехать со мной.

К вечеру все наши сношения с монголами были кончены, и на следующее утро мы двинулись в путь. Проезжая мимо лагеря, я заехал еще к князю проститься и получить «охранное письмо», которым все попутные монгольские начальники приглашались, во имя дружбы с князем Курлык-бейсе, охранять нас от тангутов и давать проводников за сходную цену. Пока ламы писали письмо, князь угощал меня кислым молоком, которое делается из смеси разных сортов молока – козьего, овечьего и коровьего, закисающих в общей кадке; в жаркий день это приятный и немного спиртной напиток. На этот раз к украшениям княжеской палатки прибавились еще три опаленные бараньи головы, которые лежали на кадях с молоком и, казалось, насмешливо глядели на нас своими безбровыми глазами, оскалив белые ряды зубов.

Наконец, письмо написано, к нему приложена печать князя в нескольких местах, и, сопровождаемые добрыми пожеланиями адъютантов, мы выехали за черту лагеря в унылую степь, уходящую на восток за горизонт между двумя цепями скалистых гор, в которых живут тангуты. Благополучно ли пройдем мы через их кочевья?