10 сентября 1901 – 2 мая 1902

Пробыв в Центральном Тибете более года, я так соскучился по моим родных и по моей родине, что решил отправиться в обратный путь. К этому побуждало меня и то обстоятельство, что денежные средства мои совершенно истощились, так как я старался составить как можно большую коллекцию книг.

Больших частных типографий в Тибете нет, а все значительные типографии принадлежат далай-ламскому казначейству, монастырям, дацанам и т. д. Частные лица изготовляют лишь такие доски, на которых вырезаны священные книги ради приобретения добродетелей, и такие доски обыкновенно жертвуют монастырям. С промышленной целью держат доски лишь немногочисленные типографщики, каковыми являются исключительно светские простолюдины. Монастыри взимают известную невысокую плату за печатание с их досок. Печатают на местной бумаге чернилами, приготовляемыми из сажи тут же на месте. Берут смоченную бумагу и, наложив на обмазанную доску, проводят валиком, обшитым сукном. Это печатание требует совместной работы двух людей.

Приобретенные мною книги имеются главным образом в типографиях Поталы, дацанах Лосаллин и Гоман Брайбуна, в брайбунском Галдак-по-бране, в дацанах Сэра, ритодах Дубхан и Пурбу-чжог, в лхасских линах, Галдане, Цэчог-лине, в цзанских монастырях, Даший-Лхунбо, Улчу, Дагдан-пунцог-лине, монастыре 16-го перерожденца от времен Будды Шакьямуни, нынешнего халхаского Чжэ-бцзун-дамба хутухты, знаменитого ламы, известного под именем Таранаты, хотя собственное его имя было Гуньга-нинбо (конец XVI и начало XVII вв.), в Шалу, славном монастыре известного автора истории буддизма в Тибете Будона (начало XIV в.) и др.

Продают книги сами типографщики, как всякий товар, на рынках, разложив на земле. Большие сочинения можно получать только на заказ.

Вообще, Тибет – такая страна, откуда богомольцы возвращаются с постоянными дефицитами бюджета, и это послужило даже основанием поверья, что с тем, кто увозит из Тибета остатки своих денег, случается в пути какое-нибудь несчастие, так как местные духи, жадные к деньгам, злятся на скупых. Месть их неотразима даже для знатных монгольских и амдоских перерожденцев.

Итак, я стал собираться в путь. Приготовления шли довольно медленно, и особенно много было возни с книгами. Их нужно было хорошо и умело обернуть местным сукном в защиту от сырости и зашить в сырые воловьи шкуры для того, чтобы их не промочила вода от дождей и глубоких попутных рек, где при переправах груз весь погружается в воду. Швы зашитых тюков обмазываются смесью крупчатки с кровью свиньи, что закупоривает все отверстия, через которые могла бы пройти вода. Таких тюков у меня оказалось двадцать, т. е. на десять вьючных подвод. Затем на четыре подводы нужно было навьючить провизию, одежду и другие вещи, принадлежащие мне и моим людям, коих пришлось нанять троих, в том числе и переводчика, бывшего все время со мною.

Из Тибета в обратный путь легко найти слуг из монгольских и бурятских лам, желающих возвратиться на родину. Такие люди, понятно, из менее зажиточных, охотно прислуживают дорогою за подводу и продовольствие. Ловкий знаток обстоятельств нанимаемого может эксплуатировать его труд даже за одну подводу или же за одно продовольствие.

Что же касается меня, то я взял одного халхасца и одного южного монгола за вышеупомянутые подводы и продовольствие. Вследствие этого пришлось нанимать до 20 вьючных животных. Этот наем оказался для меня совершенно неудачным, и сложившиеся обстоятельства повлекли за собою много неприятностей, не говоря уже о значительном материальном ущербе. Дело в том, что люди, намеревающиеся возвратиться в Монголию, поджидают в первой осенней луне богомольцев из Цайдама, которые попутно промышляют и извозом. В нынешнем году они прибыли в малом числе сравнительно с числом желающих воспользоваться ими. Кроме того, ни у одного хозяина не бывает более 6–7 свободных лошадей, а большинство нанимается везти на двух-трех. Таким возчикам, понятно, сподручнее и удобнее взять отдельного богомольца. Для того же, кто хочет нанять большое число лошадей, приходится заключать условия со многими, и наступает безвыходное положение, если не удается собрать потребного числа. Притом в различные места Цайдама ведут и различные дороги, так что приходится принимать в расчет и пункт в Цайдаме, куда монголы могут доставить.

 

 

После долгой возни и переговоров, затягивать кои монголы любят до вывода из терпения какого угодно хладнокровного человека, я заключил условие с партией курлуков, во главе коих был некто кья (адъютант князя) Сонам, и тайчжинаров с главой их зайсаном Сэнгэ. Они, в числе около десяти человек, взялись дать мне подводы от Накчу-цонра до цайдамского Хачжира за плату по 6 ланов и 5 цинов местных монет (около 7 р. 14 к. на наши деньги). Условие было заключено 27 августа 1901 г., и деньги уплачены, по условию, вперед сполна. День же нашего прибытия в Накчу-цонра, где лошади возчиков должны были нас ожидать, не был определен точно, но уговорились, что мы прибудем с партией курлуков (кья Сонам). До Накчу мы должны были нанять тибетцев, обратных попутчиков из тех мест, так как наемных подвод в Лхасе найти очень трудно, даже, вернее, невозможно, вследствие отсутствия скота у большинства населения.

2 сентября партия тайчжинаров выехала, причем их старшина Сэнгэ зашел ко мне и сказал, что будет поджидать нас у своих подвод, хорошо ухаживая за ними, так как нельзя особенно полагаться на местных тибетцев, на попечение коих были оставлены лошади. Я, по местному обычаю, мог бы взять одного из них в заложники, так как я уже выдал им деньги, но я положился на честное слово зайсана, и это привело меня к печальным последствиям.

Все время отыскивая попутные подводы, мы, к несчастию, не могли найти их до 9 сентября, когда наняли двух дамсоков (дамских монголов) по 4 монеты до их местожительства, т. е. только до половины пути до Накчу. Курлуки наняли другие подводы до По-мдо-чу, так как находились в одинаковых со мною условиях в отыскивании подвод.

Наконец, 10 сентября мы навьючили найденных 16 яков, а сами пошли пешими. Сначала я шел очень бодро, но лишь начали подниматься на перевал Го-ла, как я уже почувствовал трудность и был очень рад остановке возчиков, когда они решили переночевать на одной поляне, на южном склоне перевала. Несказанно хорошим показался мне приготовленный чай без молока, и я, утолив жажду, почувствовал себя снова бодрым, позабывшим недавнее утомление. Ночью наши возчики стали караулить своих привязанных вокруг яков да попутно и наш багаж, так что мы спали спокойно. Возчикам, впрочем, нечего было особенно беспокоиться: у них была очень большая и красивая собака местной породы. Главное достоинство ее было, конечно, не в величине и красоте, а в том, что она, спокойная и сонливая днем, с наступлением темноты совершенно изменялась в характере и всю ночь напролет обходила в некотором расстоянии лагерь и поднимала громкий лай, лишь только слышала вблизи шум или видела людей. Я следил за ее лаем и ни разу не мог упрекнуть ее за пустую тревогу. Да, это был славный сторож и верный друг!

11 сентября перевалили кое-как Го-ла. Я снова сильно утомился при подъеме и облегченно вздохнул только тогда, когда достигли, наконец, большого обо – груды камней на перевале. День был ясный, и отсюда была видна вдали Лхаса с ее золотыми кровлями, ярко блиставшими на солнце. Здесь мои спутники зажгли воскурения и, обратясь в сторону священного города, сделали по несколько земных поклонов. Они прощались с ним и, в последний раз лицезрея его, конечно, не преминули высказать благопожелание, чтобы судьба дозволила им еще не раз увидеть его в этой жизни, а в противном случае увидеть в будущей, безотступный залог чему они с верою видели в том, что, положив много труда и преодолев неимоверные затруднения, они достигли его и вступили в сонм его духовенства, они, рожденные вдали от центра религии. Действительно, очень заманчивые блага обещают священные книги тем, кто достиг счастия поклониться двум Чжу и двум богдо, т. е. далай-ламе и банчэн-ринбочэ.

Я лично также восхищался красивой долиной Уя и видом города, который удалось мне посетить и жизнь которого я старался узнать для того, чтобы сообщить пославшим меня. Многого, конечно, я не достиг в своих наблюдениях, но в общих чертах получил представление о Тибете и тибетцах. Подробностей нельзя узнать в короткий срок, но трудно жить долго в чужой стране, вдали от родины, откуда известия приходят раз в год и касаются они событий, происходивших год тому назад. Должно сказать, что уже почти два года, как я не получал ни от кого из родных и знакомых никаких известий. Поэтому мне, с одной стороны, было отрадно наконец-то покинуть эту чужбину, с другой – невольно грустно при воспоминании о том, сколько тайного и непонятного для меня кроется в этой стране. При прощальном взгляде на этот город я не мог отказаться от смутного желания снова побывать в нем. Я только что начал привыкать к его осмысленной жизни, к обычаям и языку этого своеобразного народа. Все было оставлено на полпути или даже в самом начале…

 

 

Простившись с городом, мы спустились с перевала и могли пройти за целый день лишь до устья пади северной стороны его. Много задерживали движение вьюки и яки. Вьюки, приготовленные на глазомер и руковес, не всегда были равны по тяжести. Чуть одна сторона перетягивала – вьюк понемногу сползал на один бок и наконец падал вместе с седлом. Приходилось снова вьючить и уравновешивать, за неимением мелких вещей, посредством каменных плит. Да и яки очень своенравные животные. Так как их приходится гнать свободно, гуртом, то они постоянно теснятся друг к другу, и более сильные, бодая слабых, сбрасывают вьюки. Это они начинают делать тем чаще, чем труднее дорога. При крутых подъемах, когда погонщики еле тащат свои ноги, или при крутых спусках, где один неверный шаг может по меньшей мере вывихнуть ногу, яки делаются особенно озлобленными и злобу свою выказывают на тех, кто слабее их.

12 сентября, продолжая путь, обедали вблизи Лхун-дубцзона, находящегося на левой стороне пади, на высокой природной горке. Ночевали невдалеке отсюда, там, где у подошвы правобережной горы находятся семь субурганов. Хлеба были уже убраны, и трава уже высохла. Якам приходилось собирать скудный корм на сжатых пашнях.

13 сентября перевалили через Чог-ла и ночевали на северной стороне, на обильной сравнительно траве.

14 сентября ночевали выше По-мдо-цзона и только 15-го переправили вброд вьючных яков, а сами перешли по цепному мосту, о котором упоминалось в описании переднего пути. Теперь же я сделал два снимка с него, но пасмурное утро с накрапывающим дождиком не обнадеживало меня на удачу, что и оправдалось затем при проявлении: вышел только силуэт противоположных гор и торчащие на вершине холма развалины старинного Помдоского замка. Ночевали на правом берегу Ра-чу.

16 сентября переправились через Лани и ночевали на северной его стороне. Остановиться пришлось только поздним вечером, так как не могли найти по пути хорошей травы для скота. Под вечер начал идти мелкий град с раскатами грома, но перестал ко времени нашей остановки. Земля была добела покрыта им. Мы легли спать, а возчики погнали яков на гору для прикорма. Вскоре один из них, более старый летами, вернулся и расположился с нами на ночлег.

Утром, собираясь в дальнейший путь, один из моих спутников – халхасец – заявил об исчезновении его китайской сабли. Заподозрили в краже молодого возчика, не спавшего всю ночь и по временам приходившего в палатку, но пришлось молчать о подозрении, так как мы были всецело в их руках, вследствие того что условие было заключено о доставке нас только до их ставки. Они при желании могли устроить стачку с соседями и продержать нас до какого угодно времени или заломить такую цену, какая во много раз превосходила бы стоимость сабли, так соблазнившей кочевника. Поэтому все время приходилось быть ласковыми с ними и кормить их уже сверх условия только для того, чтобы заслужить их расположение к нам. Это путевое содержание сильно действовало на старика, и он уже не раз давал обещание везти нас до Накчу, переменив дома утомившихся яков.

17 сентября прибыли к ставке наших возчиков. Они были соседями. Старик жил в банаке, а молодой человек – в юрте монгольского образца. Мы поставили свою палатку у банака, и хозяева очень гостеприимно угощали нас молоком, свежим и кислым, а также другими продуктами молочного хозяйства. Дамские монголы, свободные от тибетских податей и повинностей, находятся в непосредственном ведении маньчжурского амбаня, живущего в Лхасе. Поэтому они сравнительно свободны в самоуправлении и достаточно зажиточны: держат помногу яков, а более богатые – и табуны кобылиц, из молока которых приготовляют столь любимый монголами напиток – кумыс. Подле нашей стоянки расположен глинобитный домик, который окружен белой оградой и называется карба. В нем живут пят: тибетских монахов; они совершают духовные требы местных жителей, не исключая и отпевания покойников. Последних, как говорят, и здесь разрезают на куски и отдают на съедение птицам.

Продневав следующее 18-е число на этом же месте, мы заключили со стариком новое условие – везти нас до Накчу-цонра. Молодой возчик отказался от дальнейшего пути и вместо себя отыскал другого такого же молодого человека, за плату по 4 монеты (по 80 коп.) за каждый вьюк, причем они должны были дать нам самим за одинаковую плату по одном смирному яку для верховой езды.

19 сентября, около двух часов пополудни, двинулись в путь. Мы сели на яков, которые были без всякой узды и веревочки, продернутой через ноздри, и шли в той же толпе с другими вьючными яками, погоняемыми пешими возчиками. При этом приходилось не раз подвергаться опасности быть поднятыми на рога какого-нибудь озлобленного животного, идущего рядом. Только то обстоятельство, что под верховую езду бывают приучены самые старые и потому самые большие яки, служило некоторой гарантией от покушений соседей их. Все же перемена пешего путешествия на верховое, хотя довольно неудобное, была приятна для всех нас, потому что общее высокое положение здешних мест чрезвычайно затрудняет непривычных людей при ходьбе, а если сделать небольшое усилие бежать или идти подолгу торопливым шагом, то сразу появляется одышка и тяжелое, затрудненное дыхание.

Пройдя за этот день небольшое расстояние, мы остановились ночлегом поблизости от палатки косивших сено местных жителей. Они косят уже почти высохшую траву своеобразными косами, напоминающими серпы. Косы эти имеют рукоятки около 1,5 аршина, и косец, стоя, рубит траву. Убранное сено складывают у своих палаток и затем свозят домой вьюками на яках. Вообще, неусовершенствованная коса, отсутствие граблей, к тому же и скудность травы не позволяют собирать здесь много сена. Возчики с удивлением говорили про величину кучи, которая у нас не превысит двух-трех копен общим весом около 10–12 пудов.

 

 

20 сентября, пройдя подле уже известных восьми субурганов, перевалили через Чог-ла, или Чог-цзэ-ла, который с обеих сторон очень невысок. Остановились ночлегом на быстрой горной речке, текущей на юго-запад от Самтан-кансар и являющейся, как передавали мне, началом Ра-чу, главного притока По-мдо-чу. Местные жители подвластны Радэнскому монастырю.

21 сентября путь наш пролегал по Суншанской равнине, у подошвы левобережных гор. Речка равнины течет на юго-запад. Попадаются банаки казенных станций с их запретными лугами. Дорогу то и дело пересекают быстрые речки со страшно каменистым дном. Вообще, дорога чрезвычайно камениста. Останавливались ночлегом у одной такой речки.

22 сентября, по заключенному вечером с возчиками уговору, поднялись с постели задолго до рассвета и, напившись чаю, тронулись в путь, который до рассвета продолжался благополучно. С рассветом же стал идти крупный, градообразный снег, бивший нам прямо в лицо, и… мы сбились с дороги. Идучи ощупью, не зная ни направления, ни местности, мы переходили через несколько холмиков, переправлялись через две быстрые речки. К полудню небо сделалось ясным, и ослепительный снег производил неприятное действие на глаза, но он скоро стал таять и, спустя немного, мы увидели, что идем между двух дорог, не потеряв верного направления. Ночевали на одной из речек, текущих в ту же равнину.

23 сентября выпал большой снег, который днем начал таять. Остановились на ночлег после небольшого перехода по холмам.

24 сентября вступили на обильную травой равнину правого берега реки Нак-чу, перейдя через ряд невысоких холмов, служащих водоразделом систем рек Дре-чу (Красной реки) и Брамапутры. Ночевали в степи.

25 сентября переправились вброд через Нак-чу. Вода была невысока. Возчики перешли пешими, снявши панталоны и высоко подняв полы своего платья. Ночевали, перевалив через левобережные горы, подле банаков местных жителей.

26 сентября достигли, наконец, условленного места Накчу-цонра. Немного не дойдя до него, мы узнали, что тайчжинары на другой же день после прибытия к своим лошадям поспешно уехали на родину, нанявшись везти каких-то монголов на тех самых 10 лошадях, за коих уже получили от меня плату. Прибыв к банаку тибетца, у которого наши возчики оставляли своих лошадей, пришлось констатировать, как совершившийся факт, возмутительный поступок Сэнгэ и его товарищей. Жертвой их обмана оказался не один я со спутниками, но еще три-четыре монгола. Мною овладела какая-то скука или, вернее, уныние. Я не знал теперь, что делать.

27 сентября и следующие дни, обсудив все обстоятельства дела, я пришел к заключению, что ничего иного предпринять невозможно, как купить яков и с ними как-нибудь добраться до Цайдама. У меня было около 100 ланов китайского серебра, запасенного на дорогу от Цайдама до хошуна халхаского Юндун-бэйсэ, через который я и хотел предпринять дальнейшее движение в Ургу. Все эти деньги пришлось употребить на покупку яков и седел для их снаряжения. Як здесь стоит 8–9 ланов на местные монеты, так что на китайское серебро обходился в 6,5–7,5 ланов.

 

 

Таких яков нужно было купить голов 12, но судьба стала ставить нам дальнейшие препятствия. В ночь на 1 октября, когда все уже было готово к пути, у наших возчиков-курлуков украли четырех лучших лошадей. Они, совершенно беззащитные, с горем пришли ко мне и, охая, излагали свои обстоятельства о лишении возможности выполнить условия вследствие неожиданного оборота дела. Пришлось прикупить еще четырех яков, а для того, чтобы был запас яков, я решил отправить один вьюк в Гумбум с одним бурятским ламой, ехавшим туда с одним же монголом из хошуна цайдамского барун-цзасака. Эти два смельчака, имея четыре лошади, решили пройти пустыню только вдвоем.

2 октября они простились с нами; я с этим бурятом отправил письмо или, вернее, жалобу сининскому амбаню на обман тайчжинаров. В этот день и мы, навьючив на яков и лошадей наши вещи, двинулись в дорогу. День прошел благополучно, и мы ночевали на первом перевале от Цон-ра. В эту ночь украли одну лошадь у старика, одного из наших подрядчиков.

3 октября караван наш разделился на две части. Одни, которые полагались на своих лошадей, пошли вперед, мы же, задерживаемые тихим ходом яков, должны были отстать. С первой партией пошел некто Шабри, который взялся везти два моих вьюка. Один из них он наложил на купленного им яка и поручил своим товарищам, другой же взял на свою лошадь. Лишь только они скрылись за первый перевал, Шабри бросил мои вещи на самой дороге, привязав к ним свою тощую, изнуренную лошадь, которая не могла вынести и двухдневного пути.

Это новое мошенничество возмутило меня, и я заставил кья Сонама, как главу возчиков, ехать со мною вперед в погоню за Шабри. Он согласился, и мы вечером настигли их партию на плоскогории перевала Бум-цзэй. Шабри не находил слов оправдания, но в переговоры вступила его старая, больная мать. Она слезно умоляла меня не лишать ее одной оставшейся, мало-мальски сносной лошади, на которой она, больная, могла бы добраться до Цайдама, где хотела бы похоронить свои кости. Ее слова подействовали на меня, и я не был в состоянии исполнить своего замысла, отнять силою лучшую из трех оставшихся лошадей Шабри. Пришлось взять худшую лошадь, хотя на вид она была достаточно бодрою, и, казалось, доставит свой вьюк в Цайдам.

4 октября пришлось вернуться немного назад навстречу вьючным животным. Их мы встретили возле банака пограничной стражи, которая с наступлением холодов переселилась в горы из летней своей ставки на Сан-чу. Вечером наши цайдамцы увидели в табуне начальника стражи одну рыжую кобылицу, в которой признали украденную у них в передний путь.

Тотчас отправились три человека к ставке стражи и, указав узнанную свою кобылицу, потребовали выдачи ее. Начальник сказал, что он купил ее у одного местного тибетца, который живет на расстоянии однодневного пути отсюда. Он обещал отправить к нему гонца, так как он купил ее за 6 ланов, без получения коих обратно не может возвратить кобылы.

5 октября. В сегодняшнюю ночь снова украли лошадь у одного чахара, ехавшего в нашем караване. Он, желая прокормить лошадь всю ночь, не привязал ее с вечера в круг между палатками, как делали другие, а оставил на длинной веревке позади палаток и сам лег подле нее. Я спал с винтовкой в руке подле сложенной кучи моих зашитых книг. Ночью чахар разбудил меня и сказал, что слышит шум невдалеке от лагеря. Я быстро поднялся и, схватив винтовку, направился в указанную сторону. Ночь была темная, но заходящая неполная луна все же позволяла разглядеть на холмике человека, ведущего лошадь. Я сделал в сторону его два быстрых выстрела, которые дали громкий отзвук в безмолвной тиши ночной. Вор исчез за холмик, и слышен был конский топот, быстро удалявшийся. Когда я убедился в безрезультатности моих выстрелов и возвратился к палаткам, все были на ногах и окруженный ими чахар в отчаянии сообщал о краже его единственной лошади.

Озлобленные новой кражей, совершенной, без сомнения, теми же стражниками, мы решили утром во что бы то ни было добиться возвращения кобылицы. Определено было – постараться устрашить начальника стражи. Поэтому мы отправили свои вьюки вперед. На месте остались 8 человек с верховыми лошадьми. Оставили при себе все пики и ружья, какие были в караване. Оказалось: 2 пики и 8 ружей, из коих европейского изделия было 5 (одно вовсе не стреляло). Это грозное оружие было выставлено напоказ. Послали двух человек приказать начальнику привести немедленно нашу кобылицу. Он, однако, не послал ее, а отправил к нам двух стражников, которые в мягких выражениях просили не обидеть их, так как кобылица была действительно куплена за 6 ланов. Они говорили, что хотя это и верно, но вследствие того, что она оказалась краденой, начальник просит дать только 4 лана.

Мы наотрез отказали в какой бы то ни было уплате денег за собственное животное и категорически заявили, что если не приведут сейчас же кобылицу, то отправимся к табуну и возьмем сами. Они отправились назад сообщить начальнику наши слова. Вероятно, наше раздраженное состояние, а главным образом 5 европейских ружей, коих очень боятся тангуты и тибетцы, подействовали на стражников, и немедленно была прислана кобылица, но все же с просьбою дать хотя 2 лана. Видя воздействие своей угрозы, мы, конечно, не дали и этих денег, а, напротив, сказали, что спешность нашего пути мешает нам затягивать дело и заставить начальника уплатить штраф за кражу.

Довольные достигнутым результатом, мы отправились за нашим караваном, который ночевал на холме по левую сторону от Сан-чу. Здесь было видно много банаков местных кочевников, у коих была чума на яках. По пастбищам то там, то здесь валялись трупы издохших и доживающих последние минуты животных. Вечером мы увидели 15 всадников, одетых в нарядные костюмы и вооруженных пиками, ружьями и саблями, они гнали яков. Мы в недоумении приготовились к встрече незнакомых гостей, которые шли к нам. В почтительном расстоянии вышли двое навстречу, и из расспросов мы узнали, что это – местные жители и что они ездили для разрешения спора с соседями. Погоняемые яки были взяты за выигранное ими дело. Тотчас началась торговля, и наши спутники выменяли у них четырех яков за двух лошадей с надбавкой серебра.

6 октября ночевали в ущелье речки, идущей от перевала Дан-ла.

7 октября ночевали недалеко от перевала, не дойдя до него. Уже два дня нет населения, но сегодня ночью украли из нашего лагеря еще трех лошадей. Странные люди – монголы. Они всегда знают, что есть опасность от воров, но, не желая держать ночью лошадей на привязи, пускают на корм, окарауливая сами. Утомление ли в пути, а может быть, и природная сонливость не позволяют им, однако, бодрствовать всю ночь. Сначала караульный посидит, но через час-другой он уже спит крепким сном. Воры из тангутов отлично знают эту черту монголов и ночью безнаказанно крадут из-под рук.

Утром 8 октября стали рассматривать следы. Оказалось, что воры приехали вдогонку. Невдалеке оставили своих лошадей. Пешими подошли к пасшимся стреноженным лошадям и преспокойно поймали их. Сначала вели под уздцы, затем сели на двух из них, а третью повели. Когда достигли своих лошадей, украденных отпустили свободными и погнали домой. Делать было нечего, пришлось помочь потерпевшим: взять их вьюк и наложить на запасных яков, а сами они пошли пешими.

 

 

9 октября перевалили через Дан-ла. Сегодня на самом перевале нам попались два тангута из накчуских кочевников. Они гнали около 10 яков, навьюченных мясом диких яков. Сами были верхами. Они ездили на северную сторону хребта на охоту, которая оказалась для них очень удачной. Кья Сонам, лишь только увидел их, начал уговаривать меня напасть на них и ограбить все их имущество, а самих их взять с собою и выпустить обратно, когда мы сделаем по пустыне 4–5 переходов. Хотя я был очень озлоблен против тангутов и успех в нападении представлялся несомненным, но все же моя рука не могла направить дула берданки против ни в чем неповинных пред нами охотников. Местный обычай в пустыне заявлять претензию на чужую собственность только потому, что один сильнее другого, не находил во мне сочувствия и тем более применения.

Мы без всяких враждебных выходок пропустили мимо себя охотников. На сегодняшнем привале пришлось оставить двух истощенных лошадей, отказавшихся идти с караваном даже свободными. Одна из них была та, которую Шабри оставил на дороге под мой вьюк. Простившись с этими животными, которым предстояла неминуемая смерть, вследствие приближения холодного времени года и отсутствия корма, нам стало очень тяжело при обдумывании дальнейшего пути. Перед нами открывалась безлюдная, изрезанная реками и горами пустыня до самого Цайдама. Животные наши, первых из которых сегодня пришлось бросить, не обещали ничего хорошего. Решено было двигаться как можно медленнее, чтобы не утомлять яков – последней нашей надежды.

10 октября. Ежедневное описание дальнейшего пути не представляет никакого интереса. В общем, эта дорога была чрезвычайно скучна вследствие небольших переходов из-за опасения лишиться вьючных животных, в каковом случае пришлось бы бросать багаж, на который было потрачено столько денег и труда. Сравнительно долгая проволочка в Нак-чу и медленное движение поставили нас в затруднение относительно продовольствия. Дело в том, что путь от Нак-чу до Цайдама конные караваны проходят в три недели, на каковой срок у всех и был запасен провиант. Теперь же предстояло сделать тот же путь в срок вдвое дольший, и провизия у всех была на исходе, хотя порции свои уменьшили все. Пришлось думать о добывании провизии посредством охоты в изобильной всякими зверями пустыне, но хороших охотников у нас не было. Я, в передний путь бывший благочестивым богомольцем, уже оставил соблюдение моих обетов, так же как и другие настоящие монахи, и стал думать об охоте, к которой побуждали прибегнуть и мои спутники; им, по их словам, скоро предстояла голодовка. Охота шла на яков и оронго, но, к несчастью, перестреляв около четверти сотни патронов, я не убил ни одного дикого животного.

15 октября голодные спутники уже стали просить меня покончить жизнь одного уставшего их яка, что я исполнил одним выстрелом в сердце с близкого расстояния. Ламы, хозяева его, ради того чтобы раненое животное не кинулось на меня и других, тщательно перевязали ему ноги и, отойдя немного с четками в руках, читали молитвы, вероятно, покаянные за свой грех и за спасение души жертвы. Когда свалившийся як испустил последний вздох, они кинулись к нему сдирать шкуру и делить мясо, которое, конечно, было весьма сухо и невкусно, так как животное, вследствие истощения сил, уже отказывалось от пути. Все же каждый взял столько, сколько кто мог навьючить на своих животных, а пешие, сколько могли нести на себе.

У меня лично еще было достаточно запасов, потому мы не взяли ничего от этого животного. Кроме того, я все надеялся убить какое-нибудь дикое животное, но этому еще долго не суждено было сбыться. Запасы мяса скоро снова у всех истощились. Я уже бросил надежду на удачу в охоте за яками и оронго. Поэтому спросил у спутников, будут ли они есть мясо хулана, если я убью. Они, хотя и были монахами, коим запрещено есть мясо однокопытных животных, выразили согласие, говоря, что мясо его очень легко переваривается в желудке и потому весьма питательно. Вопрос этот я делал оттого, что думал: легче всего убить хуланов, которые сравнительно смирны и имеют обыкновение обегать вокруг человека. Однако и это предположение оказалось напрасным, как-то неудача шла за неудачей.

Только 22 октября была половина удачи, а именно: когда я ехал, по обыкновению, с Сонамом, в некотором расстоянии впереди каравана, и мы вступили в устье одного ущелья, то вдали показались три хулана, мирно щипавшие траву на берегу глубокого оврага высохшего русла речки. Было очень удобно подкрасться к ним по этому оврагу, что мы и сделали успешно. Когда я, спешившись, поднялся на край крутого берега, ближайший хулан стоял от меня шагах в 30. Только страстный охотник может представить себе то ощущение, когда жертва так близка. Я, притаив дыхание, тихо направил на хулана винтовку, и чрез минуту грянул выстрел.

Когда рассеялся дым, я увидел, что один хулан осел на задние ноги, а два других убегали от неожиданного переполоха. Я сообщил об этом товарищу, он быстро поднялся на обрыв, и мы вместе бросились к раненому животному. Алая кровь струилась из ран по обе стороны позвоночного хребта его, и оно делало усилия подняться. Мы думали, что оно уже не встанет и скоро от потери крови совершенно упадет. В ожидании этого мы сели тут же и закурили трубки. Минут через десять животное стало делать все большие и большие успехи к поднятию своего зада, мы же думали, что это борьба со смертью и что хулан скоро совершенно выбьется из сил и упадет. Расчет наш оказался неверным. Он поднялся и, сначала шатаясь, пошел от нас. Мы думали, что и это он делает напрасно, но чем дальше, тем вернее делались его шаги, и он уже побежал рысью. Тогда только мы убедились, какую ошибку сделали, не прикончив раненого. Когда нагнали нас спутники и услыхали о случившемся, доказательством чему были лужи крови, выразили большое сожаление, а один старичок, особенно просивший меня убить хулана, говорил, что «рот его не достоин милости».

Порадовать спутников пришлось впервые только по северную сторону перевала Дун-буре. Это было вечером 24 октября. Мы уже остановились на ночлег и, пообедавши, отдыхали сами, дав отдых, понятно, и своим животным. Вдруг прибежал ко мне в палатку один из спутников и сообщил, что к нашим пасущимся якам подходит дикий як. Я выбежал с винтовкой – и, действительно, громадный як уже входил в наше стадо. Некоторые из наших яков стали приготовляться издали к борьбе, роя землю копытами и рогами, но дикий гость не обращал на них никакого внимания и шел в середину стада. Я побежал к нему по небольшому рву и, благодаря высокому его берегу, подошел достаточно близко – не более 50 шагов. Когда я выглянул изо рва, представилось чуднокрасивое животное. Это был молодой бык. Он начал щипать траву, как бы среди своего дикого стада. Но какая была разница в величине его с нашими! Наши самые большие яки казались подле него двухгодовалыми телятами.

Немного полюбовавшись его видом, я стал приготовляться к выстрелу, но рука моя почему-то дрожала. Страх ли перед такой громадой, которая могла кинуться на меня и при удаче поднять на рога, как щепку, или случай такого близкого подпуска к себе действовал на меня, но я был в крайнем волнении. Сделал выстрел – поднялась пыль с его гривы, и слышен был звук удалявшейся пули, которая ударилась вдали на склоне горы. Значит, обвысил и задел только гриву. Он посмотрел на меня, и у меня не хватило мужества сделать второй выстрел. Животное кинулось наутек, и наши яки толпой побежали за ним, но не могли догнать и остановились. Як ни разу не посмотрел назад и скрылся за гору. Спустя немного мы увидели другого – уже на северной стороне, в очень далеком расстоянии. Я, Сонам и третий монгол втроем захотели отправиться на охоту за ним. Поспешно оседлали лошадей и пустились в путь. По мере приближения выяснилось снова весьма удобное местоположение. Также овраг и высокие песчаные валы.

Со всеми предосторожностями мы подъехали очень близко и, оставив монгола с лошадьми, я с Сонамом поднялись к верхушке песчаного вала и оказались на расстоянии саженей 40 от яка. Это был также громадный бык. Он не знал, по-видимому, людей, потому не заподозрил нас и скоро лег. Стрелять в лежачего очень неудобно. Тогда, приготовивши ружье, стали издавать сначала тихие звуки, чтобы бык встал. Животное, по-видимому, не слышало; усилили звуки, наконец стали кричать, животное и ухом не ведет. Тогда я предложил Сонаму спуститься к лошадям и, севши на одну из них, показаться яку издали. Завидев Сонама, як продолжал лежать спокойно и жевать свою жвачку. Только усиленные крики и помахивание плетью заставили, наконец, ленивого яка подняться, и тогда я выстрелил. Пуля попала в переднюю ногу, но як продолжал стоять.

Я тем временем спустился к лошади и, сев на нее, поднялся на край оврага, чему последовал и спутник-монгол. Теперь, обезопасив себя в случае нападения более быстрым бегом наших лошадей, мы решили добить его с лошадей. Для этого заняли места по трем сторонам. Озлобленный як махал головой, высовывал язык и издавал своеобразный звук: он готовился к борьбе. Я сделал с лошади второй выстрел, но неудачный. Як кинулся в мою сторону, тогда стал подъезжать к яку Сонам с громким криком. Як остановился, обернулся в его сторону и бросился затем по направлению к нему. Сонам повернул лошадь, на выручку явился третий из нас и проделал то же, что и Сонам. Озадаченное животное снова остановилось и подставило свой бок моему третьему выстрелу, который был более удачен. Тогда это громадное животное уже остановилось совершенно и проделывало только враждебные знаки.

Еще два выстрела, животное задрожало и свалилось. Сонам поспешил вырвать при жизни его пучок шерсти со лба, говоря, что она предохраняет от опасности при нападении диких зверей. Затем он выхватил мое ружье и стал его угощать кровью из ран. Угощение это состояло в том, что он прикладывал дуло к свежей ране, мазал кровью приклад и курок. Когда я спросил его, зачем он это делает, монгол удивился моему незнанию этого обычая охотников милаху. Он верил, что ружье жаждет крови и чем чаще пьет горячей крови, тем более делается метким на охоте. Обычай этот, без сомнения, есть остаток еще более древнего обычая первобытного человека – пить теплую кровь убитого на охоте животного.

За наступлением позднего времени мы не могли снять шкуры и оставили убитого яка на месте, но для того, чтобы ночью не съели его звери, Сонам снял верхнюю одежду и прикрыл ею труп. Я же отрезал себе на память пушистый хвост его. Прибыв в лагерь, сообщили о добыче. Следующим утром выслали вперед четверых людей снять шкуру или, вернее, добыть мяса. Когда мы дошли до этого места с вьюками, все было уже готово. Но як оказался чрезвычайно старым, потому очень сухим после недавнего периода любовных похождений. Этим объясняется вчерашняя его невнимательность к звукам: вероятно, под старость портятся у этих животных и слух, и зрение. Все же спутники были рады добыче мяса и взяли опять по столько, сколько могли везти.

Далее уже не было снова ни одной удачной охоты. Мы еле-еле двигались вперед. Животные уставали, некоторые яки совершенно захромали. Хромали и лошади, потому что цайдамцы не подковывают их. Многих животных пришлось побросать. Наконец, 3 ноября, достигли местности Хара-нур на юго-западной стороне перевала Нарин-цзуха.

4 ноября дневали и стали обсуждать дальнейший путь. Обстоятельства были в следующем виде. До края населения Цайдама оставалось четыре перехода. Два первых перехода были почти без травы, но с водой, а два последних совершенно безводны и без всякой растительности.

Изнуренные животные еще могли сделать два первых перехода, но об остальном пути нечего было и думать. Животных можно было бы прогнать через эту местность лишь совершенно свободными, и то с большим риском. Поэтому решили оставить здесь часть каравана с яками и отправить вперед к тайчжинарам двух пеших людей для найма верблюдов и высылки их нам навстречу. Снаряжены были два халхасца, которые и отправились в путь сегодня утром.

5 ноября мы оставили яков и вьюки с тремя людьми с тем, чтобы через четыре дня, т. е. 9 ноября, они тронулись в дальнейший путь. 11-го числа на краю песчаной безводной полосы их должны были встретить посланные навстречу. Остальные, в том числе и я, захватив всех лошадей и легкие вьюки, отправились в путь, чтобы поскорее снарядить подводы навстречу. Перевал Нарин-цзуха невысок со стороны Хара-нура, но чрезвычайно крут и высок в противоположную сторону. Ущелье, носящее название Нарин-цзуха (Узкий ров), весьма каменисто. Дорога то круто спускается в овраги, то поднимается. Движение весьма затруднительно.

 

 

7 ноября подошли к краю песков. Здесь были последние ключи, которыми изобилует это ущелье в своей верхней части. Тут растут в изобилии кусты деревца балага.

8 ноября встали в полночь и, запасши льду и дров, двинулись в дорогу. Когда настал день, мы очутились среди песчаной долины, окаймленной бесплодными каменистыми горами. Около полудня остановились среди песков и, сварив чай, напились. То там, то здесь были видны кости животных, не вынесших этого пути. Еще утром одна лошадь была брошена нами. В дальнейшем пути пришлось оставить еще двух. Лошади от голода жадно бросались к черневшим кучкам помета своих товарищей, проходивших раньше, и поедали их с большим аппетитом. Под вечер мы с трудом выехали на край травы, где были и первые юрты тайчжинаров.

10 ноября были отправлены подводы, которые 14 ноября и доставили оставленный караван в целости, если не говорить о двух яках, брошенных среди пустыни. Як очень упрям. Когда он устанет, то ложится на пути и ни за что не встает. Если его бить и понуждать вставать, то, поднявшись, он кидается на человека и неуклюжего может поднять на рога. Но, однако, и это вымещение злобы возбуждает в нем лишь минутную энергию, и он снова ложится через десяток шагов. Тогда лучше снять вьюк, если был на нем таковой, и оставить. Удаляющиеся товарищи нисколько не трогают его, и он здесь же находит свою могилу.

Последующие дни прошли в переговорах с Сэнгэ-заланом (или зайсаном – он носил оба титула) и другими, не выполнившими своего условия. Все они хитро принимали вину на себя и сваливали отчасти на тангута-пастуха в Нак-чу, который плохо содержал их лошадей. Они говорили, что их лошади совершенно изнурились, идя свободными, и что многих пришлось бросить на плоскогорье. Этим давали знать, что было только счастье от оставления ими нас, потому что это послужило причиной покупки яков, на коих мы добрались благополучно, чего не было бы, конечно, если бы пошли на их изнуренных лошадях. Все же я хотел пожаловаться на них князю, для чего просил свидания с последним. Он пригласил меня 16 ноября. Сэнгэ доставил двух лошадей для меня и моего спутника-бурята. Мы поехали.

Князь жил недалеко. Стояла группа юрт. Я подумал, что княжеская юрта должна быть первая, которая была и поновее, и больше размерами, но когда мы подъехали к ней и спросили, нам указали на довольно старую юрту, бывшую в последних рядах. Князь не вышел навстречу, а выслал прислугу-женщину. Когда мы вошли в княжескую юрту, он сидел на своем месте, на северной стороне очага, подостлав под себя ковер. Для нас были приготовлены также ковры. В юрте не было ничего замечательного. Она не отличалась ничем от юрт зажиточных простолюдинов. Князь поздоровался с нами, важно сидя, и пригласил нас сесть. Княгиня с грудным ребенком встала при нашем входе и, когда мы сели, приветствовала нас и уже только тогда села.

Сначала мы сидели молча, князь то и дело закуривал трубку, причем княгиня подносила огонь. Затем я изложил ему все дело с его подданными, просил у него защиты моих интересов и показал ему паспорт, выданный российским консулом в Урге, но, к несчастью, князь оказался не знающим монгольской грамоты и с важным видом смотрел на текст, держа его вниз головой. Потом возвратил и сказал, что его подданные сделали действительно нехороший поступок и что он заставит их уплатить полученные от меня деньги, но тут же не преминул сказать, что один из должников укочевал в горы и что его трудно найти. Я предложил ему заплатить из общественных сумм, чтобы затем тот восполнил их.

Он сказал, что в настоящее время нет налицо никаких общественных сумм и что денег нельзя найти ни у кого. Делать было нечего – пришлось оставить на совести князя 10 ланов, а остальные деньги получить так или иначе. Княгиня угостила нас чаем и аракой (так называется вино, перегоняемое из кислого коровьего молока или кумыса), причем все то же подносила и князю. После такого угощения мы, простившись с ними, вернулись в свою палатку.

17 ноября. Теперь уже нечего было думать о движении прямым путем в Ургу. Этому препятствовало, во-первых, отсутствие денег, во-вторых, то, что уже часть багажа была отправлена в Гумбум. Поэтому нужно было отправиться туда, где были у меня знакомые, у коих я мог занять денег. Но людей, которые бы взялись везти до Гумбума, не оказалось; нашлись только возчики до ставки Цзун-цзасака. Они взяли с меня наивысшую плату – по 2 цина в день за каждого верблюда, коих мне нужно было 8 голов. Они выехали с нами 18 ноября и, всячески удлиняя путь, доставили нас в ставку Цзун-цзасака только 8 декабря, вследствие чего пришлось им заплатить по 4 лана за каждого верблюда. Здесь я узнал, что следующий караван пойдет в Донкор и Гумбум лишь месяца через полтора. Раньше никто не решался отправиться ввиду грабежей кукунорских тангутов.

Снова пришлось подчиниться обстоятельствам и ждать отправления этого каравана. Лишь только мы остановились близ ставки цзасака, к нам явился хошун-цзанги Дамба, который был хорошим знакомым переводчика экспедиции П. К. Козлова – бурятского казака Цокто Бадмажапова. Он предложил мне условиться о дальнейшем пути с их отставным князем, для знакомства с которым я тотчас же отправил с ним хадак, так как юрта князя была изолирована от посторонних ввиду недавнего привития оспы его детям. Прививанием оспы по китайскому способу (вдуванием в нос) занимался здесь один лама из чахарских монголов. Он был приглашен в хошун с платою по 2 лана серебра с каждого. Затем он сделал распоряжение, чтобы все, не хворавшие оспой, без различия возраста и пола, перекочевали в одно место.

Собралось более 200 человек. Здесь оспопрививатель сделал всем прививку, вводя в организм лимфу посредством нюхания. Прививка переносится крайне тяжело, бывают и смертные случаи от неточного соблюдения строгой диеты, для наблюдения за которой оспопрививатель живет до полного выздоровления всех больных. В данном случае было два смертных случая, каковой процент считали очень небольшим и восхваляли искусство оспопрививателя. Случаев невоспринятия прививки было тоже очень мало.

17 декабря хошун-цзанги представил меня князьям. Когда я вошел в их юрту, то на обычном месте сидел мальчик лет 11, хорошо одетый по-местному и с вымытым белым личиком, свидетельствовавшим о его нежном воспитании. По левую руку от него сидел его отец, неизлечимо больной калека. Немного дальше его мать, женщина лет 45-ти, тоже одетая довольно чисто. Я приветствовал маленького князя и его отца. Отец тотчас пригласил сесть и очень бодро начал речь, которая касалась того же вышеупомянутого Цокто и вообще экспедиции русских. Он упомянул о прежних экспедициях, причем с похвалой отозвался о генерале Пржевальском, который, как он рассказывал, подарил ему хороший револьвер, висевший теперь над его кроватью.

 

 

Затем, во время угощения нас чаем, разговор сделался деловым. Мы заключили условие о доставке нас приблизительно через месяц в Гумбум. Условлено было по 4 лана за верблюда. Проживать же мы могли возле его ставки, и он, делая любезность, предоставил мне для проживания небольшую юрту, которая оказалась для него лишней. Я был очень рад этому, так как в палатке было довольно холодно, а затем, малая вместительность и разведение огня внутри не позволяли втащить вовнутрь ее наши вьюки. Мы тотчас же прикочевали к княжеской ставке и, поставив предоставленную нам юрту, поселились в ней. Жизнь была донельзя монотонная. Видели, как течет она в ставке князя. Этот князь считается одним из богатых князей Цайдама, у него было около 100 голов лошадей, 50 голов рогатого скота, 30 верблюдов и не более 400 голов овец. Такой достаток в скотоводческом хозяйстве в Северной Монголии сочли бы ниже среднего.

Старый князь имел троих детей от трех жен: дочь, рожденную вне брака, когда он был молод и не женат, сына – от младшей жены, умершей от родов его, и нынешнего князя от старшей, ныне живущей супруги.

Старшего сына, преждевременно развившегося мальчика 14 лет, он посвятил в духовное звание; младшего года три тому назад утвердили цзасаком. Сам отец считается в отставке, но всецело заведует делами, как частными, так и хошунными. Он слывет за человека умного и ученого не только в своем хошуне, но и по всему Цайдаму. Действительно, он очень хитрый старик; умеет читать по-тибетски и по-монгольски. Не раз был я свидетелем, как он обучал тому и другому письму своего сына-князя, выводя на доске своей иссохшей рукой некрасивые, но правильные буквы; не раз также я присутствовал, как он обучал его читать тибетские молитвы с совершением разных обрядностей. Однажды пришлось присутствовать на обучении его стрельбе. Для этого старого князя посадили на коня с особо устроенным седлом, приспособленным к его согнувшимся и нераздвигающимся ногам, а мальчик поехал без седла.

Выбрано было место невдалеке от ставки. Здесь на песчаном бугорке была поставлена мишень из высохшего помета скота. Князь сел на другой бугорок саженях в 15 от первого. Были принесены 2 фитильных ружья. Старик, в молодости страстный охотник, учил сына, как заряжать ружья, сколько класть пороху и т. п., затем, как держать его при стрельбе, куда наводить прицел и т. п. Мальчик сделал под его руководством несколько выстрелов, но все неудачных. Старик в досаде брал сам ружье и с большим трудом стрелял сам, но замечательно удачно. Слуги должны были отыскивать в песке выпущенные пули и доставлять князю, который их тщательно прятал для отливки снова. Старик, между прочим, интересовался европейскими ружьями и спрашивал, каково мое ружье.

Я хвалил свою берданку и преувеличивал ее достоинства, так как говорил, что можно попасть в человека на расстоянии трех верст. Он верил и говорил, как было бы хорошо вооружить такими ружьями хоть десять солдат. Тогда бы, по его мнению, безбожные тангуты не нападали бы на монголов и не грабили бы их безнаказанно. От них, прибавлял он, нет избавления. Отражать их можно только силой, так как никогда не найти правосудия. Тангуты очень богаты и не скупятся на взятки сининскому амбаню и его секретарям. Бывают такие случаи. Напали тангуты, произошла перестрелка, убили одного из тангутов и отразили нападающих. Тангуты, с одной стороны, приезжают в хошун в большом числе требовать уплаты за жизнь убитого, а с другой – возбуждают тяжбу за убийство у амбаня.

Высланные секретари берут, сколько могут, не принимая никаких оправданий. Деньги, конечно, не доходят до тангутов, которые домогаются получить сами. В случае неуплаты объявляют так называемую хам-чу (тяжбу), что, по нашим понятиям, равносильно перерыву дипломатических сношений или даже объявлению войны. Начинаются грабежи и воровство всего, что им под силу. При этом в невыгодном положении опять-таки монголы. Их путь к рынку Донкор и религиозному центру в Гумбум лежит через тангутские кочевья. Здесь их постоянно подстерегают враждебные тангуты, и если караван бессилен, они нападают на него и грабят.

За 1,5 месяца нашей стоянки мы сделали со ставкой князя три небольшие перекочевки. У него здесь отграничено место, куда не должны пускать своего скота его подданные, за исключением 10 домохозяев, кочующих с ним. Всякий скот, попавший на эти места, задерживается, и на хозяев налагается штраф, а при упорстве – и наказание плетьми. Ежедневно выезжают для осмотра объездчики.

Как-то раз я упомянул о присутствии у меня фотографического аппарата. Старик очень заинтересовался им и, хотя он видел аппараты у других путешественников, захотел познакомиться подробнее. Я принес ему аппарат и объяснил его применение. Он пошел дальше в своем любопытстве и просил сделать снимки с него и его семьи. Я исполнил желание князя, но промывка ночью в холодной палатке и соленая вода из местных ключей дали хороших негативов и удачных отпечатков. Но все же князь рассматривал с большим любопытством и плохие снимки, выказывая большое удовольствие, когда узнавал себя, своих сыновей, жену и знакомых.

Я показал ему отпечатки Поталы и других монастырей. Он с благоговением прикладывал их к голове и признавал большое сходство их, так как он не раз посетил те места. В последний раз он был там годов пять тому назад, уже охваченный настоящим недугом, и с сожалением говорил, что больше уже не быть ему там. Просил подарить ему снимки, но я отказал в этой просьбе, опасаясь, чтобы не попали в Лхасу, где могли посмотреть враждебно на бурятских лам. Вообще, я не желал распространять снимки среди монголов, которые могли возбудить разные толки. Отказ сделать было очень легко, не возбуждая недовольства князя: я сказал, что снимки мои уники, кои хочу везти на родину: он не знал негативов.

 

 

Однажды князь попросил меня поохотиться за хуланами, коих очень много в Цайдаме вообще, а в окрестностях его ставки в особенности. Когда я изъявил согласие, он предоставил мне верховую лошадь и одного провожатого, который был обязан снять шкуру с убитого животного и привезти часть мяса. Первая наша охота была неудачна. Хуланы не подпускали на верный мой выстрел, издали же я делал промахи. Второй раз 4 января я поехал в сопровождении старшего сына князя и, к удаче, очень близко от ставки убил одиночно шатавшегося хулана, подкравшись к нему на водопое из-за кустов тамариска. Выстрел был очень удачен: хулан побежал со всей быстротой, но шагов через триста упал мертвым. Тойн (так зовут духовных из княжичей) был очень обрадован, но снимать шкуру не согласился.

Мы поехали, и князь тотчас снарядил к добыче своего прислужника, в скором времени привезшего шкуру, которую стали бережно сушить, а также две задние ноги. Мяса никто не ел, а сварив, его давали телятам, которые, как говорил князь, быстро поправляются от истощения и никогда не умирают от худобы. Замечательно, когда я зашел дня через три в черную юрту, служившую хлевом для них, и когда им принесли приготовленную хуланину, телята с жадностью бросились на мясо и съели все, даже большими сравнительно кусками.

Чтобы сделать удовольствие князю и его телятам, я на другой день снова поехал на охоту и на этот раз убил уже двух самок. Они оказались все же сухими, должно быть, высохшая зимняя трава (ветошь) и холода сильно истощают и этих вольных животных. Проводник снял шкуру с обеих и положил их задние части на мою и свою лошадь. Когда мы стояли еще у трупов, взглянув вверх, я увидел множество грифов, паривших высоко над нами. Неизвестно, откуда они прилетели, но удивительно, как быстро узнают эти птицы о появлении пищи для них. Когда мы отъехали, они постепенно стали спускаться к остаткам трупов, и видно было, как с соревнованием между собою ели остатки.

Наконец, 19 января, настал давно желанный день нашего выезда из байшина этого цзасака, куда нас доставили еще 16-го числа. Здесь шли сборы каравана в Гумбум. Все участники заготовляли предметы своего вывоза, состоявшие главным образом из шерсти верблюжьей и овечьей, шкур и войлоков. Караван должен был идти под начальством цзанги Дамба, которому князь поручил нас и свои вещи, хотя для ближайшего наблюдения за животными и вещами поехала дочь князя со своим женихом, уже жившим с нею, как при браке. В числе его вещей оказались и три шкуры хуланов, добытых мною.

Караван шел на верблюдах и лошадях и состоял из 20 палаток, в которых помещались около сотни мужчин и женщин, даже с малыми детьми.

26 января прошли, упомянутый в передний наш путь, Дулан-кит и стали подниматься по речке Дулан-гол. На пути встретили озеро Цаган-нур (Белое озеро), из которого взяли лед для ночлега. Остановились же ночевать немного восточнее этого озера.

27 января. Сегодня день монгольского Нового года. Рано утром, еще не навьючивая животных, старшие мужчины взошли на горку, которая находилась около стана, и, зажегши воскурения, сделали земные поклоны на восток (богдохану) и на запад (своему оставшемуся дома князю). Затем они постепенно стали обходить все палатки, держа в руках хадаки, начав с палатки своего старшины хошун-цзанги Дамба. Дамба сидел спокойно. Подходивший прикладывал три сложенных пальца ко лбу своему и делал поклон, после чего брал хадак на обе ладони и, делая новый поклон, произносил протяжно «Амур!» («Будьте здоровы!»). Засим, отведав пищи, уходил. В других палатках не делали первой церемонии, т. е. ограничивались одним поклоном с хадаками. Двинувшись в путь в 8 ч. 15 мин. утра, дошли до так называемого Ганчжур-чулу (Камень Ганчжур).

На довольно широком и ровном месте пади стоит посредине каменная горка. На северо-западной стороне ее большая пещера, в которую можно въехать на лошади и, повернув назад, выехать. У отверстия этой пещеры сделана небольшая ограда из больших каменных плит высотою около сажени. Верхние плиты имеют выступы на краях и служат, таким образом, покрышкой стен. В стене против отверстия пещеры сделаны ворота. При всей устойчивости каменных глыб, короткие стены по обе стороны ворот от времени наклонились в наружную сторону, образовав две щели. Левая от пещеры щель размерами меньше, и она считается нечистою, потому что, по преданию, в ней был задавлен сын какого-то князя. Правая же щель считается грехоочистительной, и тут мне пришлось быть свидетелем, как мужчины и женщины с большим усердием старались пролезть через нее. Они верят, что если человек грешен, то щель суживается и мучит его дольше. Люди же с сильными грехами совершенно не могут пролезть.

Говорят, что самая горка есть вершина, отсеченная Падма-Самбавой и принесенная сюда с горы, находящейся на восток от нее. Действительно, там одна вершина напоминает усеченный конус, что, конечно, дало начало легенде. Затем добавляют про ограду, что здесь остановились в древности монголы, везшие из Тибета 108 томов Ганчжура. Напали тангуты и, умертвив путников, хотели увезти сложенные тома Ганчжура, но тут случилось чудо – все тома оказались обращенными в каменные плиты, коих разбойники не могли поднять и в страхе бежали. С тех пор стоят окаменелые тома Ганчжура безмолвно, определяя степень грехов людских и очищая их.

На берегу Кукунора мой спутник сломал единственный наш термометр, которым я определял температуру ночного холода. 23 января она достигла максимума за весь путь, а именно – 26 °R в местности Далан-туру в Цайдаме. 30 января мой термометр уже окончил службу мне.

1 февраля, в 9 часов утра, когда мы были уже в пути, нам повстречалась масса вооруженных всадников. Мы были в недоумении. Скоро этот отряд взял дорогу влево от нас и стал проходить длинной вереницей саженях в 200 от нашего каравана. В это же время от них отделились 13 всадников и быстроподъехали к нам. Оказалось, что это солдаты, так называемые дабши (по-монгольски – дурбун-сомун), потомки монголов-олётов Гуши-хана, ныне совершенно отангутившиеся, обитающие на запад от Донкора. Они рассказали, что идут войной на тангутский род миньяг, живущий на севере Кукунора. Миньягцы, по их словам, недавно убили двух дабши и ранили одного. На требование удовлетворения они предложили 50 лошадей и 50 кусков тибетского сукна, чего дабши не приняли и теперь шли вооруженной силой для разрешения спора. Идут они двумя партиями по 300 всадников. Далее говорили, что дело редко доходит до вооруженного столкновения, а решается на границе владений при помощи какого-нибудь посредника, который, понятно, получает значительное вознаграждение за свой труд.

2 февраля перевалили через хребет Хире, по восточную сторону Кукунора,

4 февраля вступили на край оседлого китайского населения. Здесь стали встречаться китайские торговцы, которые спрашивали, из какого кто хошуна. Один из них, узнав, что караван состоит преимущественно из подданных Цзун-цзасака, заявил, что он назначен «аньда» этого хошуна, и тотчас на ходу каравана раздал по одной лепешке, в том числе и нам. Аньда – старинное монгольское слово, значит «друг», «помощник», «сподвижник». Затем он сказал, что, как правило, монголы эти должны останавливаться в его доме и никуда на сторону не продавать своих товаров. В Донкоре, действительно, все остановились во дворе фирмы, люди которой встретили нас, как дорогих гостей: угостили чаем, сложили товар в свои склады, дали соломы животным, указали для всех помещения.

Все это делали китайцы, конечно, не без выгоды для себя. Я узнал, что торговцы вносят известный налог или, вернее, взятку сининскому амбаню для приобретения исключительного права торговли с известным хошуном. Заручившись таким правом, они сами следят за приходящими караванами и, зазвав их к себе, берут весь товар, расплачиваясь по своему усмотрению после формального торга. Монголы совершенно в их руках и простодушно делаются жертвой разных ухищрений этих торгашей.

Отсюда в Цайдам вывозят преимущественно цзамбу, крупчатку, вермишель, сухую лапшу, табак, унты, кирпичный (контрабандный) чай и т. п. Серебра китайцы не дают, да оно и не нужно в Цайдаме, где торговля преимущественно меновая. Сами цайдамцы, напротив, привозят сюда все добытое за извоз серебро и обменивают его на вышеуказанные предметы. За единицу счета тут принимают овцу (хони, или хой) и козу (яман), курс коих на серебро очень непостоянен, но две козы составляют одну овцу.

Спеша в Гумбум, я в тот же день выехал из Донкора вместе со своими спутниками и прибыл туда в час пополудни на другой день.

По прибытии в Гумбум я стал искать бурята, привезшего мое прошение сининскому амбаню на тайчжинаров, и, отыскав его, узнал, что наш общий знакомый, перерожденец Чжя-иг, отговорил его от подачи, уверяя, что амбань станет допрашивать его самого и, обнаружив, что он без билета, заключит в тюрьму. Когда я лично отправился к Чжя-иг, он выразил полное сочувствие моему неудачному найму и задержке в пути и предложил мне помочь деньгами для дальнейшей дороги, оправдывая свое задержание прошения теми же доводами. Между прочим, он сообщил, что амбань приедет сюда к празднику 15-го числа первой луны.

Я решил подать жалобу амбаню лично. Этот амбань прибыл 13-го числа, что по нашему счету приходилось на 7 февраля. Его встретили представители монастыря с должным почетом, вышедши на край монастыря в нарядных костюмах с хором музыки. Амбаня сопровождали многочисленная свита и десяток солдат. Когда он приехал в приготовленное для него помещение в казначействе монастыря и, напившись чаю, узнал, что это – здание казначейства, то отказался жить в нем и пожелал поместиться в частном доме, сказав недоумевающим администраторам монастыря китайскую поговорку, что «чиновник не ночует в ямыне», т. е. в присутственном месте. Пришлось поместить его в доме перерожденца Миньяг.

8 февраля я отправился к амбаню с приготовленным прошением, держа наготове и свой билет. Но секретари, встретив меня в приемной, стали расспрашивать о сути дела. Я изложил им. Тогда монгольский секретарь пошел к амбаню с докладом и, вернувшись спустя немного ко мне, сказал, что амбань не принимает прошения, а примет, если будет надежный поручитель из местных влиятельных лам на случай несправедливости моего иска. Я в недоумении отправился к Чжя-иг, рассказал, в чем дело, и просил поручиться. Тот отказался и сообщил, что этот амбань большой взяточник, берет и с правого, и с виноватого. Поэтому он, видя сразу, что с иностранного подданного ничего нельзя взять, хочет притянуть к этому делу своего подчиненного – богатого человека, с которого и будет вымогагь взятки. Пришлось отложить дело до Урги, где я мог вчинить иск через наше консульство.

9 февраля, 15-го числа первой луны, происходила обычная «жертва 15-го числа», о которой упомянуто выше, при описании монастыря Гумбума. В нынешнем году обхождение жертвенных групп было особенно торжественно вследствие присутствия амбаня, приехавшего нарочито для этого осмотра.

10 февраля мы наняли подводы (верблюдов) до Ямыня алашанского вана, по 4 лана за каждого, потому что было очень мало обратных возчиков, каковым обстоятельством не преминули они воспользоваться, чтобы взять почти двойную против обыкновенной плату.

12 февраля мы выехали из Гумбума и, следуя обычным караванным путем, 4 марта прибыли в город алашанского вана. В Цайдаме присоединился к нам халхаский монгол Чойдак (по прозвищу сахалту – «бородатый»). Он был отправлен нашим консулом в Урге навстречу экспедиции П. К. Козлова. Ему была поручена доставка писем П. К. Козлову и его товарищам, для чего он получил денежное пособие и открытый лист на три лошади для взимания бесплатных подвод в пределах Халхи. Он, по-видимому, мало думал о скорейшем исполнении поручения и, вместо того чтобы ехать навстречу через Алашань, поехал в Западную Халху. Окончив там свои частные дела, только в январе сего года явился в Цайдам, где уже экспедиции не было. Он попросил присоединиться к нашей партии, на что я изъявил согласие.

Лишь только мы стали выезжать на край города алашанского вана, как встретился с нами некто Санчжяй-ранчжямба, который познакомился со мною еще в передний путь. Это типичный вид алашанского дельца, питающегося за счет проходящих через город караванов. Он хорошо владеет китайским, тибетским и родным языком, знает несколько выражений и по-русски. Он побывал в разных местах Амдо и Китая, был также, по его словам, и в нашей белокаменной Москве, в чем, впрочем, можно очень сомневаться, так как на мои расспросы о столице не дал ни одного положительного ответа.

Верно только то, что он был в Забайкальской области, а также в Иркутске. Теперь он поселился в своем городе и имеет какую-то незначительную должность при дворе князя. Будучи человеком, можно сказать, мало состоятельным, он имеет недурную обстановку в своей квартире, будучи ламой, содержит какую-то подозрительную красивую женщину, одевается очень чисто и на дню меняет несколько костюмов.

Как только узнает от кого-нибудь о приближении каравана торговцев или богомольцев, сейчас же выезжает навстречу на хорошо убранной лошади. Если попадутся старые знакомые, он приветствует их с радостным лицом и уверяет, что, узнав о приближении своих старых знакомых, выехал навстречу в заботе о хорошем устройстве их в родном городе. Если же люди незнакомые, он и тут не теряется и, расспросив, из каких они мест, говорит, что знает и дружен с такими-то и такими-то лицами из их хошуна. Так как он замечательно помнит всех, то всегда попадается какой-нибудь общий знакомый. Слово за слово он становится человеком как бы давно знакомым и, въезжая в город, спрашивает, есть ли у них знакомые, куда бы они заехали.

 

 

В случае неимения знакомых он дружески указывает остановиться в такой-то фирме китайских торговцев, восхваляет ее и предлагает свои услуги проводить до нее. Здешние большие китайские фирмы имеют свободные помещения, нарочно устроенные для бесплатного проживания путешественников, поэтому Санчжяю в данном случае нет никакого труда устроить богомольцев, но он делает вид, что он заботится, едет вперед, вступает в переговоры с приказчиками и у ворот фирмы встречает караван, говоря, что с трудом нашел помещение. Эти квартиры, в сущности небольшие комнаты, содержатся весьма грязно, в них нет печей, огонь разводится на полу, дым выходит через двери и т. п. Только невзыскательный монгол может примириться с этим, и ему даже приятно развести огонек и погреть свои руки, как он это делает у себя в юрте.

Устроив таким образом путников, Санчжяй уходит и высказывает пожелание хорошо отдохнуть от дороги. Однако недолго продолжается его отсутствие: он приходит в день несколько раз. Осведомившись о том, что нужно приезжим, он предлагает купить у него, уверяя, что нигде в другом месте не найти. Хотят ли нанять верблюдов для дальнейшего пути – он к их услугам, запрашивает значительную цену и начинает сбрасывать. Наконец, сойдясь в цене, он заявляет, что верблюды его в степи и что он немедленно пошлет человека за ними, но так как его скот живет довольно далеко, то придется подождать дня два-три.

Затем он начинает уже подыскивать подрядчиков от себя, видя выгоду для себя даже в нескольких цинах с верблюда. Если же, к его несчастию, не находятся подрядчики или не соглашаются за известную плату, то Санчжяй не стыдится прийти к нанимателям и заявить, что сейчас прибыл от его скота человек и сообщил, что столько-то верблюдов отправили туда-то по казенной надобности и т. п., вследствие чего он, Санчжяй, не может выполнить своего условия, но приведет, если угодно, другого, с которым они могли бы заключить условие сами. После привода нового возчика он исчезает и является, когда вопрос решен, поздравляет с удачным наймом, восхваляет подрядчиков, заказывает поклоны свои знакомым и т. п. Между всем этим он деятельно ведет торговлю, не брезгая ничем. Покупает положительно все, лишь бы цена была невелика, и во всех случаях он умеет вести дело так, как бы он являлся покровителем и доброжелательным благодетелем путников, желающим принести им только пользу.

Я, лично знакомый с характером Санчжяйя еще по переднему пути, не хотел иметь с ним никаких пустых переговоров, о чем заявил ему откровенно. Он нисколько не обиделся.

5 марта наняли возчиков до Урги, двух хозяев. Один из них, алашанец, должен был доставить нас в монастырь Эхин-цзак, находившийся на южном краю хошуна халхаского туше-гуна, а оттуда взялся везти до Урги гэской этого монастыря Ловсан-дорчжи, который случился здесь, приехав для закупки риса, проса и муки для нужд монастыря.

6 марта выехали из ямыня и 21-го числа прибыли в монастырь Эхин-цзак, который был построен в 12-м году правления Дао-гуана 247 тайчжиями. Главная кумирня была утверждена императором, который пожаловал ей наименование «Бухуни бутугэкчи сумэ», т. е. «храм, исполняющий все». Управляет монастырем «да-лама», который утверждается пекинским правительством.

25 марта я решил воспользоваться открытым листом Чойдака, заменив его товарища, которому я предоставил верблюда, предназначенного для меня. Чойдак и его товарищ охотно согласились, и мы, потребовав три казенные подводы, поехали вперед. В тот же день мы прибыли в монастырь Сангийн-далай, который основан в 17-м году правления Кан-си. На другой день началась неприятная езда на общественных подводах. Дело в том, что в этих местах нет станций, а приходится ездить от одного домохозяина до другого. Каждый, для выгадывания расстояния, везет к ближайшему, хотя бы он был в стороне от прямого пути. Эти неприятные ежеминутные перемены подвод окончились по достижении нами 30 марта первой станции Балтастай. Теперь станции отстоят друг от друга верст на 20–25.

31 марта прибыли к ямыню туше-гуна, находящемуся вблизи горы Дэлгэр-хангай.

Отправившись далее в тот же день, мы пересекли большой Калгано-Улясутайский тракт, находящийся на содержании так называемых харчинских станций.

Наконец, 4 апреля, поздним вечером, Чойдак и я прибыли в Ургу и остановились у одного знакомого Чойдака, так как, за поздним временем, я счел неудобным являться в консульство.

5 апреля я явился в консульство, где со стороны русского генерального консула Я. П. Шишмарева и секретаря консульства В. В. Долбежева встретил отечески радушный прием. Багаж же мой прибыл 14 апреля, и я тотчас принялся приводить его в порядок для отправки в Петербург при содействии консульства. Книги все были уложены в 10 ящиков, которые и были сданы на почту.

27 апреля я выехал на монгольских почтовых на родину и 2 мая переступил в Кяхте границу отечества.