Восемнадцатого ноября – день выступления нашего из Люкчун-кыра. Было пасмурно и холодно, дул слабый северо-восточный ветер. Вьючились при 12° мороза и, как всегда бывает после долгих стоянок, дело это не спорилось. То то, то другое оказывалось неуложенным; арканы, когда-то запрятанные в куржуны, теперь не отыскивались, чимбуров нехватало. А тут еще и люкчунцы со своими приношениями.

«Иоллук, таксыр»…

Приходилось отрываться от дела, вызывать переводчика и благодарить за подносимые на прощанье плоды (гранаты и груши), сдобный хлеб, изюм и сушеные дыни… Приехал прощаться и Сеид-Нияз-дорга… Но, наконец, все было готово, и при шумных пожеланиях провожавшей толпы мы покинули наш бивуак.

Проехав знакомой дорогой среди пустошей и полей с остатками блеклой растительности – Lycium ruthenicum, различных злаков, солянок и лебеды до предместья Люкчуна, мы шли им около 8 км и, миновав последние ряды древесных насаждений, остановились на окрайнем арыке, от которого до Пичана насчитывалось еще 30 км – расстояние, слишком значительное, чтобы успеть пройти его в тот же день. Поэтому туда мы прибыли только 19-го и, подойдя к городу, остановились против его восточных ворот, на току, только что перед тем очищенном от зерна и соломы. Здесь мы дневали.

22 ноября мы сняли свой бивуак под Пичаном. Перейдя по мосту речку и миновав довольно значительную дунганскую слободу, мы еще километров шесть шли пашнями и садами. Затем вступили в каменистую степь-харюзу, имеющую здесь волнистый характер; справа даже высились какие-то скалы, слагавшиеся в невысокие гривы, слева же подымался совершенно плоский вал, с точно обрубленными краями; за ним, в отдалении, высокой стеной подымался Тянь-Шань, все ущелья которого, бесплодные и белоснежные, виднелись отсюда как на ладони. Десять километров мы шли этой пустыней, сделав пересечение нескольких старых и, вероятно, некогда часто менявшихся плёсов какой-то реки (Керичина?). Наконец, перевалив через невысокую грядку, сложенную из рыхлых пород, мы вышли к широкому логу, который, начинаясь выше Чиктыма, тянется оттуда сначала на юго-запад, а затем, в месте пересечения его нашей дорогой, круто поворачивает на юго-восток и скрывается среди гор, примыкающих к Кум– и Туз-тау.

В верховьях своих, богатых ключами, он порос преимущественно камышом и турпаном («куга», близ Чиктымских ключей); ниже же, т. е. уже за Чиктымским укреплением, камыши эти редеют, появляются чий, целая свита соляночных растений – Halostachys caspia Pall., Salsola kali L., S. clerantha C. A. Mej. и др., джантак, тамариск, золотарник и даже разнолистый тополь. Еще ниже, в 14 км от помянутого укрепления, лог разделан под пашни. Здесь, на второй группе ключей, находится небольшое дунганское поселение Экошар, или Таса. Миновав его, мы шли еще часа два то логом, то прибрежным краем каменистой пустыни, пока не достигли богатого водою таранчинского поселка Бурё-булак (Волчий ключ), в котором, за поздним временем, и остановились. Поселений с названием Бурё-булак – два: нижнее, расположенное при дороге, и верхнее в 4 км по ключу выше. Оба лежат в балке, составляющей, как кажется, одну из ветвей Чиктым-экошарского лога, среди невысоких холмов, образующих северо-западную окраину того нагорья, которое с востока ограничивает Турфанскую низменность.

 

 

Было очень холодно. В 5 часов дня термометр показывал уже 15° мороза, а к 9 часам вечера ртуть упала до −19°! Часом позже она опустилась еще на градус ниже, а к утру мороз достиг наибольшего напряжения, какое нам приходилось испытывать в Турфанской области, а именно −20,5°. Не свыкшись еще с такими холодами, мы мерзли даже под кошмами, а потому, едва забрезжило утро, весь персонал нашей экспедиции был уже у костра, торопя дежурного чаем. До Чиктымского укрепления было близко, всего каких-нибудь 4 км, так что мы прибыли туда спозаранку, кажется, даже в то время, когда еще не открывались ворота импаня. Путь к нему шел через невысокую плоскую горную грядку, сложенную из рыхлых пород.

Мы остановились, не доходя до импаня, на берегу болотины, обильной пресными и настолько теплыми ключами, что в них, несмотря на двадцатиградусные морозы, продолжали еще жить лягушки и водяные клопы. Одновременно мы нашли в них и рыбок – Phoxinus grummi Herz. Большинство этих ключей окружено вязкой почвой, даже зимой не везде проходимой, и точно инеем усыпанной кристаллами соли. Эта болотина поросла кугой, а на своих окраинах, представляющих сплошной солонец, – местами камышом, местами же чием, солянками и тамариском.

Водою этих ключей до настоящего времени не пользуются; последние бьют хотя и в головной части Чиктым-экошарского лога, но в естественной впадине, откуда без довольно серьезных канализационных работ вывести их невозможно.

Чиктымское укрепление расположено на бугре, что дало возможность китайцам обнести его тройной защитой. В настоящее время гарнизонную службу в нем несет конная лянза (ма-дуй), не досчитывающая до полного своего комплекта (125 человек) половины людей; и, несмотря на это, последние размещены в нем очень тесно; плохо и лошадям, коновязи которых находятся вне стен укрепления. К нему примыкает несколько частных построек: три таня и несколько лавок, в которых можно достать фураж, муку и кое-какие другие припасы, да и то не всегда: перед выступлением в пустыню нам нужно было запастись несколькими данями ак-джугары; но этого количества в наличности там не оказалось, и вот мы целые два дня употребили на то, чтобы собрать по соседним хуторам требовавшееся нам количество фуража!

Мы покинули Чиктым 26 ноября. Первый переход до постоялого двора Кырк-ортун (абс. выс. 1893 фута, или 577 м) был короток, всего 40 иолов, а по нашему расчету несколько более 13 км. К тому же сперва мы шли логом, среди густых камышей, и только вторую половину пути сделали по монотонной и почти совсем бесплодной местности – по каменистой пустыне, составляющей преобладающий ландшафт на всем пути до первых поселений Хамийского округа.

 

 

В Кырк-ортуне, расположенном близ небогатого водою ключа, сходятся два пути из Хами: колесный – кружный и вьючный – прямой. Последним ездят иногда и телеги, но случаи эти редки. О нем еще в Люкчун-кыре рассказывали мне следующее: «В то время, когда в Кырк-ортуне только едва ощущается слабый ветер с востока, там, в ущельях, которыми бежит эта дорога, свирепствует уже настоящая буря. И никто не в силах удержаться тогда на ногах, даже арбы опрокидывает и уносит на десятки шагов! Главная опасность этого пути заключается, однако, не в этом: уложил ишаков и верблюдов, укрылся как-нибудь сам среди багажа, а стихла погода – опять продолжай себе путь! Она грозит сверху, со стороны гор, с которых ветер срывает и несет щебень иногда в таких массах, что кажется, точно идет каменный дождь! Тогда шум и грохот заглушают рев верблюдов и крик человека и наводят ужас даже на бывалых людей!»

Хассан-бай, родом кашгарец, ходил однажды этим путем, и вот что рассказал он нам по этому поводу: «Я шел этой дорогой еще мальчиком, лет пятнадцать назад, а потому названия станций перезабыл; однако помню, что уже в конце первой станции с южной стороны стали показываться горы, а со следующей мы шли уже в узком ущелье. Здесь, несмотря на то что был конец лета, т. е. самое благоприятное время в году, мы должны были перенести страшную бурю. Мы пролежали целые сутки, а потом вышли к селению Лапчук».

Таким образом, рассказы современников мало чем отличаются от того, что писали про эту дорогу китайцы много столетий назад. Ее в то время называли «долиной бесов» и, как видит читатель, не без оснований к тому.

Первым путем в 1888 г. прошел англичанин Юнгхёзбэнд; второй был совсем не исследован и представлял несомненный интерес в том отношении, что, судя по описанию, пролегал по теснине, подобной, например, Каптагайской. Тем не менее нам пришлось отказаться от первоначального намерения идти этой дорогой. Помимо вышеприведенных рассказов, конечно, несколько преувеличивавших неприятности сказанного пути, нас останавливали и другие соображения: отсутствие топлива и корма на станциях, а также недоверие к познаниям Хассана, который, по его собственному признанию, прошел только однажды этой дорогой; других же проводников мы разыскать не могли. Независимо от сего, нам казалось, что наша съемка Нань-лу от Чиктыма до границ Хамийского оазиса, в связи с его описанием, должна будет представить интерес, так как путь между Хами и Пичаном не был нигде описан Юнгхёзбэндом. Все эти обстоятельства побудили нас из Кырк-ортуна свернуть на Янь-чи.

 

 

До этой станции туземцы насчитывают 140 иолов – громадное расстояние для вьючного каравана! Треть этого пути решено было пройти до рассвета, с каковою целью мы и выступили со станции Кырк-ортун уже вскоре после полуночи.

Первые 10 км мы шли щебневой пустыней, встретив только однажды развалины какой-то постройки, но затем местность стала принимать все более и более волнистый характер, а когда солнце выкатилось, наконец, на край горизонта, мы увидали, что подходим к горам. Первые увалы, как и всюду в Восточном Тянь-Шане, сложены были из рыхлых пород (преимущественно из гальки, сцементированной глиной), но уже на 33-м километре мы пересекли гривку, образованную выходом коренной породы, а именно кремнистого сланца; а затем, мало-помалу, мы втянулись и в узкое ущелье, стены которого образованы были теми же сланцами.

В пустыне нам попадались только по росточам редкие кустики ак-отуна (по всей видимости, Atraphaxis sp.), в ущелье же, в особенности на северных его склонах, встретились и другие растения – «иермень» (Artemisia sp.), различные плохо сохранившиеся солянки, «адрасман» (Peganum harmala var.) и вдоль дороги редкий камыш. Километра за три до станции мы пересекли солончаковую котловину, поросшую камышом, а там увидали впереди и первые строения – пока только жалкие остатки покинутых зданий, но и на них мы кидали жадные взоры, до крайности утомленные длинным путем. А вот, наконец, и Янь-чи перед нами!

Я оглянулся кругом. Горы, в которые мы сегодня втянулись, захватывали все стороны горизонта и сплошным кольцом оголенных скал окружали солончаковую площадь, с края которой приютилась Янь-чи. Было совершенно ясно. Заходившее солнце еще врывалось по ущельям в долину; но тени росли очень заметно и в совсем неестественных очертаниях налезали на горы противоположного края. Мороз крепчал, ветер с северо-востока усилился. Но теперь это нас уже мало заботило – мы были у пристани.

Живо развьючены лошади, очередной казак кипятит уже чайники, а Иван Комаров, Сарымсак и старик Николай посреди двора бранятся с китайцем-хозяином. Как водится, тот за фураж и постой заломил непомерную цену, на которой настаивать будет упорно и долго, но с которой в конце концов все-таки значительно сбавит… Мы все это наперед уже знаем, а потому если и горячимся чрезмерно, то, я думаю, это происходит оттого только, что другого объекта для вымещения своего раздражения у нас не находится. А мы пришли сюда раздраженными. Бесконечная каменистая пустыня перед глазами, долгий путь, усталость и голод, а главное мороз и ветер, от которого негде укрыться, – все это в совокупности напрягло наши нервы. Лошадям нашим тоже не по себе. Бедные животные сильно подобрались: непомерная усталость видна во всей их фигуре, но, очевидно, их еще хватит на то, чтобы по-своему придираться за каждую малость друг к другу – их мало успокаивают даже окрики дежурного казака! И только собаки, растянувшиеся на разбросанных войлоках, ласково виляют хвостом при нашем проходе.

Все мы очень торопимся покончить наши дела, потому что на завтра предстоит столь же большой переход – не успеем заснуть, как придется снова вставать!

– Готов ли обед?

– Какой готов, дрова не горят…

Действительно, сырые прутья караганы только дымят – даже согреться у костра невозможно! Тем не менее огонек всех привлекает к себе, и мы, мало-помалу, образуем вокруг него кольцо. Наша обыкновенная поза – сидеть на корточках с вытянутыми вперед руками: весь перед в тепле, спина же, как часть тела, менее доступная холоду, предоставляется на произвол ветрам и морозу. С наступлением холодов как-то само собой сделалось, что кухня обратилась в наш клуб. Здесь мы толковали о всем виденном и испытанном в течение дня; здесь же отдавались и приказы дежурным.

Сегодня идет беседа о завтрашнем дне. Общее резюме: если буря не стихнет, то лошади едва ли дотянутся до следующего пикета. Между тем лошади теперь – единственная наша надежда, а потому и единственная наша забота. Кругом нас на многие десятки километров ширится совсем необитаемая пустыня, и только они одни обеспечивают нам благополучный через нее переход… И вот, к вящему их удовольствию, мы решаемся увеличить им дачу. А они, по-видимому, уже поняли смысл нашей беседы и нетерпеливым призывным ржаньем стараются побудить нас к скорейшему приведению в исполнение принятого решения…

Но вот готов наконец и обед… Приведены в порядок съемки, с грехом пополам записано все, что нужно, в дневник, наступило и время завода хронометров. А через минуту все уже спит, спеша насладиться пятичасовым отдыхом… И только один из нас – дежурный казак – бродит еще некоторое время среди мирно жующих свой фураж лошадей. А небо по-прежнему ясно. Луна узким серпом медленно пробежала из края в край по темному своду и только что скрылась. Несмотря на множество звезд, совершенно темно. Горы рисуются теперь какими-то фантастическими громадами, готовыми ежеминутно рухнуть на вас, и от этой их близости на душе становится как-то томительно-жутко… Ветер крепчает и один нарушает тишину ночи, гулко проносясь по ушельям, точно в погоне за кем-то… Мороз градусов пятнадцать, и дышать становится трудно…

После полуночи на дворе все пришло уже в движение. Гулко по мерзлой земле разнесся топот рысью на водопой убегавшего табуна. Следом слышатся какие-то крики и скрип отворяемых настеж ворот… Но вот несут чай, зажигается свечка…

– Ваше благородие, ваше благородие! Чай… вставайте!.. – будит брата Жиляев.

Я давно уж не сплю. Я ужасно прозяб, и все мои попытки согреться не повели ни к чему. А все же жаль вылезать из-под одеяла для того, чтобы приниматься за чай. Но он выпит, и мы выходим на двор.

– Вьючить, ребята!

– Да мы и так уже вьючим! – доносится издали.

Совершенно темно. Глаз должен привыкнуть для того, чтобы различать темные силуэты.

– Кто здесь?! Держите, что ли, савраску… А на соловка что сегодня вьючить-то будем? Отпусти аркан-то! Ну, тяни… у, прокл…

Конец фразы не слышен. Вдруг налетевший порыв поднял тучу песку, с силой ударил им по лицу говорившего и понесся дальше…

Работали дружно. Через час-полтора тридцать вьючных животных уже были готовы, и первый их эшелон потянулся к воротам.

Янь-чи, одна из самых больших станций на большой Хами-турфанской дороге. Двор ее обширен и со всех сторон обставлен кельями для проезжих. Как и всюду в Китае, обстановка этих келий вполне рассчитана на неприхотливость проезжего люда. Глинобитные стены, такой же канжин, прорез для двери, иногда для окна, в которые свободно врывается ветер, – вот общий вид той грустной обители, которая имеет претензию называться танем и служит приютом для человека. Янь-чи, впрочем, опрятнее других подобных же станций и представляет ту особенность, что имеет, по азиатским понятиям, вполне приличное помещение для именитых гостей. Это совершенно отдельное здание, расположенное в глубине двора, против ворот. Оно состоит из трех высоких и больших комнат, с дверьми и окнами, забранными деревянным переплетом и оклеенными бумагой. Снаружи к нему пристроено нечто вроде крытой террасы, с которой уже две ступени и выводят на двор. Другая особенность Янь-чи – это небольшой караульный дом (пикет), прислоненный с внешней стороны к станционной ограде; в нем содержится шесть человек конных солдат, на обязанности коих лежит развозить казенную почту. Но как ни жалка сама по себе подобная станция, все же она представляет довольно надежную защиту от ветра. За воротами ее мы это тотчас же и испытали.

Это было нечто совсем невообразимое! Вся природа теперь взбунтовалась… И мне как-то невольно представилось, что возмущенный тысячевековой неподвижностью Тянь-Шаня, непостоянный Борей вдруг пришел в бессмысленное на него озлобление и силится теперь приподнять и разметать всю эту громаду гор и утесов… Но усилия его тщетны, и вместо скал и каменных глыб ветер гонит только тучи песку и мелких камней и с ревом и грохотом проносит их вниз по ущельям…

Мы очень мерзли. Идти – задыхаешься, верхом – коченеешь. А впереди около 40 км пути, которые все укладываются в бесконечных зигзагах горной дороги. К нашему счастью, подъемы были пологи, а местность живописна повсюду – обстоятельство крайне важное для поддержания в человеке бодрости духа. Действительно, несмотря на невзгоды пути, как-то невольно любуешься всей этой дикой картиной, в которой и передний план и фон сложены из одного материала – почти зеленого или зеленовато-черного камня (эпидозит и хлоритовый диабаз), отовсюду выступающего на поверхность земли, и в самых иногда причудливых формах. Да, куда ни взгляни – один только камень, да над головой всегда почти чистая лазурь небосклона, по которой совсем одиноко быстро проносится белое облачко. Ни воды, ни сколько-нибудь заметной растительности в горах… Настоящая пустыня кругом!

За Янь-чи потянулся солончак, поросший камышом (может быть, дно здесь еще в историческое время существовавшего озера); но он скоро был пройден; котловина вытянулась в долину, которая, постепенно поднимаясь, и вывела нас, наконец, к перевалу через невысокий кряж, сложенный из хлоритового диабаза и имеющий северо-западное простирание. Спуск с него был столь же полог, но более извилист и к тому же шел руслом временного потока, усыпанным крупными голышами. Горы здесь сблизились и образовали вскоре ущелье, только кое-где поросшее редкими кустиками Atraphaxis и караганы. В этом ущелье мы натолкнулись на полустанок Курам-таш, состоящий из двух крошечных сарайчиков с лежанками для людей и небольшого навеса с яслями для животных. За ним горы раздвинулись, и вскоре мы вышли на обширную котловину, обставленную повсюду горами и поросшую самой разнообразной растительностью пустыни.

Вот уже несколько часов мы в дороге. Солнце встало и успело пройти более четверти небосклона. В башлыке стало душно, но теперь уже нет возможности отделаться от него. Иней и лед, сковав мне рот, вплотную притянули к сукну бороду и усы – обстоятельство, при каждом движении головы вызывающее чесотку и нестерпимую острую боль. К тому же оставаться без башлыка было немыслимо, так как если с одной стороны лица солнце и грело, то с другой его стороны термометр все еще показывал градусов 16 мороза. Вообще мы все должны были выглядеть странно, служа вешалкой овчинам и войлокам, но, кажется, я никогда не забуду комичной фигуры нашего пойнтера, закутанного башлыком и одетого в шубу, из которой выступали только его маленькие черные лапки: он был настолько потешен в своем оригинальном костюме, что невольно вызывал улыбку даже на суровом лице переводчика Николая. И тем не менее бедный пес поплатился сегодня: он отморозил себе левое ухо.

С наступлением дня ветер не стих и крайне затруднял наше движение. И, однако, мы шли сегодня как-то особенно скоро и и уже вскоре после полудня увидали невдалеке от себя стены пикета Отун-го-цзы. Хотя очень промерзшие и уставшие, мы не могли не вздохнуть с облегчением – два трудных перехода остались у нас позади!

Едва мы развьючились, как ушедший было за водой Колотовкин бегом вернулся назад.

– Ты чего?

– У ключа, тут, сейчас за воротами, джейраны табуном ходят…

Все казаки бросились было за ними, но тотчас же и вернулись.

– Убегли!..

Этот эпизод был единственным в этот день. Мы рано управились и рано улеглись спать, так как и на завтра нам предстоял большой переход.

Ночью в воздухе наступило затишье, но зато к утру термометр показывал уже 25° мороза. Перед восходом солнца, при слабом северном ветре, стало еще холоднее, но уже в это время мы были в движении и наблюдений не производилось.

К рассвету мы прибыли к полустанку Ци-гэ-цзин-цза, месту схода колесных дорог в Гучэн и Турфан и вьючного пути в Баркюль, и отсюда продолжали идти все тою же котловиной Отун-го-цзы, поросшей когда-то туграковым лесом, а ныне представляющей обширное порубище, на котором изредка попадались отдельные экземпляры этого тополя, чахлые и дуплистые; зато тем пышнее разрослись здесь обычные представители флоры пустынь: гребенщик, джантарк, камыш и реже попадавшиеся солянки, а затем какие-то Statice, Anabasis и другие, еще менее в эту пору определимые растения.

На 21-м километре от станции Отун-го-цзы солонцевато-глинистая почва котловины сменилась толщами галечника, представлявшими заметный подъем к востоку. Несколько километров такого подъема вывело нас на террасовидно поднимающееся плато, изрезанное балками, направляющимися в сторону ущелья, которое прорывает южную горную ограду котловины. Очевидно, что если на котловину Отун-го-цзы смотреть как на дно озера, высохшего в недавнюю геологическую эпоху, то помянутое плато следует рассматривать не иначе, как берегом этого озера, сперва крутыми скачками, а затем довольно постепенно от него отступавшим.

Плато это совсем бесплодно. Я не заметил на нем остатков даже таких непритязательных растений, как некоторые Statice, терескен, солянка кам-как (Horaninovia ulicina) и Atraphaxis. На востоке оно упирается в крупный отрог Тянь-Шаня, имеющий западо-юго-западное простирание и по своему геогностическому составу представляющий выдающийся интерес. Мы шли сперва бесплодным ущельем, среди зеленых плотных мелкозернистых песчаников, а затем, продолжая все подыматься, очутились среди стен, сложенных из красных конгломератов (пудингов), имеющих издали сходство с гранитами и местами дающих выцветы цвета сурика. Среди этих конгломератов, образующих гребень гряды, и расположена станция Чоглу-чай. Здесь абсолютная высота достигает уже 4600 футов, или 1401 м (относительная же против высшей точки котловины – 1500 футов, или 457 м), но дальше местность не понижается, и сквозное ущелье Чоглу-чайской гряды выводит на плоскогорье, всхолмленное выходами мелафировых порфиритов и кварцевых и фельзитовых порфиров, подстилающих цветные песчаники, которые образуют здесь гривы того же юго-восточного простирания, примыкающие к осевому гранитному массиву Тянь-Шаня. Вся местность, находящаяся на восток от Чоглу-чайской гряды, изобилует гранитным щебнем, что, на первых порах, заставило меня подозревать существование здесь гранитных обнажений; на поверку оказалось, однако, что щебень этот вынесен из ущелий Тянь-Шаня.

Кроме казенного, в Чоглу-чае имеется и частный тань; но оба так скверны, как только могут быть скверны тани в Китае. Мы еле-еле разместились в одном из них.

В 12 часов ночи мы были уже снова все на ногах. На сегодня нам предстоял переход, который определяли в 140–180 ли, т. е. приблизительно в 64 км. Но зато это был последний переход по пустыне, так как с приходом в Ляо-дунь, как нам говорили, мы вступали уже в пределы культурных земель, и эта мысль в значительной степени поддерживала в нас энергию, подвергавшуюся в течение последнего времени не раз тяжкому испытанию. Разве, например, можно назвать отдыхом трехчасовой сон на морозе градусов в двадцать, когда, для того чтобы хоть сколько-нибудь обогреться, приходилось поверх полушубка и одеял накрываться тяжелым войлоком и сверх того ноги, обутые в валенки и пайпаки, окутывать еще особо ковром! Лежишь, бывало, так и не смеешь пошевелиться, ибо при этом неуклюжая и на морозе оледенелая войлочная попона неминуемо должна будет свалиться куда-нибудь на сторону, и тогда прощай снова тепло! Неловко, тяжело, душно под войлоком, пропитанным лошадиным по́том и грязью, члены немеют… Но мы так уставали, что и такой сон уже считали блаженством!

Из Чоглу-чая мы выступили, когда было еще совершенно темно. Мы едва различали дорогу и соседние скалы, которые мрачными силуэтами рисовались на почти черном фоне звездного неба. Но вот мы окончательно вышли из гор, и перед нами открылась слегка волнистая каменистая пустыня, границы которой терялись в темноте ночи. Здесь стало светлее, но в то же время и значительно холоднее. Дул слабый северный ветер.

Мы еще довольно долго шли в темноте. Мы спустились в глубокий яр, а затем некоторое время огибали отдельные холмы и невысокие гряды, сложенные из пестрых песчаников. Когда рассвело, мы были уже на высшей точке, до которой подымается здесь дорога, откуда и увидали полустанок И-вань-цюань-цзы. Таким образом за ночь мы успели пройти 60 ли.

Окрестности И-вань-цюань-цзы представляют пустыню, всхолмленную выходами фельзитового порфира и усыпанную галькой и крупными голышами. Наносы эти не отличаются, однако, значительной мощностью, так как на дне даже неглубоких ложбин и росточей [проток], то и дело пересекающих здесь дорогу, местами уже выступает коренная порода, а именно – помянутые выше фельзитовые порфиры. Как и всюду на южных склонах Тянь-Шаня, растительность здесь убогая: бросается в глаза только Nitraria Schoberi.

У станции И-вань-цюань-цзы, где местность достигает абсолютной высоты, равной примерно 4900 футам (1490 м), мы подошли всего ближе к Тянь-Шаню; затем круто отклонились на юг и, имея и вправо и влево от себя скалистые горы, 12 км шли дорогой, усыпанной крупной галькой. Здесь дорога оставила горы, лежавшие от нас вправо, и, повернув на восток, пошла по местности, в которой галька чередовалась с глинистыми пространствами, изрезанными глубокими оврагами, поросшими гребенщиком, караганой, шиповником, джантаком, в особенности же камышом, достигавшим местами значительной высоты. Здесь нам попалась Podoces hendersoni и ушла раненной одиноко бродившая антилопа каракуйрюк.

Описанной местностью мы прошли еще 14 км. Глина успела уже окончательно вытеснить гальку и одна слагала плоские увалы, разделявшие здесь лога. С одного из них мы, наконец, увидали Ляо-дунь. Еще 2–3 км – и путь был окончен, пустыня осталась у нас позади, и мы могли поздравить себя с благополучным окончанием тяжелого перехода.

Ляо-дунь – местечко, состоящее из импаня и прилегающей к нему китайской слободки, – составляет крайний западный пункт Хамийского приставства. С солдатами в нем едва ли наберется и 50 душ, существующих по милости и ради проходящего через него тракта. Впрочем, земледелие во сколько-нибудь значительных размерах в его окрестностях не могло бы развиться за отсутствием здесь достаточного количества пригодной земли. К тому же, как кажется, и ляодуньские ключи не особенно обильны водой.

Необходимость дать отдых животным побудила нас в Ляо-дуне дневать. К тому же у нас накопилось много спешной работы: съемку, дневники и коллекции следовало привести в должный порядок, расковавшихся лошадей подковать, кое-какую сбрую исправить; а затем мы хотели пополнить наши коллекции охотой в окрестных балках, в которых надеялись встретить немало зимующей птицы. Но надежды наши не оправдались: кроме нескольких экземпляров Podoces hendersoni, мы здесь ничего не нашли.

В ночь на 3 декабря мы наконец покинули убогое помещение наше в Ляо-дуне и, миновав замерзший небольшой пруд, тут же, непосредственно за последними постройками слободы, вступили в каменистую пустыню, представлявшую местами обширные россыпи крупной гальки и валунов. Дорога была отвратительной. Голыши, среди которых проложена была колея, смерзлись с подстилавшей их глиной и образовали подобие каменного кочкарника, заставлявшего на каждом шагу спотыкаться то нас, то животных. Особенно плохо приходилось здесь верблюду, который пошел очень медленно и вскоре отстал значительно от каравана. Пустыня эта оказалась не столь бесплодной, как участки ее к западу от Ляо-дуня: гребенщик рос здесь повсюду, мелькали кусты пустынного шиповника с замечательными по величине белыми плоскими шипами, Caragana pygmaea и множество других кустарных и травянистых растений, которые трудно было различить в темноте.

К рассвету общий характер местности не изменился. Мы увидали себя все в той же каменистой пустыне, которая широким поясом охватывает с юга Тянь-Шань. Желтая лента дороги то сбегала в ложбины и водостоки, то, извиваясь среди кучами навороченных валунов, уходила вдаль по крупному галечнику, среди которого то там, то сям виднелись жалкие остатки каких-то растений и тощий камыш. Но иногда встречались логи с хорошей растительностью и кое-какими следами культуры; это были или остатки стен и развалины хуторов, или следы давно заброшенных карысей; раза два попадались даже ключи. На одном из них, под высоким пирамидальным тополем, расположен был когда-то китайский пикет; ныне от него сохранились одни только стены, выбеленные известкой. У другого ключа, под тенью развесистых ив, виднелся одинокий домик и при нем следы небольшого хозяйства; но домик оказался пустым, а единственное живое существо, найденное в окрестностях, был розовый дубонос, перепархивавший с одного куста разросшегося здесь шиповника на другой. Близ упомянутого пикета дорога разделилась: одна ее ветвь пошла к Турачи, другая – в поселок Джигда. Так как последний расположен был в стороне от большой дороги и к тому же находился ближе к горам, у подошвы которых, в кустарных порослях, мы надеялись найти зимующих птиц, то мы и избрали его для нашей стоянки. В Джигду мы прибыли вскоре после полудня, пройдя от Ляо-дуня почти 40 км, и остановились бивуаком на площади между мечетью и домом местного аксакала, который, как и все остальные джигдинцы, оказался потомком выходцев из Курли.

Из Джигды я совершил поездку на турачинские каменноугольные копи, находящиеся от нее всего в 7 км к юго-западу.

Если ехать большой дорогой из Ляо-дуня в селение Турачи, то приходится огибать заканчивающийся к северу мысом плоский скалистый выступ почти кирпично-красного цвета. Это кварцевый порфир (витрофир), который, по-видимому, подстилает группу холмов, сложенных преимущественно из кварцевого песчаника и глинистых сланцев бледных цветов: серого, голубоватого и желтоватого, кое-где с мазками кирпично-красного цвета, происходящими от окраски породы железными окислами. В этих-то холмах и добывается каменный уголь. Каменный уголь местами обнажается уже на поверхности, местами разрабатывается на глубине нескольких метров, но не шахтами, а снятием настилающих его песчаников. Мощность угольного пласта определить было трудно – нижний горизонт громадной выемки, из которой его здесь добывали, был в мое время уже залит водой; судя, однако, по рассказам местного смотрителя, толщина пласта не превышала двух метров. В настоящее время копь эта брошена, так как в мое отсутствие (т. е. в лето 1890 г.) вода успела уже окончательно залить выемку.

С этой водой хамийский ван боролся давно, но все его попытки выкачать воду не имели успеха. При мне ее выбирали ведрами с помощью большого колеса, приводившегося в движение двумя рабочими; но подобный способ выкачивания даже турачинцами признавался неудовлетворительным.

Турачинские холмы расположены цирками. Самый обширный из таких цирков находится в трех с половиною километрах к западу от вановских копей и носит название «Таш-кесэ», т. е. каменной чаши. Каменноугольные копи Таш-кесэ считаются лучшими и богатейшими в округе и принадлежат китайскому правительству. Оно же эксплуатирует и жерновой камень, ломки которого находятся по соседству, всего в каких-нибудь 5 ли расстояния.

На пути между вановскими копями и селением Джигда я видел один только поселок. Он также носит название Турачи и состоит из нескольких хозяйств, еле перебивающихся на небольшом клочке вановской земли, в уплату за которую турачинцы обязаны работой на каменноугольных копях. К подобной же повинности привлечены и жители селения Джигды.

Из последнего мы выступили в ночь на шестое число. Пройдя чей-то сад, заросший ирисами и тюльпанами (?), мы вышли в довольно густо поросшую каким-то мелким полукустарником каменистую степь, которою и шли 10 км. Здесь галька исчезла, сменившая же ее глинисто-песчаная почва мало-помалу превратилась в то, что принято называть сухим солонцом. Одевавшая его растительность состояла из тростника, джантака, джузгана, различных солянок и тому подобных растений, над которыми возвышалась кусты шиповника, гребенщика и редкие экземпляры пустынного тополя.

На 13-м километре от Джигды мы встретили первые следы культуры – одинокий полуразвалившийся хутор, а вслед за тем вступили и в селение Деваджин, оказавшееся также в развалинах и чуть не на две трети пустым. За этим селением мы вышли на большую дорогу, ведущую через Турачи на Ляо-дунь, в том ее месте, где от нее отходят ветви на Кара-тюбе и в «долину бесов». Невдалеке отсюда уже виднелись развалины городка Токучи, у китайцев и дунган – Сань-фу, Сань-пу-ли. От него уцелели одни только стены; что же касается до остальных построек, то со времен Байян-ху они все еще оставались в развалинах. Впрочем, в последнее время здесь уже стали селиться китайцы и дунгане, которые и отстроили заново несколько лавок и таней.

К юго-востоку от Токучи местность должна была быть некогда густо населенной; теперь же здесь царило полное запустение. И только уже на окраине обширной долины, вообще довольно богатой проточной водой, мы встретили несколько хуторов, пашни, сады и арык, выведенный из ручья Ябешэ. Дорога покидала тут долину Ябешэ и круто подымалась на местами всхолмленное глинистое плато, полого спускавшееся к востоку. Сверх ожидания мы нашли на нем пашни и проточную родниковую воду. Проехав еще два таких же ключа, мы спустились с плато и снова увидали себя на пыльной дороге, среди рыхлых солончаков (сор), поросших обычной растительностью, преимущественно же тростником. До Астына оставалось всего несколько километров. Мы прибавили ходу и через час уже подходили к этому некогда обширному селению, насчитывающему ныне едва 40 домов.

В Астыне мы дневали в ожидании, пока Сарымсак съездит в Хами и приищет нам там приличное помещение. Мы остановились в доме местного старшины, который поспешил отвести нам свою лучшую комнату, расположенную в глубине здания и в то же время несколько выше сеней, из которых в нее уже и вела лестница. Такое расположение горниц объясняется тем, что дом этот был выстроен на косогоре, причем одна часть его пришлась выше другой.

Внутреннее убранство нашей комнаты, освещавшейся сверху, было обычным: вдоль стен были сложены подушки и одеяла; тут же стояли в ряд кованые макарьевские сундуки и ларцы; по стенам, на деревянных гвоздях, висело носильное платье; в нишах расставлена была посуда и утварь. Пол канжина, занимавшего две трети помещения, устлан был войлоком; остальная треть занята была кухней. Здесь находились: очаг с дымовым ходом, проходящим под канжином, и круглым отверстием наверху, пригнанным по величине казана, горлач с водой, дрова, метла, деревянные миски и блюда, расставленные в нишах, и прочие предметы домашнего хозяйства. Одним словом убранство было шаблонным, да другим, конечно, оно и быть не могло, принимая в соображение казовую [показную], а может быть, и действительную бедность местного населения.

Едва мы устроились, в нашу горницу набилось пропасть народа. Все спешили познакомиться с нами и поздравить с счастливым приездом. Когда же стемнело, к нам явились и дутаристы. Составился хор, и мы закончили этот день обычным в Хами и Турфане порядком – в песнях и плясках.

8 декабря мы, наконец, прибыли в Хами. Дорога на этом участке не представляет ничего замечательного: солончак, пыль, кое-где в рытвинах снег, два-три почти пересохших ручья, жалкая растительность всюду; слева горы и что-то тусклое, не то туман, не то пыль на всех других краях горизонта.

Километрах в семи от Астына мы встретили поселок То-пу-ли, тоже, как и все остальные хамийские селения к западу от Комуля, полуразрушенный и пустой. Когда-то здесь была обширная казенная станция и пикет, но до 1890 г. они оставались не восстановленными. Не восстановленными из развалин оставались также хутора, изредка видневшиеся по обе стороны от дороги. Даже подъезжая к Хами, мы влево увидали обширное поле развалин… Но эти развалины были уже сравнительно более позднего происхождения. Назывались они Лю-цзинь-ю и были остатками временного городка, служившего в семидесятых годах лагерем оккупационному отряду Лю-цзинь-таня.

Немного не доезжая Хами, нас встретил Сарымсак и старший приказчик Котельникова, А. П. Соболев, с которым мы уже были знакомы по прекрасным отзывам, неоднократно слышанным нами о нем сначала в Гучэне, а затем на всем пути от Турфана к Хами.

От него мы узнали, что для нас сговорен тань в Син-чэне и что там все уж готово к приему редких гостей.