О свойстве Камчатской землицы, ее недостатках и изобилии

Камчатский мыс с трех сторон окружен морем и там более гористых и мокрых мест, нежели сухих и ровных. Камчатка-река как величиною своей превосходит все прочие реки, так и в изобилии и плодородии около лежащих мест имеет преимущество. Там великое изобилие в кореньях и ягодах, которыми недостаток в хлебе награждается, и растет довольно леса, не токмо на хоромное строение, но и на корабельное годного.

Около вершин объявленной реки, особливо же около Верхнего Камчатского острога и вверх по реке Козыревской, по мнению Стеллера, могут родиться яровые хлеба и озимь столь же хорошо, как и в других местах, под такою широтою лежащих; для того что земля там весьма широка, снега падают хотя глубокие, однако сходят заблаговременно; сверх того, вешняя погода в тех местах гораздо суше против приморских и не бывает там исхождения паров великих.

Что касается до яровых хлебов, оное как в Верхнем, так и в старом Нижнем Камчатском остроге многими опытами изведано, что ячмень и овес родятся там столь изрядные, что лучших желать не можно.

Служки Якутского Спасского монастыря, которые живут на Камчатке из давних лет, сеют пудов по 7 и по 8 ячменю и столько от того имеют пользы, что не токмо крупою и мукою сами довольствуются, но и других снабжают в случае нужды; а землю людьми поднимают. Но с таким ли успехом озимь родиться будет, то время покажет.

Что касается до огородных овощей, то родятся оные с таким различием: все сочные злаки, как например капуста, горох и салат, идут токмо в лист и ствол. Капуста и салат никогда не вьются в кочни, а горох растет и цветет до самой осени, а не приносит ни лопаточки; напротив того, все злаки, которые многой влажности требуют, весьма бывают родны, как например репа, редька и свекла.

Что принадлежит до сочных злаков, что они почти не родятся, оное не о всей Камчатке разуметь должно, но токмо о Большой реке и Аваче, где вышеобъявленным майором Павлуцким, мною и поручиком Красильниковым чинены тому опыты, а при самой Камчатке-реке, сколько мне известно, ни капусты, ни гороху, ни салату не бывало сеяно, а потому ничего о том точно утверждать нельзя.

Ежели Стеллерово мнение справедливо будет в том, что в верхних местах Камчатки может родиться яровой хлеб и озимь не хуже других стран, под такою ж вышиною лежащих, то, кажется, не будет причины сомневаться и в том, что могут там родиться и всякие овощи огородные против тех же стран.

Овощи, требующие великой влажности, хотя и везде родятся, однако ж на Камчатке лучше: ибо я на Большой реке не видывал репы больше трех дюймов в диаметре, а на Камчатке бывает вчетверо больше того или впятеро.

 

 

Травы по всей Камчатке без изъятия столь высоки и сочны, что подобных им трудно сыскать во всей Российской империи. При реках, озерах и в перелесках бывают оные гораздо выше человека и так скоро растут, что на одном месте можно сено ставить по последней мере три раза в лето. Чего ради способнейших мест к содержанию скота желать не можно.

Причину того справедливо приписывает Стеллер влажной земле и мокрой вешней погоде. И хотя стебли у злаков бывают до того высоки и толсты, что с первого взгляда доброго сена нельзя надеяться, однако чрезвычайная величина и полное тело скота, а также изобилие молока, которое и летом и зимою доится, показывают противное: стебли из-за многой влажности до глубокой осени бывают сочны; от холода вместе с соком сохнут и не бывают жестки, как дерево, но в средине зимы служат к умножению питательных соков.

Что касается величины трав и густоты их: на малом месте много сена поставить можно. Сверх того, скот во всю зиму имеет на полях довольно корму, ибо травяные места никогда столь плотно не заносит снегом, как кочковатые и болотные: чего ради по таким местам весьма трудно ходить и ездить и в такое время, когда в других наст становится.

В других местах около Восточного моря, как к северу от Камчатки, так и к югу, нет удобной земли к заведению пашни; для того что приморские места или песчаны, или каменисты, или болотны; а пади, по которым реки текут, не столь пространны, чтоб по берегам можно было хлеб сеять, хотя бы и иных препятствий тому не было.

Но хотя Камчатская земля и не везде удобна к плодородию, однако и одних мест по реке Камчатке, а также около вершин Быстрой, с излишеством будет к удовольствию хлебом не токмо тамошних жителей, но и охотских.

Токмо при том надобно будет беречься, чтоб выжиганием лесов не отогнать соболей прочь, которые дыма и курения терпеть не могут, как то случилось около Лены: ибо вместо того, что прежде лавливали их по лесам близ объявленной реки, ныне принуждено ними ходить в самые вершины рек, текущих в Лену; а сие учинилось наиболее от погорения лесов, которому нерадение о недопущении вдаль огня причиною было.

Что касается до лесов, то в Курильской землице или в южном конце Камчатского мыса великое в оном оскудение. Далее к северу, где берега ровные и места болотные, тот же недостаток примечается.

По самым рекам верст на 20 и на 30 от моря не растет никакого леса, кроме ивняка и ольховника, от чего из-за условий здешней стороны происходят великие затруднения в приуготовлении потребного к содержанию: ибо летом как российские жители, так и камчадалы со всем домом приезжают к морю для варения соли, жира и рыбной ловли, а за дровами принуждены посылать верст за 20 или за 30, с превеликою тратою времени и трудностью, потому что люди ходят за дровами дня по два и по три, а приплавливают их весьма мало.

Плотами гонять их нельзя из-за ужасной быстрины рек и отмелей, чего ради столько их с собою привозят, сколько можно привязать с обеих стороны бота или рыбачьей лодки без отнятия в правеже силы, ибо в противном случае наносит их на шиверы, на хлам и на поторчины, где не токмо лодки и дрова, но и люди погибают бедственно.

Временами недостаток в дровах награждается лесом, выбрасывающимся из моря, который жители по берегам собирают, но моклые оные дрова, как бы высушены ни были, не горят, но токмо тают и дымом своим причиняют глазам превеликий вред.

Далее 30 или 40 верст от моря по высоким местам растет только ольховник и березняк, а топольник, из которого везде, кроме самой Камчатки, и хоромы строятся и делаются лодки, растет около вершин рек, откуда с несказанным трудом таким же образом плавят его, как и дрова, привязав к лодке.

Сие есть причиною того, что самый бедный дом становится там во сто рублей и больше, а рыбачья лодка, какова б она мала ни была, ниже пяти рублей не продается. Впрочем, где горы к морю подошли ближе, там с меньшею трудностью лес получается, ежели реки к сплавке способны.

По Быстрой реке, которая впала в Большую реку под Большерецким острогом, самый лучший лес в тамошних местах, особливо же березняк столь толст, что господин капитан Шпанберг построил из оного немалое морское судно, называемое «Березовкою» или «Большерецким», которое неоднократно было с ним в дальнем морском походе.

Здесь не непристойно объявить те обстоятельства, которые при спускании его на воду и при нагружении примечены.

Спущенная на воду «Березовка» так глубоко в воде стояла, как бы совсем нагруженная; причиною тому, может быть, была мокрота, от которой она по свойству березового леса, больше смольных дерев воды пожирающего, набухла; чего ради все думали, что оное судно совсем негодно будет и потонет от малого груза, однако последовало тому противное: ибо «Березовка» по положении настоящего груза почти ничего не осела, а в ходу была она легче всех судов, кроме бригантины «Михаила», которая почиталась за лучшее судно.

Подбираться под ветер едва могла и бригантина столь круто, как «Березовка», а другие не имели в том и сравнения, что самим нам неоднократно случалось видеть.

Восточный берег Камчатки лесом изобильнее. Там растут и близ самого моря по горам, и по ровным местам ольховник и березняк изрядный. За Жупановою рекою около вершин рек начинается листвяк и продолжается до камчатских покатей и оттуда вниз по Камчатке-реке до устья Еловки, и вверх по Еловке почти до вершин ее.

Растут же в тех местах и ели, только не столь велики и толсты, чтоб могли употреблены быть на какое строение. Около узкого перешейка, которым Камчатский мыс соединяется с матерою землею, весь лес паки пропадает, кроме сланца и ерьника ольхового, березового и талового. Чего ради тамошние места наиболее способны оленным корякам для содержания оленей.

Перемены воздуха и погоды бывают почти обыкновенно следующим образом: зима и осень составляют там большую половину года, так что настоящей весны и лета не более четырех месяцев положить можно: ибо дерева начинают там распускаться в исходе июня, а иней падать — в начале августа месяца, как уже выше показано.

Зима бывает умеренная и постоянная, так что ни сильных морозов, каковы якутские, ни больших оттепелей не случается. Ртуть по делилианскому термометру переменяется между 160 и 180 градусами, от чрезвычайной стужи, которая по два года кряду в генваре месяце только однажды примечена, до 205 градусов ртуть опускалась.

Генварь всегда бывает холоднее других месяцев, ибо тогда вышина ртути между 175 и 200 градусами обыкновенно переменяется; однако камчадалы сказывают, что прежде не бывало такой стужи, как в мою бытность, и думают, что я как студент помянутой стужи причина: ибо они студента называют своим языком шакаинач, то есть «студеный», и по смешному своему разуму так рассуждают, что при студеных не можно быть теплой погоде; но чтоб зимы прежде теплее были, тому трудно поверить: потому что в четыре года моей бытности во всякую зиму вышепоказанная стужа была постоянна.

Одним только неспокойно зимнее время — что часто бывают ужасные вьюги, которыми дворы, а наипаче в Нижнем остроге, совсем заносит.

Вешнее время приятнее летнего: ибо хотя и случается иногда мокрая погода, однако и ясные дни бывают часто. Снег лежит по май месяц, который по состоянию наших мест последним вешним месяцем почитается.

Лето весьма неспокойно, мокро и холодно, а причиною тому великое исхождение паров и около лежащие, нетающим снегом покрытые горы. Часто случается, что по неделе, по две и по три солнца не бывает видно: напротив того, не случалось того во всю мою бытность, чтоб неделю кряду простояло вёдро.

Нет такого ясного по тамошнему месту дня, в который бы с утра не видно было тумана, который, как сильный мелкий дождь, до тех пор продолжается, пока солнце близко к полудню приближается, а от того ненастья, также и от помянутых гор, бывает в приморских местах такая стужа, что без теплого платья пробыть отнюдь не возможно.

Сильных дождей и сильного грома и молнии там не примечено, но дожди падают мелкие, гром как бы под землею бывает слышен, а молния пребезмерно слабо блистает.

В Большерецком остроге, где против взморья несколько теплее, вышина ртути в термометре переменяется между 130 и 146 градусами, а от чрезвычайного жара, который в июле месяце на два года однажды случался, поднималась до 118 градусов.

Объявленное летнее неспокойство не только бывает причиною неплодородия земли, но и в приуготовлении рыбы на зиму такое делает помешательство, что от несказанного изобилия рыбы не можно ею запастись с удовольствием, так что редкий год проходит, в который бы весною не случилось голода: ибо жители тысяч из десяти рыб, для сушенья повешенных, иногда ни одной не снимают, для того что от всегдашней влаги нападает на оную червь и поедает.

Таким образом, рыба, которую летом собаки и медведи сами промышляют, продается весною весьма дорого.

В местах, отдаленных от моря, а особливо около Верхнего Камчатского острога, летняя погода бывает совсем особливая: ибо с апреля до половины июля продолжается ясная погода, после долгоденствия продолжаются дожди до исхода августа. Зимою выпадают преглубокие снега. Жестоких ветров мало случается, и утихают скоро. И хотя там не больше снегу идет, как и на Большой реке, однако ж оный бывает глубже, для того что гораздо рыхлее.

В осень бывает обыкновенно приятная и вёдреная погода, выключая последнюю половину сентября месяца, в которое время нередко и ненастье случается. Реки становятся по большей части в начале ноября месяца: ибо оные ради быстрого течения от малых морозов не замерзают.

Весною ветры на Пенжинском море бывают наиболее с южной стороны, с юго-восточной и с юго-западной; летом с запада, осенью с северо-востока и с севера, а зимою до равноденствия непостоянны; и для того погода часто пременяется. После равноденствия до исхода месяца марта дышут по большей части северо-восточные и восточные ветры.

И по сему ветров состоянию весною и летом до долгоденствия бывает мокрая погода, густой и пасмурной воздух, а вёдра мало. В сентябре и октябре, также в феврале и марте месяцах, погода бывает приятнее и купечеству для дальних поездок способнее. В ноябре, декабре, генваре мало тихих, ясных и хороших дней, но великий снег с сильными и жестокими ветрами, которые по-сибирски пургами называются.

Восточные и юго-восточные ветры всех жесточее и продолжительнее; ибо иногда по двое и по трое суток кряду дуют столь сильно, что на ногах устоять нельзя. Сими ветрами, которых в помянутых трех месяцах особливое стремление, около Лопатки и Авачинской губы приносит к берегам льда великое множество с морскими бобрами, и тогда бывает самый богатый их промысел.

Северные ветры как летом, так и зимою производят приятнейшие дни и ясную погоду. Во время южных и юго-западных ветров летом идет дождь, а зимою великий снег. И хотя, впрочем, воздух становится легче, однако зимою всегда бывает густ и пасмурен, а летом туманен.

То ж случается и на море, как экспедициею в американском путешествии к востоку и к северу, а капитаном Шпанбергом в японском примечено: чего ради плавание по здешним морям в такое время столь же опасно и неспособно, как и житье на земле трудно.

Солнце в Камчатской земле весною производит такое сильное действие на снег, что люди в то время так загорают, как индейцы, а многие и глаза портят или и совсем теряют. В самые же здоровые глаза такой жар вступает, что свету снести не могут; чего ради жители носят наглазники из бересты, прорезав на ней узенькие скважины, или сетки, из черных лошадиных волосов плетенные, для уменьшения солнечных лучей и их разделения.

Подлинная тому причина, что снег сильными ветрами так крепко убивается, что поверхность его, как лед, тверда и лоснится, и для того солнечные лучи в скважины его проникать не могут, но с великим преломлением в глаза отвращаются, и с белизною снега тем несноснее, что светлые лучи неправильно в глазу преломляются, а от того очные перепонки растягаются и кровь приступает к жилам их.

И понеже она в тугих сосудах застаивается, то и причиною бывает препятствия в надлежащем течении.

Град случается часто как летом, так и осенью от весьма студеного воздуха, однако никогда не бывает больше сочевицы или горошины. Молния редко примечается, и то около долгоденствия. Камчадалы рассуждают, что тогда на небе дышут сильные ветры и что гамулы, или духи, изтопя свои юрты, выбрасывают из юрты оставшие головни, по камчатскому обыкновению.

Гром редко ж случается и бывает слышен как бы в дальности, как уже выше показано. Не бывало еще того никогда, чтоб кто убит был громом. Что ж камчадалы сказывают, будто до приходу россиян громы сильнее были и людей ими бивало, тому не можно верить. Когда гром гремит, то камчадалы между собою говорят: «Кутху батты тускерет, то есть Кутху, или Билючей, лодки с реки на реку перетаскивает», ибо, по их мнению, стук оный от того происходит.

Притом они рассуждают, что когда и они свои лодки вытаскивают на берег, то такой же гром и Билючею слышится, и он не меньше земных жителей грому их опасается и детей своих в то время содержит в юрте. Но когда они услышат пустой и крепкий громовой удар, то думают, что Билючей весьма сердится и, бубен свой часто бросая оземь, производит стук и звон.

Дождь почитают они мочой Билючеевой и гамулов-духов его; а радугу — новой его россомашьей кухлянкой с подзором и с красками, которую он, вымочась, надевает обыкновенно. В подражание натуре и изрядству сих цветов украшают они свои кухлянки такими же разноцветными красками, которых образец от камчатской физики и от радуги имеет свое начало.

Когда их спросишь, отчего ветер рождается, ответствуют: истинну от Балакитга, которого Кутху в человечьем образе на облаках создал и придал ему жену, Завина-кугатг именем. Сей Балакитг, по их мнению, имеет кудрявые предолгие волосы, которыми он производит ветры по произволению.

Когда он пожелает беспокоить ветром какое место, то качает над ним головою столь долго и столь сильно, сколь великий ветер ему понравится, а когда он устанет, то утихнет и ветер, и хорошая погода последует. Жена сего камчатского Эола в отсутствие мужа своего завсегда румянится, чтоб при возвращении показаться ему краснейшею.

Когда муж ее домой приезжает, тогда она находится в радости; а когда ему заночевать случится, то она печалится и плачет о том, что напрасно румянилась: и оттого бывают пасмурные дни до самого Балакитгова возвращения. Сим образом изъясняют они утреннюю зарю и вечернюю и погоду, которая с тем соединяется, философствуя по смешному своему разуму и любопытству и ничего без изъяснения не оставляя.

Что касается до туманов в Камчатке, то не можно думать, чтоб где в свете больше их было и столь продолжительны; также сомнительно, падает ли где глубже снег, как на Камчатке между 52 и 55 градусами. Чего ради и вся земля в вешнее время бывает потоплена водою, и реки так прибывают, что вон из берегов выходят.

Стужи большой зимою не бывает ни около Большерецка, ни на Аваче; а в Нижнем Камчатском остроге гораздо теплее, нежели в других местах Сибири, на одной с нею широте находящихся. Наибольшее беспокойство причиняют жестокие и по силе своей неописанные ветры и бури, причем следующие обстоятельства достопамятны: пред великою бурею, которая обыкновенно на востоке поднимается, всегда бывает густой и пасмурный воздух, но теплее ли тогда морская вода, как я думаю, того за неимением термометра не изведано.

А понеже восточная буря от Лопатки до Камчатки доходит, где находятся огнедышащие горы и горячих ключей множество, то вероятно, что не столько положение тех мест у моря или узкость земли причиною помянутой жестокости ветров, сколько подземные огни и паров исхождение.

Что касается до прочих достатков или недостатков той страны, то можно вообще сказать, что главное ее богатство состоит в мягкой рухляди [мехах], а изобилие — в рыбе; напротив того, вящий недостаток — в железе и самосадке-соли, из которых первый привозом железа из дальних мест восполняется, а другой — варением соли из морской воды, но по трудности перевоза железа и варения соли обе сии вещи продаются несносною ценою: ибо топора не можно купить ниже двух рублей, а соли пуд по четыре рубля уступается токмо от приятелей.

А какая там мягкая рухлядь и другие звери, также какие рыбы, птицы и минералы находятся, о том в следующих главах порознь объявлено будет.

Об огнедышащих горах и о происходящих от них опасностях

Огнедышащих гор на Камчатке три: Авачинская, Толбачинская и Камчатская. Тамошние казаки называют их горелыми сопками, большерецкие камчадалы — агитескик, а прочие — апагачуч.

Авачинская гора стоит на северной стороне Авачинской губы, в немалом от нее расстоянии, но подножье ее до самой почти губы простирается: ибо все высокие горы с подошвы до половины вышины своей или более состоят из гор, рядами расположенных, из которых ряд ряда выше, а верх их шатром бывает. Горы, расположенные рядами, лесисты, а сам шатер — голый и по большей части снегом покрытый камень.

Помянутая гора из давних лет курится бесперестанно, но огнем горит временно. Самое страшное ее возгорение было в 1737 году — по объявлению камчадалов, в летнее время, а в котором месяце и числе, того они сказать не умели; однако ж оное продолжалось не более суток, а окончилось извержением великой тучи пепла, которым около лежащие места на вершок покрыты были.

Толбачинская гора стоит в стрелке между Камчаткою-рекою и Толбачиком, курится из давних же лет, и сперва, как сказывают камчадалы, дым шел из верха ее, но лет за 40 перемежился, а вместо того загорелась она на гребне, которым с другою горою соединяется. В начале 1739 года в первый раз выкинуло из того места будто шарик огненный, которым, однако, весь лес по окололежащим горам выжгло.

За шариком выбросило оттуда ж как бы облачко, которое, час от часу распространяясь, больше на низ опускалось и покрыло пеплом снег верст на 50 во все стороны. В то самое время ехал я из Верхнего Камчатского острога в Нижний, и за оною сажею, которая поверх снега почти на полдюйма лежала, принужден был у Машуры в остроге дожидаться нового снега.

При объявленном возгорании ничего особливого не примечено, выключая легкое земли трясение, которое было и прежде того, и после. Большее трясение земли чувствовали мы в половине декабря месяца 1738-го, едучи в Верхний Камчатский острог из Большерецка. Мы были тогда недалеко от хребта Оглукоминского и стояли на стану в полдень.

Страшный шум леса, который сперва заслышали, почитали мы за восставшую бурю, но как котлы наши с огня полетели и мы, сидя на санках, зашатались, то узнали подлинную тому причину. Сего трясения было токмо три вала, а вал за валом следовал почти поминутно.

 

 

Камчатская гора не токмо выше описанных, но и всех, сколько там ни есть, гор выше. Она до двух частей вышины своей состоит из гор, таким же образом расположенных, как выше сего об Авачинской сопке объявлено. Шатер, или верхняя часть, составляет целую треть вышины ее, а окружность ее на подножье больше трех сот верст. Шатер ее весьма крут и со всех сторон расщелялся вдоль до самого тощего нутра ее.

Самый верх ее от часу становится площе, без сомнения, из-за того, что во время пожара жерло по краям осыпается. О чрезмерной вышине ее по тому одному рассудить можно, что и в ясную погоду видна она бывает из Верхнего Камчатского острога, который оттуда верст более трехсот расстоянием, а других гор, которые к помянутому острогу гораздо ближе, как например Толбачинская, не можно видеть.

Перед ненастьем часто примечаются вкруг шатра ее облака в три ряда, но верх ее последнего пояса столь выше, что оное расстояние можно почесть за четверть вышины его. Дым, весьма густой, из верху ее идет беспрестанно, но огнем горит она семь, восемь, десять лет [раз]; а когда гореть начала, того не запомнят. Пепел выметывается из ней, по объявлению жителей, на каждый год по два и по три раза, и иногда в таком множестве, что верст на 300 во все стороны земля им на вершок покрывается.

Кроме вышеописанных гор, слышал я еще о двух сопках, из которых дым идет, а именно: о Жупановой и Шивелуче; но есть много огнедышащих гор и далее Камчатки-реки к северу, из которых иные токмо курятся, а иные огнем горят; да две на островах Курильских, одна на Поромусире, а другая на Алаиде.

Причем сообщает господин Стеллер следующие примечания: 1) что горят только одинокие горы, а не хребты гор; 2) что все оные горы имеют снаружи одинаковый вид, следовательно, и внутри одинаковое состояние, и кажется ему, будто внешний их вид придает некоторую силу к внутреннему существу и произведению горящих материй и к действию возжигания; 3) что на самых верхах всех гор, которые курились или горели прежде, а после загасли, выходят моря или озера; почему рассуждать можно, что как горы выгорели до самой подошвы, то водяные проходы отворились и заняли полое место: и сие служить может к истолкованию возгорения гор и горячности теплых вод.

На других высоких горах, с которых снег никогда не сходит, живут особливые духи, а главный из них Билючей, или Пиллячуч, называется. Чего ради камчадалы как близ огнедышащих гор, так и подле других высоких ходить опасаются. Пиллячуч, по сказкам их, ездит на куропатках или на черных лисицах.

Ежели кто следы его увидит, тот счастлив будет на промыслах во всю жизнь свою; но они часто почитают за оные разные фигуры на снегу, которые от ветру делаются на поверхности.

Возгорение огнедышащих гор не токмо камчадалы, но и казаки почитают за предзнаменование кровопролития; и то свое суеверное мнение доказывают многими примерами, что ни одного случая, когда гора ни метала пламя, без того не проходило; а притом утверждают, что чем доле и сильнее она горит, тем и больше крови проливается.

Горы, которые гореть перестали, две объявляются: 1) Апальская, из-под которой течет река Апала; 2) Вилючинская, из-под которой течет река Вилючик. У подножья сей горы есть озеро, где в марте, апреле и мае месяцах много сельдей промышляют особливым образом, о чем объявлено будет на своем месте.

Большерецкие камчадалы огнедышащую гору называют агитескик, как уже выше объявлено, а курящуюся — пигташ. На нижне-шантальском языке огнедышащая гора — апахончич, илиапагачуч, а курящаяся — суелич.

О горячих ключах

Горячие ключи в шести местах мною примечены: 1) на реке Озерной, которая течет из Курильского озера; 2) на речке Паудже, которая в Озерную пала; 3) на речке Баана, которая за рассошину Большой реки почитается; 4) близ Начикина острога; 5) около Шемячинского устья; 6) на ее вершинах.

Ключи, находящиеся по Озерной реке, бегут из южного ее берега ручьями, из которых иные прямо в помянутую реку падают, иные вдоль по берегу имеют течение и, соединясь между собою, сбираются в ручей, который устьем в Озерную ж впадает. Сии ключи всех меньше и холоднее: ибо в опущенном в них делилианском термометре, в котором ртуть на свободном воздухе на 148° стояла, поднялась только до 65 градусов.

Пауджинские ключи от прежних в 4 ¼ версты расстоянием, бьют из земли на восточном берегу Пауджи-речки, на чистом, высоком и плоском холмике, которого площадь в длину 350, а в ширину 300 сажен. Оный холмик выдался мысом в объявленную речку и с той стороны составляет крутой ее берег, а прочие три стороны того холмика пологим скатом.

Ключи бьют во многих местах, как фонтаны, по большей части с великим шумом, в вышину на один и на полтора фута. Некоторые стоят, как озера. в великих ямах, а из них текут маленькие ручейки, которые, соединяясь друг с другом, всю помянутую площадь, как на острова, разделяют, и нарочитыми речками впадают в означенную Пауджу.

Особливо примечания достойно озерко, из которого бежит исток, литерою Г означенный [на плане — внизу справа]: ибо в нем находится окно глубиною сажени на две.

На сухих местах, или на островках, находятся весьма многие скважины, иные как булавкою проткнуты, иные побольше, а иные и около полуаршина в диаметре. Но вода не бьет из последних, а из малых или вода, или пар идет с таким стремлением, как из Еолипили.

Все места, где прежде ключи били, можно по тому узнать, что вкруг их мелкая глина различных цветов находится, которая с водою обыкновенно вымывается изнутри скважин. Находится же там и горючая сера, а особливо по краям тех скважин, из которых один пар идет.

Текут же ключи и из объявленного крутого яра, который вышиною сажени на две. Причем сие не недостойно примечания, что твердое круглое каменье, из которого состоит помянутый яр, а может быть и весь холм, с внешней стороны имеет свойственную твердость, а с внутренней так мягко, что в руках, как глина, мнется.

По чему можно рассуждать, что выметывающаяся из ключей мелкая глина не что иное есть, как от влаги и жара размоклое каменье, которое те же цвета имеет, каковы на самой глине примечаются. Оная глина вкусом кисла и вязка, и ежели ее или моклое каменье разломишь, то весьма много квасцов, наподобие белого моха, увидишь.

Что касается до цветов ее, то она распестрена бывает синим, белым, алым, желтым и черным, наподобие мрамора, которые живее кажутся, когда глина не совсем засохла.

Против объявленного мыса есть островок на Паудже-речке, где также горячие ключи бегут ручьями, токмо прежних поменьше.

Натуральное всех объявленных ключей положение яснее усмотреть можно из плана, который при сем прилагается, где каждый исток и ручей особливою означен литерою для следующей таблицы теплоты их, чтоб читателю можно было знать, который из них теплее или холоднее или, по крайней мере, какая их вящая горячесть.

Ключи, которые находятся при речке Бааню, почти ничем от пауджинских не разнствуют. Они бьют по обеим сторонам объявленной речки.

И понеже на южном ее берегу высокая площадь, а на северном каменный утес над самою речкою, то горячие ключи южного берега текут речками в Бааню, а из утеса с кручины прямо в реку падают, выключая один ручеек, который саженях в 80 от тех ключей находится, где горы от реки отдаляются, ибо от устья до его вершины 45 сажень расстояния.

Между ключами, которые на южном берегу находятся, примечания достойно местечко, откуда бежит исток Ж: ибо там бесчисленное множество скважин различной ширины в диаметре, из которых вода бьет вверх аршина на два с великим шумом.

В термометре, опущенном в самые ключи, который показывал на воздухе 185°, всходила ртуть до 15°.

Большерецкие ключи текут немалою речкою между каменными отлогими горами по узкой долине, у которой берега болотные, а дно каменное и мохом покрытое. От устья, где горячая речка в Большую реку впадает, 261 сажень расстояния.

В опущенном близ вершины термометре поднималась ртуть до 23 ½°, оттуда, следуя к устью, теплота час от часу умаляется, так что на устье спустилась ртуть до 115°, а на воздухе вышина ртути была 175°.

Горячая речка, которая близ реки Шемеча находится и устьем пала в Восточное море, вышеобъявленной гораздо больше; ибо она на устье шириною трех сажен, глубиною местами до полуаршина, а до вершины ее 3 версты и 88 сажен намерено. Она течет между высокими каменными горами с великим стремлением.

Дно ее — дикий камень, покрытый зеленым мохом, который в тихих местах и около берегов и по поверхности плавает. Теплота ее на устье подобна летней воде, а на вершине вышеописанной речки, по берегам ее, в марте месяце росли зеленые травы, в том числе некоторые и в цвете были.

От вершин сей речки следуя в западную сторону к последним горячим ключам, что на вершинах речки Шемеча, надлежит переезжать высокий хребет. С восточной стороны оного хребта, недалеко от верха, есть ровная и круглым серым камнем местами покрытая площадь, на которой никакого произрастающего не видно.

На сей площади во многих местах горячий пар выходит с великим стремлением и шум воды клокочущей слышится. Чего ради приказывал я копать там землю, надеясь, что до воды дорыться можно. Но понеже мягкой земли было там только на пол-аршина, а под нею лежал слой дикого камня, то не исполнилось наше предприятие.

Впрочем, сомневаться нельзя, чтоб там вода не скоро наверх выбилась. Самое начало горячей речки, которая в океан течет, чаятельно, от сего места, для того что и вершины ее бегут из расселин гор, и сия площадь против самой вершины находится.

То ж должно рассуждать о последних ключах, которые текут в реку Шемячик с левой стороны по течению: ибо они находятся при самом спуске с того ж хребта на западную его сторону, в глубоком буераке, окруженном высокими и во многих местах дымящимися горами. Сам буерак от спуска вниз на полторы версты расстоянием наполнен бесчисленным множеством кипящих ключей, которые напоследок в одну речку соединяются.

Особливо достойны примечания два великих жерла, из которых одно 5, а другое 3 сажен в диаметре, а глубиною первое на полторы, а другое на одну сажень: ибо в них кипит вода белым ключом как в превеликих котлах, с таким шумом, что не токмо разговоров между собою, но почти и крику не можно слышать.

Пар идет из них столь густой, что в 7 саженях человека не видно. Чего ради и кипение ключей оных токмо припадши к земле рассмотреть можно. Между сими пропастями сажени с три расстояния, которое все, как зыбучее болото, колеблется, так что опасаться ходящим должно, чтоб не провалиться.

Сии ключи в том от всех других отменны, что по поверхности их плавает черная, китайским чернилам подобная материя, которая с великим трудом от рук отмывается. Впрочем, находится там и свойственная всем горячим ключам разноцветная глина, тако ж известь, квасцы и горючая сера.

Во всех вышеописанных ключах вода густа, и протухлыми яйцами пахнет.

Сие достойно примечания, что от устья реки Камчатки к северу и от устья Озерной реки по всему западному берегу горячих ключей не находится, хотя колчедана, серы, железной земли и камней с квасцами и купоросною солью довольно и около Олюторска, как о том справедливо пишет господин Стеллер, приобщая свое рассуждение, что камчатская земля, как видно по частым земли трясениям, земными пещерами и горючими материями наполнена, которые своим возгорением и внутренним движением такую ж великую перемену на земле произвесть могут, какой видны следы у изорванного каменного берега Бобрового моря и на многих островах, находящихся в проливе между Азиею и Америкою.

Причиною возгорения ставит он подземные проходы из моря, которыми соленая вода к горючим рудам подходит и возжигаег их. Трясение земли наибольше случается около равноденствия, когда морское наижесточайшее бывает волнение, а особливо весною, когда наибольшая прибыль воды примечается, и сие камчадальским жителям и курильским довольно известно, которые первых чисел марта и последних сентября весьма опасаются.

При всем том две вещи весьма удивительны: 1) что следов железа в сих местах не находится, хотя и примечаются соединенные с железом материи, как например глины и земли, по которых смешению с серою подземный огонь легко изъяснять можно; 2) что поныне нет известия о ключах соленых, которым в сих местах всеконечно быть надлежало, как о том по узости Камчатского мыса, по подземному сообщению с морем, по многим каменным горам и по ключам не без основания рассуждать можно.

 

 

К вышеописанным ключам должно присовокупить и те, от которых реки не мерзнут. На Камчатке их такое изобилие, что нет ни одной реки, которая бы и в самые жестокие морозы полыней не имела; бьют же они и на ровных местах, особливо около гор, чего ради в летнее время нигде сухо пройти или проехать нельзя.

Которые ключи собираются в особливую речку, какова впадающая в Камчатку Ключевка, те никогда не мерзнут, и для того рыба в них почти во всю зиму водится, в чем особливое имеет преимущество объявленная Ключевка: ибо свежею из ней рыбою довольствуются не токмо живущие там камчадалы, но и весь острог Нижне-Шантальский, а свежая рыба зимою почитается там за самую редкость.

О произрастающих, особливо которые к содержанию тамошних народов употребляются

Главный и способный к употреблению большой лес состоит из листвяку (Larix dahurica) и топольнику (Populus alba), из него строятся дома и крепости, из него камчатские острожки, а напоследок и суда не токмо камчатские, но и к морскому ходу способные: но листвяк растет токмо по реке Камчатке и по некоторым текущим в оную посторонним речкам, а в других местах довольствуются топольником.

Сосны и осокори не примечено нигде по Камчатке ни дерева. Пихтовнику (Pices) малое число растет в одном токмо месте около речки Березовой, как уже в первой части объявлено. Березнику (Betula), хотя и довольно, однако немного идет в дело, кроме санок и принадлежащих к ним потребностей; для того что по мокрым местам и ближайшим к жилью крив и неугоден, а издали перевозить великая трудность.

Корка его в большем употреблении: ибо жители, соскобля у сырого дерева корку, рубят оную топориками как лапшу мелко и едят с сушеною икрою с таким удовольствием, что в зимнее время не минуешь камчатского острожка, в котором бы бабы не сидели около березового сырого кряжа и не крошили объявленной лапши каменными или костяными топориками своими.

Квасят же камчадалы оною коркою и березовый сок, и оттого бывает он кислее и приятнее. Впрочем, между европейскими и камчатскими березами сие есть различие, что камчатские березы серее европейских и весьма шероховаты и киловаты, и из кил из-за их твердости всякая столовая посуда может делаться.

О тополевом дереве приметил господин Стеллер, что от соленой воды топольник и ноздреват и легок становится, как сухая ветловая корка, что зола его на свободном воздухе срастается в красноватый тяжелый камень, который чем доле лежит, тем более получает тяжести; и ежели такой, несколько лет лежавший на воздухе камень, разломишь, то примечаются внутри его железные пятна.

Ивняк (Salices) и ольховняк (Alni) обыкновенные дрова на Камчатке, но иво— вая кора и на пищу, а ольховая на крашение кож употребляется, как о том в другом месте объявлено будет пространнее.

Родится ж на Камчатке черемуха (Padus foliis annuis Linn. Lapp.) и боярышнику (Oxyacantha fructu rubro et nigro)два рода, один с красными, а другой с черными ягодами, которых жители довольно запасают в зиму. Есть же в тех местах и рябины (Sorbus aucuparia B. Hist.) немало, которая почитается за непоследний конфект.

Лучший запас тамошних жителей — орехи со сланца, которого как по горам, так и по тундрам великое довольство. Сие дерево от кедра ничем не разнствует, кроме того, что несравненно меньше, и не прямо растет, но по земле расстилается, почему и сланцом именуется.

Шишки его и орехи вполы против кедровых. Камчадалы едят их со скорлупами, от чего, так же как и от черемухи и боярышнику, случаются у них запоры, особливо когда употребляют их со излишеством.

Вящая в сланце доброта, что им пользуются от цинготной болезни с желаемым успехом, в чем вся морская экспедиция свидетель: ибо бывшие при оной служители никаких почти других лекарств для излечения объявленной болезни не принимали, кроме сланцевого дерева, из которого и квасы делали, и теплым вместо чаю пили, и нарочитые приказы отдаваны были, чтоб превеликий котел с вареным кедровником не сходил с огня.

Красной смородины, малины и княженицы весьма там мало, и то в местах от жилья отдаленных, чего ради и никто о сбирании их не старается. Жимолостные (Lonicera pedunculis bifloris, floribus infundibiliformibus, bacca solitaria, oblorga, angulosa. Gmel. Sib.) черные ягоды в великом употреблении: ибо оные не токмо весьма приятны, но и удобны к заквашиванию травяной браги, из которой вино сидится.

Корка его к перегону хлебного вина в водку весьма угодна: ибо водка бывает от оной сильнее и проницательнее.

Можжевельнику (Juniperus) в тех местах везде довольно, однако ягоды его не в употреблении. Напротив того морошку (Rubus chamaemorus L.), пьяницу (Vaccinium Linn. Svec. Spec.), бруснику (Vaccinium vitis-idaea L.), клюкву (O. oxycoccus L.) и водяницу (Empetrum) запасают с великою ревностью; и когда род им бывает, то не токмо вместо закусок их ставят, но и вино из них сидят, кроме клюквы и водяницы, из которых оно не родится.

О шикше, или водянице пишет господин Стеллер, что она от цинги немалое лекарство. Сверх того жители красят ею в вишневую краску всякие полинялые шелковые материи; а обманщики вареною шикшею с квасцами и с рыбьим жиром подчеркивают морских бобров и плохих соболей весьма изрядно и наводят на них такой лоск, что можно скоро глазам заиграться, и причиною быть несколько рублей убытку.

Вящее тамошних жителей довольство состоит в травах и кореньях, которыми недостаток в хлебе так же почти, как и рыбою, награждается.

Первая из них сарана, которая вместо круп служит. По роду своему принадлежит она к лилеям (Lilium flore atro-rubente), но сего виду нигде в свете кроме Камчатки и Охотска не примечено; чего радо приобщим мы краткое внешнего ее вида описание. Она растет вышиною до полуфута: стебель толщиною с лебединое перо или и тоне, снизу красноватый, вверху зеленый.

Листья по стеблю в два ряда. Нижний ряд состоит из трех листов, а верхний из четырех, крестом расположенных, которые эллиптическую фигуру имеют. Иногда сверх другого ряду бывает еще один лист, который до самых цветов досягает. Поверх стебля бывает по одному темно-вишневому цвету, а редко по два, жарким лилеям подобные, токмо поменьше, которые на шесть равных частей разделяются.

Пестик в центре цветка троегранный и по концам тупой, так как у других лилеев, а внутри о трех гнездышках, в которых плоские красноватые семена содержатся. Вкруг пестика шесть тычек белых с желтыми головками. Корень ее, который свойственно сараною называется, величиною с чесноковицу, состоит из многих кругловатых мелких зубчиков, отчего и круглою именуется. Цветет в половине июля, и в то время за великим ее множеством издали не видно на полях никаких других цветов.

Камчатские бабы и казачьи жены коренье сей травы копают в осеннее время, но больше вынимают из мышьих нор, и высуша на солнце в кашу, в пироги и в толкуши употребляют, а за излишеством продают пуд от четырех до шести рублев.

Пареная сарана и с морошкою, голубелью или с другими ягодами вместе столченая может почесться на Камчатке за первое и приятнейшее кушанье: ибо оное и сладко и кисло, и питательно так, что ежели бы можно было употреблять ежедневно, то б недостаток в хлебе почти был нечувствителен.

Господин Стеллер считает ее пять родов:

1) кемчига, которая растет около Тигиля и Хариузовой. С виду походит она на крупный сахарный горох, да и вкусом, когда сварится, почти от него не разнствует, однако сей травы в цвету ни мне, ни Стеллеру не случилось видеть.

2) Круглая сарана, о которой выше упомянуто.

3) Овсянка, которая растет по всей Сибири, луковицы алых лилей, у которых цветки как кудри извиваются, а самые луковицы состоят из бесчисленных мелких зубчиков.

4) Титихпу, которая растет около Быстрой реки, но цвету ее ни ему, ни мне не случалось видеть.

5) Маттеит.

Сладкая трава в тамошней экономии за столь же важную вещь, как и сарана почитается: ибо камчадалы употребляют оную не токмо в конфекты, в прихлебки и в разные толкуши, но и во всех суеверных своих церемониях без ней обойтись не могут: а российскими людьми почти с самого вступления в ту страну проведано, что из ней и вино родится: и ныне там другого вина, кроме травяного, из казны не продается.

Помянутая трава нашему борщу во всем подобна. Корень у ней толст, долог, разделен на многие части, снаружи желтоват, внутри бел, а вкусом горек и прян как перец. Ствол тощий о трех и четырех коленах, вышиною почти в человека, цветом зеленый и красноватый с белыми короткими волосками, которые около колен подоле.

Коренных листьев около одного ствола по пяти, по шести и по десяти случается, которые немало от борщовых не разнствуют, и содержатся на толстых, круглых, тощих, зеленых, красными крапинками распестренных и мохнатых стеблях. По стволу при каждом колене по одному такому ж листу, токмо без стебля.

Цветки маленькие белые, как у борща, укропа и других того сродства произрастающих. Каждый цветок о пяти листках, из которых внешний всех больше, внутренний меньше, а боковые средней величины между оными. Все по концам сердечком. Зарод двойной в средине каждого цветка с двумя короткими тоненькими шейками, окружен пятью белыми, тонкими, длиною цвет превосходящими тычками с зелеными головками.

Цветы вообще вид тарелки имеют: ибо стебли, на которых так называемая умбелла содержится, по краям доле, а в средине короче. Бывают же и от каждого колена ветви и на них цветы, как выше показано. Семена точно как борщевые.

Сей травы по всей Камчатке весьма довольно. Камчадалки приуготовляют оную следующим образом: нарезав стеблей, на которых коренные листья содержатся (ибо стволье к тому негодно, может быть для того, что их не столько собрать можно, как стеблей, когда они молоды, а тогда уже не сочны, когда стебли в надлежащую вышину возрастают), оскабливают кожу с них раковиной и вешают на солнце сперва по одному, потом связывают их в маленькие так называемые куклы по десяти стеблей, а из десяти до 15 кукол переплетенных состоит тамошняя пластина.

Когда трава провянет, тогда кладут оную в травяные мешки, в которых она по нескольких днях сахарится, то есть сладкою пылью осыпается, которая выступает, может быть, изнутри ее. Сия пыль, или травяной сахар, вкусом солотковат и несколько противен, а стрясается его с пуда сушеной травы не более четверти фунта.

При заготовлении объявленной травы женщины надевают перчатки: ибо сок ее столь ядовит, что тело от него безмерно пухнет; чего ради как русские, так и камчадалы, которые весною едят сладкую траву сырую, кусают ее к губам не прижимая.

Мне самому случилось видеть, коим образом страдал от того некоторый приезжий, который, смотря на других, ел сладкую траву сырую, не употребляя никакой осторожности, слупая кожу с нее зубами, ибо у него не токмо губы, но и борода, и нос, и щеки, до которых он сочною травою касался, тотчас опухли и спрыщивели: и хотя пузырье прорвалось скоро, но струпье и опухоль не сошла более недели.

Вино из ней гонится следующим образом: сперва делают приголовок, кладут несколько кукол, или пластин, травы в теплую воду, заквашивают в небольшом судне жимолостными ягодами, или голубелью, и закрыв и завязав посуду крепко, ставят в теплое место и держат до тех пор, пока приголовок шуметь перестанет: ибо оный в то время, когда киснет, столь сильно гремит, что дрожит и самое судно.

Потом затирают брагу таким же образом, как приголовок; воды столько кладут, чтоб трава могла токмо смочиться, и вливают в оную приголовок. Брага поспевает обыкновенно в сутки, а знак, что она укисла, тот же, как о приголовке объявлено.

Квашеную траву вместе с жижею кладут в котлы, и закрывают деревянными крышками, в которые иногда вместо труб вмазываются и ружейные стволья: головка у раки крепостью подобна водке, отнимается, когда кисла бывает. Ежели сию раку перегнать, то будет прекрепкая водка, которой отъемом и железо протравить можно. Но вино употребляют токмо прожиточные люди, а из казны вместо вина рака продается, однако оная никакого вина не хуже.

Ведро раки обыкновенно выходит из двух пуд, а каждый пуд по 4 рубли и больше покупается.

Трава, которая по выгоне раки в котлах остается, или барда, обыкновенно употребляется вместо ягод к заквашиванью приголовка; понеже она довольно кисла. Впрочем, которая выметывается вон за излишеством, ту ест рогатый скот с великою жадностию, и от того жиреет.

Если вино высижено будет из травы, с которой кожа не со всем оскоблена, то от него сердце пребезмерно давит, чего ради такое вино и давёжным называется.

Травяное вино по Стеллерову примечанию следующие имеет свойства: 1) что оно весьма проницательно, и великую в себе содержит кислость, следовательно и здоровью вредительно: ибо кровь от него садится и чернеет; 2) что люди с него скоро упиваются, и в пьянстве бывают бесчувственны и лицом сини; 3) что ежели кто выпьет его хотя несколько чарок, то во всю ночь от диковинных фантазий беспокоится, а на другой день так тоскует, как бы сделав какое злодеяние. Причем он сам видел, что люди с похмелья с одного стакана холодной воды так становились пьяны, что на ногах не могли стоять.

Сок сладкой травы, который весною жмется, имеет силу вшеного зелья, и камчадалы вшей у себя токмо тем и переводят, намоча им голову и завязав крепко.

Многие из камчадалов, желая быть плодородными, не едят помянутой травы ни сырой, ни сушеной: ибо думают, что от ней бывают они не столь способны к плотскому совокуплению.

Кипрей-трава, которая родится во всей Европе и Азии, третие место имеет в камчатской экономии. Ибо они варят с нею рыбу и мясо, и листье свежее вместо чаю употребляют; но главная важность состоит в сердце стеблей его, которое они, раскатав стебель надвое, выскабливают раковиной и пластинами сушат на солнце.

Сушеный кипрей весьма приятен, и вкусом походит несколько на сушеные огурцы калмыцкие. Камчадалы употребляют его во всякие толкуши, и ставят сырой вместо закусок. Из вареного кипрея бывает такое сладкое и густое сусло, что к деланию квасу лучшего желать не можно.

Родится же из него и уксус весьма крепкий, ежели шесть фунтов сухого кипрею сварить, в сусло положить пуд сладкой травы и сквасить обыкновенным образом; да и камчатское вино бывает выходнее и хлебнее, когда вместо простой воды затирается сладкая трава в кипрейном сусле.

Жеваною травою и смешенною со слюною камчадалы лечат пупки у младенцов новорожденных, а тертая кора со стеблями искрошенными намелко вместо зеленого чаю употребляется, на который она и вкусом походит. В том же употреблении у курилов некоторое деревцо, которое цветы имеет подобные земляничным, однако желтоватые, и не приносит ягод: чего ради и называется курильским чаем, который для вяжущей силы от поносу и резу весьма полезен.

Черемша, или полевой чеснок, не токмо за нужный запас, но и за лекарство почитается. Российские люди и камчадалы собирают его довольно, и крошеный высуша на солнце берегут на зиму, а зимою варят его в воде, и сквася, употребляют вместо ботвинья, которое у них щами называется.

От цинги оная черемша такое же лекарство, как и кедровник: ибо ежели сия трава из-под снегу выйдет, то жители цинготной болезни не опасаются. Я слышал удивительное приключение о казаках, которые в Первую Камчатскую экспедицию под командою господина Шпанберга были при строении бота «Гавриил».

Помянутые казаки от всегдашней мокроты так оцынжали, что с нуждою в работу могли быть употребляемы, до тех пор пока снег стаял. Но как на высоких полях появились проталины и черемша из земли вышла, то казаки напустились есть оную с великою жадностию, отчего напоследок все они опаршивели, так что командир принужден был почитать их французскою болезнию зараженными: однако по прошествии двух недель увидел, что с людей и струпья сошли, и они совершенно оздоровели.

К камчатскому ж корму принадлежат и шеламайные и морковные пучки, то есть стволье трав тощее и сочное, каково, например, у дягильника или ангелики.

Шламда принадлежит к роду травы, называемой ульмария. Корень у ней толстый, снаружи черноватый, а внутри белый. Ствольев от одного корня бывает по два и по три вышиною в человека, а толщиною у корня в больший палец, а к верху тоне. Оное стволье снаружи зелено и несколько мохнато; а внутри тощо, как уже выше показано.

Листье по всему стволу частое на долгих стеблях, ободом кругловатое, на семь частей разделенное, с зубцами неровными, сверху зеленое гладкое, снизу бледноватое и мохнатое, с высокими красноватыми жилками. При выходе каждого стебля из ствола по два листа подобных вышеописанным, токмо поменьше.

Самые стебли троегранные, красноватые, твердые и мохнатые, сверху желобочком, а вдоль по ним две или три пары таких же листьев, каковы при корне их описаны. Поверх ствола цветы, как у рябины. Каждый цветок величиною в серебряную копейку о пяти белых листочках, содержится в чашке о столько ж листках мохнатых и к низу отвислых.

Пестиков в средине цвета овальных, с боков плоских и по краям мохнатых, четыре, в которых по созрении содержатся по два семечка продолговатых. Пестики окружены десятью белыми тычинками вышиною цвет превосходящими, у которых головки белые ж. Цветет в половине июля, а семена созревают в половине августа. Корень, ствол и листье сей травы безмерно вяжет.

Молодое стволье сей травы и российские люди, и камчадалы едят весною, как в деревнях дягильник; чего ради ежедневно приносят его великими ношами. Корень запасается у камчадалов в зиму, и в толкуши употребляется. Едят же его и сырой с сушеною икрою. Господин Стеллер вкус его шептале уподобляет.

Морковными пучками называется там обыкновенная трава, по сходству с морковным листьем. Стволье сей травы едят весною ж, однако не так хвалят, как шеламайное, хотя оно вкусом и на морковь походит. В большем употреблении квашеное листье ее наподобие капусты, из которой рассол пьют вместо квасу.

Есть еще там трава особливого рода, которая по-камчатски котконня называется, а растет по берегам рек в превеликом множестве. Корень у ней горький и вязкий, толщиною в палец, а длиною почти в два дюйма. Стеблей от одного корня до пяти случается, но более по два и по три. Вышиною они с четверть, а толщиною как перо гусиное.

Цветом с желта зелены и гладки. По конец их по три листа овальных звездою расположенных, из которых средины выходит стебелек длиною в полдюйма, на котором цвет содержится. Чашка у оного цвета состоит из трех зеленых продолговатых листочков. Цвет из толикого ж числа листков белых.

Пестик в средине цветка шестигранный желтоватый, на конце красный, о трех внутри гнездышках. Тычек окружающих его шесть величиною равных, которые купно с головками желтого цвета. По созрении бывает помянутый пестик с грецкий орех, притом мягок, телен, и вкусом так приятен.

Цветет около половины мая месяца. Корень сей травы едят камчадалы и свежий, и сушеный с икрою. Плоды в то самое время, как собираются, есть должно: ибо оные по нежности тела ни одной ночи не могут пролежать без повреждения.

Иикум, или сикуй, по-российски макаршино коренье растет по мшистым горам и тундрам в великом изобилии. Камчадалы сие коренье и сырое едят, и толченое с икрою, потому что оно несравненно меньше европейского вяжет, а притом сочно и как орехи вкусно.

Учихчу есть трава, у которой листье, как у коноплей, а цвет, как у ноготков, токмо гораздо меньше. Листье сей травы сушеное и вареное с рыбою придает похлебке такой вкус, будто б в ней мясо каменного барана варено было.

Митуй-корень, который родится на первом Курильском острову и по-якутски зардана называется, топится у курил в рыбьем или тюленьем жиру и почитается за приятнейшую пищу.

Сии суть главные травы и коренья, которые наиболее употребительны; впрочем, есть и другие многие, как земные, так и из моря выбрасывающиеся произрастающие, которые камчадалы или сырые едят, или запасают в зиму, так что Стеллер по достоинству называет их всеядущими животными: ибо они ни жагре, ни мухомору не спускают, хотя от первого нет ни вкусу, ни сытости, а от другого очевидный вред; но притом и сие справедливо он пишет: что любопытство сего народа, знание силы в травах и употребление их в пищу, и лекарство, и на другие потребности столь удивительно, что большего, не токмо в других отдаленных диких народах, но и в самых политических не можно надеяться.

Они все свои травы поименно знают: известна им как сила их порознь, так и различие силы в травах по разности природного места. Время собирания их наблюдают они столь точно, что автор довольно надивиться не может. Почему камчадал сие имеет преимущество, что в своей земле везде и всегда себе корм сыщет. Нельзя его ни лечить, ни вредить растущим на Камчатке произрастающим, чтоб он не узнал лекарства или яда в то самое время.

Здесь надлежит еще сообщить известие о некоторых травах, касающихся до лекарства и их экономии.

Есть при морских берегах высокая трава беловатая, видом пшенице подобная, которая растет и на песчаных местах около Стрелиной мызы. Из сей травы плетут они рогожи, которые и вместо ковров, и вместо занавесов употребляют. Лучшие ковры бывают с шахматами или с другими фигурами, которые китовыми мелко разделенными усами выплетаются.

Из сей же травы плетут они епанчи, во всем подобные нашим старинным буркам: ибо оные с исподи гладки, а сверху мохнаты, чтоб по мохрам оным дождю катиться можно было.

Самая чистая работа из объявленной травы примечается на мешочках и корзинках, в которых женщины содержат свои мелочи.

С первого взгляду никто не подумает, чтоб сии вещи не из тростнику сплетены были. Сверх того, бывают оные украшены китовыми усами и крашеною шерстью.

Зеленую траву употребляют они на делание мешков для содержания рыбы, сладкой травы, кипрею и других вещей. Ею же и другою всякою высокою травою кроют они свои шалаши, балаганы и юрты; а косят оную косами сделанными из китовой лопатки, которые они столь остро вытачивают брусками, что в краткое время много травы накосить могут.

Болотная трава несколько осоке подобная — (Cyperoides), которую они осенью заготовляют и двоезубным гребнем, из гаячьих костей сделанным, так, как лен, мягко вычесывают, употребляется на следующие потребности: 1. Когда дети родятся, то их за неимением рубах и пеленок обвивают ею.

2. Пока дети мараются, то на подъемный клапан, который приделывается назади хоньбов их, кладут сию траву, и когда замочится, переменяют. 3. За неимением чулков ноги ею увивают столь искусно, что на ноге как чулок плотно держится. 4. Понеже камчатские бабы по умствованию своему большую горячесть детородного уда почитают за причину к большему плодородию, то употребляют сию траву для согревания оного уда, особливое же ее употребление во время течения крови.

5. Раздувают в ней огонь вместо уголья. 6. В великие праздники обвязывают ею свои головы, и идолов своих вместо венков и ошейников. 7. Когда приносят жертву или убьют какого зверя, то за мясо зверю дают травяной венок, чтоб не сердился и не жаловался своим сродникам.

То ж делывали преж сего над головами своих неприятелей, в том числе и россиян: накладывали на них травяные венки, и поворожа над ними по своему обыкновению втыкали головы на колье. Сия трава от казаков тоншичь и мятая трава, от большерецких камчадалов егей, а по Камчатке реке иимт называется.

Главнейшая в экономии их вещь крапива, для того что не родится там ни пеньки, ни поскони, а без сетей для ловления рыбы, которая вместо хлеба употребляется, пробыть не можно. Они рвут ее осенью в сентябре или и в августе, и связав пучками, сушат под своими балаганами. Потом как рыбная ловля отойдет, и ягодами и кореньем запасутся довольно, то за крапиву принимаются.

Разрезывают ее надвое, кожу обдирают зубами весьма искусно, и разбив палками на жилочки, вытрясают кострику; после того сучат на ладони и мотают на мотовила. Несученые нитки употребляют на шитье, а сученые на рыбные сети, которые однако ж не прослуживают и лета, не столько для всегдашнего употребления, сколько для худого приуготовления, что они крапивы не мочат и не варят пряжи.

К лекарственным травам принадлежат нижеследующие: кайлуя трава, которая растет на болотных местах около Большой реки. Жители декокт сей травы употребляют от чирьев, чтоб разгнаивались скорее. По мнению камчатскому, производит она и пот, и выгоняет изнутри все ядовитое.

Чагбан (Dryas Linn.) растет изобильно по всей Камчатке, а декокт его от опухоли и лому в ногах употребляется.

Катанагчь (Andromeda foliis ovatis venosis Gmel. Sib), по-российски пьяная трава на Камчатке не столь сильна, как в других местах Сибири. Декокт ее пьют камчадалы для излечения французской болезни, однако без пользы.

Дуб морской (Quercus marina Cluf. et. Lob. ic) — трава, которая выбрасывается из моря, вареная со сладкою травою от поносу пользует; а морская малина намелко истертая для скорейшего разрешения от бремени при родинах употребительна. Есть еще морская трава (Species fuci) яханга, которая около Лопатки выметывается из моря, и видом походит на усы китовые; оную траву курилы мочат в студеной воде и пьют от великого резу.

Омег (Cicuta Auct.) растет около рек и близ моря по всей Камчатке. Сия трава особливое их лекарство от того, когда спину заломит; тогда натапливают они юрту жарко, как можно, чтоб скорее вспотеть больному, потом трут спину омегом, наблюдая притом со всякою осторожностию, чтоб не коснуться до поясницы, ибо от того скорее смерть последует. Впрочем, от объявленного трения получают облегчение.

Еще надлежит упомянуть о корне згате (Anemonoides et Raminculus), а по-российски лютике, которого действие и употребление не токмо камчадалам, но корякам, юкагирам и чукчам небезызвестно.

Все объявленные народы толченым корнем лютика намазывают стрелы свои, чтоб раны их неизлечимы были неприятелем; и сие самая истина, что раны от такой стрелы тотчас синеют, и все вкруг оный пухнет, а по прошествии двух дней всеконечно и смерть последует, если не будет употреблено надлежащей осторожности, которая в одном том состоит, чтоб яд из раны высосать.

Самые большие киты и сивучи, будучи легко поранены, не могут долго быть в море, но с ужасным ревом выбрасываются на берег и погибают бедственно.

О зверях земных

Зверей на Камчатке великое изобилие, в которых состоит и вящее ее богатство: в том числе есть лисицы, соболи, песцы, зайцы, евражки, горностаи, ласточки, тарбаганы, росомахи, медведи, волки, олени дикие и езжалые и каменные бараны.

 

 

Камчатские лисицы столь пышны, остисты и красны, что других сибирских лис и сравнить с ними не можно, выключая анадырских, которые, по объявлению бывалых в тех местах, еще лучше камчатских, что, однако ж, сомнительно: ибо ежели Стеллерово примечание справедливо, что тамошние лисицы, как кочевые татары, не живут на одном месте, что на Камчатке бывает их много токмо временами, что около Анадырска худой их промысел случается, когда на Камчатке довольный, то можно думать, что те же лисицы и из Анадырска на Камчатку переходят, и с Камчатки в Анадырск.

Сие правда, что на Камчатке лисиц редко в норах находят.

Что касается до родов их, то почти все, сколько их ни есть, на Камчатке примечены, а именно: красные, огненки, сиводушки, крестовки, бурые, черно-бурые и другие, тем подобные. Случаются ж там иногда и белые, токмо весьма редко. Сие достойно примечания, что лисицы чем лучше, как например черно-бурые, сиводушки и огненки, тем хитрее и осторожнее, что не токмо камчадалы, но и русские промышленники утверждают за истину.

При мне тому пример был, что славный промышленник из тамошних казаков по две зимы кряду ходил за одною черною лисицею, которая недалеко от Большерецкого острога жила в тундре, и, употребя все возможные способы, не мог ее промыслить.

Соболи камчатские величиною, пышностью и остью превосходят всех соболей сибирских. Один в них недостаток, что не так черны, как олекминские и витимские, который, однако ж, столь важен, что оные с помянутыми не могут иметь и сравнения; чего ради и в Россию мало их идет, но все почти в Китайское государство отвозятся, где их подчернивают весьма искусно.

За лучших соболей почитаются на Камчатке тигильские и укинские, однако в 30 рублей пара редко попадается. Напротив того, по Стеллерову примечанию, нет нигде по Камчатке так плохих соболей, как около Лопатки и Курильского озера. Хвосты у тамошних соболей и у самых худых весьма черны и пышны, так что иногда хвост можно оценить дороже всего соболя.

В прежние времена бывало там соболей невероятное множество: один промышленник мог изловить их без дальнего труда до семидесяти и восьмидесяти в год, и то не для употребления кож их, ибо оные почитались хуже собачьих, но более для мяса, которое употребляли в пищу; и сказывают, что камчадалы при покорении своем за ясак соболиный не токмо не спорили, но, напротив того, весьма казакам смеялись, что они променивали ножик на 8, а топор на 18 соболей.

Сие истина, что с начала покорения Камчатки тамошние приказчики в один год получали богатства мягкою рухлядью до тридцати тысяч рублей и больше. Однако нельзя сказать, чтоб их в сравнении с другими странами и ныне там не весьма довольно было, ибо всем, которые на Камчатке бывали, известно, что в местах, от жилья несколько отдаленных, попадается собольих следов так много, что по Лене и бельих едва столько примечается.

Песцов (Isatis Gmel.) и зайцев хотя на Камчатке и много, однако ловить их нарочно никто не старается. Может быть, что кожи их недороги; а когда попадаются на лисьи клепцы, то кожи их на одеяла употребляют.

Камчатские песцы немного лучше туруханских зайцев; зайцы же весьма плохи, меха из них не крепки и скоро вытираются. О туруханских зайцах у Стеллера написано, что обманщики, пришивая к ним песцовые хвосты, часто продают их за прямых песцов, который обман, по пышности зверя и толщине мездры, и от самых знатоков не скоро примечается.

Евражек, или пищух (Marmotta minоr), везде по Камчатке довольно. Коряки кожи их употребляют на платье, которое не за подлое почитается; для того что оно и тепло, и легко, и красиво. Евражечий хребтовый мех уподобляет Стеллер пестрому птичьему перу, особливо когда кто на оный смотрит издали.

Притом пишет он, что сей зверек примечен им на матерой земле и на островах американских. Когда оный что ест, то стоит, как кречет или белка на задних лапках, а пищу в передних держит. А питается объявленный зверек кореньями, ягодами и кедровыми орехами. Вид их весьма веселый, и свист громкий при такой малости.

Горностаев (Ermineum minus Gmel.), ластиц (Ermineum minus einsd.) и тарбаганов (Marmotta vulgaris eiusd.) никто не ловит, разве кому невзначай убить случится; чего ради горностаи не могут считаться в числе камчатской мягкой рухляди. Ласточки, или ластицы, живут по амбарам и переводят мышей, как кошки.

Росомах (Mustela rufo-fusca, medio dorsi nigro Linn. Fann. Svec.) на Камчатке весьма довольно, и от камчадалов за лучших зверей почитаются, так что кого они богато убранным описывают, то всегда представляют его в росомашьем платье. Камчадалки белые росомашьи пежины, как рога, на волосах носят и почитают за великую прикрасу.

За всем тем столь мало их ловят, что не токмо оного зверя с Камчатки не выходит, но еще и из Якутска на Камчатку привозят, как любимый товар тамошнего народа.

Больше росомах около Караги, Анадырска и Колымы примечается, где они славны своею хитростью в ловлении и убивании оленей. Они взбегают на деревья, берут с собою несколько моха, которым олени питаются, и бросают с дерева. Ежели олень под дерево придет и мох есть начнет, то росомаха кидается к нему на спину, дерет ему глаза, пока олень о дерево убьется от нетерпеливости.

Потом росомаха закапывает мясо по разным местам весьма осторожно, чтобы другие росомахи не приметили, и до тех пор досыта не наедается, пока всего не ухоронит. Таким же образом губят они и лошадей по реке Лене. Ручными их сделать весьма нетрудно; и в таком случае сей зверь может служить к великой забаве.

Впрочем, сие неправда, будто росомаха так прожорлива, что для облегчения принуждена бывает выдавливать пожранное между развилинами деревьев; ибо примечено, что ручные столько едят, сколько потребно для их сытости. Разве есть прожорливых зверей особливый род.

Особливо же много на Камчатке медведей и волков, из которых первые летом, а последние зимою, как скот, по тундрам ходят.

Камчатские медведи не велики и не сердиты, на людей никогда не нападают, разве кто найдет на сонного: ибо в таком случае дерут они людей, но до смерти не заедают. Никто из камчадалов не запомнит, чтоб медведь умертвил кого.

Обыкновенно сдирают они у камчадалов с затылка кожу и, закрыв глаза, оставляют, а в великой ярости выдирают и мягкие места, однако ж не едят их. Таких изувеченных от медведей по Камчатке довольно, а называют их обыкновенно дранками.

Сие достойно примечания, что тамошние медведи не делают вреда женскому полу, так что в летнее время берут с ними вместе ягоды и ходят около их, как дворовой скот, одна им от медведей — но и то не всегдашняя — обида, что отнимают они у баб набранные ими ягоды.

Когда на устьях рек появится рыба, то медведи с гор стадами к морю устремляются и в пристойных местах сами промышляют рыбу, при чрезвычайном множестве которой бывают они столь приморчивы, что один токмо мозг из голов сосут, а тело бросают за негодное.

Напротив того, когда рыба в реках перемежится и на тундрах корму не станет, то не брезгуют они и валяющимися по берегам костьми их; а часто случается, что и к казакам в приморские балаганы воровать приходят, несмотря на то что в каждом балагане бывает оставлена для караула старуха. Но воровство их тем особливо сносно, что они, насытившись рыбою, отходят без вреда караульщице.

Медведи с июня месяца до осени весьма жирны, а весною сухи бывают. В желудках битых весною примечена одна пенистая влажность; чего ради и камчатские жители утверждают, что медведи зимою одним сосанием лапы без всякой пищи пробавляются. Сверх того, пишет господин Стеллер, что в берлоге редко находится больше одного медведя и что камчадалы вместо брани кереном, то есть медведем, называют ленивых собак своих.

Волков на Камчатке хотя и много, как уже выше объявлено, и хотя кожи их в немалой чести, для того что платье, из них шитое, почитается не токмо за теплое и прочное, но и за богатое, однако камчадалы промышляют их мало. Они ни в чем от европейских не разнствуют и по хищности своей больше причиняют Камчатке вреда, нежели пользы: ибо не токмо диких оленей губят, но и табунных, невзирая на караулы.

Лучшее их кушанье — олений язык, который отъедают они и у китов, выбрасывающихся из моря. Также и сие правда, что они крадут лисиц и зайцев, которые на клепцы попадают, к великому убытку и огорчению камчадалов. Белые волки бывают гостем, чего ради и в тех местах выше серых почитаются. Камчадалы хотя всеядцами и называются, однако не едят волчьего и лисьего мяса.

Оленей и диких каменных баранов можно почесть за нужных зверей на Камчатке: ибо кожи их наибольше на платье употребляют. Сих зверей хотя там и великое множество, однако тамошние жители мало их промышляют от неискусства и нерадения.

Олени живут по моховым местам, а дикие бараны по высоким горам; чего ради те, кои за промыслом их ходят, с начала осени оставляют свои жилища и, забрав с собою всю фамилию, живут на горах по декабрь месяц, упражняясь в ловле их.

Дикие бараны видом и походкою козе подобны, а шерстью — оленю. Рогов имеют по два, которые извиты так же, как и у ордынских баранов, токмо величиною больше: ибо у взрослых баранов каждый рог бывает от 25 до 30 фунтов. Бегают они так скоро, как серны, закинув рога на спину.

Скачут по страшным утесам с камня на камень, весьма далеко, и на самых острых кекурах могут стоять всеми ногами. Платье из их кож за самое теплое почитается, а жир их, который у них на спинах так же толсто нарастает, как у оленей, и мясо — за лучшее кушанье. Из рогов их делают ковши, ложки и другие мелочи, а наибольше целые рога носят на поясах, вместо дорожной посуды.

Мышей примечено там три рода: первый называется на Большой реке наусчич, а на Камчатке — тегульчич; другой — челагачич; третий — четанаусчу, то есть «красные мыши». Первый род шерстью красноват и имеет хвост весьма короткой, величиною почти таков, каковы большие европейские дворовые мыши, но писком совсем отменен: ибо оный больше на визг поросячий походит, впрочем, от наших хомяков почти не имеет разности.

Другой род весьма мал и водится в домах обывательских, бегает без всякого страха и кормится кражею. Третий род такое имеет сродство, как трутень между пчелами: ибо оный ничего для себя не запасает, но крадет корм у первого рода, то есть тегульчичей, которые живут по тундрам, лесам и высоким горам в превеликом множестве.

Норы у тегульчичей весьма пространны, чисты, травою выстланы и разделены на разные камеры, из которых в иной чистая сарана, в иной нечищеная, а в иных иные коренья находятся, кои собирают они летом для зимнего употребления с отменным трудолюбием и в ясные дни, вытаскивая вон, просушивают на солнце.

Летом питаются ягодами и всем, что на полях получить могут, не касаясь до зимнего запаса. Нор их другим образом сыскать не можно, как токмо по земле, которая над норами их обыкновенно трясется.

Из коренья и других вещей примечены в норах их сарана, корень скрипуна-травы (Anacampseros vulgo faba crassa), завязной (Bistorta), шеламайной, сангвисорбин, лютики и кедровые орехи, которые камчадалки вынимают у них осенью с радостию и великими обрядами.

Помянутые мыши сие имеют свойство достойное (буде правда) примечания, что с места на место, как татары кочуют, и в известные времена из всей Камчатки на несколько лет в другие места без остатка отлучаются, выключая дворовых, которые там неисходно бывают.

Выход их с Камчатки тамошним жителям весьма чувствителен: ибо оным, по мнению камчадалов, предвозвещаются влажные летние погоды и худой звериный промысел. Напротив того, когда мыши на Камчатку возвращаются, то жители хорошего года и промысла несомненно надеются и для того рассылают всюду известия о мышином приходе, как о деле великой важности.

С Камчатки отлучаются мыши всегда весною, собравшись чрезвычайно великими стадами, путь продолжают прямо к западу, не обходя ни рек, ни озер, ни морских заливов, но переплывают их, хотя с великим трудом и гибелью, ибо многие, утомившись, тонут. Переплыв за реку или озеро, лежат на берегу, как мертвые, пока отдохнут и обсохнут, а потом продолжают путь свой далее.

Вящая им опасность на воде случается, для того что глотают их крохали и мыкыз-рыба; а на сухом пути никто их вредить не будет: ибо камчадалы хотя их и находят в помянутом утомлении, однако не бьют, но наипаче стараются всеми мерами об их сохранении. От реки Пенжины ходят они в южную сторону и в половине июля бывают около Охоты и Юдомы.

Иногда стада их так многочисленны примечаются, что целые два часа дожидаться надобно, пока оные пройдут. На Камчатку возвращаются они обыкновенно в октябре месяце, так что довольно надивиться нельзя прохождению малых оных животных в одно лето чрез столь дальнее расстояние, так же согласию их в пути и предведению погод, которыми к странствованию побуждаются.

Камчадалы рассуждают, что когда мышей на Камчатке не видно, тогда они за море для ловли зверей отъезжают, а за суда их почитаются раковины, которые видом походят на ухо и по берегам в великом множестве находятся; чего ради и называют их байдарами мышиными.

Еще и сие о мышах сказано было мне от камчадалов, будто они, отлучаясь из нор своих, собранный корм покрывают ядовитым кореньем, для окармливания других мышей, корм их похищающих.

И будто мыши по вынятии из нор их зимнего запаса без остатка от сожаления и горести давятся, ущемя шею в развилину какого-нибудь кустика; чего ради камчадалы и никогда всего запаса у них не вынимают, но оставляют по нескольку, а сверх того, кладут им в норы сухую икру в знак попечения об их целости.

Но хотя все означенные обстоятельства самовидцы утверждали за истину, однако оно оставляется в сомнении до достовернейшего свидетельства: ибо на камчатских сказках утверждаться опасно.

О зверях морских

Под именем водяных зверей заключаются здесь те животные, которые на латинском языке амфибия называются, для того что оные хотя по большей части и в воде живут, однако и плодятся около земли, и нередко на берега выходят. Чего ради киты, свинки морские и подобные им, которые никогда не выходят на берег, а от многих причисляются к зверям, не принадлежат к сей главе, но к следующей, в которой о рыбах писано будет: ибо все нынешние писатели о рыбах в том согласны, что кит не зверь, но сущая рыба.

 

 

Водяные звери могут разделены быть на три статьи: к первой принадлежат те, кои живут токмо в пресной воде, то есть в реках как например, выдра, к другой, которые живут и в реках, и в море, как тюлени, а к третьей — которые не заходят в реки, как морские бобры, коты, сивучи и пр.

Выдр на Камчатке хотя и великое множество, однако кожи их покупаются недешево; ибо в рубль выдра посредственной доброты. Ловят их по большей части собаками во время вьюги, когда оные далеко от рек отходят и в лесах заблужаются.

Кожи их употребляются на опушку тамошнего платья, но более для сбережения соболей, чтоб не отцветали, ибо примечено, что в кожах их соболи хранятся доле.

Тюленей в тамошних морях неописанное множество, особливо в то время, когда рыба из моря вверх по рекам идет, за которою они не токмо в устья, но и далеко вверх по рекам заходят такими стадами, что нет такого близкого к морю островка, которого бы пески не покрыты ими были, как чурбанами.

Чего ради в тамошних лодках около таких мест плавают с опасением: ибо тюлени, завидев судно, в реку устремляются и поднимают страшное волнение, так что судну нельзя не опрокинуться. Нет ничего противнее человеку непривычному, как странный рев их, который должно слушать почти беспрестанно.

Их примечено четыре рода. Самого большого рода называются там лахтаками и промышляются от 56 до 64 градусов широты как в Пенжинском, так и в Восточном море. Разность сего рода от прочих состоит в одной величине, которою они большого быка превосходят.

Другой род величиною с годовалого быка, шерстью различен, однако в том сходство у всего сего рода, что шерстью они подобны барсам: ибо по спине у них круглые, равной величины пятна, но брюхо у них белое в прожелть, а молодые бывают все, как снег, белы.

Третий род меньше вышеописанных: шерстью желтоват, с превеликим вишневым кругом, который занимает почти половину кожи. Сей род водится на океане, а в Пенжинском море не примечен поныне.

Четвертый род водится в великих озерах Байкале и Ороне, величиною архангельским подобен, шерстью беловатый.

Тюлени не отдаляются от берега в море больше тридцати миль, и следовательно, мореплаватели могут чрез них о близости земли совершенно быть уверены. На Камчатке найден тюлень, который, по объявлению Стеллера, на Беринговом острове ранен, по чему расстояние между Камчаткою и помянутым островом учинилось известно.

В море водятся они около самых больших и рыбных рек и губ. Вверх по рекам ходят до 80 верст за рыбою. Ходятся весною в апреле месяце на льду. Сходятся на земле и на море в тихую погоду, как люди, а не по примеру собак вяжутся, как объявляют многие писатели. Носят обыкновенно по одному щенку и кормят двумя титьками.

Тунгусы молоко их детям своим дают вместо лекарства. Старые тюлени ревут так, как бы кого рвало, а молодые охают, как от побоев люди. В убылую воду лежат они по обсохлым каменьям и играют, сталкивая друг друга в воду. В сердца́х больно между собою кусаются. Впрочем, они лукавы, боязливы и поспешны при пропорции членов своих.

Спят весьма крепко, а будучи разбужены приближением человека, в безмерную приходят робость и, бегучи вперед себя, плюют, чтоб дорога была им глаже, водою, а не сывороткою, как другие объявляют и предписывают в лекарство. Они на земле не иначе как вперед двигаться могут, ухватясь передними ногами за землю, а тело изгибая кругом; таким же образом влазят они и на каменья.

Тюлени на Камчатке не столько дороги, сколько нужны к употреблению по обстоятельствам тамошнего места. Кожи больших тюленей, или лахтаков, которые весьма толсты, обыкновенно на подошвы исходят: из них же делают коряки, олюторы и чукчи лодки и байдары разной величины, в том числе и такие, которые человек до 30 поднимают. Оные лодки имеют перед деревянными сие преимущество, что они легче и в ходу скорее.

Тюлений жир — обыкновенные свечи по всей Камчатке, как у россиян, так и у камчадалов. Сверх того, почитается оный за столь деликатное кушанье, что камчадалы на пирах своих обойтись без него не могут. Мясо тюленье едят вареное и вяленое, иногда за излишеством и паровят как жир, так и мясо следующим образом: сперва копают ямы, смотря по количеству мяса и жира, в которых пол устилают каменьем.

Потом накладывают полну яму дров и, зажегши снизу, до тех пор топят, пока она, как печь, не накалится. Когда яма готова будет, то золу сгребают в одно место, пол устилают свежим ольховником, а на ольховник кладут сало особливо, а мясо особливо, и каждый слой перекладывают ольховником: напоследок как яма наполнится, то заметывают ее травою и засыпают землею так, чтоб пару выйти не можно было.

Спустя несколько часов помянутое мясо и жир вынимают и хранят в зиму. От сего приуготовления мясо и жир бывают гораздо приятнее, нежели вареные, а притом и чрез целый год не испортятся.

Головы тюленьи, обобрав с них мясо, подтивают и провожают, как бы приятных гостей своих, со следующими обрядами, которые мне случилось видеть в 1740 году в острожке Какеиче, который стоит над речкою того ж имени, впадающею в Восточное море. С самого начала принесены на лодочке нерпичьи челюсти, обвязанные тоншичем и сладкою травою, и положены на пол.

После того вошел в юрту камчадал с травяным мешком, в котором находились тоншичь, сладкая трава и немного бересты, и положил подле челюстей. Между тем два камчадала привалили большой камень к стене против лестницы и осыпали его мелким каменьем, а другие два камчадала принесенную в помянутом мешке сладкую траву рвали в куски и в узелки вязали.

Большой камень значил у них морской берег, мелкие камни — волны морские, а сладкая трава, в узелки связанная, — тюленей. Потом поставлены были в трех посудах толкуши из рыбьей икры, кипрея и брусники с нерпичьим жиром, которые камчадалы жали комьями, а в средину их клали травяных нерп. Из объявленной бересты сделали они лодочку и, нагрузя толкушей, покрыли травяным мешком.

Спустя несколько времени камчадалы, которые травяных тюленей зажимали в толкуши, взяв посуду с комьями, по мелкому каменью волочили, будто б по морю, для того чтоб тюлени в море думали, что им гостить у камчадалов весьма приятно, особливо что в юртах у них и море есть, а сие б самое побуждало их и в большем числе попадаться в камчатские руки.

Поволоча несколько минут травяных нерп своих по мнимому морю, поставили на прежнее место и вышли вон из юрты, а за ними вынес старик небольшую посуду с толкушею и, оставя оную на дворе, возвратился в юрту, а прочие кричали изо всей силы раза четыре: «Лигнульх», — а что сие слово значит и для чего они кричат, тому не мог добиться толку, кроме того, что сие у них исстари в употреблении.

После того вошли они в юрту и вторично таскали тюленей своих по каменному морю под тем видом, будто их бьет волнами, а по окончании, выйдя из юрты, кричали: «Кунеушит алулаик» («Погода прижимная») для того чтоб ветер восстал с моря и нажал бы льда к берегу, при чем обыкновенно бывает лучший промысел морских зверей.

По возвращении в юрту таскали они нерп своих третий раз по сухому морю, а потом нерпичьи челюсти склали в мешок, и каждый из бывших в юрте промышленников клал на них понемногу сладкой травы, с объявлением своего имени и с приговором, для чего их пришло немного, у них приемы таким гостям богатые и провожанье с подарками.

Снабдя по своему мнению съестными припасами гостей дорожных, принесли их к лестнице, где старик клал им в мешок еще толкуши и просил, чтоб они отнесли утопшим в море его сродникам, которых поименно рассказывал.

После того два камчадала, которые наибольше в потчиванье трудились, комья толкушные с травяными нерпами делить начали и давали каждому промышленнику по два, а они, взяв комье, выходили из юрты и, прокричав: «Уение» («Ты»), — как они кличут друг друга на тюленьем промысле — приходили обратно, и вынув травяных тюленей из толкушных комьев, в огонь побросали, а комья съели, приговаривая, чтоб тюлени ходили к ним чаще, потому что без них им скучно.

Между тем принесли и чашку с толкушею, которая на дворе была поставлена, и, разделив по себе, съели, загася огонь.

Напоследок камчадал, взяв мешок с челюстями, с которыми положена была берестяная лодка и горячий уголь, вынес вон и бросил, а обратно принес один токмо уголь: для того что оный значит светоч, с которым гости в ночное время провожаются и который обратно в юрту приносится. После проводин ели они рыбу, толкуши и ягоды — как бы остатки от прямых гостей.

Моржей около Камчатки видают редко, и то в местах, далее к северу лежащих. Лучшая их ловля около Чукотского Носа: ибо и звери там велики, и в большем против других стран числе водятся. Моржовые зубы называются рыбьею костью. Цена их от величины и веса зависит.

Самые дорогие те, коих два в пуд, но такие весьма бывают редко: по три в пуд нечасто ж случаются, обыкновенные зубы по 5, по 6 и по 8 в пуд, а мельче того немного вывозятся. Впрочем, по числу ж зубов, сколько их в пуд походит, сей товар и разделяется, и под именем восьмерной, пятерной, четверной и пр. кости продается. Верхний слой моржовых зубов — болонь, а сердце — шадра на сибирском наречии.

Моржовые кожи, мясо и жир в таком же употреблении, как и тюленьи. Коряки делают из кож и куяки, каков выслан от меня был в императорскую Кунсткамеру, а каким образом, о том писано в главе о военном ополчении.

Сивучи и коты морские от моржей и тюленей по внешнему виду мало разнствуют: чего ради и того ж рода быть кажутся. Сивучи называются от некоторых и морскими конями, для того что имеют гриву. Окладом они тюленям подобны. Величиною с моржа и больше, а весом до 35 и до 40 пудов.

Шея у них голая, с небольшою гривою, из жестких и курчавых волосов состоящею; впрочем, шерсть по всему телу бурая. Головы имеют посредственные, уши короткие, мордки короткие ж и кверху вздернутые, как мопсы. Зубы превеликие. Ноги ластами.

Водятся наибольше около каменных гор или утесов в океане, на которые и весьма высоко влазят, и в великом числе лежащими на них примечаются. Ревут странным и ужасным голосом, гораздо громче тюленьего; от чего мореплаватели сию имеют пользу, что во время великих туманов могут оберегаться, чтоб не набежать на остров, при которых сие животное обыкновенно водится.

Хотя сие видом страшное животное и кажется отважным, хотя силою, величиною и крепостию членов гораздо превосходит нижеописанных котов морских, хотя в крайней опасности с такою яростию поступает, что сущим львом представляется, однако человека так боится, что, завидев его, с поспешением в море удаляется. А когда найдешь на сонного и палкою или криком оного разбудишь, тогда приходит оно в такую робость, что, бегучи от человека, при тяжких вздохах часто падает, для того что трясущиеся члены его не служат.

Напротив того, когда видит все способы пресеченными к бегству, тогда с великим свирепством на противника устремляется, головою машет, ярится и ревет так, что и отважный самый принужден будет спасаться от него бегством.

Жир сивучей и мясо весьма сладко и приятно, особливо же ласты, которые на студень походят. Жир их не столь сален, как китовый и нерпичий, но крепок и мало имеет разности от китового как в запахе, так и во вкусе. Щенячий жир, как некоторые говорят, вкуснее бараньего и походит на мозг, что в костях бывает, но другие утверждают, что от всех морских животных противный запах.

Из кож их делаются ремни, подошвы и самая обувь.

Самок имеют по 2, по 3 и по 4. Ходятся в августе и в сентябре месяцах, так, как нижеобъявленные коты морские, носят, кажется, по 9 месяцев, ибо они щенятся около начала июля месяца. Самцы самкам весьма угождают и не столь с ними жестоко поступают, как коты морские. Ласкою самок крайне утешаются, и, вьючись около них, ищут склонности.

Самцы и самки о детях своих немного пекутся, ибо и сонные часто давят щенят при титьках, что неоднократно примечено, и нимало не смущаются, когда щенята при глазах их бывают закалываемы. Щенята не столь живы и игривы, как морские котята, но всегда почти спят или играют, но как нехотя, ползая друг на друга.

Около вечера самцы и самки с щенятами в море уплывают и неподалеку от берегов тихо плавают. Щенята, утомившись, на спинах у матерей сидят и отдыхают, а самки колесом ныряют и с себя сбрасывают ленивых, приучая оных к плаванью. По учиненному опыту, малые щенята, будучи в море брошены, не плавают, но, булькаясь, спешат к берегу. Щенки сивучьи против котят морских величиною вдвое.

Хотя сии животные людей и весьма боятся, однако примечено, что оные, часто людей видя, не столь бывают дики, особливо в то время, когда щенята их худо еще плавают.

Господин Стеллер жил между стадами их на высоком месте шесть дней, примечая из шалаша своего нравы их: животные лежали вкруг него, смотрели на огонь и на все его действия и от него уже не бегали, хотя ему и ходить между ними случалось, и брать из стада щенят их и бить для описания, но спокойно пребывали и ходились, и дрались за места и за своих самок, в том числе один за самку три дня кряду бой имел и более нежели во ста местах был ранен.

Коты морские в драки их никогда не мешаются, но во время оной смотрят, как бы удалиться, уступают им место, щенятам их играть не препятствуют, не дерзают делать никакой противности и всеми мерами убегают от сообщества сивучей; напротив того, сивучи охотно в их стада и незваными мешаются.

Престарые животные с головы седеют и, без сомнения, долговеки бывают. Уши и голову чешут задними ластами так, как коты морские, таким же образом стоят, плавают, лежат и ходят. Большие ревут, как быки, а малые блеют, как овцы. От старых худо пахнет, однако не так, как от котов, противно.

Зимою, весною и летом живут не везде без разбора, но будто в определенных местах Берингова острова по каменьям и около утесов, однако за всем тем приходят многие вновь туда вместе с морскими котами. Около американских берегов примечены они в великом числе, а около Камчатки всегда водятся, но далее 56 градусов широты не ходят.

Знатный промысел им бывает около Кроноцкого Носа, около Островной реки и около Авачинской губы. Ведутся же они и около Курильских островов почти до Матмая. Господин капитан Спанберг в морской своей карте имеет некоторый остров, который по множеству помянутых животных и по виду утесов, здание представляющих, сивучьими палатами назвал.

В Пенжинском море никогда не бывают. К Берингову острову приходят они в июне, июле и августе месяцах для покоя, рождения, воспитания щенят и для плотского совокупления, а после того времени бывает их около Камчатки больше, нежели около Америки.

Что касается до их пищи, то питаются они рыбою, тюленями, а может быть, и бобрами морскими и другими животными; старые в июне и июле месяцах мало или ничего не едят, но токмо покоятся, спят и от того безмерно худеют.

Коты морские величиною в половину сивуча, окладом тюленю ж подобны, токмо грудастее и к хвосту тоньше. Рыло у них дольше сивучьего. Зубы большие; глаза выпуклистые, почти с коровьи; уши короткие; ласты голые, черные. Шерсть черная с сединой, короткая и ломкая, у щенков иссиза-черная.

Коты морские промышляются весною и в сентябре месяце около реки Жупановой, когда они от Курильских островов к Америке следуют, однако в небольшом числе. Лучший промысел бывает им около Кроноцкого Носа, для того что море между оным и Шипунским Носом гораздо тише и довольнее тихими заводями, где коты и живут дольше.

Весною ловят почти все беременных самок, которым приспевает время котиться. Выпоротые котята называются выпоротками и по большей части из помянутых мест привозятся. С начала июня до исхода августа месяца нигде их не видно, ибо в то время возвращаются оные с молодыми в сторону южную.

Сие издавна подавало тамошним язычникам, промышляющим их, причину думать: откуда коты весною приплывают? куда столь жирные животные при беременности великими стадами отходят? и для чего осенью столь сухи и бессильны, и куда возвращаются? — и догадываться, что помянутые животные столь тучны с южной стороны приплывают, и к югу ж возвращаются осенью; что ж им издалека быть не можно, потому рассуждали, что бы они в противном случае не были жирны, но от утомления б похудели без сомнения.

А что они все следовали к востоку и далее Кроноцкого Носа и устья Камчатского как при отхождении, так и при возвращении их, не примечено; из того заключали, что против Камчатки и Кроноков не в дальнем расстоянии надобно быть или островам, или матерой земле.

Сии животные с места на место переходят так, как из птиц гуси, лебеди и другие морские птицы; из рыб — разные роды лососей, а из зверей — песцы, зайцы и камчатские мыши.

Но песцы переменяют место по причине недостатка в пище; птицы для вывода детей, для роняния старого перья и последующего от того бессилия и неспособности к охранению себя от неприятеля, выбирают себе места пустые; рыбы — для метания икры — озера и глубокие заводи, а коты морские переселяются к пустым островам, в великом числе лежащим между Азиею и Америкою от 50 до 56 градусов, особливо для следующих причин: чтоб самкам там окотиться и, покоясь, прийти в прежнюю силу, чтоб котят в три месяца вскормить и взрастить столько, чтобы они могли осенью за ними в обратный путь следовать; а кормят кошки котят грудями по два месяца.

Титек у них по две, которые видом, величиною и положением между задними ластами от бобровых не разнствуют. Носят по одному котенку, редко по два. У котят пупки отгрызают так, как собаки, и зализывают, а место свое [плаценту] пожирают с жадностью. Котята родятся зрячие, и глаза у них бывают столь уже велики, как бычьи.

Зубы у них бывают и при самом рождении, которых по 32 считается, выключая клыки, которых на стороне по два: ибо оные в четвертый день выходят. Котята сперва бывают иссиза-черные, чрез 4 или 5 дней между задними ногами буреть начинают, а по прошествии месяца брюхо и бока буро-черны бывают.

Самцы родятся гораздо больше и чернее, да и потом бывают чернее ж самок, которые почти сивеют на возрасте, имеют бурые пятна между передними ластами и как величиною, так областию тела и телесною крепостию столько от самцов разнствуют, что неосторожному наблюдателю легко за особливый вид почесть их можно; сверх того, они робки и не столь свирепы.

Котят своих безмерно любят: кошки с котятами на берегах лежат стадами и больше времени во сне препровождают, а котята вскоре по рождении играют различными образами: друг на друга ползают, бьются и борются; и когда один другого повалит, то самец, при том стоящий, с ворчанием прибегает, разводит, победителя лижет, рылом его свалить покушается и крепко противящегося более любит, веселясь о сыне своем яко о достойном родителя, а ленивых и непроворных весьма презирают, чего ради котята иные около самца, а иные около самки обращаются.

Самцы имеют самок от 8 до 15, и даже до 50, которых по ревности строго наблюдают, так что ежели один к другого самке немного приблизится, в ярость приходят; и того ради хотя многие тысячи лежат их на одном берегу, однако всякий самец со своим родом особь от прочих, то есть со своими кошками, с малыми котятами обоего пола и с годовыми, которые еще не имеют самок, и часто в одном роде по 120 животных считается.

Такими же стадами плавают они и в море. Все, у которых самки есть, еще в силе, а престарелые живут в уединении и больше времени препровождают во сне без пищи. При Беринговом острове старики показались нашим первые, и были все самцы, безмерно жирны и вонючи.

Такие старики всех лютее, живут по месяцу на одном месте без всякого пития и пищи; завсегда спят и на мимо ходящих нападают с чрезвычайным свирепством. Ярость их и спесь столь особливы, что они лучше тысячу раз умрут, нежели место свое уступят; чего ради, увидев человека, прямо на него устремляются, не давая хода, а другие между тем лежат по своим местам в готовности к бою.

Когда по нужде идти мимо них надобно, то надобно с ними иметь и битву. Метаемое в них каменье хватают они, как собаки, грызут и на мечущих с большою яростию и с ревом стремятся; но хотя каменьем и зубы выбьешь, хотя и глаза выколешь, однако и слепой не оставляет места, да и оставить не отважится; для того что хотя на один шаг отступит, то столько получит неприятелей, что, и спасшись от людей, не в состоянии будет избежать своей погибели.

Когда же случается одному назад отступить, тогда другие приходят для удержания его от бегства, а между тем, один другому не доверяя и имея подозрение в побеге, начинают биться, при котором случае вдруг заводится столько поединков, что на версту или более ничего, кроме кровавых и смешных поединков с ужасным ревом, не видно; а во время такого междуусобия можно пройти уже без опасности.

Буде на одного двое нападают, то другие вступаются за бессильного, аки бы негодуя на неравное сражение. При помянутом сражении коты, плавающие по морю, сперва, подняв головы, смотрят на успехи бьющихся, а потом и сами, рассвирепев, выходят на берег и умножают число их.

Когда бьются токмо двое, то бой их часто продолжается чрез целый час, между тем они и отдыхают, один подле другого лежа, а потом вдруг встают и по примеру поединщиков выбирают себе место, с которого в бою не уступают, бьются головами сверху, и один от другого удара уклоняется.

Пока оба силою равны, до тех пор ластами передними бьются, а когда один обессилеет, то другой, схватив противника зубами, бросает о землю, что видя, смотрящие на поединок приходят к побежденному на помощь, будто бы посредственники сражения.

Зубами ранят друг друга столь жестоко, как бы саблею: около исхода июля месяца редкого кота увидишь, который бы не имел на себе раны. По сражении первое их дело метаться в воду и омывать тело; а бой имеют они между собою по трем особливо причинам. Первая и самая кровавая битва бывает за самок, когда один у другого отнимает их, да за детей женского рода, когда другой думает похитить их; а самки, которые при том бывают, за тем следуют, который победу одержит.

Вторая — за место, когда один займет другого место, или по причине тесноты, или как под видом оной один к другому приближается для прелюбодейства и тем приходит в подозрение. Третья — за справедливость, которая при разъемах примечается.

Самок и котят весьма любят; напротив того, самки и котята безмерно их боятся, ибо они столь сурово поступают с ними, что за безделицу тиранически их мучат.

Если от самок котенка брать будут, а самка, которой, впрочем, бег дозволяется, от страха уйдет, а котят во рту не унесет с собою, то кот, оставя похитителей, на кошку устремляется и, схватя ее зубами, несколько раз бросает о землю и бьет о камень, пока она замертво растянется, а когда справится, то приползает к ногам самца своего и лижет их, обливаяся слезами, которые текут у ней, как источник, на груди; напротив того, кот взад и вперед ходит, беспрестанно скрежеща зубами, поводя кровавыми глазами и, как медведь, головою кивая, наконец, когда увидит, что котят уносят, и сам так же, как кошка, плачет и смачивает грудь свою слезами; то ж делается, когда они жестоко бывают ранены или обижены, а обиды отмстить не могут.

Другая причина, для чего коты морские на восток и на пустые острова отходят весною, без сомнения, сия, чтоб покоясь и сплючи без пищи, чрез три месяца от чрезмерного жира свободиться, по примеру медведей, которые зимою живут без пищи: ибо старые коты в июне, июле и августе месяцах ничего на берегу не делают, токмо спят или лежат, как камень, на одном месте, а притом друг на друга смотрят, ревут, зевают и потягиваются без всякого питья и пищи.

Между тем, которые моложе, ходятся в первых числах июля.

Сходятся, как люди, особливо под вечер. За час пред совокуплением кот и кошка отплывают в море, вместе плавают тихо и вместе на берег возвращаются. Совокупляются на припайках, то есть на самом берегу, пока морская вода взливается, и тогда столь мало о себе пекутся, что хотя над ним стоять кто будет, то он не почувствует, разве чем ударен будет.

Помянутое животное различный голос имеет: 1) когда ревет, лежа на берегу для забавы, тогда рев его подобен коровьему; 2) на сражении ревут, как медведи; 3) по одержании победы, как сверчки, пищат; 4) побежденные и раненные от неприятелей стонут и пищат, как кошки или бобры морские.

 

 

Когда выходят из моря, тогда отрясаются обыкновенно и задними ластами гладят грудь, чтоб прилегли волосы. Самец рыло свое к рылу самки прикладывает, как бы целоваться; во время солнечного зноя верхние ласты поднимают кверху и машут ими, как ластящиеся собаки хвостами; лежат иногда на спине, иногда как собаки, на брюхе, иногда свернувшись, а иногда протянувшись и передние ласты подогнув под бок.

Как крепко они ни спят и как тихо человек к ним ни подкрадывается, однако они скоро чувствуют и пробуждаются, а носом ли они чутки или слышки, того заподлинно объявить нельзя.

Старые коты или совершенного возраста не токмо от одного человека, но и от многолюдства никогда не бегают, но тотчас в бой становятся, однако примечено, что они от свиста стадами в бегство обращаются; то ж делается, когда чинится на них внезапное нападение с криком, но они, и уйдя в воду, плавают за людьми, идущими по берегу, которые их испугали, и смотрят на них с удивлением, как на страшное позорище.

Плавают столь скоро, что в час более 10 верст легко переплыть могут: будучи ранены на море носком, судно с промышленными тащат за собою столь скоро, что кажется, будто оно летит, а не по воде плывет, таким образом и нередко суда опрокидывают, и людей топят, а особливо если кормщик не имеет такого искусства, чтоб править судно, смотря по бегу котову. Плавают на спине, показывая временами ласты задние, а передних никогда у них не видно.

По причине отверстой скважины, что foramen ovale называется, долго в воде бывают, но как крепко обессилеют, то выныривают для перевода духа. Когда около берегов плавают забавляясь, то иногда плавают вверх брюхом, иногда вверх спиною, столь близко от поверхности воды, что всегда приметить можно, где они плывут, а задние ласты часто осушают.

Когда в воду с берега уходят или, при плавании отдохнувши, погружаются в море, то ныряют они колесом так, как и все большие морские звери, например бобр, сивуч или киты и касатки.

На каменье и горы всходят, как тюлени, хватаясь за оные передними ластами, изгибаясь телом и потупя голову для способнейшего изгибания. Плавают так скоро, что скорый человек вряд ли их обгонит, а особливо самок; и если бы они столь скоро могли бегать, как плавают, то много бы людей погубили. Однако и на ровном месте биться с ними опасно, потому что едва от них убежать можно, а спасаются от них люди на местах высоких, на которые они скоро взойти не могут.

На Беринговом острове примечено их такое множество, что берега бывают покрыты ими, как чурбанами, чего ради мимо ходящие часто принуждены бывают оставлять способную дорогу и следовать трудными гористыми местами. Бобры морские весьма их боятся и редко между ними усмотрены бывают, также как, и нерпы; напротив того, сивучи живут между ними великими стадами, к собственной их опасности.

Занимают места себе всегда лучшие, и коты редко при них начинают драки, опасаясь лютых оных разнимателей, ибо примечено, что во время драки скоро набегают сивучи: не отважатся ж коты унимать и самок своих, чтоб не играли с сивучами.

Сие достойно примечания, что коты морские не около всего Берингова острова водятся, как коровы морские, тюлени, бобры и сивучи, но токмо около южного берега, что с камчатской стороны. Причина тому, что они сию сторону прежде видят, когда от Кроноцкого Носа к востоку следуют, а на северном берегу одни токмо заблудящие примечаются.

Бобры морские (Lutra marina Braf. Eiusd. ibid.) не имеют с обыкновенными бобрами никакого сходства, но названы от наших людей сим именем по одной остистой шерсти, для которой кожи их столько ж на пух удобны, как бобровые. Величиною они с котов бывают. Станом походят на тюленей. С головы медведю весьма подобны. Передние у них ноги лапами, а задние ластами. Зубы небольшие.

Хвосты короткие, плоские, а к концу островатые. Шерсть на них, как смоль, черна и остиста, которая у старых бобров седеет. На молодых шерсть долгая, бурая и мягкая. Бобрами называются одни самцы старые, самки — матками, бобрята годовалые и больше — кошлаками, а которые моложе и шерстью не черны — медведками.

Сей зверь кроче всех морских зверей, не делает промышленникам никакого сопротивления, но бегством, ежели может, спасается. Самки весьма горячи к детям. Малых и не могущих плавать носят на брюхе, обняв передними лапами, и для того плавают всегда вверх брюхом, пока дети не научатся плавать.

Когда промышленники в байдарах за ними гоняются, то не покидают детей своих до крайней опасности; впрочем, хотя их и оставляют, однако, услыша голос пойманных, будто нарочно промышленникам предаются; чего ради промышленники и стараются наибольше о поимке или убитии медведка, а матку в таком случае почитают уже своею.

Еще есть в тамошних морях и другие некоторые звери, в том числе белуги, морские коровы и пр. Но сколько о белуге, яко известном многим звере, писать здесь нет нужды, столько коровы морские достойны пространнейшего описания тем наипаче, что о сем животном писатели натуральной истории поныне не согласны в том, до рыбьего ли рода принадлежит оно или до рода морских зверей.

Сие животное из моря не выходит на берег, как некоторые объявляют, но всегда в воде живет. Кожа на нем черная, толстая, как кора на старом дубе, шероховатая, голая и столь твердая, что едва топором прорубить можно. Голова у него в сравнении с туловом невелика, продолговата, от темени к рылу отлога.

Рыло так изогнуто, что рот как бы снизу кажется, на конце бело, шероховато и с белыми усами, которых длина до пяти вершков. Зев посредственный. Зубов у него нет, но вместо зубов две кости плоские, белые, шероховатые, одна сверху, а другая снизу. Ноздри по конец рыла в длину и в ширину более вершка, двойные, внутри шероховатые и с волосами.

Глаза черные, между ушами и рылом на самой средине расстояния, с ноздрями почти на одной линии, весьма малые и бараньих почти не больше, что в том огромном животном не недостойно примечания. Бровей и ресниц нет. Ушей нет же, но токмо одни скважины, которых усмотреть не без трудности.

Шеи почти не видно, ибо тулово с головою нераздельным кажется, однако есть в ней, как и выше объявлено, позвонки, к поворачиванью принадлежащие, на которых и действительно поворачивается, а особливо во время пищи, ибо оно изгибает голову, как коровы на пастве. Тулово, как у тюленя, кругловато, к голове и к хвосту уже, а около пупа шире.

Хвост толстый, на конце с выгибью, конец которой состоянием подобен усам китовым и несколько мочаловат, почему несколько походит на рыбье перье. Ласт у него две, под самою шеею, длиною около трех четвертей аршина, которыми оно и плавает, и ходит, за каменье держится и, будучи тащено крюком, столь сильно упирается, что кожица с них отскакивает лоскутьями.

Иногда примечаются ласты оные на концах раздвоенные, как у коров копыта, но сие не по природе, но по случаю. У самок по две титьки на грудях, против свойства других морских животных. Длиною бывают манаты до четырех сажен, а весом до 200 пудов.

Водятся сии животные стадами по тихим морским заливам, особливо около устьев рек. Щенят своих хотя и всегда впереди себя плавать понуждают, однако сбоку и сзади всегда их прикрывают и содержат в средине стада. Во время морского прилива столь близко подплывают к берегу, что не токмо палкою или носком бить можно, но и часто, говорит автор, по спине гладить ему случилась. От досады и битья удаляются в море, но вскоре назад возвращаются.

Живут по родам один от другого в близости. Во всяком роде самец, самка, взрослый щенок да один щенок маленький; из-за чего кажется, что они по одной самке содержат. Щенятся по большей части осенью, как можно было приметить по малым щенятам, носят, кажется, щенят более года, и более одного никогда не приносят, как можно рассуждать по краткости рогов у чрева и по числу титек, которых они токмо по две имеют.

Прожорливость примечена в них весьма странная, ибо они от непрестанного едения головы почти из воды не вынимают и нимало не пекутся о своей безопасности, так что можно между ними и на лодке плавать и, по песку ходя, выбирать и бить, которое угодно. Весь труд их во время еды состоит в том, что они чрез четыре или пять минут, выставляя рыло из воды, как лошади, чихают.

Плавают тогда тихо, один ласт по другому вперед двигая так, как быки или овцы на пастве ходят. Половина тулова у них, то есть спина и бока, всегда поверх воды, и на спине тогда у них сидят чайки стадами, и вши из кожицы их вытаскивают, так же, как вороны у свиней и овец таскают.

Питаются не всякими морскими травами, но: 1) морскою капустою, которая походит листом на капусту савойскую (Fucus crifspus Brafficae fabaudicae folio, cancellatus); 2) капустою, дубине подобною (Fucus clauae facie); 3) капустою ж, на ремень походящею (Fucus fcuticae antiquae Romanae facie); 4) у которой листье борами (Fucus longissimus ad neruum undulatus); и где пробудут хотя один день, там великие кучи коренья и стеблей выбрасываются на берег.

Сытые спят вверх брюхом и во время морского отлива в море удаляются, чтоб на берегу не обсохнуть. В зимнее время от льда, близ берегов носимого, часто задыхаются и выбрасываются на берег. То ж случается им, когда их во время сильной погоды волнами бьет об утесы. Зимою столь они сухи, что и позвонки, и ребра пересчитать можно.

Весною сходятся, как люди, а особливо вечером в тихую погоду, пред совокуплением делают различные любовные знаки, самка туда и сюда тихо плавает, а самец за нею до ее произволения.

Ловили их таким большим железным носком, каковы лапы у небольшого якоря: за кольцо, к носку приделанное, привязывали предолгую и толстую веревку, а с носком посылали в судне человека сильного, дав ему в гребцы человека три или четыре, веревку отпускали до тех пор, пока они пригребали столь близко к стаду, что можно было носком бить в животное.

Тогда объявленный человек, которому на носу стоять надлежало, пускал носок в корову; стоявшие на берегу до 30 человек должны были тянуть корову к берегу с трудом великим, для того что животное упирается. Между тем с судна били и кололи до конечного ослабления.

Случалось, что некоторые и у живых мясо кусками резали, но животное ничего больше не делало, как токмо хвостом часто махало и передними ластами упиралось в воду столь сильно, что кожица с них немалыми лоскутьями отскакивала, притом всею внутренностию со стенанием вздыхало. Однако легче ловить старых коров, нежели малых; ибо малые гораздо проворнее старых, к тому ж кожа у них прорывается, что неоднократно примечено.

Когда животное, будучи ранено, станет чрезвычайно метаться, тогда из стада одни те мятутся, которые близ его находятся, и приходят к нему на помощь, и иные судно хребтом опрокинуть покушаются, иные на веревку ложатся, хотя перервать ее, а иные хвостом выбивают носок из тела раненого, что несколько раз им и удавалось.

Особливого примечания достойна любовь между самцом и самкою: ибо самец, по тщетном употреблении всех способов к освобождению влекомой самки и будучи бит, до берега за нею следует, и иногда, как стрела, к ней уже к мертвой приплывает нечаянно, но и на другой, и на третий день поутру заставали самца, над телом убитой сидящего.

Что касается до рева сего животного, то оно безгласно, токмо сильно дышит, а раненое тяжело вздыхает. Сколько оно зорко и слышко, того заподлинно объявить нельзя: разве потому в сих чувствах недостаточны, что голову почти всегда в воде имеют; да кажется, что и само животное пренебрегает пользоваться ими. При Беринговом острове такое их изобилие, что для содержания Камчатки и одних их довольно будет.

Мясо их хотя не скоро уваривается, однако приятно и много на говяжье походит. Жир у молодых трудно распознать со свининою, а мясо — с телятиною, которое и скоро варится, и весьма накипчиво, так что вареное вдвое занимает места против сырого.

Жира, что около головы и хвоста, и уварить нельзя; напротив того, болонь, спина и ребра весьма изрядны. Некоторые объявляли, будто мясо сего животного в соль неугодно, однако оное объявление несправедливо: для того что оно способно солиться и бывает, как солонина настоящая.

Во всех морских зверях примечено сие особливое свойство, что они игранием своим в тихую погоду перемену ее предвозвещают; и чем больше играют, тем сильнейшей погоды ожидать должно.

О рыбах

В описании рыб поступим мы таким же образом, как в описании трав и кореньев, то есть сообщим известие токмо о тех, кои служат или к содержанию тамошнего народа, или по частому лову всякому там знаемы, хотя в пищу и не употребляются; а обстоятельная история о рыбах, так как и о травах, со временем издана будет в особливых книгах.

И сперва объявим мы о китах — как из-за величины их, которою превосходят всех рыб, так и для порядка, что им за морскими зверями должно следовать, к которым они по внутреннему своему, подобному им, сложению, по плотскому совокуплению и рождению от некоторых и причитаются.

Китов (Phyfeter Aut) как в океане, так и в Пенжинском море великое множество, что в тихую и ясную погоду усматривается по фонтанам, которые они из жерла, что на голове, пускают.

Часто подплывают они и к берегам столь близко, что можно по ним из ружья стрелять; а иногда трутся и о самый берег, может быть, стирая раковины, которых по телу их довольно и в которых рождающиеся животные беспокоят их, как из того рассуждать можно, что они, оказывая спину поверх воды великим стадам чаек, которые клюют тех животных, сидеть на себе попускают долгое время.

Когда рыба идет в реки из моря, то во время прибылой воды заходят они и в устья рек, иногда по два и по три вместе, что мне самому многократно случалось видеть.

Величиною бывают они в тамошних морях от 7 до 15 сажен, но, без сомнения, и больше есть, токмо такие близко берегов не водятся. Мне сказывали, что за несколько лет судно, из Охотска отправленное на Камчатку, при благополучном ветре на всех парусах отстоялось, набежав на сонного кита в ночное время, что от малого кита не могло учиниться.

Сколько их родов, про то сказать нельзя: ибо сие животное на Камчатке мало ловится, выключая северные места, где оседлые коряки и чукчи промышляют их с удовольствием, а мертвых хотя и часто выкидывает на берег, однако ни мне, ни Стеллеру целого не удалось видеть.

Причина тому — жадность жителей, которые, найдя его, как бы некоторое сокровище, скрывают, пока удовольствуются их жиром. В 1740 году описать кита был преизрядный случай: ибо принесло его к самому большерецкому устью во время прилива, которого бы и в губу внесло: но некоторые казаки, усмотря, встретили его на море и, не допустя до земли, лучшие места обрезали, а к вечеру ни мяса, ни костей не осталось.

Я был тогда в Большерецком остроге и, по получении известия, что кита поймали на море, приехал туда на другой день, но, к крайнему неудовольствию, не видал и костей его: ибо жители, которым от приказной избы заказано было резать китов, пока не будут осмотрены, опасаясь штрафа за ослушание, кости его скрыли, чтоб и знака не было, что они кита резали.

По Стеллерову примечанию, выбрасывает китов из океана около Курильской лопатки, около Авачи, Кроноков и около устья реки Камчатки больше, нежели из Пенжинского моря, на западный камчатский берег, и чаще осенним, нежели вешним временем.

Ловят их разные народы различными образами. Курильцы около Лопатки и островов своих разъезжают на байдарах и ищут такие места, где киты спят обыкновенно, которых, найдя, бьют ядовитыми стрелами. И хотя рана от стрелы столь великому животному сперва совсем нечувствительна, однако вскоре после того бывает причиною нестерпимой болезни, которую изъявляют они, мечась во все стороны и преужасным ревом; напоследок в кратком времени, будучи раздуты, издыхают.

Олюторы ловят их сетями, которые делают из моржовых копченых ремней, толщиною в человечью руку. Помянутые сети ставят они в устье морского залива, и один их конец загружают великим каменьем, а другой оставляют на свободе, в котором киты, за рыбою гоняющиеся, запутываются и убиваются.

После того олюторы, подъехав на байдарах и обвязав ремнями, притаскивают к берегу при великом веселии, восклицании, пляске и скачке жен и детей, на берегу стоящих и поздравляющих промышленников с добычею.

Но прежде нежели потянут его к берегу, отправляют шаманство; а как прикрепят его на земле, то, одевшись в лучшее платье, выносят из юрты кита деревянного, длиною около двух футов, строят балаган новый и вносят в него деревянного кита при непрестанном шаманстве, в балагане зажигают лампаду и, приставя нарочного, приказывают, чтоб огонь не угасал с весны до осени, пока ловля продолжается.

После того режут пойманного кита на части и приуготовляют его, как наилучший запас, следующим образом. Мясо, которое скоро портится, сушат на воздухе, кожу, отделив от жира, дубят и бьют молотами намягко для употребления на подошвы, которым не бывает почти износа; жир коптят так же, как выше сего о тюленьем объявлено: кишки чистят начисто и наливают жиром, который течет при резанье, и нарочно топленым: ибо они другой посуды не имеют.

Когда весною приспеет время, удобное к китовому промыслу, и олюторы впервые сети свои выносят, тогда бывает у них самый большой праздник, который отправляется с шаманством и с церемониями в земляной юрте; тогда колют они собак при битье в бубны, а после накладывают великое судно толкушами, ставят оное перед жупаном (боковой выход у земляных юрт), приносят деревянного кита из балагана с ужасным криком и закрывают юрту, чтоб света ничего не видно было.

Между тем как шаманы деревянного кита из юрты вон вынесут, то все закричат вдруг: «Кит ушел в море», выходят из юрты, а шаманы и следы его на толкуше кажут, будто по ней ушел он жупаном.

Чукчи промышляют китов от устья Анадыря-реки до Чукотского Носа таким же образом, как европейцы. Они на нескольких больших байдарах, обтянутых лахтачными кожами, в которых человек по 8 и по 10 умещается, ездят далеко в море и, завидев кита, подгребают к нему с возможною скоростью, пускают в него носок с зазубриной, за весьма долгий ремень привязанный, который в байдаре кругом складен, чтоб свободнее отпускать его, когда кит в глубину опустится.

К ремню прикреплен близ носка китовый надутый пузырь, чтоб увидеть, где раненый кит вынырнет, и в том случае по ремню притягиваются они к нему ближе и пускают в него другой носок. Сие продолжают они с разных байдар до тех пор, пока кит утомится и все байдары, носками пущенными, в него прикрепятся.

Тогда они вдруг закричат и забьют в ладоши, отчего кит обыкновенно к берегу устремляется, таща байдары за собою. Около берега поднимают они крик больше прежнего, и кит, будучи ослеплен, тем страхом выбрасывается на сухой берег, где чукчи докалывают его без опасности.

Между тем как промысел оный продолжается, жены их и дети, стоя на берегу, изъявляют знаки радости различными образами, как объявлено об олюторах. Таким же образом промышляют китов на островах, лежащих между Чукотским Носом и Америкой, как господином Стеллером примечено.

Чукчи ловят их безмерно много и, полагаясь на свое искусство, мертвых китов, которых выбрасывает на берег, не употребляют в пищу, как другие народы, но один жир их берут для света.

И хотя чукчи имеют великие табуны оленей и могли б тем пропитаться без нужды, однако ловлею морских зверей паче иных забавляются, отчасти что жир их почитают за лучшую пищу, наипаче же что недостаток в дровах им награждают: ибо они топят юрты свои мохом, моченным в жире морских животных. Из китовых кишок делают себе рубахи, как американцы, и употребляют их вместо посуды, как олюторы.

Великую ж пользу приносят тамошним жителям и косатки, которых по тамошним морям немало: ибо оные, убивая китов или взганивая живых на берег, споспешествуют их довольству в содержании. Стеллер как на море, так и на Беринговом острове сам видел бой китовый с косатками.

Киты в случае нападения от косаток ревут столь громко, что рев можно слышать за несколько миль расстояния. Ежели кит укрывается от них близ берега, то они ходят за ним, не вредя его, пока соберется их много; потом отгоняют его, как невольника, в голомень, где терзают его неприятельски.

В выкинутых китах не примечено, чтоб они едены были, чего ради вражда сия между ними и косатками происходит от одной природной злобы, что одни других терпеть не могут.

Промышленники так боятся сего животного, что не токмо по нему не стреляют, но и близко к нему не подъезжают, в противном случае оный байдары опрокидывает: чего ради и идущему навстречу дают будто жертву и уговаривают, чтоб не делал им вреда, но поступал дружески.