Мы стоим с Кениге на платформе, в недоумении. Поедем ли дальше, или здесь и конец нашему странствованию? Ни кондуктора, ни начальника станции, – одним словом, нет живой души, у кого можно бы спросить. Оказывается, как мы узнали потом, ваг÷он наш поставили на запасной путь. Смотрю – по другую сторону дороги виднеется чья-то гауптвахта, и там мелькают солдаты, не то французы, не то итальянцы. Иду справиться. Оказались итальянцы. Унтер-офицер, красавец, рослый, на ломаном французском языке, любезно объясняет, как нам пробраться в наше посольство. Нанимаем первого попавшегося китайца с арбой, наваливаем вещи и идем пешком.

Прежде всего меня поражает мостовая. Она вымощена громаднейшими плитами. Плиты разъехались от времени, образовались щели, и ехать в экипаже здесь настоящая пытка. Иду, смотрю кругом и таю от восторга. Пока народу еще не особенно много. Налево тянется длинная красноватая стена. Вправо тоже стены и какие-то постройки. Все оригинально. Много такого, чего я еще не видал ни в Мукдене, ни в Гирине. Улица очень широкая, скорей походит на площадь. Вон влево от дороги столпилось множество китайцев. Они что-то смеются. Громкие голоса так и доносятся оттуда. Хотелось бы посмотреть, узнать причину, но тогда придется останавливать нашу повозку с вещами. Далее скопляется такое множество народу, что с трудом приходится прочищать себе путь. Ничего подобного мне и не думалось встретить здесь.

Я столько наслышался об узеньких и кривых улицах Пекина, что теперь прямо-таки не верю себе. Улица, по которой мы едем, пожалуй, шире Невского. Всюду народ сплошной толпой, и по пути нам, и навстречу. Идут пешком, едут в тележках-рикшах, верхом на лошадях, мулах, ослах, верблюдах. Вон трусит верхом, легонькой иноходью, на маленькой рыженькой лошадке с бубенчиками, какой-то китайский чиновник в черной курме и красной шапке, в сопровождении нескольких всадников. Он помахивает плетью и расчищает себе дорогу в толпе. Сзади него несут в зеленом паланкине, должно быть, китайского сановника. Тот безучастно смотрит через громадные очки по сторонам в окна паланкина и плавно покачивается на носилках.

Вдали показываются высочайшие крепостные стены, и в них очерчиваются темные ворота. Улица суживается. Народ все больше теснится. По сторонам тянутся ряды лавок. Оживление поразительное, как у нас в Гостином дворе на Вербной неделе. Шум и гам стоят оглушительные. Голоса погонщиков, выкрикивание разносчиков, щёлканье бичей, звон колокольчиков, бубенчиков, рев ослов и верблюдов, ржание лошадей, грохот колес о мостовую – всё это сливается в один невообразимый гул. Навстречу попадается немало и европейцев. Вон идут три итальянца в синих накидушках. Далее немецкие солдаты в серых куртках, похожих на наши офицерские тужурки. Русских пока еще не встречаю. Подходим к красивому, очень широкому мосту из белого камня, украшенному оригинальными перилами и разными фигурами. За ним, во всей своей красе, вырисовывается стена Императорского города. Она очень высока, саженей шесть, ежели не больше. Ворота заперты, и прохожие, чтобы попасть в город, делают обход.

Мы сворачиваем и идем вдоль подножья стены. Здесь приютились нищие, самого ужасного вида, почти голые. Один, должно быть, полупомешанный, ел горстями золу из разбитого горшка. Лицо выпачкано сажей вплоть до ушей. Действительно ли он ел, или только прикидывался, как это часто делают профессиональные нищие, – я не мог разглядеть. Проходим ворота. Они колоссальной величины. Таких я еще не видал. Минуем площадку и сворачиваем в чистую европейскую улицу. Она называется Посольской. Обстроена прекрасно. На крышах развевались английские и американские флаги. Подаемся еще немного, и вот, влево, за развалившимся каменным забором, сначала показалась площадка с обгоревшими постройками. За ними, дальше, мелькал над воротами наш трехцветный флаг, а у ворот прохаживался с ружьем на плече бравый стрелок, часовой. Сердце мое забилось сильней. Ведь это наш, – русский!

– Здорово, молодчина! – кричу ему.

– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – бойко отвечает он.

– Что, – здесь наше посольство?

– Так точно, ваше высокоблагородие!

– И начальник охранного отряда, полковник Дубельт, здесь?

– Так точно, – вот их квартира! – И часовой указывает направление.

Наше посольство помещается как раз против американского.

Оставляю повозку у ворот, а сам с Кениге иду к Дубельту. Я знал его по Текинскому походу. Тогда он был еще молодой поручик, блондин, тонкий, худощавый. Дубельт как раз шел нам навстречу.

– С каким поездом вы приехали? – первое, что спрашивает он. – А я хотел через час отправлять за вами экипаж.

Дубельта я бы не узнал. Это был уже степенный полковник. Каждое слово его было как бы заранее обдумано, рассчитано.

– Ну, пойдемте искать вам помещение! – восклицает он.

Отправляемся. Посольство состояло из нескольких длинных флигелей. Между ними находился не то двор, не то садик, обсаженный деревьями. В стороне от этих флигелей помещался дом посла, а поблизости – церковь. Наше посольство в Пекине – одно из самых старинных.

Искали мы, искали свободной комнатки и наконец-таки нашли. Один казачий офицер, поручик Сарычев, охранной сотни, был в отпуску во Владивостоке. Так вот, в его квартирке я и остановился. Это было великое счастье, – а то, как и в Порт-Артуре, хоть на улице ночуй. Положим, в городе есть гостиницы, но очень плохие, содержимые китайцами. Я немедленно же перебираюсь туда с моими вещами. Кениге, как офицер Читинского полка, остановился у командира сотни своего полка, князя Кекуатова. Одним словом, все устроилось благополучно.

На другой день, часов в 9 утра, надеваю мундир и иду являться нашему послу. Дом устроен на барский манер, с большой верандой. Казак докладывает, и меня принимают. Лессара я знал, как и Дубельта, тоже по Текинскому походу. Когда покойный Скобелев отправлялся из Петровска на пароходе в Чикишляр, то с нами ехал генерал Анненков, для постройки железной дороги, а с ним был и Лессар, молодой инженер, очень милый, симпатичный и разговорчивый. Я радовался встретиться с ним, после того как не видался 20 лет.

Лессар чувствовал себя не особенно здоровым. Я, конечно, никак не узнал бы его. Сколько ни присматриваюсь к нему, не могу найти ни единой знакомой чёрточки. Передо мной сидел, в мягких креслах, за письменным столом, почти старик, коротко стриженный, тощий, с маленькой седой бородкой. Где же, думаю, тот красивый брюнет, которого я знал 20 лет назад?

– Ведь мы знакомы были, ваше превосходительство! Помните, когда ехали в Текинский поход? – говорю ему.

– Да, да, как же! Отлично помню! С тех пор много перемен произошло, – улыбаясь, отвечает посол.

Вспомнили мы Анненкова, вспомнили Скобелева, и на том аудиенция моя и кончилась.

Лессар приехал сюда за месяц передо мной.

От посла иду делать визиты первому секретарю Крупенскому, второму – Святополк-Мирскому, третьему секретарю – Броднянскому, драгоману Колесову, директору Русско-Китайского банка – Покотилову, его помощнику Позднееву, офицерам охранного отряда, и почтмейстеру Николаю Ивановичу Гомбоеву.

Гомбоев жил в Пекине уже 30 лет. Знал город лучше, чем сами китайцы, и говорил на их языке совершенно свободно. Все эти познания его были для меня очень дороги, так как я, при его помощи, надеялся поближе познакомиться со столицей Китая. Затем сделал визит нашему священнику, отцу Авраамию. Раньше я заходил к нему, да всё дома не заставал. Он живет недалеко от церкви, в маленькой комнатке. Когда я увидал его наконец, то несколько удивился. Представьте себе нашего священника, представительного, красивого, с окладистой черной бородой, – и вдруг в китайской курме.

– Что это вы, батюшка, китайцем нарядились? – говорю ему.

– Да изволите ли видеть, дома я и все так хожу, – очень удобно. Я и пищу ем только китайскую. Привык. Русскую прислугу, которая бы умела готовить наши кушанья, – не достать, – ну, вот китаец и готовит.

И действительно, когда поживешь в Китае подольше, то убедишься, что нам никак китайца не переделать на свой лад, – а, напротив, китаец пересилит, русский непременно там окитаится.

 

 

Воскресенье. День солнечный. Погода чудная. Половина одиннадцатого. Пора идти в церковь. Посол верно уже там. Он аккуратно посещает по праздникам церковь. Надеваю сюртук и иду. Церковь старинная, маленькая, полна молящихся. Вон стоит впереди посол, с тростью в руке. Он слегка хромает, а потому без палки не обходится. Сзади него стоят секретари, а также их семейства, барыни, барышни и разный чиновный люд. Позади солдаты и казаки. Смотрю на клирос и что же вижу? Поют китайцы. Спрашиваю кого-то из соседей, – тот объясняет, что это албазинцы.

Известно, что еще во времена Алексея Михайловича, в 1686 году, маньчжуры напали на Амуре на нашу казачью станицу Албазино, осадили ее и долго штурмовали. Казаки защищались отчаянно. Но сила, как говорится, и солому ломит. Станицу все-таки неприятель взял и жителей увел в плен в Пекин. При этом албазинцы захватили из своей церкви святыню свою, икону Николая Чудотворца Можайского. Теперь она висит здесь на стенке в золоченой ризе. Так вот потомки тех Албазинцев, за двухсотлетнее пребывание свое в Китае, так обжились и сроднились с китайцами, что их и не отличишь. Они одеваются по-китайски, говорят на их языке, свой русский окончательно забыли, но веру исповедуют православную. В последние беспорядки в Пекине много албазинцев погибло под ножами боксеров.

Обедня кончается, все выходят из церкви. Подхожу к албазинской иконе, рассматриваю, и в это время мне приходит на мысль, – хорошо бы ее сфотографировать. Иду в алтарь к отцу Авраамию. Тот, скинувши ризу, в маленькой китайской курме, допивал причастие.

– Батюшка! – говорю ему. – Разрешите мне снять фотографию с иконы.

– Так что же, можно! – отвечает он любезно. – Надо сказать албазинцам, пока они не ушли.

Бегу к ним, привожу троих, – берём икону и выносим в сад, где мой милый Кениге немедленно же ее и снимает.

Интересно, как рассказывали мне наши здешние старожилы, что первое время, когда основана была здесь наша миссия, – священники и причт получали жалованье и вообще иждивение от китайского правительства. Произошло это, как говорят, еще при богдыхане Канси. Причиной тому было чрезвычайно трудное сообщение с Москвой. Деньги, посылаемые сюда в миссию, шли годами. Ну, где же их дождаться? И вот, ежели бы не милость китайских императоров, то нашим церковнослужителям пришлось бы здесь очень плохо.

Как раз в это время все посольства, в том числе и наше, представлялись китайскому императору и императрице. Мне очень хотелось тоже пристроиться, чтобы посмотреть «Сына Неба». Но как я ни просил, – Лессар наотрез отказал. Должно быть, имел на то свои причины. Досадовал я сильно, но делать было нечего. Пришлось ограничиться тем, что сфотографировал, как нашего посла драгоман Колесов и полковник Дубельт усаживали в паланкин, и затем, как китайцы несли паланкин во дворец, в сопровождении китайского же конвоя.