Пятница, 30 ноября. Сегодня я нашел медвежьи следы у самого носа судна. Медведь бежал издалека тихой рысцой, прошел по молодому льду в недавно замерзшей расщелине, затем, очутившись перед судном, должно быть, чего-то испугался, после чего большими шагами ушел назад в том же направлении – на восток. Удивительно, зачем он бродит в этой пустыне? Что может он здесь делать? Если бы иметь такой желудок, можно бы было пройти без пищи, по крайней мере, до полюса и обратно. Наверно, спустя некоторое время этот господин снова сюда явится, если я верно его понимаю. Если тогда он подойдет немного поближе, мы еще с ним повидаемся.

Я измерил шагами полынью по левой стороне носовой части судна. В поперечнике она имеет ровно 348 шагов и, сохраняя приблизительно ту же ширину, простирается на значительное расстояние к востоку; на западе от нас она, видимо, несколько уже. Если принять во внимание, что трещина, находящаяся позади нас, имеет тоже немалую ширину, то приятно думать, что среди льдов есть достаточно места для образования таких больших пространств открытой воды. Значит, и для дрейфа места должно быть достаточно. Был бы только ветер – а его все нет!

Ноябрь в общем оказался необычайно скверным месяцем – вместо того чтобы двигать нас вперед, он отнес назад. А как он был милостив к нам в прошлом году! Нет, видно, не очень-то можно полагаться на времена года в этом обманчивом море.

Если сопоставить все вместе, то, пожалуй, зима будет ничуть не лучше лета. Да, но она должна быть лучше, – я не могу думать иначе…

Небо покрыто густой пеленой, сквозь которую лишь местами просвечивают звезды. Темнее, чем обыкновенно. И среди этой вечной ночи бродим мы, одинокие и забытые. «Весь мир освещен сияющим светом и охвачен невозмутимой деятельностью; и только здесь раскинулась гнетущая ночь, прообраз мрака, который должен потом объять весь мир».

Эта темная, глубокая, спокойная тишина похожа на бездонный, таинственный колодезь, в который ты смотришь, ища чего-то, что должно лежать в нем, – но видишь только отражение собственных глаз… Уф, эти твои старые изношенные мысли, никак не можешь ты освободиться от них. Неужели не дано тебе никакого средства уйти от самого себя! Неужели в будущем нет иного пути, кроме смерти! Но смерть неизбежна, она придет в один великий и мирный день, отворит широкие врата Нирваны и смоет тебя в море вечности».

«Воскресенье, 2 декабря. Уже несколько дней, как заболел Свердруп, слег и не встает. Надо надеяться, что ничего серьезного все-таки нет; сам-то он считает, что все это пустяки, но во всяком случае приятного мало. Бедняга, он питается теперь одной овсянкой! У него катар желудка, который он, вероятно, заполучил на льду от простуды. Боюсь, что он был слишком неосторожен в этом отношении. Но теперь дело пошло на улучшение, и он, вероятно, скоро поправится. Нам всем это служит предостережением против излишней беспечности.

Перед обедом я предпринял большую прогулку вдоль разводья, которое простирается довольно далеко к востоку и достигает местами значительной ширины. По молодому льду разводья идешь легко и приятно, как по хорошо утоптанной дорожке. А потом, когда поднимаешься опять на старые, покрытые сугробами льдины, начинаешь как следует понимать, что значит ходить без лыж.

Разница громадная! Если мне вначале ничуть не было жарко, то, когда я немного прошелся по старому льду, меня пот прошиб. Но что будешь делать? Лыжами пользоваться нельзя, – кругом такая темень, что едва видишь, куда ноги ставить, да и то летишь вдруг кувырком, споткнувшись о ледяной бугор или соскальзывая вниз между большими глыбами.

Читаю сейчас разные английские описания полярных экспедиций времен Франклина и поисков Франклина, и, должен признаться, меня охватывает восхищение этими людьми и той огромной работой, которую они проделали. Английская нация по праву может гордиться ими. Помню, я читал эти рассказы еще мальчиком, и страстное стремление уйти в природу, восхищение картинами ее, которые развертывались передо мной, заставляли громко звучать струны юной фантазии.

Теперь я вновь читаю эти книги уже взрослым человеком, который сам испытал кое-что. Мое воображение не пленяют больше романтические грезы и все же я восхищаюсь и преклоняюсь перед этими людьми. Это были люди со стальной волей – эти Парри, Франклин, Джемс Росс, Ричардсон, Мак-Клюр, Мак-Клинток, да и все остальные. Как хорошо продумано и организовано было снаряжение их экспедиций, при тех средствах, которыми они тогда располагали. Поистине, ничто не ново под луной. Большую часть того, чем я гордился, считая новинкой, применялось уже у них. Мак-Клинток пользовался этим 40 лет назад.

Не их вина, что они родились в стране, где употребление лыж неизвестно и где зимой почти не бывает снега. И несмотря на то, что во время полярных путешествий им впервые пришлось познакомиться со снегом и способами продвижения по нему, несмотря на то, что у них не было лыж и они вынуждены были, утопая в снегу, прокладывать себе путь по неровному дрейфующему льду, пользуясь только нартами с узкими полозьями, – какие только расстояния они не проходили, какие трудности не преодолели. Никто не превзошел их, и вряд ли кто-либо даже может сравниться с ними – разве только русские на побережье Сибири. Но у русских то преимущество, что они уроженцы страны, где снег – обычное явление».

«Пятница, 14 декабря. Вчера у нас был большой праздник в честь «Фрама» – корабля, достигшего наивысшей широты, чем все другие суда до него (позавчера мы были под 82°30' северной широты).

Обеденное меню: отварная макрель с растопленным маслом, посыпанная мелко накрошенной петрушкой, свиные котлеты с французским горошком, норвежская лесная земляника с рисом и молоком; кронмальц-экстракт. Затем кофе. К ужину свежий хлеб, пряники с изюмом и тому подобное. Попозже вечером – большой концерт. Конфеты и груши в сиропе. Кульминационного пункта вечер достиг, однако, когда была внесена и обошла всех чаша с дымящимся горячим и душистым вишневым пуншем. Все уже были в превосходном настроении, но пунш, разумеется, придал вечеру особый праздничный блеск. Для большинства великой загадкой было то, откуда взялись составные части для этого замечательного напитка, в особенности алкоголь.

Затем пошли речи. Сначала длинная и торжественная в честь «Фрама», показавшего теперь, на что он способен. Много было мудрецов, которые покачивали головой, когда мы отправлялись в путь, и напутствовали нас зловещими пророчествами. Но покачиваний головой, наверное, стало бы меньше, а предсказания были бы более милостивыми, если бы они увидели, как мы мирно и спокойно дрейфуем в северных широтах, куда до сих пор не проникало еще ни одно судно.

«Фрам» в данный момент – не только самый северный корабль на земном шаре, но он уже прошел обширную неисследованную область на много градусов севернее тех широт, которых вообще достигал человек в море по эту сторону полюса. И надо надеяться, что он на этом не остановится; в тумане будущего таится еще немало побед, которые засияют одна за другой, когда придет время. Но не будем забегать вперед, – сейчас мы празднуем только то, чего уже достигли. Теперь, полагаю, сбылось предсказание Бьёрнсона в его посвящении нам и «Фраму», когда последний спускали со стапелей. Вместе с ним мы можем провозгласить «Фраму»:

Невольно испытываешь чувство какого-то смущения, когда сравниваешь труды, лишения и часто неимоверные страдания наших предшественников, участников прежних экспедиций, с тем покойным образом жизни, который мы ведем, дрейфуя по неизведанной области нашей земли, гораздо более обширной, нежели выпадало на долю большинства предыдущих полярных экспедиций в течение одного плавания. Право, у нас есть все основания быть довольными «Фрамом» и нашим плаванием до сих пор.

Думаю, что нам удастся отдарить Норвегию кое-чем за ее веру в нас, за моральную и материальную помощь экспедиции. Но не будем забывать и наших предшественников. Будем восхищаться их борьбой и их мужеством; будем всегда помнить, что путь нашему плаванию был проложен только их трудами и их достижениями. Лишь благодаря коллективному опыту человечество добилось некоторых успехов в борьбе с врагом, самым опасным и победоносным доселе врагом исследователей арктических областей, – с плавучим льдом, и притом с помощью самого простого способа: идти с ним, а не против него, добровольно отдаваясь ему во временный плен, заранее к тому подготовившись.

Мы попытались на своем корабле использовать весь опыт наших предшественников. Понадобились годы для того, чтобы всё это освоить. Но зато, обладая этим опытом, мы, надеюсь, можем не бояться любых превратностей судьбы в этих неизведанных водах. Мне думается, что нам сопутствует удача. И думается, все мы здесь того мнения, что нет таких трудностей, нет таких препятствий, каких бы мы не могли преодолеть с помощью средств, имеющихся в нашем распоряжении, чтобы затем бодрыми, здоровыми и с богатыми научными результатами возвратиться домой в Норвегию. Итак, осушим бокалы в честь «Фрама»!

Таково было примерно содержание моей речи. Затем последовали музыкальные номера и, ко всеобщему восторгу, выступление кузнеца Ларса в качестве солиста-танцора. Ларс заверил нас, что если только он когда-нибудь возвратится на родину и попадет на праздник вроде того, какой был устроен в нашу честь при отъезде из Христиании или из Бергена, то уж его ноги поработают на славу! Затем мы провозгласили еще тост – за тех, кто остался дома и ждет нас год за годом, не зная, в каких краях нас искать, за тех, кто напряженно прислушивается и не получает ответа, но все же продолжает верить в нас и в наше предприятие, за тех, кто, отпустив нас в этот путь, принес самую большую жертву.

Вечер продолжался под музыку, в непрерывном веселье, и наше прекрасное настроение, само собой разумеется, не ухудшилось оттого, что наш милейший доктор принес сигары – товар, курс которого на местном рынке начинает очень сильно повышаться благодаря крайней своей редкости. Единственное темное облачко на горизонте нашего существования – это то, что Свердруп всё еще не вполне отделался от своего катара желудка. Он вынужден соблюдать диету, а бедняге это не слишком по душе. Пока ему разрешено питаться белым хлебом, молоком, сырым медвежьим мясом и овсянкой, а он любитель многого другого, начиная с пряников и кончая вареньем и фруктами. Однако он теперь поправляется и уже выходит погулять.

Только поздно ночью вернулся я в свою берлогу, но не расположен был ложиться на койку; поневоле вышел и стал бродить при чудном лунном свете.

Вокруг луны, по обыкновению, держалось большое кольцо, а над кольцом дуга, которая касалась его верхнего края, но концами своими была обращена вниз, а не вверх. Она походила как бы на часть круга, центр которого лежал далеко ниже луны. На нижней части кольца находилась ложная луна или, вернее сказать, большое светящееся поле, резко выделявшееся в верхней части, где оно соприкасалось с кольцом и имело желтую оторочку; отсюда оно расширялось книзу в виде треугольника. Пятно это походило на сегмент дуги нового кольца, расположенного над первым и соприкасающегося с ним. Поперек луны проходило несколько светлых полосок облаков cirrus, и общее впечатление от всего этого получалось фантастическое».

 

 

«Суббота, 22 декабря. Все тот же юго-восточный ветер. Настоящий шторм: над нашей головой вой и грохот, буря рвет снасти.

Одно удовольствие слышать все это, ведь, наверное, нас несет с большой скоростью на север. Высунешь нос из-за тента, которым покрыта палуба, – так и засвистит в ушах, снег хлещет тебе в лицо, и в одно мгновение весь побелеешь. А стоит дойти до нашей снежной хижины – обсерватории или даже меньше, как совершенно теряешь «Фрам» из виду. С большим трудом удается держать глаза открытыми – их слепит снегом. Удивительно ли, если мы прошли уже 83-й градус? Но боюсь, что радость едва ли будет сколько-нибудь продолжительна: барометр упал слишком быстро, а ветер между тем достигает 13 и 15 метров в секунду.

Ночью около 12½ часов судно внезапно получило сильный толчок, от которого все затрещало. Лежа на койке, я еще долго чувствовал сотрясение. Затем ясно послышался грохот и гул сжатия. Попросил вахтенного прислушаться, откуда оно идет, и понаблюдать за льдиной, на которой мы сидим, – вдруг она расколется и снаряжению будет грозить опасность. Вахтенный доложил, что слышит треск сжатия и впереди, и за кормой, но вообще трудно отличить его от свиста бури в такелаже.

Сегодня днем в половине первого «Фрам» снова получил мощный толчок, еще более сильный, чем ночью. Судно продолжало дрожать некоторое время после толчка; вероятно, сжатие шло с кормы, но из-за шторма ничего не было слышно. Эти сжатия очень интересны; можно думать, что вызваны они ветром; но наступают они все-таки довольно правильно, хотя сизигийный прилив еще не начался. И даже больше того: несколько дней тому назад, когда сжатия начались, был чуть ли не минимальный прилив.

Сжатие происходило не только вчера и сегодня, но и в четверг; первый раз в 9½ часов, а второй в 11½ часов. Натиск был такой силы, что Педер, который стоял у полыньи для опускания лота, несколько раз отбегал, полагая, что лед под ним трескается. Любопытно, что после такого долгого периода покоя мы слегка нервничаем, когда «Фрам» получает подобные толчки и когда чувствуешь, что все вокруг дрожит, как при сильном землетрясении».

«Воскресенье, 23 декабря. Ветер тот же и дует с той же силой: скорость 13–14 метров в секунду. Снаружи так метет, что ничего нельзя различить; вдобавок совсем темно. На палубе, на корме, около штурвала и релингов намело глубокие сугробы снега. Теперь, выходя на палубу, получаешь полное представление о зиме на дальнем Севере. С содроганием, но вместе с тем и с чувством искреннего удовольствия думаешь о том, что в такую погодку тебе незачем пускаться в путь куда-то по льду; ныряешь в парусиновую дверь и, спустившись вниз, в каюту, залезаешь в теплую постель.

Скоро, однако, придет наш черед волей-неволей выходить и днем и ночью, в любую погоду, под открытое небо.

Утром в кают-компанию пришел Петтерсен, дежуривший эту неделю при собаках, и спросил, не хочет ли кто-нибудь взять ружье и пойти вместе с ним на лед. Там, кажется, бродит медведь. Я пошел за Педером. Но ничего на льду не обнаружилось. Как только мы вышли, собаки перестали лаять и стали играть друг с другом. Петтерсен прав, говоря, что «погода ужасная».

Стоило повернуться лицом к ветру, как дыхание перехватывает, снежная пыль забивает рот и нос. Судна не видно на расстоянии нескольких шагов, так что весьма неблагоразумно от него удаляться. К тому же спотыкаешься постоянно на всех этих снежных сугробах и ледяных нагромождениях, то натыкаясь на глыбу льда, занесенную снегом, то проваливаясь в яму.

Барометр и сегодня падал равномерно и быстро; теперь, наконец, он снова начал немного подниматься, но все же показывает не более 726 миллиметров. Термометр дает, по обыкновению, обратную кривую. Он поднимался вплоть до после полудня, когда показывал –21,3 °С, теперь же, по-видимому, начал очень медленно опускаться. Но ветер все еще сохраняет прежнее направление. Он, вероятно, загнал нас довольно далеко на север, наверно дальше 83-го градуса. С радостным чувством слушаешь его гул и свист в снастях.

Ах, если бы только не знать, что все земные радости кратковременны!

Сейчас, в полночь, пришел вниз штурман, стоявший на вахте, и сообщил, что лед треснул как раз позади будки для термометра, т. е. между ней и лункой для опускания лота. Трещина эта образовалась на том самом месте, где была она летом; вероятно, вся ледяная глыба, на которой мы находимся, раскололась по направлению от передней трещины к задней. Термограф и другие инструменты вынуты из будки, так как иначе мы рискуем потерять их, если начнутся подвижки льда. Впрочем, едва ли вероятно, чтобы что-нибудь угрожало им. Лот для измерения глубины мы перенесли подальше, на другую сторону трещины. Над полыньей остались только козлы с железным блоком».

«Четверг, 27 декабря. Опять Рождество, и так далеко от родины! Как пасмурно и уныло! Тем не менее у нас настроение вовсе не удрученное, скорее, даже наоборот; я жду чего-то крупного, значительного, таящегося впереди. После долгих часов неизвестности мне чудится уже конец мрачной ночи. Нет больше сомнений в том, что наше предприятие увенчается успехом, оно предпринято не напрасно, время не потрачено попусту, и мы не обманем возложенных на нас надежд.

Тяжел, быть может, как утверждает молва, жребий исследователя, и жизнь его полна разочарований, но она полна и чудесных мгновений, тех мгновений, когда он видит победу человеческой воли и человеческого разума, когда перед ним открывается гавань счастья и покоя.

Я нахожусь сейчас в странном расположении духа, в каком-то особенном волнении. Я даже не расположен описывать эти дни: мысли приходят и уходят одна за другой. Не понимаю себя. Да и кто может познать глубину человеческой души? Мозг наш – весьма сложный механизм.

Так ли это? Я почти верю: мы – микрокосм из бесконечного сплетения вещества вечности.

Второе Рождество проводим мы среди мрака и владений стужи севернее и дальше, чем кто-либо. Испытываешь при этом какое-то странное чувство – ведь это мое последнее рождество на «Фраме». Об этом почти грустно думать. Он стал мне вторым домом, он дорог мне; быть может, товарищи проведут на нем еще одно рождество, быть может, и несколько, но без нас, которые уйдут от них в глубину ледовой пустыни. Тихо и приятно прошло это Рождество, и все, кажется, довольны им. Удовольствие в немалой степени, наверно, было усилено тем обстоятельством, что в качестве рождественского подарка ветры преподнесли нам 83-й градус.

Счастье на этот раз было продолжительнее, чем я ожидал; прежний свежий ветер держался в продолжение понедельника и вторника; потом мало-помалу утих и перешел через северный в северо-восточный. Вчера и сегодня ветер был северо-западный. Да, но это пустяки; нельзя же иногда не иметь небольшого противного ветра, и, вероятно, он не будет продолжительным.

Сочельник был, конечно, отпразднован большим пиром. Стол был украшен изрядным количеством рождественских печений: armeritter, оленьи рога, или, иначе, хворост, медовые лепешки, миндальные печения, пирожные в формочках и чего только не было, не говоря о конфетах и т. п. Не всюду так хорошо встречают Рождество. Кроме того, я и Блессинг, работая в поте лица целый день, изобрели возбудившее общий энтузиазм «полярное шампанское 83-й градус», которым мы двое, по крайней мере, вправе гордиться: этот продукт изготовлен из благородного винограда полярных стран – морошки. Остальным он тоже пришелся по вкусу. Выпито было немало бокалов этого напитка. На стол была выложена масса иллюстрированных произведений, была музыка и анекдоты, песни и веселье.

Первый день Рождества отмечался, конечно, тонким обедом. После обеда – кофе и ликер-кюрассо, изготовленный на «Фраме». Затем появился Нурдал с русскими папиросами. Вечером был сервирован пунш из морошки, который отнюдь не показался неприятным. Мугста заиграл на скрипке, и Петтерсен был так наэлектризован, что пустился танцевать и петь. Он положительно проявляет большой комический талант и обнаруживает наклонность к балету.

Поразительно, как в нем все больше и больше проявляется многосторонность: машинист, кузнец, жестяных дел мастер, повар, гофмейстер, главный комик, танцор – в последнее время он оказался также перворазрядным цирюльником и парикмахером. Вечером был большой бал; Мугста играл до того, что его прошиб пот. Скотт-Хансену и мне пришлось изображать дам. Петтерсен был неутомим. Он торжественно и клятвенно уверял, что если по возвращении домой у него будет еще пара сапог на ногах, то он будет танцевать до тех пор, пока не отвалятся подошвы.

С каждым днем, который приносил свежий ветер с ЮВ, а потом с ВЮВ и В, нас все больше разбирало любопытство – как далеко мы продвинулись на север. Но, к несчастью, небо все время в облаках, крутила метель, и мы не могли произвести наблюдений. Совершенно очевидно, что мы за это время прошли порядочное расстояние к северу; но как далеко оставили позади 83-й градус, никто не знал. И вдруг в первый день Рождества, после обеда, Скотт-Хансену крикнули с палубы, что видны звезды.

Все замерли в ожидании. Когда он спустился на лед, удалось сделать наблюдение только по одной звезде, но она находилась близко от меридиана, и это позволило определить, что мы во всяком случае севернее 83°20' северной широты. Это сообщение было встречено общим ликованием. Если мы не достигли еще наивысших широт, в какие проникал когда-либо человек, то до них осталось, во всяком случае, недалеко. Это больше, чем мы могли ожидать, и настроение достигло апогея.

Вчера, на второй день Рождества, был, конечно, и по этой причине и по случаю дня рождения Юлла изысканный обед с супом из бычачьего хвоста, свиными котлетами, брусничным вареньем, цветной капустой, фрикадельками, картофелем, засахаренными винными ягодами, печеньем и чрезвычайно вкусным марципанным тортом с надписью «Glaedelig Jul» («Веселого Рождества») от булочника Хансена из Христиании, и затем мальц-экстракт. Не можем пожаловаться, что мы терпим лишения.

Часа в четыре пополудни судно получило такой сильный толчок, что все задрожало. Однако с палубы никакого сжатия не было видно. Около половины шестого послышался урывками стук и треск льда, нагромождавшегося у трещины впереди судна. Ночью тоже был слышен такой же шум. Впрочем, лед спокоен, а трещина на льду с левого борта снова плотно сомкнулась».

«Пятница, 28 декабря. Утром я вышел ненадолго на лед, чтобы осмотреть трещину вдоль левого борта, которая теперь расширилась в большую полынью. За мною, конечно, увязались собаки. Не успели мы отойти чуть подальше, как одна из темных фигур исчезла. Это Пан скатился с высокого и крутого ледяного края прямо в воду. Тщетно он барахтался и напрягал все силы, чтобы выкарабкаться наверх; кругом не было ничего, кроме снежной каши, не выдерживавшей его тяжести. Не было слышно ни звука; лишь изредка бедняга слабо повизгивал.

Я бросился на край льда и попытался схватить Пана, но было слишком высоко, и я сам едва не кувырнулся головой вниз. Ухватиться было не за что, в руках у меня оставались только рыхлые льдинки да снег. Я закричал, чтобы мне принесли тюлений багор, но Пан, еще до того, как багор подали, как-то выбрался сам и стал носиться как угорелый взад и вперед по льдине, чтобы согреться; за ним носились остальные собаки с громким лаем и заигрывая с ним, как бы выражая свою радость по поводу избавления от опасности.

Когда Пан свалился в воду, псы подбежали ко мне, поджали хвосты и скулили, заглядывая мне в глаза, явно упрашивая помочь товарищу. До тех пор, пока Пан не выбрался, они, притихшие, бегали мелкими шажками по краю льдины. А в другое время они ведь все как один не прочь были бы накинуться на него и растерзать в клочья. Так уж мы созданы! С обеда и до самого вечера Пан был оставлен у нас в кают-компании для просушки.

Незадолго до 9½ часов вечера судно снова испытало страшный толчок. Я вышел, но никакого шума сжатия расслышать не мог. Впрочем, ветер в снастях завывал с такой силой, что какие-либо другие звуки трудно было различить. В 10½ часов последовало несколько новых толчков. Затем время от времени чувствовалось колебание судна; к 11½ часам толчки усилились. Очевидно, сжатие происходило совсем поблизости от нас.

Я решил одеться и пойти посмотреть. В это время вошел Мугста и доложил, что перед кораблем образовался торос ужасающей вышины. Взяв фонари, мы направились на палубу, а затем на лед. В пятидесяти шести шагах от носа «Фрама» возвышалась огромная ледяная гряда. Она тянулась вдоль полыньи, где как раз в эту минуту с ужасной силой повторилось сжатие. На большом расстоянии вокруг все трещало и грохотало. Немного погодя шум несколько стих и стал повторяться равномерными раскатами, потом постепенно опять стал непрерывным.

Ледяная гряда образовалась, по-видимому, главным образом за счет молодого льда, хотя в ней были и тяжелые глыбы старого льда. Она медленно, но верно надвигалась на корабль, прогибая своей тяжестью лед на значительную глубину. Наша льдина также дала трещину у самого судна, и размеры глыбы, образовавшей наше ложе, стали уменьшаться. Совсем нежелательно, чтобы ледяная гряда подошла к носу «Фрама»; она может причинить нам повреждения. Хотя и не было серьезных оснований опасаться, что гряда придвинется так близко, я все же в целях безопасности отдал приказание, чтобы вахтенный наблюдал за ней и разбудил меня в случае, если гряда будет дальше надвигаться или же начнет ломать лед под нами.

По всей вероятности, сжатие, которое продолжается уже несколько часов, скоро прекратится. Сейчас три четверти первого, и «Фрам» опять получил несколько страшных толчков; лежа в постели, сквозь завывания ветра в снастях, я слышу надвигающийся издалека гул сжатия».

 

 

«Среда, 2 января 1895 года. Никогда, ни в одном новом году я не испытывал такого удивительного чувства, как в этом. Он, вне сомнений, принесет с собой важные события и будет, быть может, самым замечательным годом в моей жизни – все равно, приведет ли он меня к победе или к поражению.

Годы приходят и уходят незаметно в этом ледяном мире, и мы столь же мало знаем о том, что они уже подарили человечеству, как и о том, что несет с собой наступающий год. Среди этой безмолвной природы как будто не совершается никаких событий; все погружено во мрак, в котором нет ничего, кроме мерцания звезд в неизмеримой дали морозной ночи и пылающего северного сияния на горизонте. Глаз с трудом различает силуэт «Фрама», черные мачты которого тянутся из тьмы этой пустыни вверх, к светлому сонму звезд. В этом безмерном царстве льдов «Фрам» тонет, становится невидимой точкой.

Но под палубой «Фрама» нашли себе уютный и теплый кров тринадцать человек, которых не устрашает величие этого царства. Там, в сердцевине корабля, бьется пульс бодрой жизни, тогда как в обширном пространстве вокруг нет ничего, кроме льдов и безмолвия, нарушаемого лишь иногда, через долгие промежутки времени, ужасающим грохотом сжатия – судорог богатырского тела ледяной пустыни. Страшной игрой звучит этот грохот среди великого безмолвия; кажется он приближением стихийных сил – мифических иойтингов и римтурсов, с которыми вот-вот придется вступить в борьбу. Но мы перед ними не трепещем.

Мне часто приходит на ум шекспировская Виола, мертвенно-бледная от скорби, подобная мраморной надгробной статуе, олицетворяющей терпение. Разве мы сами не олицетворяем собой эту мраморную статую терпения, мы, сидящие здесь на льду и провожающие год за годом в ожидании, когда наконец пробьет наш час? Мне бы хотелось создать подобный монумент. Это был бы одинокий человек в мохнатом одеянии из волчьего меха; покрытый с ног до головы инеем, сидит он на ледяном бугре и глядит поверх беспредельных тяжелых льдов во мрак в ожидании весны и света.

После 1 часа ночи с пятницы на субботу мы не наблюдали никакого сжатия, вплоть до вчерашнего вечера, когда давление внезапно снова повторилось. Сначала снаружи донесся шум, и на палубный тент посыпался со снастей снег. Я едва успел подумать, что, судя по шуму, это, вероятно, начались подвижки, как «Фрам» получил такой сильный толчок, какого не испытывал с прошлой зимы. Меня несколько раз покачнуло взад и вперед вместе с ящиком, на котором я сидел за книгой. Сотрясение и шум продолжались. Я вышел на палубу. С запада и северо-запада доносился сильнейший грохот ледяного напора.

Натиск длился свыше двух часов. Лед хотел, по-видимому, принести нам свои новогодние поздравления.

Новый год мы встретили мирно, с трубками и папиросами, потягивая пунш из морошки. Я думаю, нет надобности упоминать о том, что стол был обильно уставлен сластями. Мы беседовали о старом и новом годе и о том, что ждет нас в будущем, слушали орган и скрипку.

Приблизилась полночь. Блессинг притащил из своих, по-видимому, неисчерпаемых запасов бутылку настоящего ликера (Linjeakkevit), и этим норвежским напитком мы проводили старый и встретили новый год.

Как много мыслей теснилось в голове при этой встрече нового года, уже второго здесь на «Фраме» и, очевидно, последнего, который мы проводим все вместе. Поэтому более чем уместно было с моей стороны сказать всем и каждому от души спасибо за все время, проведенное так хорошо вместе, за доброе товарищеское согласие.

Едва ли кто-нибудь из нас мог бы заранее представить себе, что мы так дружно проведем время здесь, на далеком Севере. Затем выступил Свердруп с пожеланием, чтобы санная экспедиция, которую мы с Иохансеном предпримем в наступающем году, прошла удачно и во всех отношениях завершилась успехом. После этого был поднят тост за счастливый новый год для тех, кто остается на «Фраме».

Случилось так, что именно при смене годов мы оказались на грани совершенно нового мира. Ветер, свист которого мы слышим в снастях над нашей головой, несет нас не только в неведомые края, но и к самым высоким широтам, когда-либо достигнутым человеком. Мы чувствовали, что именно в этом наступающем году будет достигнут кульминационный пункт экспедиции, в этом именно году будут добыты самые ценные результаты. Если этот год будет хорошим для тех, кто остается на «Фраме», и «Фрам» продвинется вперед, с честью выполняя свою задачу, как он ее выполнял до сих пор, то никто не сомневается, что и те, кто живет под его палубой, также выполнят свою задачу.

Наступил первый день нового года – тот же ветер, те же звезды, тот же мрак, что и раньше. Даже в полдень нет никаких признаков рассвета на юге. Вчера мне показалось, что я вижу на юге что-то похожее на зарю; по небу разливалось как бы бледное сияние, но оно имело слишком желтовато-белую окраску и поднималось чересчур высоко; я решил, что это, скорее, северное сияние.

Сегодня опять небо в той же стороне казалось светлее, но едва ли это могло быть чем-нибудь иным, кроме флера северного сияния, оно раскинулось по всему небу немного выше гряды облаков у горизонта и всего ярче светит на южном краю неба. Точно такие же световые явления наблюдали мы при иных обстоятельствах и в иных частях горизонта. Воздух, в особенности вчера, довольно прозрачен, но горизонт постоянно заволакивают облачная мгла или туман.

Сегодня ночью было на редкость сильное северное сияние. Световая полоса наподобие змеи быстро извивалась по южной стороне небосклона, и лучи, расходившиеся от нее, достигали почти зенита. Через зенит шла в течение некоторого времени лента с величественной короной, бросавшей на лед отсвет, похожий на лунное сияние. Небо зажгло в честь нового года свои огни, устроило феерическую пляску лучей среди ночи. Эти контрасты, кажется мне, олицетворяют внутреннюю природу самого северянина.

Пляски искрящихся лучей на небе среди удручающей своим безмолвием природы, среди леденящего холода разве не напоминают наши норвежские танцы с их необузданными прыжками, громких переливов диких горных мелодий? Молнии северного сияния сверкают в душе северянина, жгучие стремления живут у него глубоко под ледяной оболочкой. Это жизнь, брезжущая в ночи, погруженной в сон; если бы только она могла выйти за пределы этих ледяных просторов, распространиться по свету!..

«Четверг, 3 января. Тревожный день. Жизнь полна перемен, несмотря на все ее однообразие. Вчера еще мы строили всякие планы на будущее, а сегодня – как легко могли мы очутиться на льду безо всякого крова над головой! В 4½ часа утра начался напор льда в полынье за кормой, а в 5 часов – в полынье с левого борта. Я проснулся примерно часов в 8 от хруста и треска во льду, какой бывает в начале сжатия. Затем легкое сотрясение «Фрама», и я услышал доносящийся снаружи гром.

Выйдя наверх, я был немало удивлен, увидев вдоль всей полыньи с левого борта, не больше чем в тридцати шагах от судна, громадную ледяную гряду. Трещины образовались шагах в восемнадцати от нас. Вещи, лежавшие на льду с этой стороны, пришлось перенести на борт; доски и бревна, которые летом поддерживали снежную хижину метеорологов и щиты перед ней, мы вырубили изо льда, чтобы не лишиться лесоматериалов. Прорубь, в которую была опущена планктонная сеть, при сжатии завалило льдом. Уже перед самым обедом я вернулся на судно, и тут началось новое сжатие.

Снова спустился на лед. Грохот шел со стороны полыньи с левого борта, напор был очень сильный. Ледяная гряда медленно приближалась. Несколько позднее вышел на палубу Свердруп, но тотчас же возвратился и объявил, что ледяная гряда быстро надвигается на нас; нужно скорее перетащить на правую сторону «Фрама» стоявшую на нартах вьюшку для измерения глубины, так как с левой стороны лед дал трещины совсем близко от корабля. Гм, если на нас навалится такая ледяная гряда, прежде чем «Фрам» оторвется от льдины, удовольствия будет мало. «Фрам» теперь еще больше накренился на левый борт, чем раньше.

После обеда были приняты подготовительные меры на случай, если дело примет плохой оборот и нам придется покинуть судно. На палубу выставили наготове нарты и каяки; на лед с правого борта вынесли двадцать пять ящиков с собачьими сухарями, на фордек – девятнадцать ящиков с хлебом; наполнили керосином и вытащили на верхнюю палубу четыре цистерны общей вместимостью 200 литров. Кроме того, еще раньше налили 100 литров керосина– «снежинки» в десять жестянок поменьше и выставили их на палубу вместе с цистерной, наполненной «черным маслом». Таким образом, топлива приготовили достаточно.

Когда мы сидели за ужином, вдруг опять послышался тот же хорошо знакомый треск и хруст во льду. Он все приближался и приближался, и в конце концов раздался как раз под нами. Я выбежал наверх. Сжатие происходило в полынье в некотором расстоянии от правого борта. Я вернулся вниз, и мы продолжали ужинать.

Педер, совершивший небольшой обход по льду, пришел сейчас же после этого и, как всегда, с веселой улыбкой сообщил, что треск не к добру: лед треснул меньше чем на длину нарт от ящиков с собачьими сухарями, и трещина эта тянется до самой кормы «Фрама». Я вышел посмотреть и убедился, что трещина действительно порядочная. Ящики с сухарями мы перетащили для большей безопасности немножко вперед, тем более что вокруг судна появилось много мелких трещин. После этого я спустился вниз, набил трубку и погрузился в приятную беседу со Свердрупом у него в каюте.

Прошло довольно много времени, как вдруг снова раздался треск и началось сжатие. Шум был не больше обычного, но все же я спросил игравших в кают-компании в хальму, есть ли кто-нибудь на палубе. Если там никого нет, пусть кто-нибудь пойдет посмотреть, где происходит сжатие. В это время у нас над головой послышались быстрые шаги, и в кают-компанию спустился Нурдал. Он доложил, что сжатие происходит с левого борта и что не плохо было бы, если бы кто-нибудь еще подежурил на палубе. Мы с Педером поспешили наверх; за нами последовали и другие. Я кинулся по трапу вниз на лед, как вдруг Педер закричал мне сверху:

– Надо отпустить собак, смотрите – вода!

Мы поспели как раз вовремя: вода, залив лед, поднялась в собачьих будках уже довольно высоко. Педер подошел по колено в воде и вышиб двери будок. Большая часть собак тотчас же выскочила и запрыгала, взметая брызги, но нашлись и такие, которые в испуге забились в самые дальние углы и пришлось их оттуда вытаскивать силой, хотя вода уже доходила им почти до брюха. Бедные животные: они, должно быть, чувствовали себя прескверно взаперти, видя, что вода подбирается к ним все ближе и ближе. И все же они подняли шум не больше обычного.

Поместив собак в безопасное место, я обошел вокруг «Фрама», чтобы посмотреть, не случилось ли еще чего-нибудь неприятного. Лед дал трещину вдоль судна у носа с правого борта; из этой-то трещины и потекла вода, она обошла корму вдоль левого борта, где лед под тяжестью безостановочно двигающегося на нас ледяного вала все больше прогибался. Трещина прошла как раз под кузнечным горном, которому теперь угрожала явная опасность. Мы поставили его на нарты и перевезли к Великому бугру с правого борта. Туда же были свезены одиннадцать ящиков с пеммиканом, ящики с собачьими сухарями и девятнадцать ящиков с хлебом.

Итак, у нас образовался настоящий склад, находившийся как будто в полной безопасности, так как, по-моему, лед в этом месте такой мощный, что вряд ли его может взломать. Ребята наши сразу оживились, забегали. Мы перенесли туда же четыре цистерны с керосином. Затем вытащили из трюма и поставили в полной готовности на палубе еще часть нашего продовольствия, которого, по расчетам, должно было хватить на двести дней: двадцать один ящик хлеба, большой запас пеммикана, муку, шоколад, масло, овсяную муку, экстракты супов и т. д. Кроме того, были приготовлены палатки, аппараты для варки пищи и другие предметы.

Теперь наверху все было в порядке, и мы могли спать спокойно. Было, однако, далеко за полночь, когда мы покончили с этой работой. В сущности, я думаю, что это ложная тревога и нам не придется воспользоваться приготовленным, по крайней мере, теперь. Но все же нужно быть наготове на случай чего-нибудь непредвиденного. Вахтенный получил приказание следить за собаками на льду, наблюдать за состоянием льда и разбудить всех немедленно, если появятся новые трещины под ящиками или снова начнется сжатие. Лучше разбудить пораньше, чем слишком поздно.

В то время, как я сижу здесь и пишу, явственно слышен треск и грохот льда. Сжатие, очевидно, продолжается. Экипаж, однако, в наилучшем настроении. Впечатление такое, что молодцы наши считают эту тревогу приятным развлечением в нашей однообразной жизни. Ну, довольно, уже половина второго, надо ложиться; я устал, и одному небу известно, когда еще меня разбудят».

«Пятница, 4 января. Ночью лед оставался спокойным. В течение дня, однако, через известные промежутки времени повторялись слабые толчки и треск. Вечером, начиная с 9 часов, напор проявлялся урывками; временами сжатие ослабевало на некоторое время, потом также внезапно возобновлялось с обычным грохотом, который то разрастался, то ослабевал или даже замирал, то снова нарастал. Тем временем ледяная гряда подымалась все выше и выше и неуклонно двигалась на нас – медленно, когда сжатие ослабевало, и быстрее, когда грохот усиливался.

Движение ее заметно на глаз, и теперь, в 1 час ночи, расстояние уже не так велико – каких-нибудь полтора метра до края снежного сугроба у левого нашего борта. А от сугроба до стенки судна тоже не больше двух метров. Это расстояние гряда скоро пройдет и тогда доберется до нас. Лед продолжает колоться, и льдина, на которой мы сидим, сильно уменьшается и с левого, и с правого борта; некоторые трещины доходят до самых стенок «Фрама». Под тяжестью ледяной гряды лед с левого борта прогибается, и «Фрам» все сильнее кренится на ту сторону.

Новая вода проступает на поверхности молодого льда, образовавшегося из воды, выступившей вчера. Это медленное потопление, право; медленно, но верно надвигается проклятая гряда и, кажется, уже предвкушает удовольствие – обрушиться на борт и релинги судна. Если только «Фрам» счастливо высвободится из тяжелого льда, в который он вмерз, он спасется; тогда я за него не боюсь, какой бы опасной ни казалась ледяная гряда. Но может случиться, что столкновение произойдет прежде, чем судно освободится.

Я пошел взглянуть на гряду поближе. Да, она движется медленно, но верно. Осмотрел трещины, как они образуются и растут вокруг корабля, послушал, как под ногами хрустит и потрескивает лед. Желание ложиться спать у меня пропало; подожду, пока «Фрам» совершенно освободится. Сижу и скучаю. Снова началось сжатие, и снаружи несется грохот. Я знаю, что ледяная гряда безостановочно приближается. Удивительное сжатие, которое никак не желает кончиться! Делать нам, кажется, больше нечего – все у нас готово на случай, если потребуется покинуть судно. Сегодня мы достали и разложили по индивидуальным мешкам одежду и обувь.

Сейчас уже больше 1 часа ночи, и, конечно, самое благоразумное – пойти и лечь. Вахтенные получили приказание разбудить меня немедленно, если только ледяная гряда подойдет вплотную к «Фраму». Хорошо, что снова взошла луна; можно, по крайней мере, что-нибудь разглядеть во всем этом хаосе. Позавчера луна в первый раз показалась над горизонтом и светила недолго; сегодня светит круглые сутки. Весьма благоприятный порядок вещей.

Ну, ладно, уже два часа, надо все-таки соснуть. Слышу, что сжатие снова усиливается».

«Суббота, 5 января. Спал я крепко и спокойно, проснулся за ночь только раз и слышал сквозь дремоту скрип, шум сжатия и сотрясение; но потом опять заснул до 5½ часов, когда Свердруп разбудил меня сообщением, что ледяная гряда подступила вплотную к «Фраму» и чрезвычайно быстро поднимается в уровень с бортами. Сомневаться не приходилось: едва я открыл глаза, как до меня донесся снаружи такой ужасный грохот льда, будто наступил день страшного суда.

Я вскочил. Ничего другого не оставалось, как разбудить всех и начать перетаскивать на лед весь оставшийся на судне провиант и тому подобное, а затем вынести на палубу и сложить там меховую одежду и другую амуницию, чтобы перебросить ее через борт в случае необходимости.

Прошел весь день, но лед оставался спокойным. Под конец спустили на лед и перетащили к Великому бугру шлюпку с керосиновым двигателем, висевшую на шлюпбалках у левого борта.

Часов в 8 вечера, когда мы уже думали, что испытание кончилось, поднялся снова грохот пуще прежнего. Я выбежал наверх. Лед и снег обрушивались через борта в средней части судна на парусиновый тент. Педер, поднявшийся вместе со мной, схватил лопату, выбежал из-под тента на переднюю часть шканцев, вскочил на ледяной холм и иачал усердно разгребать лед. Я поспешил за ним, чтобы посмотреть, как обстоит дело. И увидел худшее, чем хотелось бы. С таким врагом бесполезно бороться лопатой. Я отозвал Педера, сказав ему, что лучше заняться переноской вещей на лед. Не успел я прокричать ему это, как лед обрушился с новой силой.

– Подхватил меня с лопатой вместе, да как швырнет к черту, – рассказывал потом Педер, захлебываясь смехом.

Я бросился назад на палубу и по пути встретил бежавшего с лопатой Мугста. Его я тоже отослал обратно.

Когда я бежал под тентом, направляясь к трапу, было видно, что тент сильно прогнулся под тяжестью обвалившегося на него льда. Борта и обшивка шканцев трещали так, что можно было ожидать: вот-вот лед проломит их и завалит трап – вход в каюты. Спустившись вниз, я крикнул, чтобы все поднялись на палубу, но предупредил, чтобы никто не выходил через люк левого борта, а направился через навигационную рубку и по правому борту. Сначала нужно было вынести все мешки из кают-компании, а затем уже те, что лежали на палубе.

Я, собственно, опасался, что если не закрыть дверь левого борта, то лед, пробив релинг и тент, обрушится на палубу, завалит и дверь, и трап, забьет весь коридор и запрет нас, как мышей в мышеловке. Правда, на такой случай оставался еще выход через машинное отделение, но он был слишком узок, чтобы протискиваться по нему с тяжелыми мешками, да и неизвестно было, долго ли и этот путь будет открыт, если лед поведет на нас серьезную атаку.

Я снова кинулся наверх, чтобы выпустить собак, запертых в «Кэстль-Гардене» – загородке на палубе вдоль левого борта. Они жалобно выли под страшной крышей; навалившиеся сверху массы снега и льда ежеминутно грозили прорвать парусину, и тогда бедняги были бы погребены навеки. Я сшиб ножом запор, распахнул дверь, и большая часть собак со всех ног бросилась по шторм-трапу на правый борт.

Тем временем люди перетаскивали мешки. Их не приходилось просить поторапливаться; об этом им напоминал лед, с такой силой напиравший на бока «Фрама», что казалось: разнесет его сейчас в щепы. В довершение всего штурман впопыхах погасил лампу, и великая суматоха шла в непроглядной тьме.

Мне пришлось еще раз спуститься вниз, чтобы обуться как следует; мои лопарские каньги сохли в камбузе. Когда я спустился, напор льдов достиг наивысшего предела; балки шканцев над головой трещали так, что казалось: еще минута, и все обрушится на мою голову.

Скоро мешки из кают-компании, из кают и с палубы были перенесены на лед, и мы принялись отвозить их подальше. Лед у стен судна трещал и грохотал с такой силой, что мы едва могли расслышать собственный голос. Но работа шла быстро и энергично, вскоре все вещи были сложены в безопасном месте.

Пока мы перетаскивали и передавали мешки из рук в руки, сжатие прекратилось и все затихло. Но что за зрелище представлял «Фрам»! Левый борт его был совершенно погребен под громадным сугробом снега, из-под которого выглядывал один лишь тент. Если б моторная шлюпка висела на месте, где она находилась часа два назад, ее постигла бы неприятная участь, так как шлюпбалки были теперь целиком засыпаны льдом и снегом. Чудеса с этой шлюпкой, да и только; с ней ничего не могли поделать ни огонь, ни вода, а теперь и лед оказался против нее бессильным, и она лежит себе спокойно на льду килем вверх. До сих пор она перенесла бурную, полную постоянных невзгод жизнь; любопытно, что еще случится с ней в будущем.

Потрясающая картина была, должно быть, когда положение стало настолько критическим, что мы принялись вытаскивать из кают-компании мешки. Свердруп перед тем решил воспользоваться минутой затишья и принять в камбузе ванну. Когда я закричал в люк: «Все наверх!», он стоял в лоханке голый. И так как подобной суматохи на корабле еще никогда не бывало, он понял, что дело серьезное, и поспешно стал натягивать на себя одежду.

У Амунсена тоже создалось впечатление чего-то неладного на борту. По его словам, он первый со своим мешком бросился наверх. Но он не понял или в сумятице забыл приказание выходить через дверь правого борта и выкатился на левый борт, где сразу растянулся, споткнувшись в темноте о ребро шканцев. «Ну, это-то пустяки, – заявил он, – к этому нам не привыкать стать!» Но, придя в себя после падения и еще лежа на спине, он не решался встать – ему казалось, что тент со всем своим грузом рушится прямо на него; грохот ведь стоял такой, будто настал последний час «Фрама».

И только тогда он сообразил, почему было приказано выходить через дверь правого, а не левого борта. Остальные хватали и тащили все, что только могло пригодиться. Штурман волочил большой мешок с платьем с привязанной к нему огромной связкой кружек. Потом он весь вечер разгуливал, обвешанный разнообразными предметами: рукавицами, ножами, кружками. Все это звякало и гремело так, что приближение его слышно было издали.

 

 

Вечером все принялись истреблять свои личные запасы пряников, конфет и прочих вкусных вещей; курили, глубоко затягиваясь, и вообще наслаждались своим существованием. Они не были уверены, что еще долго протянутся такие замечательные времена на «Фраме», и считали, что надо пользоваться случаем. Живем теперь в опустошенном гнезде, на походном положении. Спим не раздеваясь, самые необходимые вещи лежат возле нас или даже привязаны к нам.

Я сложил дневники и журналы в порядке на полу в жестяных коробках, и мне стоит лишь нагнуться с койки и схватить их перед тем, как выбежать из каюты. На всякий случай освобожден коридор правого борта, который был заперт, так как его использовали под библиотеку. Держим теперь все двери открытыми; через какую-нибудь да выберемся, если та или другая окажется заваленной льдом. Крепкий же, однако, корабль наш «Фрам»!

С левого борта наступает на нас мощная ледяная гряда, и лед, выжимаемый снизу, тоже не тоненький. Судно накренилось больше, чем когда-либо, почти на 7°; однако, по окончании последнего сжатия, «Фрам» снова немножко приподнялся, и, несомненно, он оторвался ото льда, а раз его выжимает наверх, опасность миновала. Вся история, в общем, свелась к «viel Geschrei und wenig Wolle».

«Воскресенье, 6 января. Спокойный день, никаких сжатий не было со вчерашнего вечера. Большинство из нас хорошенько отоспалось сегодня утром. После обеда весь экипаж был занят откапыванием «Фрама» из-под ледяного сугроба. К вечеру мы очистили борт до самых шканцев на корме. Да, основательные массы снега и льда свалились на тент! Они подымаются выше вторых выблинков на фок-вантах3 и на целых 2 метра выше борта. Непостижимо прямо, как только выдержал наш тент!

После обеда Скотт-Хансен произвел определение меридиональной высоты, которое показало 83°34' северной широты. Ура! Отлично движемся на север; с понедельника продвинулись на 13́. Теперь превзойдена и самая северная широта, достигнутая когда-либо человеком. Разумеется, по этому случаю мы устроили сегодня великое торжество с пуншем, засахаренными фруктами, печеньем и докторскими сигарами. Только вчера вечером мы носились изо всей мочи с мешками, спасая свою жизнь, а сегодня – пьем пунш и пируем. Таковы превратности судьбы.

Быть может, ледяная канонада была лишь салютом в честь достижения нами столь высокой широты? В таком случае надо признать, что льды сделали все от них зависящее, чтобы воздать нам достойные почести! Ну, пусть себе трещат, лишь бы нам двигаться на север. «Фрам» еще выдержит. Носовая часть его поднялась на один фут выше, а кормовая на полфута. Кроме того, он несколько сдвинулся назад. Мы не можем обнаружить в нем ни одного, даже мельчайшего, повреждения. Тем не менее и в эту ночь весь экипаж будет спать в «полной форме», чтобы в случае надобности немедленно сойти на лед».

«Понедельник, 7 января. В течение дня с перерывами отмечался небольшой напор льдов, но он продолжался недолго, и день прошел вообще спокойно. Лед, следовательно, еще не успокоился, и мы еще можем ожидать всяких неожиданностей от нашей приятельницы с левого борта. Я с удовольствием променял бы ее на более приветливую соседку. Впрочем, с изменением ветра на юго-восточный изменится и направление сжатия. Центр сжатия теперь сосредоточится в грядах, идущих за кормой и впереди «Фрама», наперерез направлению ветра.

Наделавшая бед ледяная гряда с левого борта расположена примерно по ветру, поэтому ведет себя пока более или менее спокойно. «Всему бывает конец», – сказал мальчик, которого наказали; быть может, и эта ледяная стена исчезнет, а может быть, и нет, первое столь же вероятно, как и второе. Сегодня продолжаются раскопки. Мы хотим освободить ото льда, по крайней мере, верхний край бортов.

Вид «Фрама» при лунном свете производит неизгладимое впечатление. Каким бы сильным ни чувствовал себя человек, он не может не проникнуться уважением к противнику, которому подчинены такие силы. Устоять против такого тарана – дело не шуточное, но «Фрам» – «Фрам» устоял, «Фрам» не сдал!.. Никакой другой корабль не мог бы выдержать такого приступа. Меньше чем за час льды воздвигли рядом с нами и над нами целую крепостную стену, нам придется биться месяцы, чтобы разобрать ее, да и то, наверное, останется.

Тут действуют титанические силы. Начинаешь чувствовать себя чем-то вроде карлика, вступившего в борьбу с великаном из великанов; приходится прибегать к хитростям и лукавству, чтобы выскользнуть из этих исполинских рук, которые редко выпускают раз схваченную добычу. «Фрам» – скорлупка, которую соорудили карлики со всем свойственным им хитроумием, чтобы выдержать борьбу с великаном. И работают они на борту «Фрама» с трудолюбием муравьев.

Великан считает вполне достаточным лишь время от времени потянуться, расправить свое могучее тело. Но каждый раз, когда он шевельнется, кажется, что скорлупка вот-вот разлетится вдребезги и, погребенная подо льдом, исчезнет навеки. Однако карлики искусно построили свою скорлупку, она всегда поднимается вверх и выскальзывает из смертоносных объятий.

Невольно при виде этих могучих масс, вздымающихся при лунном свете хребет за хребтом, приходят на ум древние саги и мифы о троллях и йоттунгах, о схватке Тора с владыкой Иотунхейма, когда рушились скалы и низвергались вершины гор, засыпая долины каменным дождем. А наши ребята, когда я видел их сегодня на снежно-ледяном сугробе с заступами и топорами, колющими и рубящими лед, чтобы расчистить хотя бы небольшую часть тента, представились мне меньше, чем карликами, меньше, чем муравьями. Но муравьи, хотя и перетаскивают зараз по одной хвойной игле, все же с течением времени воздвигают муравейник, где живут в тепле и уюте, защищенные от бурь и зимней непогоды.

Будь этот последний ледовый штурм затеей всех злых сил мира, вместе взятых, он не мог быть ужаснее. Ледяные глыбы 2—3-метровой толщины надвинулись на нас с левого борта и навалились на 9-метровую льдину, которая держит наше судно. Она осела под тяжестью, а вместе с ней подался вниз и «Фрам». Другая ледяная гряда вплотную подошла к судну, в то время как оно еще оставалось вмерзшим в лед. Более сильное давление, насколько я могу судить, трудно себе и представить.

Неудивительно, что судно стонало. Тем не менее оно выдержало напор, оторвалось ото льда и невредимо поднялось кверху. Говори после этого, что форма судна не имеет большого значения! Если бы не форма «Фрама», мы бы не сидели теперь здесь. И нигде на всем судне нет ни течи, ни хотя бы капли воды. Довольно странно, что лед больше не предпринимает серьезных натисков. Не было ли давление, испытанное нами в субботу, «предсмертной агонией»? Как знать! Схватка, во всяком случае, была отчаянная.

Перед обедом я и Свердруп сошли на лед и обошли «Фрам» кругом. На некотором расстоянии от судна нет никаких следов сжатия; поверхность льда ровная, гладкая и не взломанная. Сжатие ограничилось лишь небольшой полоской, простирающейся с востока на запад, и «Фрам» лежал как раз в самом опасном месте.

После обеда Скотт-Хансен вычислил вчерашнее наблюдение – результат оказался 83°34,2́ северной широты и 102°51' восточной долготы. С Нового года мы, следовательно, продвинулись на север и запад, к западу – на 15 морских миль, а к северу – на 13,5 мили; и это несмотря на то, что ветер дул большей частью с юго-запада. Лед взял, по-видимому, более решительный курс на северо-запад, чем когда-либо, и неудивительно, что происходят сжатия, когда ветер дует поперек курса.

Впрочем, вряд ли нужно подыскивать какие-либо особые разъяснения причин сжатия; мы, очевидно, опять попали в такую же область сжатия, трещин, полыней и ледяных гряд, в какой уже побывали прошлой зимой и где в течение определенного времени продолжалось непрерывное давление льда. Мы все время наталкивались на такие области во льдах вокруг нас – даже в самые спокойные периоды.

Вечером было в высшей степени замечательное освещение непосредственно под луной. С горизонта поднимался как бы чудовищный сильно светящийся стог сена, который верхушкой своей достигал большого кольца, окружающего луну. Верхнего края этого кольца касалась обычная обратная световая дуга».

На другой день, 8 января, наблюдались неоднократные сжатия, и один раз, в то время как я и Мугста работали в трюме, мастеря нарты, корабль снова затрещал и под нами и над нами. Напор повторился несколько раз, причем в промежутках все было спокойно. Я часто выходил на лед, прислушиваясь и высматривая, куда направлено сжатие. Но дело ограничилось треском и хрустом под ногами и в ближайшей ледяной гряде. Не для того ли все это, чтоб держать нас настороже, напоминать, что еще не время успокаиваться? В таком напоминании мы, пожалуй, действительно нуждаемся.

В сущности, ведь мы живем, как на вулкане. Извержение может произойти в любую минуту, извержение, которое решит нашу судьбу: либо вознесет нас, либо сбросит вниз. Иными словами: либо «Фрам» вернется на родину и экспедиция во всех отношениях будет удачной, либо мы потеряем «Фрам», удовлетворимся тем, что уже совершили, и по пути домой, быть может, обследуем часть Земли Франца-Иосифа. Вот и вся разница. Но нам, конечно, очень не хотелось бы потерять судно; печально было бы видеть, как оно исчезает на наших глазах.

Тем временем часть команды во главе со Свердрупом занялась скалыванием торосистой гряды у левого борта, и в ней была пробита порядочная брешь.

«Я и Мугста старательно работаем над постройкой нарт. Я хочу, чтобы они были приведены в полную готовность на случай путешествия, все равно: придется ли идти с ними на север или на юг.

Сегодня Лив исполнилось два года. Большая девочка уже. Интересно, узнаю ли я ее? Вероятно, она сильно изменилась. Дома сегодня большой праздник, ее засыпают подарками – и много мыслей летит на север; но они не знают, где нас искать, не знают, как мы дрейфуем здесь в самых высоких северных широтах, среди самой глубокой полярной ночи, какую когда-либо приходилось переживать людям, и чуть-чуть не раздавлены льдами».

 

 

В следующие дни лед понемногу успокаивался. В ночь на 9 января он еще немного трещал и хрустел от сжатия, но затем окончательно замер.

10 января у меня в дневнике значится: «Лед совершенно спокоен, и если бы рядом с бортом не было ледяной стены, никогда нельзя было бы подумать, что здесь происходил какой-нибудь напор или нарушение вечной тишины – так все пустынно и мирно».

Между тем часть экипажа продолжала окалывать верхушку ледяной гряды, штурмовавшей нас, и она мало-помалу стала все-таки уменьшаться. Мугста и я по-прежнему занимались в трюме санями. В эти дни я сделал несколько попыток сфотографировать «Фрам» с разных сторон при лунном освещении, На экспозицию тратил часа по два, и результат сверх ожидания получился удачный. Но верхушка торосистой гряды была к этому времени уже сколота и фотографии не дают полного представления о силе сжатия и о том, какие ледяные массы обрушивались на корабль.

Затем был наведен порядок в складе на Великом бугре и на большой льдине с правого борта: спальные мешки, комаги, лапландские каньги, меховую одежду и т. д., собрав в один тюк и завернув в парус, сложили на западном краю льдины. Продовольствие собрали в шесть отдельных куч, разбросанных по льду. Винтовки и дробовики, завернутые в паруса от шлюпок, разместили в трех из этих куч. Под парусом спрятаны два ящика с приборами Скотт-Хансена и моими, а также жестянка с патронами.

Кузнечный горн и инструменты убрали отдельно, а на самой верхушке Великого бугра положили груду нарт и лыж. Каяки лежали в ряд вверх днищами, под ними аппараты для варки пищи, лампы и т. п. Мы разместили все предметы на большом расстоянии один от другого, чтобы потерять по возможности меньше в случае, если вопреки всем ожиданиям нашу мощную льдину все же расколет трещина. Мы знаем, где найти любую вещь; ветер и метель могут бушевать сколько угодно; какие бы сугробы они ни наметали, мы все сумеем найти.

В своем дневнике за вечер 14 января я читаю: «Два резких удара, похожих на выстрелы из пушки, послышались внутри судна, и за ними такой звук, будто что-то раскололось; вероятно, это лед треснул от мороза. Мне показалось, что в тот же момент крен судна несколько увеличился; но, быть может, это только воображение».

Время шло, мы снова занялись приготовлениями к санной экспедиции. Во вторник, 15 января, у меня записано: «Сегодня доктор прочел мне и Иохансену лекцию о перевязках и вправлении костей в случае перелома или вывиха. Я лежал на столе, и на ногу мне была наложена гипсовая повязка; за этим процессом наблюдал весь экипаж. Как-то невольно операция навела на мрачные мысли. Подвергнуться подобному несчастью в пути при 40—50-градусном морозе более чем неприятно, не говоря уже о том, что это может стоить жизни нам обоим. Хотя… кто знает, быть может, и это пройдет благополучно, но таких случаев нельзя допускать и их не будет».

Во второй половине января в полдень мы стали различать слабые проблески зарождающегося дня – того дня, с наступлением которого мы тронемся в путь. 18 января я писал: «В 9 часов утра можно различить признаки рассвета, а в полдень заметно, как будто даже просачивается свет. Кажется почти невероятным, чтобы через месяц света прибавилось настолько, что будет достаточно светло для путешествия. И тем не менее это так.

Правда, опытные люди до сих пор говорили, что в феврале слишком рано и холодно трогаться в путь. Почти никто из них не считает подходящим временем даже март. Но делать нечего, времени терять нельзя, у нас ведь нет возможности выбирать приятное, если не хотим, чтобы застало лето с его распутицей. Холода я не боюсь; от него защитить себя мы сумеем.

Приготовления подвигаются успешно. Я привожу теперь в порядок копии дневников, судового журнала, фотографии и другие материалы, которые хотим взять с собой. Мугста готовит в трюме тонкие кленовые полосы, которые будут укреплены под полозьями нарт, окованными нейзильбером. Якобсен принялся мастерить новые нарты. Петтерсен в машинном отделении кует гвоздики, необходимые Мугста для оковки нарт. Товарищи построили за это время на льду большую кузницу из ледяных глыб и снега. Я и Свердруп собираемся завтра пропитать полозья смесью смолы со стеарином и выгнуть их над сильным огнем, разведенным в кузнечном горне.

Надеемся получить достаточно высокую температуру, которая позволит хорошо выполнить эту важную работу, несмотря на 40° мороза. Амунсен целыми днями возится с ветряным двигателем, у которого стерлось зубчатое колесо. Он надеется привести двигатель в порядок. Работа не из веселых; приходится стоять там, наверху, на морозе свыше 40°, какие держатся у нас последние дни, на ветру, сверлить при свете фонаря твердую сталь и чугун. Я стоял сегодня, глядя снизу на свет фонаря. Вначале слышался скрежет сверла, врезавшегося в твердую сталь, затем энергичное похлопывание руками.

Да, тут нельзя надевать перчаток и приходится работать голыми руками, если хочешь, чтобы работа шла как надо; а долго ли в таком случае отморозить руки? «Ничего, обойдется», – говорит Амунсен; он из тех, что не сдаются. Человек упорный во всем, за что бы ни взялся. Я подбадриваю его, говоря, что вряд ли кто до него работал, стоя где-то на верхушке ветряной мельницы в такой мороз, на широте свыше 83°. Большинство экспедиций при такой низкой температуре прекращало всякие работы на открытом воздухе.

– Вот как! – говорит он. – А я считал, что в других экспедициях люди были повыносливее нас; мы тут чересчур много отсиживаемся в своих норах.

У меня не было никакого желания выводить его из заблуждения, хотя знаю, что это ему не помешает с одинаковой готовностью делать всегда и все, что только в силах он сделать.

Странное, собственно, теперь время. У меня такое чувство, словно я готов к летней экспедиции – будто весна уже пришла; а ведь еще только середина зимы, самый характер летней экспедиции еще не совсем выяснен. Лед спокоен и лишь потрескивает от мороза, как и «Фрам».

На днях я опять читал отчет Пайера о санной экспедиции на север через Австрийский пролив. Нельзя сказать, чтобы чтение это действовало ободряющим образом. Землю, которую он описывает как царство смерти, где, по его мнению, он и его товарищи неизбежно погибли бы, если бы им не удалось найти опять свое судно, – эту землю мы считаем своим спасением, рассчитываем сделать своим убежищем, когда наш провиант истощится. Это может показаться легкомыслием.

Я, однако, вовсе не думаю этого. Я твердо убежден, что земля, уже в апреле изобилующая медведями, люриками и кайрами, земля, где тюлени лежат прямо на льду, должна быть «страною обетованной, текущей молоком и медом» для двух мужчин с хорошими ружьями и верным глазом. Здесь, несомненно, можно будет добыть достаточно не только пищи насущной, но и сделать запас для дальнейшего путешествия на Шпицберген.

Правда, подчас приходит мысль, что как раз тогда, когда мы острее всего будем нуждаться в пище, ее и не будет, но такие мысли быстро исчезают. Не следует забывать слова Карлейля: «Человек может и должен быть мужественным; он должен всегда идти вперед и действовать, как мужчина, непоколебимо веря в свое призвание и в свое назначение».

Правда, у меня нет никакого предназначения – было бы недурно иметь его на такой случай, – но тем не менее мы отправимся. Четыре недели или немного меньше быстро пройдут, и прощай тогда наше уютное жилище, дававшее нам кров полтора года. Мы двинемся во мрак и в холод, в царство неведомого.

23 января я записал: «Рассвет стал ярче настолько, что отражение его явственно видно на льду. Сегодня я впервые в этом году увидал румянец зари на краю горизонта». Готовясь покинуть судно, я распорядился, чтобы почаще делали промер глубины. Последний раз лот показал 3450 метров. Лыжи я сложил в трюм; самое главное было сделать их гладкими, крепкими. Камбуз – единственное место, где под управлением Ларса все идет своим ненарушимым ходом».

Наблюдение 7 февраля дало 83°32,1́ северной широты и 102°28' восточной долготы. Значит, нас снова отнесло к югу. Но это неважно; что такое для нас двумя милями больше или меньше!

«Воскресенье, 10 февраля. Сегодня было настолько светло, что я в 1 час дня довольно свободно мог читать «Verdens Gang», повернув газету ко рдевшей на небе заре. Если же лист был повернут к луне, стоявшей низко на севере, дело шло хуже.

 

 

Перед обедом я предпринял короткую поездку на нартах. В упряжке шли Гулен, Сузина (две молодые собаки) и Кайфас. Гулен еще ни разу не ходил раньше в упряжке, но пошел довольно хорошо. Правда, вначале он плохо понимал, чего от него требуют, но вскоре освоился, и, я думаю, со временем, если его хорошо объездить, из него выйдет отличная ездовая собака. Сузина, имевшая небольшую практику прошлой осенью, вела себя как старая ездовая собака.

Снег твердый, и собаки легко тащат нарты. Под ногами – твердая опора, и вместе с тем лед не торчит острыми колючками и не режет им лапы. Однако путь не всюду гладкий; да и снег, наметенный вьюгами, слишком сух. Где лед ровен и удобен для езды я надеюсь делать хорошие дневные переходы. Быть может, нам удастся достигнуть цели и раньше намеченного срока. Но нельзя отрицать, что путь предстоит дальний. Вряд ли кто-нибудь и когда-нибудь так решительно сжигал за собой все свои корабли. Если мы захотим вернуться назад, позади у нас нет ничего, даже пустынного берега, к которому мы могли бы направиться.

Найти снова судно невозможно, а впереди – великая неизвестность. Для нас есть только один путь – вперед, напрямик – все равно, по суше или морю, по ровному или исковерканному пути, по сплошному льду или по льду и воде; и я глубоко убежден, что вперед мы пробьемся. Даже если на пути нашем станет самое худшее: суша и нагроможденный сжатиями лед».

«Среда, 13 февраля. Подушки из пеммикана и сушеных ливерных паштетов готовы. Каяки получат великолепную подстилку. Такие «мясные» подушки едва ли кто-нибудь когда-либо делал до сих пор. Под каждым каяком лежат три подушки, плотно пригнанные к саням. Сверху им, как я уже говорил, придана форма днища каяка. Каждая из них весит 50–60 килограммов. Отдельно каждый мешок весит около 1,5 килограмма.

Все мясное продовольствие в целом (пеммикан и сушеные ливерные паштеты) в трех подушках весит 160 килограммов. Каждый из нас получил легкий спальный мешок из пыжикового меха. Я и Иохансен попробовали поспать в них сегодня под открытым небом, но оба нашли, что спать в них холодновато, хотя было всего −37 °С. Быть может, мы были слишком легко одеты под нашей волчьей одеждой. Сегодня ночью мы повторим наш опыт, одевшись немного потеплее».

«Суббота, 16 февраля. Снаряжение по-прежнему подвигается вперед, но тем не менее еще остаются разные требующие времени мелкие приготовления. Не знаю, будем ли мы готовы тронуться в путь в среду, 20 февраля, как я наметил. День теперь настолько светлый, что мы могли бы, в сущности, выступить и раньше среды. Но лучше, быть может, день-два обождать.

Три паруса для саней тоже готовы. Они сделаны из самой тонкой хлопчатобумажной ткани, имеют в ширину 2,2 метра и в длину 1,3 метра. Рассчитаны они на одиночные нарты, но могут быть соединены и составят тогда парус для двух связанных вместе нарт. Я думаю, что они сослужат нам хорошую службу. Вес каждого паруса 0,6 килограмма. Большая часть продовольствия уже упакована в мешки.

Сегодня вечером снова был сильный напор льда на севере и северо-западе. Ярко горит северное сияние».