Африка только втрое обширнее Европы, но бесконечно более разнообразна. Тут и пустыннейшая из пустынь – Сахара, и степи восточной России – в земле Масаи и в некоторых частях Южной Африки, и Кастильское плоскогорье – в Ваньямвези, и лучшие части Франции – в Египте, и Швейцарии – в Уконджу и в Торо, и Альпы – Рувензори; в бассейне Конго, пожалуй, целая Бразилия, а самая река Конго стоит Амазонки с ее громадными лесами. Этот-то дремучий лес Центральной Африки я и намерен здесь описать.

Наибольшее протяжение этого леса, начиная от Кабамбаррэ в южной Маньема до Богбомо в западном Ньям-Ньяме, равняется почти 1 000 км; средняя ширина его 880 км, что составляет сплошную массу леса на пространстве 880 000 кв. км. В этот счет не входят все те участки леса, которые заливами и зубцами врезываются в луговые равнины, а также и те широкие полосы леса, которыми окаймлены речные русла и покрыты низменности бассейнов рек Люмани, Люлюнгу, Уэлле-Мубанги и самого Конго, от Болобо до притока Лойки.

По рекам Конго и Арувими мы имели возможность проникнуть в глубь этого первобытного леса довольно далеко. Поэтому я намерен говорить только о той части, которая простирается от Ямбуйи под 25°3,5’ восточной долготы до Индессури под 29°59', следовательно, по прямой линии на протяжении 525 км.

Взглянем же на этот лес не с научной точки зрения, не ради изучения его пород и продуктов, а только для того, чтобы получить о нем некоторое внешнее представление. Он так громаден и так разнообразен, хотя и везде одинаков в некоторых отношениях, что подробное его описание заняло бы множество книг и надолго дало бы занятие целому легиону специалистов.

Нам недосуг всматриваться в почки, цветы, плоды и иные растительные чудеса, подмечать различие в коре и листьях тех или других гигантских деревьев, сравнивать между собою источаемые ими различные смолы, разбирать, которая из них тусклая, а которая стекловидная, которая падает молочными каплями, а которая янтарными шариками или опаловыми лепешечками.

Мы не будем наблюдать трудолюбивых муравьев, быстро бегающих вверх и вниз по древесному стволу, каждая морщина или трещина которого представляется долиной или холмом для этих полчищ насекомых, и не станем выжидать, покуда с противоположной стороны подоспеют такие же полчища красных муравьев и начнется между ними ожесточенная война.

Нам не время также рассматривать это громадное упавшее дерево, с течением времени сделавшееся пористым и бурым, как старая губка, тем более что теперь оно стало уже вовсе не деревом, а просто местом жительства бесчисленных племен насекомых. Энтомолог дорого дал бы за такое старое бревно: приложите ухо, слышите, какой там внутри гул и стрекотанье? Это возятся и жужжат насекомые всевозможных форм и размеров, окрашенные в густые и яркие цвета с металлическим блеском; они с увлечением занимаются своими делами, вполне наслаждаются своей короткой, но полной жизнью и ненасытны в своих грабительских набегах: вечно они куда-то бегут, нападают, дерутся, отнимают, тащат, строят, всюду залезают, всюду кишат.

Попробуйте положить руку на дерево или растянуться на земле, присесть на обломившийся сук, и вы постигнете, какая сила деятельности, какая энергичная злоба и какая истребительная жадность вас окружает. Откройте записную книжку – тотчас на страницу садится дюжина бабочек, пчела вертится над вашей рукой, другие пчелы норовят ужалить вас в самый глаз, гудит перед ухом оса, перед носом снует громадный слепень, и целая стая муравьев ползет к вашим ногам: берегитесь! Передовые уже залезли на ноги, быстро взбираются наверх, того и гляди запустят свои острые челюсти в ваш затылок… О горе, горе!

И все-таки во всем этом бездна красоты – только не следует ни лежать, ни сидеть на этой преисполненной жизни почве. Это не еловые перелески и не подчищенные рощи английских парков, а тропический мир: если хотите насладиться им, надо быть постоянно в тихом движении.

Вообразите себе пространство величиною со всю Францию вместе с Пиренейским полуостровом, густо усаженное деревьями высотою от 6 до 60 м, лиственные шатры которых так сплелись и перепутались, что ни неба, ни света Божьего не видать, и каждое из деревьев толщиною от нескольких сантиметров до полутора метров в поперечнике. С одного дерева на другое перекидываются лианы, образующие канаты от 5 до 40 мм в поперечнике: они вьются наверх, спускаются фестонами, зубцами, бахромой, образуя то букву W, то букву М, обвиваются вокруг древесных стволов плотными сплошными спиралями, до самых вершин, и оттуда ниспадают гирляндами великолепных цветов и причудливых листьев, которые, перепутываясь с древесного листвой, окончательно заслоняют собою солнце.

С высочайших ветвей эти цветущие канаты сотнями спускаются почти до земли, и концы их распускаются в целые кисти тончайших мочек или волокон – это воздушные корни эпифитов; другие еще более тонкие разветвления располагаются сквозными плетенками и кружевами по концам. Теперь представьте себе, что поперек всех этих висячих лиан перепуталось в величайшем изобилии и беспорядке множество других, которые тоже перекидываются с дерева на дерево и перекрещиваются с первыми во всех возможных направлениях; на каждом разветвлении и на каждой горизонтальной ветви посадите гигантские лишайники величиною с крупный кочан капусты и другие растения, с листьями, похожими то на копья, то на слоновые уши, потом всевозможные орхидеи – и поверх всего легкой кружевной вуалью раскиданные, прелестнейшие папоротники. Кроме того, древесные ветви, побеги и самые лианы покрыты густым слоем мха, вроде зеленого меха.

Там, где лес сплошной, непроницаемый, почва одета частою порослью фриний, амомы и низким кустарником. Но там, где молния (что нередко случается) сразила вершину гигантского дерева, и солнечный свет ворвался в брешь, или же она расколола ствол сверху донизу, или обожгла его, и дерево высохло, или, наконец, бурей вывернуло несколько деревьев с корнями – там тотчас образуется между новыми древесными побегами отчаянная борьба из-за места к свету, к солнцу. Они толпятся, лезут друг на друга, теснятся, стремятся вверх и в конце концов составляют непроницаемую трущобу.

 

 

Большею частью лес представляет смешение всех названных случаев. Стоят, например, группы деревьев штук по пятидесяти, точно колонны в соборе, высокие, прямые, торжественные, окутанные серым сумраком, и посреди них какой-нибудь лесной патриарх, обнаженный, истерзанный и побелевший от времени, а вокруг него теснится целая колония молодых деревцев, стремящихся занять его место. И тут тоже применяется право первородства.

Бывают также случаи вымирания деревьев от ран, болезней, от дряхлости, от наследственной хилости и от разных других причин – словом, неспособные к жизни, к борьбе устраняются, выбывают из рядов так же, как и в человечестве.

Предположим, что одно дерево вырастает головой выше остальных, царит над окружающими; гордо стремясь к небесам, оно привлекает молнию, которая расщепляет его до самых корней. Дерево сохнет, валится и падением своим ранит и обдирает несколько других соседних деревьев – вот отчего у тех бывает так много странных наростов, больших выпуклостей, вроде затверделого зоба, и различных нарушений формы ствола. Часто случается также, что паразиты, обвившиеся вокруг дерева плотною спиралью и душившие его, отмирают, гниют и отваливаются, а само дерево остается жить, продолжает развиваться, но навсегда сохраняет следы теснивших его канатов. Иные деревья просто не выдерживают борьбы с другими, более скороспелыми породами, и погибают преждевременно.

Другие вырастают с глубоким желобом на боку – это значит, что его давило в этом месте валившееся бревно. Во время бури валятся еще отдельные ветви, которые тоже душат и ломают вершинки молодых побегов. Одни изуродованы грызунами, другие помяты слоном, который навалился на них, чтобы почесать свою спину, третьи повреждены муравьями различных сортов, четвертые поклеваны птицами, и мы видим, как из ранок вытекают крупные капли смолы. Часто видно, как дикари, и рослые и карлики, пробовали на древесных стволах остроту своих топоров, копий и ножей. Словом, раны, смерть и тление здесь так же обыкновенны, как и среди нас.

Для полноты картины следует представить себе, что почва покрыта перегноем, состоящим из гниющих веток, листьев, прутьев. В нескольких саженях друг от друга валяются остатки распростертых гигантов, кучи сгнивших волокон прежней древесины, смешанных с остатками муравейников и иных обиталищ насекомых: все это закутано массами цепких и ползучих растений, зелеными побегами, длинными колючими стеблями каламуса, вырастающего в несколько сажен. Примерно через каждый километр встречаете вы мутный ручей или наполненную стоячей водой яму, либо неглубокий пруд, подернутый зеленой плесенью, из которой выставляются широкие листья лотоса и нимф, а у берегов жирная зеленоватая пена, состоящая из миллионов органических остатков.

Населены все эти лесные пространства бесчисленными коленами человеческих племен, враждующими между собою и живущими каждое особняком, на расстоянии от 15 до 80 км друг от друга. Они поселяются среди поваленного леса, где разводят свои плантации и сажают бананы, маниок, бобы, табак, колоказии, тыквы, дыни и проч. Для защиты своих поселений они прибегают ко всевозможным хитростям, доступным для дикарей в такой дикой обстановке: они натыкают по тропинкам заостренные колышки, коварно пропитывая их ядом и прикрывая от глаз пешехода как бы случайно брошенным листком; наступив на этот кол и напоров на него обнаженную ногу, враг или умирает от отравы, или на несколько месяцев становится калекой. Навалив груды громадных бревен и кучи ветвей, они укрываются за ними и, садясь в такую засаду, припасают пучки отравленных стрел или острые деревянные копья с обожженными концами, вымазанными ядовитыми веществами.

Первобытный лес, т. е. те части его, которых никогда еще не коснулась рука человека и которые от начала мира в течение веков росли и вымирали сами по себе, такой лес легко отличить от участков, где когда-либо жили и действовали люди. В области первобытного леса деревья выше, прямее, правильнее, и толщина их бывает поистине изумительна; среди них бывают поляны, по которым довольно легко пройти, так как единственными препятствиями к тому являются поросли аронников, фринии и амомы. Почва под ними тверже, плотнее, и в таких именно местах любят держаться кочевые пигмеи. Если мелкие кусты вырубить, образуется уютная, тенистая, просторная поляна, со сводом наверху, похожая на лесной храм, в котором поселиться – наслаждение.

 

 

Иной вид представляют те места, где через несколько поколений исчезли всякие следы человеческого труда. Некоторые деревья, особенно с рыхлой и мягкой древесиной, быстро вырастают до такой высоты, что становятся вровень с лесными патриархами; но как только люди покидают просеку, перестают расчищать ее, так на этом месте появляются побеги совершенно посторонних деревьев, кустов и других растений, стремящихся как можно скорее воспользоваться отсутствием человека, и тут опять в продолжение многих лет происходит между ними отчаянная борьба за воздух и свет; поэтому подлесок, пользующийся лучшим освещением, становится чрезвычайно роскошным, и пробить себе путь через него представляется необычайно трудным.

Тут появляется множество различных пальм, в особенности масличных и рафий. За ними следует кустарник, т. е. растительность недавнего происхождения, до того частая, что попасть под ее тень в высшей степени затруднительно. Поэтому мы принуждены прорезывать настоящие туннели через эти массы сплошного молодняка, настолько частого, что, кажется, удобнее бы идти по его верхушкам, будь они одинаковой высоты и плотности. Крепкоствольные молодые деревья пробиваются вверх из этой трущобы и служат опорой бесчисленным новым лианам. Когда сквозь такую чащу прорезан туннель, босоногие пешеходы сильно рискуют напороться на шипы, колючки и острые расщепления отрубленных стволов, которые пронизывают ступню и обдирают ноги.

Таков характер кустарника, окаймляющего речные берега. Вдоль реки попадалось великое множество старых просек и заброшенных расчисток; но так как племена сообщаются между собой только водой (в челноках), то нельзя иначе пройти берегом, как прорубаясь шаг за шагом через непролазную заросль кустов.

На тех расчистках, которые заброшены менее года назад, происходят настоящие чудеса растительной жизни, несравненные по изобилию материала и по разнообразию видов. Шесты и подпорки бывших хижин, обугленные пожаром, становятся опорой для вьющихся и ползучих растений, которые своею яркой зеленью быстро окутывают малейшие выступы или разветвления и совершенно преображают пустырь, превращая каждый одинокий шест в великолепную колонну, каждую скучивающуюся группу шестов – в грациозный павильон. Когда подпорки, высотой сажени в три, стоят по две в ряд, гирлянды зелени перебрасываются с одной на другую и образуют тенистый свод, многократно обвиваясь вокруг главной оси и стремясь то вверх, то вниз так, что сначала трудно догадаться, на чем держится такая громадная масса нежнейших цепких стеблей.

В иных местах они образуют высокие башни, соединенные сводчатым коридором, чрезвычайно похожие на развалины какого-нибудь старинного замка, и вся эта воздушная постройка пестреет алыми и белыми цветами. Серебристые стволы гигантских деревьев, давным-давно поваленные рукою человека и обреченные на гниение, также густо обвиты зеленью и цветами, а их далеко распростертые и торчащие вверх ветви заплетены цветущими лианами в сотни рядов и производят впечатление ярко-зеленых облаков, нежные висячие края которых колышутся, когда поднимается легкий ветер, и разлетаются, как бахрома, или же волнуются, как огромные сплошные драпировки.

Проходя по лесу с караваном или останавливаясь на ночлег, я всегда был так озабочен положением людей, так отвлечен звуками их голосов, что мне некогда было углубляться в поэтические созерцания. Притом мы так часто голодали и переносили разные невзгоды, что нужно было всячески изощрять свое терпение и выносливость. Наше платье, еще годное для странствования по открытым местам, никуда не годилось в этих предательских кустах. Но когда мне удавалось несколько отдалиться от лагеря, уйти в сторону так, чтобы даже не слышать людских голосов, и если можно было позабыть о гнетущих заботах и неудобствах, составляющих главную часть моего существования, так и врывалось в душу благоговение к лесу.

Голос мой звучал торжественно, отдаваясь глухими перекатами, как под сводами собора. Я ощущал тогда нечто очень странное, почти сверхъестественное: отсутствие солнца, вечный сумрак, неподвижная тишина окружающего производили впечатление глубочайшей уединенности, отчуждения, которое заставляло озираться по сторонам и спрашивать себя, не сон ли это. Стоишь как бы среди населения другого мира: оно живет растительною жизнью, а я – человеческою. Но окружающие меня великаны до того громадны, безмолвны, величавы, а вместе с тем безучастны и суровы, что даже удивительно, как мы друг другу чужды, тогда как между нами все-таки много общего. Мне казалось, что было бы естественно, если бы один из этих морщинистых, седых старцев, ровесников Мафусаила, обратился ко мне с важною речью или если бы какой-нибудь исполинский бомбакс, крепко вросший в землю, надменно вопросил, чего мне нужно и с какой стати я пришел в это собрание величавых лесных царей?

Но с какими мыслями взирал я на лес, когда, бывало, стоял у берега и видел в реке отражение приближающейся бури, а на противоположном берегу, как армию гигантов, – стоящие неподвижные ряды деревьев всякого роста и различных пород, сурово ожидающих в сумраке сгустившейся мглы первого приступа урагана! Ветер еще только собирается с силами, но тучи надвигаются, молния белым пламенем прорезывает их сверху вниз, раздается оглушительный удар грома, и буря понеслась. Деревья, так спокойно стоявшие до этой минуты, как на писанной декорации, разом склоняют свои вершины и начинают бешено кидаться из стороны в сторону: в ужасе они как будто хотят сорваться с места, но крепкие корни держат их, мощные стволы не пускают; ветви крутятся, бьются, вершины то нагибаются вперед, то с размаху откидываются назад; темными легионами несутся над ними тучи, слышен треск, свист, завывание ветра и скрип целого моря стволов. Самые высокие из них мощно машут ветвями, как бы нанося могучие удары; листва шумно лепечет и рукоплещет борцам; меньшая братия на опушке тоже вступает в рукопашную, обдаваемая бледным светом зеленоватой молнии.

В этой бешеной схватке великанов есть что-то заразительное, и вы чувствуете, как подымается в вас бодрое сочувствие к этой грандиозной борьбе: в душе вы любуетесь бурным ветром, с некоторым торжеством следите за его могучими порывами, готовы радоваться его победе… Но великолепные ряды лесных исполинов с развевающимися по ветру кудрями так стойко и единодушно следуют каждому движению своих вождей, а широколиственный подлесок так оживленно и весело содрогается, что вы заранее видите, что лес победит, лишь бы еще немного продержался. Молнии бороздят клубящиеся тучи, там и сям изрыгая свои пламенные стрелы, громы раскатываются с оглушительным треском, далеко отдаваясь в глубине лесов. Наконец, тучи, сгустившись до черноты, в последний раз обдают окрестность белым светом, дождь разражается с тропической яростью, все превращается в хаос, вы ничего больше не видите и стоите в безмолвном ужасе, ошеломленные силою урагана; но через несколько минут ливень потушил всю эту огненную бурю, и когда он кончился, лес уже снова стоит тихо и величаво, благородный гнев его миновал без следа.

По берегам Арувими можно составить себе наилучшее понятие о тропической растительности Африки, если не считать восточной половины бассейна Конго. Берега большею частью низкие, хотя наверное сказать этого нельзя, потому что от самого уровня воды начинаются высокие плетни из ползучих растений: они покрывают каждый вершок земли и подымаются местами до высоты 15 м, а за ними тотчас высится темно-зеленая стена сплошного леса со стволами от 45 до 60 м высотою над уровнем реки. Впрочем, береговые пейзажи тоже довольно разнообразны: заброшенные пепелища человеческих поселений имеют свою собственную физиономию, нетронутый лес – свою, да и различные почвы влияют на различие растительных форм.

 

 

На недавно заброшенных расчистках растительность, помимо необычайной густоты и свежести, поражает еще обилием великолепных цветов. Очень часто среди таких просек видишь несколько разбросанных высоких деревьев с густыми шатрами блестящей, кожистой листвы и множеством ярко-красных цветов, роняющих свои кровавые лепестки на непроницаемую массу разросшихся внизу кустов и лиан, которые резко отличаются от них розовыми, желтыми и белыми оттенками своих мотыльковых цветочков. У амомы цветочные чашечки белоснежные, с алыми краями; у дикого винограда кисти светло-пурпуровые. Иные вьющиеся растения без цветов, но перистые листья их окрашены каштановым цветом; особенно бросаются в глаза пунцовые стручки перцовых кустов и дикий манго, покрытый мириадами цветов в виде белых бус; белая акация издает сильнейшее благоухание, а от нежных желтых цветов мимозы струится тонкий аромат.

Зелень также представляет большое разнообразие оттенков; тут видишь то светло-зеленое кружево папоротников, то какие-то большие мечевидные листья торчат вверх, то опахальный лист молодой пальмы, то широкая листва фринии, находящей такое полезное употребление. Широко развесистая молодая смоковница, с серебристо-серым стволом, перемешивает свою зелень с нежными листочками мимозы и с лапчатым каламусом; еще ниже разрослись массы крапивы или каких-то похожих на нее кустиков, и все вместе образует чрезвычайно любопытную и красивую трущобу. Иногда основанием такой живописной и непроходимой путанице служит поваленное дерево, давным-давно гниющее, почерневшее, уже подернутое тонким слоем перегноя, поросшее грибами и в каждой свой щели, трещине или складке дающее притон множеству ненасытных насекомых, начиная с мелкого термита и кончая черною стоножкой или громадным жуком-мамонтом.

Далее гигантские деревья, оттесняя друг друга до самого края речных берегов, вырастают, наконец, настолько наклонно – иногда почти горизонтально, – что метров на пятнадцать своей длины свешиваются над водой. Под тенью их может укрыться от солнечного зноя сотня челноков. Древесина деревьев желтого цвета и тверда, как железо. Чтобы срубить такое дерево, понадобилось бы десятка два американских дровосеков. Оно приносит кисти плодов, которые сначала бывают бурого цвета, а когда созреют, то похожи на самые лучшие сливы. Другие деревья того же рода производят плоды, с виду похожие на спелые финики, но ни те, ни другие не съедобны.

На таких развесистых деревьях особенно любят селиться черные осы, прилепляющие к их ветвям свои висячие гнезда. Снаружи эти гнезда имеют вид картузиков из серой бумаги, причудливо вырезанных, или же целого скопления таких картузиков, расположенных рядами один над другим, разукрашенных бахромками и довольно сложными зубчиками, наподобие тех бумажных экранов, которыми на летнее время маскируют камины в английских домах. Мы тщательно избегали таких деревьев; но когда поблизости не видать было страшных осиных гнезд, можно было остановиться и основательно полюбоваться лесом. Сначала видны бесконечные перспективы серых стволов, тысячи висячих нитей, колеблющихся, извивающихся кольцами, фестонами, петлями, собранных в кисти, растянувшихся в полотнищах серых, темно-зеленых, невообразимо между собою перепутанных.

Изредка эти тусклые мотки оживляются блеском серых листьев, на которые случайно упал косвенный луч солнца, между тем как вокруг царствует мягкий зеленоватый полусвет; местами на темном фоне отчетливо рисуется толстый серый ствол, серебристые стебли паразитов и причудливая сеть сероватых прицепок дикого винограда. По мере того как всматриваешься в чащу, начинаешь различать то красные пятна ягод фринии, то пурпуровые кучки плодов амомы, то мелко вырезанные листья ржавого цвета, то белую шляпку крупного гриба, выглядывающего из раскидистого пучка тонкого папоротника, то белоснежные наросты твердой трутовицы, насевшей на морщинистый ствол старого дерева наподобие колонии моллюсков.

Дальше виднеется яркая зелень орхидных, сероватая зелень больших висячих листьев, похожих на слоновые уши, тонкие кисти мхов. На коре деревьев там и сям крупные шишки, источающие капли смол, вокруг которых кишат муравьи, бесконечные стебли каламуса, скрученные канаты лиан и, наконец, массы вьюнков, которые, как гигантские змеи, тянутся со всех сторон, переплетаются между собой, образуют своды, пробираются к древесным верхушкам, обвивают своими кольцами все ветви, тут сплетаются узлом, там свешиваются петлями, сквозь тесные шатры пробиваются наружу, к солнцу, и там окончательно теряются из виду.

Как я уже говорил, лес представляет собою подобие жизни человечества. Стоит хоть раз всмотреться в него, чтобы увидеть, что и в нем, как между нами, идет бесконечная смена тления, смерти и новой жизни. Я никогда не мог воздержаться от мысленной параллели между тем или другим явлением лесной жизни и какой-нибудь чертой из быта цивилизованных стран. Один раз мне запомнилось будничное утро, когда я, часу в восьмом, отправился через Лондонский мост в Сити посмотреть, что делается в эту пору с местным населением, и увидел целые вереницы бледных, малокровных, тщедушных, истощенных на работе, сутуловатых людей, шедших на горькую борьбу за свое жалкое существование. Здесь я видел живое их изображение: та же смесь молодости, силы и болезненной дряхлости.

Одно дерево преждевременно высохло и поблекло, другое выпятило громадный нарост, третье по природе растет хилым, четвертое искривлено, пятому недостает питания, и оно вяло гнется, иные бледны и чахлы от недостатка воздуха и света, другие так слабы, что только и держатся опорою соседей или совсем свалились, подобно неизлечимым в госпитале, и удивляешься только, как они еще живы. Некоторые уже мертвы и погребены под грудами листьев, или служат рассадниками чужеядных, или стали жертвою истребительных насекомых. Одни сражены громовым ударом и с тех пор побелели, другие обезглавлены.

Какой-нибудь ветеран, живший за много лет до того времени, когда христиане впервые побывали южнее экватора, лежит и догнивает во прахе. Но большинство все-таки стоит и пребывает: юность самоуверенна до дерзости, преисполнена изящества и грации, зрелый возраст спокоен в сознании своей силы, старцы гордо поддерживают свое аристократическое достоинство, и все одушевлены одним общим стремлением – жить, и жить как можно дольше. Мы видим здесь все оттенки человеческих типов, за исключением добровольного мученика и самоубийцы. Самопожертвование не свойственно деревьям, и из всех законов, завещанных тварям, им известны только два, а именно: «послушание выше жертвы» и «живите и умножайтесь».

В Европе для меня ничего не было антипатичнее и безобразнее толпы в день призовых скачек, а потому и в дебрях Африки мне казалось особенно неприятным то, что ее напоминало: это эгоистическое стремление пролезть вперед, достать себе первое место, опередить товарищей на пути к теплу и свету на просеке и расчистке, заброшенной несколько лет назад.

Чу! Колокол звонит, сейчас начинается скачка. Так и кажется, что слышишь топот сорвавшейся с места толпы, общую свалку, дикое гоготанье – «всякий сам за себя, к черту слабых», так и видишь эту возбужденную толпу, доведенную до белого каления, шумную суматоху, резкое различие между сильным и немощным и бессовестное пренебрежение к порядку и благопристойности.

Спрашивается, почему какие-то мелкие случайности в такой чуждой глуши, как девственные дебри первобытного леса, могут заставить человека вспоминать о далеких друзьях и их жилищах в Англии? Заунывный шум ветра в высоких древесных шатрах, трепетный шелест листвы живо напомнили мне один вечер, проведенный мною в замке, где я почти все время прислушивался к ужасному шуму рощи, населенной грачами, навевавшему на меня необъяснимую тоску и уныние.

В другой раз, лежа в палатке, я все припоминал бурю в океане, ощущение непрестанного холода, жалкой беспомощности; а когда хлынул проливной дождь, и капли его, глухо барабаня по листьям, словно вторили похоронному маршу, мне чудилось, что я слышу кругом печальные отголоски тоскливых, неудовлетворенных стремлений, грустные песни без слов, песни о прошедших желаниях, неосуществленных мечтах, о любви и дружбе, не нашедшей выражения, и все это так ясно представлялось напряженному воображению, что я готов был расплакаться.

Некоторые лесные тайны со временем узнаешь даже без помощи профессора лесоводства. Нетрудно узнать, например, что масличная пальма, хотя и растет в сырых местах, но для полного своего развития нуждается в сильном солнечном освещении; что пальма рафия всего лучше растет у вонючих трясин, окаймленных камышами; что каламус вырастает среди густого кустарника, служащего опорой его гибкого стебля; что колючий феникс льнет к берегам реки, а веерная пальма совсем не выносит сырости. Но все же человеку, привыкшему к дубам и березам, к тополю и сосне и впервые попадающему в тропический лес, несколько не по себе в такой непривычной обстановке. Постепенно, однакоже, он так осваивается, что сразу может отличить, которое дерево с мягкой древесиной, а которое с твердой.

Деревьев с мягкой древесиной здесь много, и притом из различных семейств; они заменяют здесь наши сосны и пихты и непременно отличаются широкими листьями. Кажется, можно принять за правило, что все здешние мягкие деревья снабжены крупной листвой, а твердые – более мелкой, хотя и между ними много оттенков, сообразно степени их прочности и крепости их волокон. Так, например, у деревьев из семейства мареновых листья по форме и величине подходят к листьям клещевины; древесина их в высшей степени полезна и удобна для всевозможных поделок: она пригодна и для постройки деревянных судов, и для домашней утвари, из нее выделывают превосходные блюда, подносы, скамейки, стулья, колоды для водопоя, кувшины для молока, кружки, ложки, барабаны и т. д.; она же идет на косяки, двери, потолки, ограды и частоколы.

Хотя она так же ломка, как и кедровое дерево, но от сырости никогда не трескается. Есть еще несколько видов дерева, известного под названием хлопкового. Они легко отличаются от остальных своей непомерной высотой, великолепно изогнутыми, крепчайшими корнями, серебристым блеском серой коры, жесткими и прямыми колючками, разбросанными по стволу, шелковистыми белыми кистями своих цветов и сероватой зеленью листьев.

Из деревьев твердой древесины назову тиковое, кэмвуд, красное дерево, несколько деревьев с различно окрашенной древесиной, красной, зеленой, черной, желтой (растущих у самого берега); затем еще железное дерево, копаловое, с блестящими, словно полированными листьями, древовидный манго, дикий померанец с мелкой листвой, смоковницу с серебристым стволом, масляное дерево, различные породы акаций, статное мпафу. Есть еще тысячи других дикорастущих плодовых деревьев, совершенно мне не известных.

Стало быть, чтобы представить себе картину этого поистине тропического леса, нужно вообразить тесное смешение всех упомянутых форм, связать и перепутать их между собой миллионами вьющихся, ползучих и стелющихся растений так, чтобы неба и солнца совершенно не было видно, а только изредка там и сям мелькали бы кое-какие световые искры, в доказательство того, что солнце все-таки существует и горит там в небесах, обдавая внешний мир своими благодатными лучами.

Принимая во внимание, как долго мы шли лесами и какие громадные пространства исходили, для меня представляется настоящим чудом то обстоятельство, что за все это время ни один из членов экспедиции не был задавлен или хотя бы ушиблен падающим деревом или сорвавшейся веткой. Замечательно, что несколько раз такие падения случались перед самым носом авангарда или тотчас вслед за прошедшим арьергардом. Не раз случалось, что древесные гиганты с размаху валились рядом с нами или около самого лагеря как днем, так и ночью. Один раз мы только что причалили к берегу на вельботе и едва успели выйти на берег, как огромное старое дерево рухнуло в реку у самой кормы и произвело такое волнение, что вельбот высоко подняло волной, как щепку, и обдало брызгами всю команду, работавшую поблизости.

Многие спрашивали меня о животных здешних лесов. Мы знаем, что здесь водятся слоны, буйволы, кабаны, лесные антилопы, кролики, газели, шимпанзе, бабуины и другие обезьяны, белки, дикие кошки, зебры, еноты, цибеты, фараоновы мыши, крупные грызуны и много еще других, нам не известных.

В древесных ветвях многочисленные стаи птиц и летучих мышей: они то и дело снуют, парят или мелькают в воздухе. В речных водах множество рыбы и раковин, устриц и ракушек. Мало крокодилов и бегемотов. Но человеческие племена, обитающие в здешних лесах, бесспорно, мы должны признать наихудшими образцами человечества на всем земном шаре, хотя, на мой взгляд, они совершенно так же способны исправиться, как, например, дикие обитатели Новой Каледонии, и со временем могут превратиться в народ, соблюдающий порядок и признающий законы.

 

 

Жизнь в лесу, однако, не способствует развитию мирных инстинктов. Члены различных племен сообщаются между собой только случайно и, встретившись на какой-нибудь тропинке или поляне, так бывают изумлены этой неожиданной встречей, что сначала останавливаются, как вкопанные, а потом, по инстинкту самосохранения, хватаются за оружие. У одного за плечами колчан со стрелами, пропитанными ядом, не менее смертельным, чем синильная кислота, у другого ружье, из которого он пускает пулю, мгновенно дробящую череп. Положим, что один из противников будет настолько любезен, что дозволит себя убить; люди его племени обзовут его дураком и сочтут своей обязанностью отомстить за его смерть, и непременно будут разыскивать убийцу.

К счастью, племена, подвергающиеся нападению, ухитряются немедленно получать сведения о появлении новых людей и по большей части успевают скрыться, прежде чем чужестранцы достигают их поселений. Но далеко ли они ушли или засели совсем под боком, неизвестно. А так как они имеют обыкновение съедать тех, кого убивают, то небольшие партии охотников, отправляющихся за дичью, всегда сильно рискуют сами стать предметом охоты. И это одна из причин, почему мы за дичью не охотились. Кроме того, далеко не каждый человек одарен способностью не заблудиться в лесу. На каждом дневном переходе мне приходилось раз по двенадцати наводить авангард на истинный путь. Даже такой заметной путеводной нити, как течение большой реки, было недостаточно для их вразумления. Если бы любого члена экспедиции взять за руку и немного повертеть, он был бы так ошеломлен, что, наверное, не мог бы указать, с которой стороны пришел.

В этом лесу даже и небольшая партия охотников на ходу производит значительный шум, ломая ветви, ступая по сухим листьям, продираясь через кусты или срезая лианы по дороге. Дикие звери слышат человека гораздо раньше, чем он догадается о близком их присутствии, и спешат укрыться в более надежные трущобы. Нам случалось совершенно неожиданно встречать слонов, но мы не успевали приблизиться к ним и на десяток метров, как уже они исчезали в густейшем кустарнике, не доступном для нас. Мы очень часто видели следы буйволов и другой крупной дичи, но не преследовали их по трем изложенным выше причинам.

Что же касается птиц, то мы довольно наслушались их писка и щебетанья над нашими головами; но мы находились как бы в первом этаже, между тем как они хозяйничали под крышей пятнадцатиэтажного дома, и нам их не было почти видно, свист же, пенье, воркованье, крики и уканье слышны были решительно повсюду. Были тут попугаи, ибисы, турако, нильские цапли, зяблики, стрижи, балабаны, потатуйки, цесарки, дрозды, совы, ткачики, рыболовы, нырки, коршуны, трясогузки, щуры, кулики, какаду, клювороги, сойки, бородастики, дятлы, голуби, множество других, более мелких и совершенно мне не известных пташек и миллионы крупных и малых летучих мышей.

Семья обезьян представлена во многих видах, я видал их по крайней мере двенадцать пород: колобы, бабуины темного и светло-серого цвета, маленькие черные обезьянки, галого, летучие белки (летяги) и много других; но они не допускали к себе ближе, как на сто метров. Издали заслышав шум приближающегося каравана, они уже начинали прятаться.

Мы встречали также изрядное количество гадов и пресмыкающихся. В реке Итури так и кишат водяные змеи различной длины, они очень близко и часто появлялись у самого вельбота; много тонких зеленых змеек, похожих на зеленые хлыстики, и других крупных, свинцового цвета, а также черных, зеленых и золотистых, до двух метров длиною. Видали мы питонов, очковых и рогатых змей, змееобразных ящериц, а маленьких кустарниковых змеек длиною в полметра то и дело били при расстановке палаток для лагеря.

О насекомых можно написать целую книгу. В жизни я не видывал такого количества и разнообразия насекомых, как во время странствий по этим лесам. С моей стороны было бы, пожалуй, странно рассуждать об этих мелких тварях после всех ругательств, какими я, да, впрочем, и остальные члены экспедиции неустанно их осыпали. Немного запомню таких часов в течение дня, когда я не разражался бы против них самыми крепкими словами. Но возможно ли забыть этих пчел, больших и малых, рой ос, полчища ночных бабочек, а днем – цеце, разных мух, таонов, мошек и мотыльков, этих колоссальных жуков, которых горящая свеча привлекала ночью в мою палатку, и они, влетая из темноты, с размаху стукались о холщовые стенки, потом кидались из стороны в сторону, как исступленные, все время жужжа, словно на бубне, и, наконец, с бешеным ревом ударялись о мою книгу или о мое лицо, как бы желая отомстить мне за что-то.

Можно ли забыть муравьев, толпами залезавших в мою тарелку, плававших в моем супе, ползавших по банану, который я собирался есть, сверчков, скакавших, как чертенята, и неожиданно утверждавшихся у меня на лбу или на голове, и голосистых цикад, резкий крик которых сводил нас с ума не хуже вдохновенных маньемских женщин с их утренним пением. Эмин-паша уверял, что все эти адские существа чрезвычайно интересны и он их очень любит; что до меня, то откровенно сознаюсь, что старался наносить им столько неприятностей, сколько было в моих силах.

 

 

Всего несноснее мелкие пчелы величиной не больше обыкновенной мошки; нам довелось познакомиться с четырьмя видами их. Они принадлежат к группе медоносных. Ни читать, ни писать, ни есть невозможно, если возле вас не стоит преданный человек, которых их все время отгоняет. Они норовят ужалить преимущественно в глаз, но, впрочем, лезут и в уши, и в ноздри. У нашего осла вся шерсть на ногах вылезла от укусов этих проклятых насекомых. Когда раздавишь такую пчелу, она оставляет на руке запах горького миндаля.

Величина жуков очень различна: бывают громадные, до 6 см длиною, а есть и такие, что легко пролезают в игольное ушко. Но если такого миниатюрного жучка рассмотреть в увеличительное стекло, то окажется, что он вооружен весьма действенными средствами нападения; он пробуравливает кожу, но так мал, что его не видно, и только когда проведешь рукой по укушенному месту, становится чувствительно, как будто от булавочного укола. В туземных хижинах таких жучков водится четыре различных вида: один вид кусает ваше тело, другой буравит деревянные перекладины потолка и сыплет вам в суп мельчайшие деревянные опилки, третий бегает и роется в сухих листьях крыши и так шуршит ими, что возбуждает опасение, уж не змеи ли возятся над вашей головой, и, наконец, четвертый представляет собою льва, рыкающего между жуками; показывается он только по ночам, решительно не позволяет зажечь свечу, спокойно посидеть с трубкой в зубах и чем-нибудь заняться.

В числе второстепенных неприятностей в этом роде упомяну о фараоновой вше, или так называемой «джиггер», которая кладет яйца под ногтем большого пальца на ногах самых подвижных, деятельных людей, а уж о «гои-гоях» (лентяях) и говорить нечего, у них она расползается по всему телу, превращая его в скопище гнойных струпьев.

Затем припомним маленького жучка, который забирается под кожу и колет, точно иголкой, мелкую пчелку, норовящую залезть в глаз и иногда доводящую человека до исступления; крупных и мелких клещей, коварно сосущих вашу кровь, которой и так немного осталось; осу, которая жалит так, что у дурака, беспечно ухватившегося за дерево или только подавшего голос поблизости от ее гнезда, делается жесточайшая лихорадка; диких пчел, которые один раз разметали экипаж двух челноков и так жестоко наказали людей, что понадобилось выслать на выручку целый отряд; тигровую улитку, падающую на вас с ветвей и оставляющую в порах вашего тела ядовитый след своего присутствия, так что вы от боли корчитесь и кричите благим матом; красных муравьев, которые по ночам нападают на лагерь и не дают спать, а днем раз по десяти подступают к каравану на ходу, так что люди, спасаясь от них, бегут гораздо быстрее, чем от пигмеев; черных муравьев, живущих на змеином дереве и падающих на вас, когда вы проходите мимо, после укуса которых испытываешь муки ада; мелких муравьев, залезающих во все кушанья и постоянно внушавших нам опасения, как бы нечаянно не проглотить их с полдюжины, отчего непременно слизистые оболочки желудка будут изъязвлены.

Как ни мелки эти насекомые, но они-то и досаждают пуще других, потому что, когда мы прорубали себе туннели через чащи кустарника, они тысячами облепляли нас и так кусались, что несчастные передовые были покрыты пузырями, как будто их секли крапивой. Кроме всего перечисленного, на больших просеках неизменно встречали нас обычные рои москитов.

И так весь день на походе нас донимали муравьи и бесчисленные полчища других насекомых, что было ничуть не лучше, чем если бы нас секли крапивой, но и по ночам у нас были свои мучители, свои тревоги и беспокойства. Среди ночи, когда весь караван уже спал, раздавался целый ряд звуков, похожих на взрывы или выстрелы, отчего, конечно, мы все до одного просыпались. Это значило, что в лесу валятся деревья. Каждую ночь какое-нибудь дерево было поражено молнией, и всякий раз я боялся, как бы оно своим падением не раздавило половину лагеря.

Во время бури удары ветвей друг о друга производили шум, подобный бурному морскому прибою и перекату волн, бьющихся о каменный берег. Когда шел дождь, в лагере невозможно было расслышать голосов: только и слышен был мощный плеск и звон низвергающейся воды. Почти каждую ночь также падали высохшие деревья, и при этом внезапно раздавался резкий треск, шум и затем окончательный гул падения, от которого сотрясалась земля.

У иных деревьев отваливались только сгнившие ветви, но и они производили треск, похожий на стрельбу из мушкетов. Ночной ветер, крутивший ветви и вершины и заставлявший скрипеть раскачавшиеся стволы, крутил также и перепутывал длинные петли лиан и шумел всполошившимися листьями. Помимо всех этих звуков немолчно кричали сверчки; еще звонче их, но так же однообразно, трещали цикады и квакали бесконечным хором лягушки; жалобный вой лемура с его резким, неприятным вскрикиваньем производил очень тяжелое и тоскливое впечатление в темноте непроглядной ночи. Тут же какой-нибудь шимпанзе в одиночку забавлялся стучаньем палкой по деревьям, вроде того как у нас мальчишки трещат по решетке сада. Около полуночи собирались вокруг нас стада слонов, которые, вероятно, только потому не решались вступить в лагерь и всех нас передавить, что мы жгли по ночам вокруг своей ночевки десятки костров.

Принимая во внимание, как много обезьян соко или шимпанзе в этом лесу, мне кажется довольно удивительным, что ни один из членов экспедиции ни разу не видал их живыми. Моя собачонка Ренди почти каждый день, бывало, охотилась за ними между Ипото и Ибуири, и один раз они ее таки порядочно помяли. Сам я слыхал раза четыре их крик, и было у меня два черепа соко, из которых один я подарил Эмину-паше, другой, необычайно крупный, я вынужден был оставить по дороге.

В 1887 г. в июле дождь шел восемь дней, в августе десять дней, в сентябре четырнадцать дней, в октябре пятнадцать, в ноябре семнадцать, в декабре семь дней, а всего семьдесят один день. С 1 июня 1887 г. до 31 мая 1888 г. было 138 дней дождливых, в течение которых дождь шел 569 часов. Мы только и могли временем измерять количество выпадающего в лесу дождя и едва ли ошибемся, если скажем, что считаем этот лес наиболее дождливым поясом на всем земном шаре.

В продолжение девяти месяцев в году ветры дуют с Атлантического океана вдоль течения реки Конго и вверх по Арувими. Они несут с собою влажность моря и пары. В дальнейшем своем стремлении на восток они встречаются с холодным воздухом, преобладающим на высоком плоскогорье, падают вниз и разражаются обильными дождями, которые орошают лес почти через день. К лесу движутся такие влажные воздушные массы от озера Танганьика, Альберта-Эдуарда и Альберта-Ньянца. Один раз, стоя на опушке леса, я сам видел, как две дождевые тучи, одна с востока, другая с запада, сошлись, смешались и проливным дождем пали на гору Пизга и ее окрестности. Кроме ливней, длившихся кряду часов десять или двенадцать, во время нашего похода от Ямбуйи до форта Бодо, часто бывали на пути на короткое время и местные дожди.

Когда это случалось, мы могли быть уверены, что где-нибудь поблизости находится высокий холм, который задерживает пары, стремящиеся к востоку, и превращает их в жидкость, падающую благодетельным дождем на окружающую местность. Бывало так, что арьергард тащится и бедствует под сильнейшим дождем, а передовые линии каравана идут, освещенные ярким солнцем. Так было у порогов Мабенгу и в Энгуэддэ. Так как мы находились в то время в чаще леса, то ни с какой стороны не могли усмотреть холмов, но такие внезапные ливни всегда доказывали их присутствие неподалеку. Иногда, пройдя довольно далеко от такого места и обернувшись назад, мы видели вдали, вниз по течению реки, холмистые возвышенности метров на 150 выше уровня реки.

Вследствие частых и обильных дождей Итури, или Верхняя Арувими, всегда многоводна. В июле при нас она была на 180 см ниже высшего уровня; всего выше уровень бывает в ноябре, а всего ниже в декабре; но вообще эта река очень многоводна и приносит громадные массы воды в Конго. Длина ее около 1 000 км, а истоки находятся на южной стороне той горной группы, которая известна под названием «Группы путешественников» и состоит из вершин Спика, Швейнфурта и Юнкера. Бассейн Итури заключает пространство в 175 000 кв. км.

В северной части бассейна, судя по слухам, живут племена бабуа, мабодэ, момву и балессэ, а в южной – бакуму и бабуру. Это главные, коренные племена, подразделяющиеся на сотни других, более мелких. Язык бакуму, на котором говорят в стране, простирающейся на восток от Стенлеевых порогов, известен до водопадов Панга, подвергаясь некоторым легким изменениям у племени бабуру. На языке момву говорят между водопадами Панга и притоком Нгайю. Еще восточнее мы нашли, что вплоть до Индендуру употребляется язык балессэ, а по ту сторону Индендуру племя бабусессэ говорит на совершенно особом языке. Но в каждой из этих местностей мы встречали такие подразделения племен, которые не понимали наречия туземцев, живших от них на расстоянии двух лагерных стоянок.

 

 

Все племена экваториальной области, от Атлантического океана до 30° восточной долготы, имеют между собою некоторое отдаленное сходство в чертах лица и в обычаях; но я склонен считать 18° восточной долготы тою предельной линией, которая разделяет две различные семьи общей коренной расы. На протяжении двенадцати градусов долготы мы видим сотни мелких народов, чрезвычайно между собою сходных. Все, что Швейнфурт и Юнкер, Эмин и Казати говорят о монбутту, ньям-ньям и момву, с некоторыми легкими вариациями применимо и к бангала, вьянзи, батомба, басоко, бабуру, бакуму и балессэ. Одно племя, более тесно сплоченное, нежели другое, проявляет в своей организации несколько большее развитие, чем его соседи, пережившие какое-нибудь бедствие или просто притесняемые могущественными соседями, но, по существу, я не вижу между ними различия. У них нет рогатого скота, но есть овцы, домашняя птица. Одно племя бывает более другого пристрастно к маниоку, но бананы разводят решительно все.

 

 

У всех одежда сплетена из мочала, у всех очень сходные головные уборы, хотя одни лучше других умеют украшать их. У некоторых практикуется обычай обрезания, и они едят мясо своих врагов. Оружие почти у всех сходное: копья с широкими и острыми наконечниками, двусторонние, заостренные ножи, кривые сабли и любопытные ножички с двойным, а иногда четверным лезвием, маленькие луки с короткими стрелами. Их скамьи, стулья и табуретки, ушные серьги, браслеты, ожерелья, поручни, большие военные барабаны и маленькие бубны, их воинские трубы, орудия кузнечного и плотничного ремесла – все очень сходно и часто одинаково.

В постройке жилищ замечается очень большое различие. Замечается оно и в татуировании тела, расписывании лица и в украшениях верхней губы; но это делается иногда с целью отметить одно племя от другого, тогда как расовых отличий между ними нет. Если бы можно было на пароходе прокатиться от Экваторвиля на Конго до Индесуры на Верхней Итури и с палубы любоваться различными общинами, расположившимися по берегам рек, путешественники были бы поражены сходством не только одежды и вооружения, но и цвета кожи. Но если бы между туземцами случайно оказались в это время суданцы, занзибарцы или ваньямвези, одного взгляда было бы достаточно, чтобы решить, что эти не здешние.

Эта область, протягивающаяся на 12° долготы, покрыта, главным образом, лесом, но с западной стороны в нее входят изредка и луговые участки, что тотчас вносит изменение в цвет кожи обитателей. Население настоящего первобытного леса гораздо светлее жителей луговых стран. Лесные люди обыкновенно бывают медного цвета, иные даже совсем бледные, как арабы, а другие темно-коричневые, но тип у всех общенегритянский. Светлый цвет следует приписать, по всей вероятности, долговременному пребыванию многих поколений в тени лесов, хотя могло случиться и первоначальное смешение белой расы с черной. Однако, когда из области лесов переходишь в луговую, тотчас становится заметно, что в открытых местах население гораздо темнее цветом.

Между лесными племенами мы замечали чрезвычайно привлекательные лица. Встречали мы также и таких, которые имели необыкновенно отталкивающий характер. Но какова ни есть природа этих диких племен в настоящее время, как ни свирепы их нравы, как ни отвратительны обычаи и животные привычки, все же в каждом из них таятся зародыши тех черт, с помощью которых в далеком будущем возможно распространение цивилизации и неразлучных с нею разнородных жизненных благ.

Меня чрезвычайно поразили наружность и ответы пленных в Энгуэддэ, которые знали язык момву, и потому я был в состоянии объясняться с ними. Я спросил, неужели у них такое обыкновение, чтобы с чужестранцами всегда драться. Они отвечали:

– Что нужно от нас чужестранцам? У нас нет ничего. Мы только имеем пальмы, бананы и рыбу.

– Но если чужестранцы хотят купить у вас бананы, пальмовое масло и рыбу, согласны вы продать?

– Мы никогда не видывали чужестранцев. Каждая деревня живет сама по себе, покуда люди другой деревни не вздумают из-за чего-нибудь воевать с нами, тогда они и приходят.

– Так вы с соседями всегда враждуете?

– Нет, но иные из наших молодых людей уходят в лес за дичью, и там на них нападают соседи; тогда и мы к ним идем и воюем до тех пор, пода не устанем, либо одни других не победят.

– А хотите подружиться со мной, если я отошлю вас обратно в вашу деревню?

Они смотрели на меня недоверчиво, и даже тогда, когда я дал им в руки медные монетки и велел проводить их за пределы лагеря, наши пленники стояли на месте и не хотели идти дальше, опасаясь западни. По их понятиям, было совершенно невероятно, чтобы их не убили. Один из таких туземцев пришел назад в мою палатку; я приветствовал его, как старого знакомого, и дал ему несколько бананов. Он сам подошел к костру и начал печь их, все время, вероятно, соображая, что бы это значило. Поев, он закурил трубку и пошел домой, притворяясь спокойным. Но я думаю, что, побывав в этой деревне раза три на тех же мирных началах, можно бы окончательно приобрести доверие местного населения.

Между рекою Итури и притоком Нгайю, от Ипото до горы Пизга, на протяжении, равняющемся почти двум третям шотландской территории, живут вамбутти, которых в различных местах называют также батуа, акка или базунгу; они живут небольшими колониями среди балессэ. Вамбутти народ кочевой; они малорослы, т. е. карлики, или пигмеи, проживают в дебрях нетронутого девственного леса и питаются дичью, добывать которую великие мастера. Их рост колеблется между 90 и 140 см. Вполне развившийся, взрослый мужчина весит около 40 кг. Они располагают свои временные лагери в расстоянии 3–5 км вокруг поселения туземцев, занимающихся земледелием и представляющих обыкновенно образцы красивого и рослого народа.

Вокруг одной обширной лесной расчистки бывает до восьми, десяти или даже двенадцати отдельных общин этого мелкого народа, насчитывающих в итоге от 2 000 до 2 500 душ. С помощью своего оружия, состоящего из копий и маленьких луков со стрелами, густо вымазанных ядом, они убивают слонов, буйволов и антилоп. Вамбутти вырывают ямы и очень искусно прикрывают их гибкими палочками и зеленью, а сверху даже засыпают слегка землей, чтобы лучше замаскировать. Они строят нечто вроде навеса или шалаша, крыша которого висит и держится на одной лиане, и рассыпают под нею орехи или сладкие бананы для привлечения шимпанзе, бабуинов и других обезьян; при малейшем движении шалаш падает на землю и накрывает зверя.

По следам хорьков, вонючек, ихневмонов, фараоновых мышей и грызунов вамбутти ставят западни с лучками, которые душат попадающего в них зверька. Кроме мяса, шкурок для обтягивания щитов, мехов и клыков от убитой дичи они собирают разноцветные перья и для этого ловят птиц, добывают мед от диких пчел, изготовляют ядовитые вещества и все это продают великорослым туземцам, получая от них за то бананы, бататы, табак, копья, ножи и стрелы.

Лес скоро опустел бы, если бы пигмеи ограничивались известными районами в несколько квадратных километров вокруг той или другой расчистки; но как только дичи в данном месте становится меньше, они перекочевывают к другим поселениям.

Пигмеи оказывают и другие услуги земледельческим и иным крупным представителям местного человечества: они превосходные лазутчики и вследствие подробнейшего знакомства с малейшими закоулками леса имеют возможность раньше всех узнавать о приближении чужих людей и уведомлять о том своих оседлых союзников. Таким образом, они играют роль сторожевых пикетов, охраняющих спокойствие селения и безопасность плантаций. Все лесные дороги, куда бы они ни направлялись, проходят через их стоянки.

На каждом перекрестке гнездится пигмейская деревня. Когда какое-нибудь чужое племя объявляет войну их рослым приятелям, последние берут себе на подмогу пигмеев, и эти союзники бывают им в высшей степени полезны. Если противники одинаково вооружены луками и стрелами и с обеих сторон действуют отравой и хитростью, то можно наверное сказать, что победит та партия, которой помогают пигмеи: их незаметный рост, необычайная ловкость, знание лесных условий и глубокое коварство делают из них очень серьезных противников, и земледельческие племена очень хорошо понимают это. По временам, правда, они очень бы желали, чтобы эти крохотные существа убрались куда-нибудь подальше, потому что численность кочевых карликов нередко превышает население деревни, служащей им источником пропитания.

 

 

Жилища пигмеев состоят из низкого шалаша овальной формы вроде половинки яйца, разрезанного вдоль; двери вышиною от 60 до 90 см помещаются на обоих концах. Такие хижины расставляются вокруг лужайки, среди которой помещается жилище старшины, а сама лужайка служит местом сбора всей общины. В расстоянии примерно пятидесяти сажен от лагеря, на каждой тропинке, ведущей к нему, ставится сторожка, т. е. шалаш, в котором едва могут поместиться двое карликов; этот шалаш отверстием своим обращен к тропинке.

Если предположить, что между Ипото и Ибуири ходят караваны туземцев, то при нашем знакомстве с лесным населением нетрудно предсказать, что по пути такие караваны теряли бы изрядную долю своего имущества, присвоенного кочевыми пигмеями, которые встречались бы им и до и после каждого поселения, а так как между упомянутыми двумя пунктами насчитывается до десяти селений, то каждому каравану пришлось бы в двадцати местах платить пошлину табаком, солью, ножами, копьями, стрелами, рубанками, кольцами и т. д. Из этого мы прямо заключаем, что благодаря таким тяжелым поборам и податям на заставах жители Ипото и не подумают предпринять такого отдаленного путешествия, а потому и не слыхивали о существовании Ибуири. От этого же, вероятно, происходит и такое множество различных наречий одного языка, в силу чего наши пленники, например, не подозревали близости других поселений, расположенных от них не больше как в тридцати километрах.

Как я уже говорил, племя пигмеев разделяется на два типа, совершенно различных между собою по цвету кожи, строению головы и чертам лица. Действительно ли вамбутти и батуа два различных народа, этого я не знаю, но между ними замечается не менее резкое различие, чем, например, между турком и обитателем Скандинавии.

У батуа голова продолговатая, лицо узкое, длинное, глаза красноватые, маленькие, поставленные очень близко друг к другу, что придает им вид угрюмый, беспокойный и пронырливый. У вамбутти, напротив того, лица круглые, глаза большие, блестящие и выпуклые, как у газели, открытые лбы, придающие их физиономиям характер откровенный и прямодушный, а цвет кожи очень красивый, желтоватый, как у старинной слоновой кости. Вамбутти занимают южную половину описываемого округа, а батуа – северную, и к юго-востоку доходят вплоть до лесов Авамбы, населяя оба берега реки Семлики на восток от Итури.

Жизнь в лесных поселках отчасти сходна с бытом земледельческих общин. Женщины исполняют всю черную работу, т. е. добывают топливо и съестные припасы, стряпают и перетаскивают на себе движимое имущество семьи. Мужчины ходят на охоту, воюют, курят трубки и занимаются политикой. В лагерях всегда есть дичь, всегда можно найти запасы мехов, птичьих перьев и звериных кож. Они сами приготовляют силки и западни для мелкой дичи и сети для рыбы. Ребятишки их, должно быть, очень рано начинают упражняться в стрельбе из лука и очень много этим занимаются, судя по тому, что, проходя через пигмейские деревни, мы каждый раз находили по нескольку маленьких луков и много мелких стрел с тупыми наконечниками.

В большом употреблении у них также топоры: на деревьях часто видишь следы зарубок, сделанных, очевидно, ради пробы остроты лезвия. В каждом пигмейском лагере встречаешь такие зарубки, иногда в несколько сантиметров глубиной, а на расстоянии примерно 50 м от лагеря на древесных корнях, идущих поперек тропинки, начинаются клетчатые нарезки ромбической формы; когда мы видели такие нарезки, то уже знали, что подходим к стоянке пигмеев вамбутти.

Один из смертельных ядов, употребляемых лесными племенами для смазки оружия, представляет собой вещество темного цвета, вроде смолы или дегтя. Если верить рассказам туземных женщин, он выделывается из одного аронника, самого обыкновенного местного растения с крупными листьями, во множестве растущего между Индесурой и фортом Бодо. В свежем состоянии запах этого вещества напоминает употреблявшийся в старину нарывной пластырь.

Что оно смертельно – в этом нет ни малейшего сомнения: с его помощью ударом копья или даже стрелы убивают слона и других крупных зверей так же верно, как разрывными пулями. А что они бьют слонов и прочую крупную дичь, доказывается тем громадным количеством слоновой кости, которое набирают Угарруэ, Килонга-Лонги и Типпу-Тиб. Кроме того, каждый взрослый воин-пигмей непременно носит пояс и перевязь из буйволовой шкуры для прикрепления кинжала и кривого ножа, а каждая мать, таскающая на себе дитя, и каждая женщина, несущая корзину, поддерживают свою ношу широкими ремнями из того же материала.

В селениях яд приготовлять не дозволяется. Во избежание несчастных случаев отраву выделывают всегда в глухой чаще; там же ее густо намазывают на железные наконечники, а у твердых деревянных стрел пропитывают ею все малейшие щелки.

Другой яд бывает бледно-желтого цвета и похож на клей. В Ависиббе мы нашли под крышами несколько корзин сушеных красных муравьев. Судя по сходству их цвета со смертельным ядом, употребляемым жителями Ависиббы, я заключил, что они, вероятно, толкут этих муравьев в порошок и разводят его пальмовым маслом. Если укушение одного из этих насекомых производит на коже волдырь величиною в медную копейку, можно себе представить, как действует экстракт из множества экземпляров, введенный в живую рану.

Если их бледная отрава действительно изготовляется из такого материала, то надо сознаться, что в лесу у них неистощимые запасы этого добра и даже еще хуже: стоит припомнить черного муравья, живущего на змеином дереве, – его укус можно сравнить только с прижиганием каленым железом. Но из чего бы ни изготовлялись эти яды, я считаю, что отличным противоядием служат подкожные вспрыскивания углекислого аммония, а может быть, и более сильные дозы морфия, чем те, которые я решался употреблять, могут также остановить те жестокие и роковые судороги, которые следуют за каждым малейшим уколом и предшествуют смерти.

 

 

Когда эти яды свежи, они действуют чрезвычайно быстро: сначала общая слабость, сердцебиение, рвота, бледность, потом по всему телу выступают крупные капли пота и человек умирает. Один из наших людей, раненный в правую руку и грудь как бы тонкой иголкой, умер в течение минуты; другой, старшина, умер через час с четвертью; одна женщина скончалась, пока ее несли в лагерь на расстоянии сотни шагов; другая женщина умерла через двадцать минут; еще один мужчина умер через три часа, а двое других только на пятые сутки (через сто часов) после получения раны. Такое различие в действии показывает, что в одних случаях отрава была совсем свежая, а в других – более или менее подсохшая. В большинстве случаев мы успевали эти раны высосать, обмыть и проспринцевать, но, очевидно, не дочиста: часть яда оставалась в ранке и причиняла смерть.

Чтобы яд был недействителен, необходимо давать раненому сильный прием рвотного, а рану отсосать, промыть как можно лучше и ввести в нее сильный раствор углекислого аммония – конечно, в тех случаях, когда неизвестны местные противоядия.

Так как в лесной области совсем нет травы, то туземцы были бы поставлены в большое затруднение, чем крыть свои жилища, если б не драгоценная листва фринии, которая растет повсюду, но всего обильнее в первобытных лесах. Эти листья, от 30 до 50 см в поперечнике, прикреплены к тонким и прямым стеблям высотой от 1 до 2 м. И стебли, и листва входят в состав постройки лесных хижин и лагерей. Плоды этого растения похожи на красные вишни; наружную оболочку не едят, а только глотают косточки, «чтобы обмануть желудок».

Диких плодов и разных ягод в лесу много, и так как мы ими поддерживали свое существование в течение долгих голодных дней, нелишне будет описать те из них, которые были нам полезны. Особенно рады были мы одному стройному и высокому дереву с мелкой листвой, растущему во множестве по южным берегам Итури между 28° и 29° восточной долготы. Плоды этого дерева – крупные стручки в 25 см длиною. В них заключаются по четыре сердцевидных семечка или боба, называемых «мекуимэ», длиной в 3 см, шириной в 2,5 см и в поперечнике 1 см. У этих бобов жесткая шелуха голубовато-лилового цвета с красноватой подкладкой. Шелуху сдирают, а бобы толкут или трут на терке, или варят целиком. Лучше всего их толочь, потому что весь боб довольно грубый и кожистый, и в толченом виде легче его разваривать. Научили нас этому пигмеи, которые частенько, должно быть, прибегают к этим бобам, чтобы спастись от голодной смерти во время своих странствований по лесу.

Поблизости от этих деревьев растет обыкновенно другое дерево, плоды которого, называемые занзибарцами «фенесси», величиною с порядочный арбуз, заменяют здесь плоды хлебного дерева. В зрелом состоянии они превосходны и совершенно безвредны.

Несколько выше, идя вверх по течению Итури от 1°6' до 1°47' широты, мы встречали «спондии», или кабаньи сливы, душистые желтые плоды с крупной косточкой. Одна смолистая лиана, из которой добывают каучук, приносит плоды, с виду похожие на превосходные груши, но, хотя они издают и прелестный аромат, в пищу все же не годятся; поев их, мы испытали жестокую тошноту и головную боль. Другой плод, величиною с крупное яблоко, сладкий, приторный и безвредный, помогал нам до некоторой степени насыщаться и тем продлить свою жизнь.

Попадались также орехи, вроде диких каштанов; пигмеи до них охотники, но нам они пришлись не по вкусу. Помимо вишнеобразных плодов фринии, косточки которой ценились очень высоко, мы тщательно разыскивали красные плоды амомы, под кожицей которой скрываются кисловато-сладкая мякоть и те самые «райские семечки», которые впервые ввезены в Англию в 1815 г. Мы поедали также ягоды ротанга или каламуса, но их трудно было доставать. Пробовали есть и дикие смоквы, но они были очень невкусны. Впрочем, мы готовы были проглатывать что угодно, лишь бы успокоить голод.

Из других предметов, которыми мы вынуждены были иногда питаться, упомяну о белых муравьях, улитках (только не о тигровых), ракушках, крабах, черепахах, жареных землеройках; в реках же ловили рыбу.

Из домашних животных пигмеи держат почти исключительно коз очень хорошей породы и собак самого обыкновенного забитого типа, но разных цветов. Мы видели только одну домашнюю кошку, да и ту держали в отдельной клетке, хотя она была совсем ручная; шкурка у ней была полосатая, как у тигра.

Довольно любопытен тот факт, что почти все носильщики-мади страдали так называемыми «гвинейскими червями», а ни один из занзибарцев этим не заболевал. Мади только тем и лечились, что натирали больное место каким-нибудь маслом или жиром, отчего черви сами выходили из ноги. Впрочем, и между занзибарцами одно время было до пятнадцати случаев свинки, но они вместо всякого лекарства лечили опухоль мукой с водою. Множество туземцев и мади, которым никогда не прививали оспу, перемерли от натуральной оспы, а из занзибарцев только четверо подверглись заболеванию; из них умер один, а двое даже настолько хорошо себя чувствовали, что все время продолжали исполнять обычные обязанности.

О продуктах леса я так много уже говорил в своей книге «Конго и основание его Свободного государства», что нахожу излишним прибавлять что-либо. Скажу только, что когда будет построена железная дорога через Конго, то лесные продукты окажутся далеко не последними в ряду драгоценных предметов вывоза из независимого государства Конго. Туземцев, начиная от Ямбуйи, легко будет склонить к добыванию каучука, а когда хоть один толковый европеец растолкует им, какие сокровища таятся в неисчислимых лианах, ползучих и лазящих растениях их леса, тогда найдутся и другие охотники до разработки этого материала, и иные промышленники явятся сюда тревожить тишину безмолвной реки и призовут остальные племена следовать примеру племени бабуру.