Глава первая

Приготовления к нашей второй поездке ничем почти не отличались от приготовлений к первой, но только производились в большем объеме. Узнав собственным опытом затруднения и препятствия, какие наиболее встречаются в подобном путешествии, мы принимали для отклонения их все зависимые от нас меры. Прокладывать дорогу через высокие, плотные купы торосов, которые по мере нашего удаления в море должны были попадаться нам чаще, взяли мы несколько пешней, а для переправ через полыньи – легкую кожаную лодку. Испытав, как вредна для санных полозьев езда по морскому рассолу или по снегу, смерзшемуся остроконечными кристаллами, и предвидя, что по причине позднего времени нам часто придется ехать такой дорогой, мы запаслись китовыми ребрами, чтобы в случае надобности подвязывать их под нарты. Из инструментов, кроме прежних, я взял еще с собой инклинатор и лот с клинем.

Провиантом для нас и кормом для собак запаслись мы на 30 дней, надеясь, при удачной медвежьей охоте, и далее держаться в море.

Назначенные собственно для путешествия шесть самых прочных и длинных нарт, с надежными упряжками, находились уже с 16-го марта в Сухарном, где собаки отдыхом и хорошим кормом приготовлялись к продолжительному путешествию. Марта 22-го отправился в Сухарное мичман Матюшкин с остальными 14-ю транспортными нартами, чтобы присутствовать при нагрузке провианта и других вещей для экспедиции; 25-го числа прибыл я сам в Сухарное и нашел все готовым и в наилучшем порядке. Нарты, каждая с грузом в 30 пудов, были плотно обвернуты и обвязаны; полозья, облитые несколько раз водой, снабжены были толстыми ледяными тормозами; собаки, отдохнувшие и хорошо откормленные, видимо поправились.

В путешествии моем сопровождали меня мичман Матюшкин, отставной унтер-офицер Решетников и матрос Нехорошков. Кроме того колымский купец Бережной добровольно вызвался ехать с нами на двух собственных своих нартах и со своим кормом. Шестью путевыми нартами правили три казака, один русский крестьянин и два юкагира с Большого Анюя; транспортные нарты были поручены отчасти казакам, отчасти колымским жителям и юкагирам.

Марта 26-го, при легком SO ветре, безоблачном небе и 5° холода, мы отправились в путь. К вечеру достигли мы Малого Баранова Камня и остановились в той же поварне, где ночевали в прошлом году. На берегу лежало много наносного леса, и мы нагрузили им по возможности наши нарты так, что запаслись дровами дней на двадцать пять.

Согласно с данной мне инструкцией надлежало начать опись и исследование прямо от Шелагского мыса к северу, но мне казалось необходимым осмотреть предварительно море к северу от Барановых Камней. К тому побудило меня, во-первых, опасение заложить на Шелагском мысу складку провианта, необходимого для продолжения путешествия, ибо по соседству с чукчами легко мог он стать их добычей; во-вторых, то, что в первой поездке имели уже мы случай заметить, какие непреодолимые препятствия и непроходимые стены торосов ожидают путешественника на север от Шелагского мыса; в-третьих, наконец, самая дорога до мыса требовала столько времени и так могла изнурить собак, обессиленных зимними работами, что мы уже не могли бы проникнуть далеко на север. По этим соображениям решился я оставить твердую землю и прямо от Баранова Камня взять направление к северу. Марта 27-го в 11 часов утра, когда густой туман несколько рассеялся, мы поехали далее. Термометр показывал поутру 10°, а к вечеру 8 ½° холода. Наклонение магнитной стрелки равнялось 77°37 ½′. Двадцать две нарты нашего каравана, следуя одна за другой, составляли линию на полверсты длиной.

В двух верстах к северу от берега тянулась длинная цепь высоких торосов, верст на семь шириной. Высота льдин и огромные груды рыхлого снега в промежутках весьма затрудняли путь и утомляли собак. Почти в середине цепи находилась довольно широкая щель, через которую морская вода выступала на лед. Мы нашли возможность объехать ее, и после трех часов утомительной езды выбрались из лабиринта льдов. Перед нами открылась необозримая гладкая ледяная равнина. Как острова среди океана, поднимались на ней изредка отдельные, блестящей белизны льдины. Надежда на быстрое и безостановочное путешествие изгладила у нас из памяти всякое воспоминание о перенесенных трудах. Сначала мы смотрели на ровную, неподвижную поверхность с приятным чувством, какое испытывает мореходец, выбравшись в открытый океан из опасных прибрежных отмелей. Вскоре, однако, уверились мы в бесконечном различии между оживленным, беспрерывно движущимся океаном и убийственной однообразностью окружавшей нас ледяной пустыни, вид которой утомлял взор и наводил невольное уныние на человека.

В первых порывах радости о преодоленных препятствиях и трудах, которую, казалось, разделяли с нами самые собаки наши, бежавшие без всякого понуждения весьма скоро, проехали мы 11 верст в прямом направлении к северу. Здесь велел я остановиться, желая дать роздых собакам и подождать транспортных нарт, отставших в торосах. Едва расположились мы на снегу, вдруг из-за высокой льдины выскочил огромный белый медведь и хотел броситься на нас. Ужасный лай и вой сотни собак испугали зверя, и он побежал от нас. Мгновенно все вскочили и, вооруженные ружьями, копьями и стрелами, погнались за неприятелем.

Травля продолжалась три часа. Раненый тремя стрелами и двумя пулями, медведь все еще более и более свирепел и наконец, остановясь и поднявшись на задние лапы, с воем бросился на охотников. К счастью, медведь напал на казака Котельникова, который неустрашимо подпустил его к себе на пять шагов, всадил ему пулю в грудь и с удивительной силой и отвагой свалил яростного зверя копьем на лед. Подоспевшие охотники довершили победу. Убитый медведь был огромного роста; длина его от морды до корня хвоста равнялась четырем аршинам; к тому же он был очень жирен и так тяжел, что 12 здоровых собак насилу могли стащить его с места; судя по тому, в нем было до 35-ти пудов весу.

 

 

Во время охоты прибыли некоторые из транспортных нарт и привезли известие, что две нарты сильно повредились в торосах и остались там без всякой помощи. На выручку к ним тотчас я отправил три разгруженные нарты. Через два часа все наши спутники собрались, хотя промокшие и облепленные клочьями снега и льду, но без большого вреда.

Все эти происшествия заняли много времени; между тем становилось уже поздно; люди и собаки до того утомились, что решено было остаться здесь ночевать. Лагерь наш располагался следующим образом: в середине помещался наш большой урос, составляя как будто главную квартиру; около него растягивались четыре небольшие четырехугольные палатки, вроде пологов, принадлежавшие купцу Бережному и некоторым из зажиточных проводников. Кругом ставились нарты, и к ним привязывались собаки; они могли таким образом охранять весь лагерь от ночных нападений белых медведей. Чутье здешних собак достойно удивления: даже во время сна, спрятав морду в шерсть, они чувствуют приближение неприятеля и всегда общим лаем и воем пугают его, уведомляя хозяина о приближении опасности.

Погода была прекрасная. Перед сном, пользуясь сумерками, занимались мы стрельбой и метаньем в цель. Небольшая льдина представляла медведя; на ней обозначены были глаза, морда и сердце, и кто попадал в одно из этих мест, получал право участвовать в будущей медвежьей травле.

Вообще промахов было дано мало. Другая часть общества чинила между тем нарты, варила ужин, потрошила и разделяла медведя и т. д. Особенное внимание наше было обращено на сбережение дров, ибо мы взяли их с собой весьма незначительное количество и в случае недостатка не могли ничем заменить. Для надзора за расходом этого необходимого для нас запаса приставлен был особый, надежный казак, и ему было поручено собирать при рубке дров все щепки и кусочки так, чтобы ничего не пропадало. В обязанность ему поставлено было также наблюдать, чтобы огни тотчас после приготовления похлебки или чая тушили, а головешки и угли сохраняли до другого дня. Вообще должно заметить, что в нашем небольшом хозяйстве ввели мы всевозможный порядок и бережливость. Провиант раздавался также одним, собственно для того назначенным казаком. Каждый кусок рыбы и остатки каши и мяса добросовестно возвращались от всех в общую кучу запасов для употребления на следующий день.

Марта 28-го поутру термометр показывал 12°, а к вечеру 10° холода. При большом количестве наших собак мы издержали на их корм столько рыбы, что отсюда одну нарту отослали в Нижне-Колымск. В 9 часов утра весь отряд наш двинулся в дальнейший поход на NW 15°, направляясь на заметные, в отдалении лежащие льдины, для сохранения прямой линии. Попутный юго-восточный ветер и гладкая поверхность льда благоприятствовали нашему путешествию. В полдень остановились мы для наблюдений, по которым вывели 69°58' широты. Большой Баранов Камень лежал отсюда, по компасу, на NO 73 ½°. На пути часто встречали мы следы песцов, лежавшие по одному с нами направлению. Такое обстоятельство имело выгодные для нас последствия: собаки, желая догнать зверя, добровольно бежали весьма скоро. Проехав 48 верст, выбрали мы для ночлега место, несколько покрытое снегом. Лагерь наш был опять устроен вышеописанным порядком. Обсервованная здесь широта равнялась 70°12 ½′. Большой Баранов Камень виден был на SO 56° в расстоянии 39 итальянских миль. Наклонение магнитной стрелки равнялось 78°15'.

На второй день путешествия уже почувствовали мы вредное влияние яркого отражения лучей света от блестящего льда. Все мы более или менее страдали воспалением и сильной болью в глазах. Предвидев это неудобство, запасся я черным крепом; некоторые из нас обтянули им свои очки; другие просто завесили глаза и тем избавлялись от ослепительного света, хотя предосторожность нимало не препятствовала зрению. Для облегчения боли и уменьшения воспаления употребляли мы с пользой мочение глаз вином. Некоторые из наших проводников лечились иначе: они насыпали по вечерам в глаза несколько нюхательного табаку и после мучительной ночи чувствовали наутро значительное облегчение.

Марта 29-го, при облачном небе и слабом юго-восточном ветре, термометр показывал поутру 8°, а вечером 16° холода. Мы держались вчерашнего курса на NW 15°, и в полдень, по наблюдению, находились под 70°19'25'' широты. Отъехав отсюда версты две, увидели мы в тумане на NW 39° землю. В надежде сделать новое открытие тотчас направили мы туда наш путь. Географическое положение Медвежьих островов было определено в 1769 году экспедицией трех прапорщиков геодезии – Лыскова, Пушкарева и Леонтьева. По их наблюдениям, самый восточный из островов лежит под 71°58' с. ш. Основываясь на том, мы полагали, что видимая нами земля не могла принадлежать к купе Медвежьих островов. Между тем она беспрестанно переменяла свое положение, внешний вид и величину, и то казалась возвышенной, то низменной, то совершенно исчезала так, что породила, наконец, разные сомнения и предположения относительно важности нашего открытия. Приблизившись верст на шестнадцать к предмету наших надежд, мы увидели, что то был маленький, довольно возвышенный остров, на котором поднимались три отдельных столбовидных утеса различной вышины. Один из них, превышавший другие, казался похожим на человеческую фигуру исполинского размера. В двух верстах от острова надобно было переправляться через крутую, изрытую гряду торосов. Наконец мы достигли небольшого мыса и глубокой бухты, на отлогом берегу которой лежало несколько наносного леса. Такая находка, надежда погреться около большого костра и утомление собак, пробежавших уже 46 верст, побудили нас выбрать здесь место ночлега. Два часа спустя прибыли наши последние транспортные нарты.

Пока проводники занимались устройством лагеря и приготовлением пищи, мы воспользовались исчезающим дневным светом, спеша взобраться на самый возвышенный пункт острова, отлогий холм, где стояли замеченные нами столбы. Все пространство от берега до вершины холма, около половины морской мили, было завалено большими и малыми обломками гранита и порфира, становившимися крупнее по мере приближения к столбам, около которых лежали уже огромные груды камней. Столбы состояли из горизонтальных, около пяти дюймов толщины, слоев тех же пород. На двух столбах замечены нами значительные щели и трещины, разрезывающие их сверху донизу и имеющие, по-видимому, параллельное направление на NO 60°.

Из этого можно заключить, что три ныне разделенных камня составляли некогда один большой утес; постепенно расщеливаясь и разрушаясь от силы мороза или других физических причин, он утратил наконец свой первобытный вид. Самый большой из столбов простирался, по моим измерениям, на 48 футов высоты и 91 фут в окружности близ основания. К вершине он суживался и представлял, как выше замечено, вид человеческого тела без рук и ног, в чалме или шапке, надетой на голову. Отсюда на восточной оконечности острова усмотрели мы четвертый небольшой столб такого же образования, а потому и остров получил от нас название Четырехстолбового. Вблизи от нашего лагеря нашли мы два старых деревянных полоза и несколько оленьих рогов находка наша была доказательством, что остров зимой и летом посещается оленями.

Горизонт покрывался пасмурностью; на NNW, казалось, по открытому морю носятся плавающие льдины, а по захождении солнца поднялись в той стороне густые пары темного цвета. Такое явление приписывал я испарениям снега, напитанного морской водой, или, по сибирскому названию, рассолом, а первое было, вероятно, следствие преломления лучей света, от которого туман кажется волнующимся морем и неподвижные торосы – плавающими льдинами. Возвращаясь, обошли мы западную сторону бухты и, пройдя 5 верст, спустились с крутого берега на морской лед. В низменностях показывалась красноватая болотистая земля, поросшая низкой и редкой травой, какая покрывает северные тундры Сибирского материка. Рытвины и овраги были завалены твердо замерзшим снегом: по всей дороге попадались берлоги медведей, а также мы видели следы песцов и мышей, но самых этих зверей не видали.

С приятным чувством глядели мы, наконец, на ярко пылающие костры, разложенные в нашем лагере. Около них, с суетливой деятельностью, толпились наши спутники, наслаждаясь благодетельной теплотой, столь редким удовольствием в полярных странах.

Марта 30-го поутру, при слабом юго-восточном ветре и облачном небе, термометр показывал 14°, а к вечеру, несмотря на свежий северо-восточный ветер, поднялся до 11° холода. В полдень вокруг солнца заметили мы кольцо радужного цвета.

Я решился здесь продневать, чтобы отправить две разгруженные нарты в Нижне-Колымск и наколоть для дальнейшей поездки как можно более дров. Пока Матюшкин на легкой нарте объезжал кругом и описывал остров, я взял полуденную высоту солнца, по которой определил широту нашего ночлега в 70°37'06'', а долготу в 0°41' на восток от Сухарного. По соответствующим азимутам отклонение компаса оказалось 14°6' восточное, а наклонение с переменой полюсов 79°3'.

К вечеру возвратился мичман Матюшкин, и по его описи приготовили мы карту острова. По наблюдениям и осмотру берегов оказалось, что все мысы и выдающиеся в море части острова состоят, подобно описанным выше столбам, из слоев гранита и порфира и спускаются отрубом к поверхности воды. В бухтах и углублениях берег земляной, отлогий и покрытый везде разными обломками вышеозначенных каменных пород. Самая западная оконечность острова может считаться отдельным утесом, сложенным из слоев черного шифера и беловатого кварца, в котором попадается колчедан. Этот утес облеплен бесчисленными птичьими гнездами и соединяется с островом только низменным, узким перешейком, который, вероятно, часто покрывается водой. Вообще восточная часть острова возвышеннее и скалистее западной. На северном берегу, в небольшом заливе, мичман Матюшкин заметил много наносного леса. С западного берега показывались на западе два небольших острова, но расстояние их, за густым туманом, определить было невозможно.

Главное направление острова, его величина, фигура, столбы на нем и, наконец, два другие острова, видимые на W и NW отсюда, вели к заключению, что наш Четырехстолбовый остров был не что иное, как самый восточный из Медвежьих, по описанию геодезии прапорщика Леонтьева представлявший почти ту же величину и фигуру, и также обставленный несколькими столбами. По наблюдениям Леонтьева, самый восточный из Медвежьих островов должен находиться на 1°21' севернее нашего определения, но разница нисколько не опровергает нашего заключения, потому что такую неверность в исчислении широт находим по всему берегу материка к западу от Колымы. Отсюда, как на связанные с этим берегом при наблюдениях и на Медвежьи острова, весьма естественно, перешла та же неверность.

 

 

Марта 31-го, при облачном небе и свежем северо-восточном ветре, отправились мы далее. Термометр показывал поутру 11°, а вечером, при резком ONO ветре, только 8° холода. От восточной оконечности острова направили мы наш путь по компасу на O 5°. В полдень, проехав 11 верст в этом направлении, мы находились, по наблюдению, под 70°41'45'' широты и 0°48' долготы, на восток от Сухарного.

Вся дорога, кроме первой груды торосов, не представляла нам больших препятствий и затруднений, но здесь морской лед был покрыт крупными, твердыми и остроконечными соляными кристаллами, отдиравшими войду, т. е. ледяную кору, с санных полозьев так, что нарты тащились как будто по песку. Собаки наши измучились, и мы были вынуждены для их облегчения идти почти целый день пешком. Дорога становилась хуже и труднее с каждой верстой: снег делался рыхлее и сырее, а соляной слой толще. Сильный ONO ветер нагнал наконец столь густой и сырой туман, что наши меховые платья казались обрызганными водой. Все эти явления заставляли предполагать, что недалеко от нас находится открытое море.

Положение наше становилось час от часу опаснее, тем более, что ветер покрепчал и нагнал густой туман, совершенно покрывший всю окрестность. При таких обстоятельствах могли мы подвигаться вперед только ощупью, при ежеминутной опасности заехать в полынью, а остановиться здесь не было возможности, потому что место было ровное, не представлявшее никаких возвышений, где можно было укрыться, да и снег и лед, напитанные морской солью, не доставили бы здесь для нашей пищи пресной воды. Наконец туман по направлению NO 35° начал редеть и избавил нас от мучительной неизвестности.

В расстоянии одной версты отсюда открыли мы довольно высокую кучу торосов, обещавшую нам удобное место ночлега. Под защитой ледяной гряды сажен в пять ширины и вышины решились мы переждать непогоду. Поверхность морского льда и подошвы торосов были покрыты слоем рассола около фута толщиной. Он заставил меня предполагать, что море недавно еще покрылось здесь льдом, который не может быть достаточно толст и надежен в случае сильной бури. Желая удостовериться в том, велел я прорубить лед, но, сделав углубление в 1 ½ аршина, мы не только не достигли воды, но не заметили даже никакой перемены в образовании и качестве льда.

Для пресной воды надобно было собирать снег с вершин торосов; он был совершенно чист, но снег, внизу лежавший, а также и лед, имели самый отвратительный солоноватый вкус. Ночью ветер сильно покрепчал и дул с такими порывами, что опрокинул нашу палатку и, вероятно, унес бы ее, если бы она не была прикреплена к торосам. По вычислениям, мы ночевали под 70°53 ½′ широты и 1°2' долготы от Сухарного.

Поутру 1-го апреля, при слабом северо-восточном ветре и легком тумане, термометр показывал 4° мороза. К вечеру небо прояснилось; северо-восточный ветер сильно покрепчал, а ртуть опустилась на 11° холода. В 11 часов буря утихла; туман начал рассеиваться, и мы отправились в дальнейший путь на NO 10°. В полдень найдена по наблюдению широта 70°54', счислимая долгота равнялась 1°8' к востоку от Сухарного. Проехав отсюда еще 24 версты, заметили мы на снегу песцовые следы, по направлению на NW, где небо обложено было густым синим туманом, который, по уверению наших проводников, обыкновенно поднимается из полыней. Среди гладкой ледяной равнины попадались нам высокие торосы, иногда покрытые песком и илом.

На последнем ночлеге под деревянные полозья наших нарт подвязали мы китовые ребра, потому что на них с большей легкостью скользят нарты по морскому снегу и рассолу. Хотя тем доставлено было некоторое облегчение собакам, но мы вынуждены были идти возле нарт и подвигались мы очень медленно, так что в семь часов сделали только 33 версты, и, несмотря на то, нарты с провиантом от нас отстали и потерялись из вида. Для соединения с отставшими и отдыха утомленных собак решился я остановиться на ночлег. Мы находились под 71°11 ½′ счислимой широты и 1°3 ½′ долготы на восток от Сухарного. Ночь провели мы спокойнее вчерашней, и промежуток времени между сумерками и рассветом был почти неприметен.

На другой день (2-го апреля) свежий северо-западный ветер нанес снег; термометр показывал 6° холода. Наш путь лежал на NW 10°; переезд через торосы был чрезвычайно труден. Мы сами перетаскивали нарты через большие пространства, покрытые крупными кристаллами морской соли. В 14-ти верстах от ночлега заметили мы трех тюленей, спокойно спавших на льду; собаки бросились на них, но звери скрылись. В том месте, где лежали тюлени, заметили мы во льду круглое отверстие, фута полтора в диаметре; лед был толщиной в пол-аршина, весьма хрупок и совершенно проникнут морской солью. Глубина моря равнялась 12-ти саженям (в 6 футов); дно его состояло из мягкой зеленой глины.

Полоса торосов, через которую мы пробирались, тянулась с востока на запад. В четырех верстах к северу от тюленьих продушин, в том же направлении, тянулось еще несколько рядов высоких торосов, образовавших между собой долины версты по три и четыре шириной, покрытые чистым, глубоким снегом. Проехав 34 версты в прямом направлении к северу, мы остановились на ночлег у подошвы высокого тороса: по счислению лежал он под 71°31' широты и 7°37 ½′ долготы от Сухарного.

Трудность езды по сырому снегу, проникнутому и покрытому кристаллами соли, также умеренность температуры и ослепительный свет солнца побудили меня отдыхать днем, а ехать по ночам, которые были почти совершенно светлы.

Апреля 3-го отправил я три порожние нарты в Нижне-Колымск, отпустив с ними для большей безопасности компас. Полуденное наблюдение дало нам 71°32'26'' широты. Погода была пасмурна; при легком северном ветре термометр показывал 7° холода; ночью выпал мокрый снег.

После захождения солнца отправились мы далее на NW 13°. На пути заметили много песцовых следов; они шли от WSW на ONO. Сначала собаки бежали довольно скоро по гладкому снегу, хотя и был он покрыт иногда соляными кристаллами, но, проехав 15 верст, очутились мы, так сказать, в рассольном болоте и уже никак не могли подвинуться вперед. Исследовав лежащий под соляным слоем лед, я нашел, что он был не толще пяти дюймов и так мягок, что можно было резать его ножом. Мы поспешили удалиться с такого опасного места, и проехав на SO четыре версты, встретили довольно гладкую твердым снегом покрытую долину. В двух верстах отсюда снова исследовали мы лед и нашли его толщиной в пол-аршина.

Глубина моря была 12 сажен; дно его состояло из илистой зеленоватой глины. Проехав еще полторы версты, остановились мы отдыхать у небольших торосов. Толщина льда и глубина моря были прежние. Через отверстия, сделанные во льду для исследования, вода выступила на лед и разлилась на большое пространство во все стороны. Она была отвратительного солоноватого вкуса, который тотчас сообщился подмоченному ей снегу. Когда водяные частицы испаряются от действия солнечных лучей, на снегу остается толстый слой морской соли и отчасти кристаллизуется, а отчасти проникает в лед и способствует его разрушению.

Северный ветер крепчал, и, вероятно, сильно взволновал открытые места моря, потому что вода из сделанного нами отверстия более и более выступала, а лед, на котором мы находились, пришел в волнообразное движение. Вдали раздавались плески волн и треск льдов. Положение наше сделалось довольно затруднительно; даже сопровождавшие нас туземцы весьма беспокоились, и только собаки, не чувствуя опасности, им угрожавшей при разломке льда, спокойно спали.

Сегодняшний привал (4-го апреля) наш был под 71°37 ½′ широты и 1°45' долготы от Сухарного. Поутру, при свежем северном ветре и пасмурном небе, шел мокрый снег, и термометр показывал 7° холода. К вечеру ветер перешел на северо-восток; небо прояснилось; ртуть в термометре спустилась на 10°.

Когда ветер стих и атмосфера несколько очистилась, велел я опростать две самые надежные нарты, взял с собой провианта на одни сутки, лодку, весла, шесты и несколько досок и поехал прямо на север, желая освидетельствовать качество льда. Мичману Матюшкину было приказано при первой опасности удалиться сколько понадобится со всем обществом к югу и там ожидать моего возврата. На протяжении семи верст ехал я очень медленно по толстому слою рассола, а потом встретилось множество щелей и трещин, и через них надобно было переправляться по доскам. Иногда попадались небольшие кочки нагроможденного льда, но он даже от слабого прикосновения рассыпался, и место его занимали полыньи. Лед был не толще фута и очень хрупок и дыроват.

Глубина моря, на зеленом глинистом дне, равнялась 12 ⅓ саженям. Бесчисленные, по всем направлениям разбегавшиеся во льду щели, выступившая из них мутная вода, мокрый снег, смешанный с земляными и песчаными частицами, описанные выше ледяные кочки и текущие с них ручейки – все уподобляло разрушенную поверхность моря необозримому болоту. Несмотря на то мы подвинулись еще на две версты к северу, перескакивая или переправляясь на досках через небольшие щели и обходя полыньи, но вскоре, однако, полыньи так умножились и увеличились, что трудно было определить, чем покрыто море, сплошным ли растрескавшимся льдом или плавающими льдинами. Во всяком случае, каждый несколько сильный шквал мог совершенно раздробить или разогнать поддерживавшие нас глыбы и превратить место, где мы стояли, в открытое море. Лежавший на поверхности свежий снег явно доказывал, что лед был разломан только в предшествовавшую ночь северным ветром. Судьба наша зависела от дуновения ветра.

Оставив дальнейшее бесполезное исследование, поспешил я назад к моим спутникам, чтобы вместо с ними отыскать другую, более безопасную дорогу. Наша самая северная широта была 71°43', 215 верст от твердой земли, прямо от Малого Баранова Камня.

Во время отсутствия моего мичман Матюшкин делал наблюдения над наклонением магнитной стрелки, которое равнялось 79°51'. Тотчас после моего возвращения весь караван поднялся, и мы поехали на SStO.

Не продолжая еще рассказа, я должен упомянуть об удивительном искусстве проводников сохранять и помнить данный курс, несмотря ни на извилистые полосы торосов, ни на необозримые, однообразные ледяные поля. Особенно отличался между всеми мой нартовщик, казацкий сотник Татаринов. Среди самых спутанных гряд торосов, объезжая огромные горы, сворачивая то направо, то налево, – он всегда так располагал дорогой, что изгибы взаимно уничтожались, и каким-то инстинктом находил он всегда наш настоящий курс. С моей стороны, я следовал по компасу за извилинами дороги, и не помню случая, когда мне нужно было поправлять моего нартовщика. Расстояние одного места от другого считали мы прямыми линиями и поверяли обсервационными широтами. На открытом месте гораздо легче было удерживать курсы.

Для езды по прямой линии выбирали мы вдали какую-нибудь одну, отличительную от других, льдину и правили на нее, но если такой не было, то следовали застругой. Под этим именем разумеют здесь слои снега, образующиеся от постоянно дующих в одну сторону ветров. Жители сибирских тундр и снежных степей совершают большие путешествия на несколько сот верст по безлюдным, однообразным пространствам, руководствуясь для направления своего пути единственно застругами. Они знают уже по опыту, под каким углом должно пересекать большие и малые слои снега, достигая цели поездки, и никогда не ошибаются.

Часто случается, что кратковременная перемена ветра заносит прежнюю застругу или стелет на нее новую, но опытный глаз сибиряка тотчас открывает различие; осторожно сгребает он свежий снег и по углу, образованному новым и старым слоями, поверяет свою дорогу. Заструги уже были нашими путеводителями в необозримых равнинах Ледовитого моря, потому что частое употребление компаса неудобно и требует много времени. Там, где не было заструг, направляли мы путь по азимутам звезд, но во всяком случае ежечасно, а иногда и чаще, останавливались и поверяли наш курс по компасу.

В двадцати верстах от лагеря торосы увеличились и умножились. Сначала поверхность моря была только неравна и усеяна небольшими ледяными кочками, но, постепенно увеличиваясь, они образовали наконец целые ряды торосов, вышиной нередко в 80 футов. Эти огромные глыбы были зеленовато-голубого цвета и имели сильно соленый вкус. Переправа через огромные льдины затруднялась еще более грудами рыхлого снега, наполнявшего промежутки, и бесчисленным множеством остроконечных ледяных осколков. Такая совершенно отличная от предыдущих гряда состояла из так называемых зимних торосов, хотя они образуются не только зимой, но и весной и осенью, когда сильные бури разламывают морской лед, а внезапная стужа скрепляет нагроможденные одна на другую льдины.

Выбравшись из этот спутанной полосы зимних торосов, очутились мы у подошвы другой купы их еще более странного и необыкновенного образования. Ряды отчасти конических, отчасти куполовершинных льдин, разной величины и формы, заключали между собой несколько круглых и продолговатых долин. Не видя нигде льдин отдельных, мы полагали, что открыли гористый остров, но ближайшее исследование льда на вершине и скатах льдин уверили нас, что мнимый остров был не что иное, как особого рода торосы, из снега и льда состоявшие. В долинах лед был серо-черноватого цвета, и имел совершенно пресный вкус, но при том был мутен и непрозрачен. Склоны холмов были покрыты убоем, и нарты скользили по нему скоро и легко.

На вершинах лед был такого же образования, как и в долинах. Проехав довольно быстро две версты, мы достигли круглой котловины сажен пять в поперечнике, защищенной со всех сторон высокими конусовершинными холмами. Здесь сделали мы привал. С вершины одного из холмов, возвышавшегося на 70 футов над поверхностью долины, где был расположен наш стан, осмотрели мы окрестность. На NO показывались синие зимние торосы, а на юг зубцы белых льдин ограничивали горизонт.

 

 

Образование этих островершинных круглых торосов, совершенно отличных от всех нами виденных, наши проводники объясняли нам следующим образом: вместе с сотворением мира, говорили они, произошел и этот лед; от чрезмерной тяжести опустился он на морское дно и образовал твердое основание неподвижным ледяным глыбам; от беспрестанных морозов, постепенно увеличиваясь, они достигли наконец поверхности моря. Холмы произошли от выброшенных сюда льдин: они были покрыты снегом и постепенно, в течение многих веков, то растаивая, то снова замерзая, получили, наконец, круглую и коническую форму. Лед, из коего составляется этот род торосов, называется здесь древним, или адамовщиной, и, по мнению туземцев, он так тверд и стар, что даже и на огне не тает. В последнем, однако, наши проводники имели случай разувериться. В другом месте изъясню я мое мнение о происхождении этого рода торосов.

Апреля 5-го при ясном небе и сильном SSO ветре, поутру было 10°, а вечером 11° холода. По полуденному наблюдению, широта места равнялась 70°30'30'', а долгота 1°55' от Сухарного. После захождения солнца продолжали мы путь на восток. В трех верстах от нашего стана ряды неправильных, весьма высоких зимних торосов загородили нам путь. Вероятно, что эта гряда, как и предшествовавшая ей, обязаны были своим существованием близости древнего льда, на который они опираются. В некотором расстоянии заметили мы особенно высокую, черноватую льдину, столь похожую на скалу, что, несмотря на возрастающие препятствия, решились достигнуть до нее и ближе ее исследовать. После трех часов утомительной работы, пробив пешнями дорогу на протяжении трехсот сажен, мы достигли, со всеми нартами, до замеченной нами горы. Она вся состояла из описанного выше древнего льда. С вершины ее открылась нам большая часть моря. На север и на восток разветвлялись и тянулись непроходимые цепи торосов, изрезанные щелями и полыньями. На юго-восток лед казался гладким, и щели и трещины встречались здесь реже.

От затруднительной езды между торосами наши провиантские нарты беспрестанно повреждались и сделались почти негодными, а также и собаки обессилели и изнурились. Предвидя частые остановки, я решился отпустить транспортные нарты в Нижне-Колымск, и здесь учредить складку провианта. Мы прорубили во льду отверстие в 2 ⅓ аршина глубины и сажени три в окружности, положили туда наши съестные припасы и для защиты их от посещения белых медведей прикрыли оставшимися у нас дровами и снегом. На шести путевых нартах оставили мы провианта только на четырнадцать дней и, закончив нашу работу, отправили шесть разгруженных нарт обратно в Нижне-Колымск. Самому понятливому из нартовщиков дал я на дорогу компас, с употреблением которого несколько ознакомился он во время нашего путешествия. Возвращавшиеся проводники, уже неоднократно отчаивавшиеся когда-либо увидеть еще раз родину свою, были чрезвычайно обрадованы, когда я им сообщил мое приказание, и с такой ревностной поспешностью сделали все необходимые приготовления, что до восхода солнца могли уже отправиться в путь. Все наше общество состояло теперь только из десяти человек на шести нартах. Вместо унтер-офицера Решетникова, предводительствовавшего возвращавшимися нартами, остался у нас купец Бережной.

Апреля 6-го поутру, при свежем юго-восточном ветре, термометр показывал только 6°, а вечером, при резком восточном ветре – 15° холода. Во всю ночь слышались треск ломающихся льдов и глухой шум, подобный отдаленным перекатам грома.

Цепь высоких зимних торосов, по направлению на SO, составляла южный предел вновь образовавшихся полыней и открытого моря, занимавших весь горизонт от севера к востоку. От этот цепи на юг тянулись другие гряды частых торосов, но лед казался неизрезанным трещинами, и полыней не было видно. Осмотрев окрестности, решились мы следовать по узкой, гладкой полосе льда, изгибавшейся около южного ската этой цепи торосов, надеясь найти здесь возможность проникнуть далее на север.

Покрытой хорошим убоем дорогой наши собаки бежали довольно скоро. Влево тянулся беспрерывный ряд торосов футов в сто вышиной, а направо лежала огромная равнина, усеянная большими и малыми кочками льда. Льдины эти редко превышали величиной кубическую сажень, и все пространство между ними было покрыто глубоким рыхлым снегом, из чего можно было заключить, что окружавшие нас торосы образовались в прошлую осень и с тех пор не подвергались ломке, ибо в противном случае лежавший на них снег не мог бы существовать. Впредь такого рода торосы буду я называть в описании моем осенними.

Ледяной хребет, стоявший влево от нас, образовался, по-видимому, очень недавно, и потому принадлежал к весенним торосам. Тщательно осмотрев ломку льдин и сравнив их с направлением, величиной и видом трещин и полыней, простиравшихся к северу от этой цепи торосов, я объяснял себе следующим образом ее происхождение: вся поверхность моря, к северу от осенних торосов лежащая, покрылась зимой гладким льдом и твердым снегом. Но весной, от ветров и волнения, лед разломался на многие отдельные, малые льдины, и они были брошены и надвинуты на осенние торосы, еще не ослабленные трещинами. Многие большие плавающие льдины попали притом под торосы, а другие были выкинуты на них, и от того вся юго-западная сторона хребта сделалась покатой, но осталась гладка и покрыта глубоким снегом, а северо-восточная, напротив, спускалась перпендикулярно с высоты слишком в 100 футов, состоя из множества весьма разнообразных, одна на другую нагроможденных льдин.

На верху хребта лежали различные большие и малые ледяные глыбы, почти вися там и держась непонятным образом. Между прочим заметили мы огромную льдину, величиной, по крайней мере, в 1000 кубических футов; прикреплялась она к кочке не более восьми кубических футов в объеме, но должно полагать, что держалась очень крепко, ибо недавние сильные бури не могли ее опрокинуть. Прилагаемый здесь рисунок даст некоторое понятие о странном образовании этого замечательного хребта. Правая сторона изображения представляет гладкую юго-западную сторону льдов, а левая – северную, состоящую из нагроможденных льдин.

На покатой юго-западной стороне заметил я горизонтальную трещину около полуаршина шириной. Это отверстие дало мне возможность ближе освидетельствовать внутреннее образование льдин. Верхний слой их был до 11 футов толщиной и состоял из нескольких параллельных пластин, каждая около ¾ аршина в толщину.

В тринадцати верстах от нашей складки провианта вынуждены мы были объезжать несколько полыней. Море было здесь 12 сажен в глубину, а дно его, как прежде, состояло из зеленоватого глинистого ила. Мы следовали на SO 60°, вдоль по скату хребта, около 29-ти верст и, не найдя выхода на север, остановились на привал в трехстах саженях от недавно взломанного льда. При довольно резком восточном ветре лед под нами беспрестанно колебался, а на северо-востоке слышали мы треск сшибавшихся ледяных громад. Полуденное наблюдение дало нам 71°15'9'' широты; счислимая долгота равнялась 2°20' от Сухарного.

Апреля 7-го поутру при ясном небе и холодном восточном ветре термометр показывал 12° холода, а вечером 17°. Мы следовали по прежнему юго-восточному направлению, вдоль вновь взломанного льда. Ледяной хребет постепенно уменьшался и делался более и более неправильным; трещины и полыньи становились чаще; глубина, в 30-ти верстах от последнего привала, была 11 сажен 5 футов. Образование дна не переменялось. Проехав в эту ночь всего 49 верст, к утру остановились мы отдыхать под 70°55'42'' широты и 3°5' счислимой долготы.

Утро 8-го апреля было ясное: при слабом северо-восточном ветре термометр показывал 6° холода. К вечеру небо с южной стороны покрылось густыми черными тучами и холод усилился до 14°. В прежнем направлении проехали мы беспрепятственно еще 10 верст, но здесь огромная щель пересекла нам путь. Она тянулась от NO к SW 30°, правой оконечностью терялась в осенних торосах, а левой сливалась с полыньями и трещинами вновь разломанного льда. Ширина ее равнялась восьми футам, и мы не нашли бы никаких средств переправиться через нее, если бы, к счастью нашему, вблизи не носилось несколько небольших льдин. Мы устроили себе из них сообщение и благополучно перебрались на другую сторону. Здесь, по сделанным наблюдениям, море имело течение на OSO при быстроте в половину узла; глубина его равнялась 12 ½ саженям.

В 22-х верстах отсюда увидели мы, к SO 2°, на горизонте Большой Баранов Камень, по нашему счислению, он должен был лежать на SW 3°, в 114 верстах. Остановившись, чтобы объяснить друг другу причины такого различия, мы приметили по направлению к западу свежий медвежий след. Две нарты были тотчас опорожнены, и я с мичманом Матюшкиным отправился по следу за медведем. Проехав 10 верст, услышали мы отдаленный, быстро приближавшийся треск. Вскоре удары сделались столь сильны и оглушительны, как будто близкие перекаты грома; лед под нами колебался и расщеливался во все стороны; во многих местах вода выступала на поверхность. Преследование медведя надобно было отложить. Мы поспешили удалиться от того опасного места и соединиться с нашими товарищами.

На возвратном пути едва не лишились одной из лучших собак; она была отпряжена для охоты и, пользуясь свободой, бежала в некотором от нас отдалении. По одному из беспрестанно встречаемых здесь оптических обманов, происходящих от преломления солнечных лучей, наши казаки приняли собаку за преследуемого медведя и схватились за ружья; к счастью, один из них вовремя еще приметил общую ошибку.

Наши оставшиеся спутники спокойно ожидали нашего возвращения. Ломка льда не доходила до этих мест, и потому решился я сделать здесь привал для отдыха утомленных собак. Мы находились под 70°46 ½′ широты и 3°22 ½′ долготы от Сухарного.

На следующий день (9-го апреля) при свежем северо-восточном ветре и 12° холода отправились мы далее, по направлению на SO 75°. Проехав пять верст, заметили на краю горизонта, к NO 40°, густую синеву; издали она весьма походила на гористый берег, но при точнейшем исследовании в трубу сходство исчезло, а через полчаса мнимая земля поднялась кверху, и горизонт прояснился.

Чем далее подвигались мы, тем чаще и больше становились торосы, щели и полыньи. Наконец непроходимые ледяные утесы окружили нас со всех сторон. Все усилия преодолеть такое новое препятствие являлись напрасными, и мы вынуждены были ехать обратно по прежней дороге на измученных собаках и поврежденных санях. Стан наш разбили мы недалеко от вчерашнего.

Апреля 10-го, по случаю праздника Пасхи, оставались мы на месте. Угощение наше отличалось только несколькими, нарочно для Пасхи сбереженными оленьими языками и двойной порцией водки. В знак торжества поддерживали мы еще целый день небольшой костер, распространявший радость во всем обществе. Расположившись около огня, провели мы весь остаток дня в бездействии, в разговорах о перенесенных нами трудах и надежде на скорое возвращение. Вероятно, не было прежде примера, чтобы при таком совершенном недостатке всего, что почитается наслаждением, удовольствием, потребностью жизни, общество людей провело целый день так весело и довольно, как провели его мы. К тому побуждал нас хотя небольшой, но ярко пылавший огонек, а главное целый день роздыха, в чем как мы, так и собаки наши весьма нуждались.

На другой день нартовщик мой почувствовал сильную боль в крестце, так что мы вынуждены были еще целый день простоять на месте. Поневоле проведенное праздно время употребили мы на поправку наших сильно поврежденных нарт. Сегодня, при умеренном северо-восточном ветре, термометр показывал от 6 до 9° холода. Вдали слышался треск ломающихся льдов. Апреля 12-го небо было пасмурно и облачно, но при слабом восточном ветре холод к вечеру усилился до 14°.

Качество и ломка окружавшего нас льда, частые и постепенно увеличивающиеся полыньи, обход которых по огромным торосам становился более и более затруднительным и часто был даже невозможным, и, наконец, крайнее утомление собак уверили меня в невозможности проникнуть далее в настоящем направлении. Потому решился я возвратиться к нашей складке провианта, о целости которого нартовщики наши уже отчаивались. Выбираясь из окружавших нас торосов, направились мы прямо на запад и вскоре достигли гладкого льда, покрытого хорошим убоем, по которому счастливо проехали 64 версты, остановившись на ночлег у подошвы уединенно стоявшей льдины сажен в шесть вышиной. Четырехстолбовой остров, по счислению лежащий от нас в 38 верстах, едва показывался на горизонте к SW 62°. По полуденному наблюдению находились мы под 70°38'45'' широты и 1°45' долготы от Сухарного.

Апреля 13-го, при ясном небе и сильном северо-восточном ветре, термометр показывал поутру 13°, а вечером 15° холода. Отсюда взяли мы курс на север и, проехав 5 верст, встретили следы наших транспортных нарт, сосланных в Нижне-Колымск от последней складки провианта. Следуя по уезженной дороге, мы перебрались через высокую цепь зимних торосов, лежавшую от NW к O. Проехав всего 50 верст, остановились мы на привал под 71°3'45'' широты и 8°00' долготы от Сухарного.

Апреля 14-го термометр показывал от 9 до 14° холода. Мы продолжали путь, встречая на каждом шагу то старые, то свежие следы белых медведей и песцов: все они шли по направлению к нашей складке провианта. Такое обстоятельство заставило всех нас опасаться, чтобы, несмотря на принятые нами предосторожности, медведи не успели, наконец, проникнуть в наш погреб и расхитить наши запасы. Желая поскорее удостовериться в деле, я поехал на трех лучших нартах вперед к северо-востоку по свежим медвежьим следам. На пути встретили мы несколько берлог, вырытых в снегу, в сажень глубиной; два довольно узких отверстия служат входом в такую пещеру, где с трудом могут поместиться два медведя.

У тюленьих продушин во льду замечал я довольно большие кучки снега с отверстием внизу. За такими снежными брустверами стерегут обыкновенно медведи тюленей, просунув в отверстие свою лапу. Едва тюлень вылезет на лед, медведь ударом лапы бросает его далее от продушины, и потом без труда овладевает беззащитным животным. Замечательно, что песцы, забывая всякий страх борьбы со столь огромным зверем, надеясь на быстроту и увертливость свою, всегда найдут средство похитить при этом случаев часть добычи из-под лап медведя. Песцы, в полном смысле этого слова, настольники медведей, а потому следы обоих животных всегда попадаются вместе.

После немалых разъездов попали мы наконец на нашу прежнюю дорогу, около того места, где ночевали 6-го апреля. Медвежьи следы терялись в непроходимых торосах; лед был тут изрезан широкими бесчисленными щелями, и потому решился я следовать по нашей прежней дороге, послав одну нарту к отставшим товарищам с тем, чтобы они соединились со мной у нашей складки провианта. Путь представлял нам гораздо более затруднений, нежели мы предполагали. Ледяная поверхность была взломана; замеченные нами за несколько дней прежде горы исчезли, а вместе с тем исчезла и наша прежняя дорога. На каждом шагу огромные полыньи и щели пересекали нам путь. При переправе через одну из трещин восемь собак из моей упряжки упали в воду, и только необыкновенная длина нарты спасла меня и собак от погибели.

После 11-часовой, крайне затруднительной и опасной езды мы достигли нашей складки провианта, который, к общей радости нашей, был невредим. В окрестности видны были многочисленные следы медведей. Вскоре все общество наше соединилось здесь, и мы поспешили вырыть изо льда наши сокровища.

Утомление собак принудило нас продневать 15-го апреля на месте. Поврежденные нарты были здесь, сколько возможно, починены, а китовые ребра, снятые на время езды по торосам, снова подвязаны. Поутру, при северном ветре, термометр показывал 11°, а вечером, при западном ветре, только 6° холода. По полуденному наблюдению, находились мы под 71°27'35'' широты.

Апреля 16-го, при легком западном ветре и 8° холода, мы отправились далее. Сильный внезапный лай собак разбудил нас ночью и уведомил о приближении медведей. Тотчас схватили мы оружие и спешили навстречу неприятелю. Недалеко от стана мы увидели двух медведей необыкновенной величины, и, казалось, они были в нерешимости: нападать ли на нас? Все мы бросились жадно на добычу, но, к несчастью, охота наша была неудачна. Впопыхах мы плохо целили и все дали промахи; собаки были также несчастливы в своих нападениях, а медведи, испуганные выстрелами, побежали в разные стороны. Казак с юкагиром погнались за одним; другие, без всякого порядка и плана, преследовали другого медведя. Напрасно старался я собрать товарищей, чтобы общими силами гнаться за одним медведем.

Раздосадованные неудачей, охотники мои не внимали моему зову и вскоре потерял я их из вида. Надеясь отыскать их, вскарабкался я с большим трудом на высокую льдину, но и отсюда увидел только купца Бережного и моего нартовщика Татаринова, первого с ружьем, а другого с копьем: они отдыхали от бесполезной беготни недалеко от тороса, на котором я находился. Внезапно из-за льдины вышел третий медведь и, увидев меня, намеревался напасть. В руках у меня было заряженное ружье, и я спокойно ожидал того мгновенья, когда зверь полезет на льдину, но, заметив Бережного и Татаринова, он переменил свое намерение и бросился на них.

От одного выстрела зависела судьба охотников; подпустив к себе медведя шагов на пятнадцать, они выстрелили; раненый зверь с ревом побежал назад в торосы, оставляя за собой кровавые следы. Около утра все наше общество снова собралось в лагерь, но юкагир и казак не возвращались, так что мы уже начали беспокоиться об их судьбе. Но через несколько часов пришли и они в стан, едва передвигая ноги от усталости. Если бы в таком виде встретились они с медведем, то, вероятно, сделались бы добычей ужасного неприятеля. Так, к общей досаде и сожалению, кончилась наша неудачная охота. Мы и собаки до того утомились, что вынуждены были оставаться целый день на месте.

Апреля 17-го поутру было пасмурно, и термометр показывал 5° холода, а к вечеру легкий восточный ветер нанес мелкий снег; мороз усилился до 7°. Около солнца образовались три круга. Мы поспешили нагрузить нарты и отправились в путь на запад. В девяти верстах отсюда пересекли мы нашу прежнюю дорогу в том месте, где находились на ней 1-го апреля. Выбравшись из торосов, выехали мы на ледяную равнину, покрытую хорошим сырым снегом, по которому нарты наши с помощью китовых ребер скользили легко и весьма быстро. Проехав таким образом 41-ю версту, остановились мы на ночлег под 71°25'53'' широты и 0°43' долготы от Сухарного. На следующий день мороз усилился. Поутру, при свежем восточном ветре и облачном небе, термометр показывал 16°, а вечером 18° холода.

Эта часть Ледовитого моря осмотрена была в 1810 году Геденштромом, а потому дальнейшее путешествие здесь казалось мне бесполезным. Находясь по счислению в меридиане Четырехстолбового острова, я решился отыскать те острова, которые мы с него видели, и взял курс на юг. Апреля 18-го проехали мы 42-е версты, несмотря на сильный ветер, затруднявший бег собак и даже неоднократно их опрокидывавший. К этому присоединилась густая метель, затемнявшая воздух до того, что в нескольких шагах не было возможности различать предметы.

Опасаясь разлучиться с товарищами, мы связали нарты наши попарно и вожатых собак задних нарт привязали к передним. Таким образом ехали мы целый день, сами не зная куда и направляясь единственно по компасу. Не найдя вблизи ни торосов, ни отдельных льдин, вынуждены мы были остановиться ночевать на открытой снежной степи, ничем не защищенной от ветра. Разбить палатку или развести огонь было невозможно, и эта ночь, без сомнения, была самая неприятная и трудная из всего нашего путешествия. При 11° холода мы были совершенно предоставлены ярости бури и вьюги, не имели огня согреться или приготовить себе чаю, утоляя жажду снегом, а голод – сухими сухарями и затхлой рыбой.

Так провели мы шесть бесконечных часов на наших узких нартах, нетерпеливо ожидая минуты, когда можно будет отправиться в путь. Но прежде того предстояла еще нам трудная и скучная работа выгребать из-под снега собак и нарты. Наконец мы поехали, направляясь далее на юг и, надобно признаться, несколько опасаясь, что не найдем Четырехстолбового острова при пасмурной погоде и продолжавшейся метели. К общей нашей радости получили мы здесь новое доказательство верности нашего счисления, ибо не более, как в пяти верстах увидели мы Четырехстолбовой остров, и взятый нами за два дня курс привел нас прямо к бухте на северном берегу его, где мы и остановились, проехав в этот день всего 52-е версты.

После перенесенных в прошедшую ночь трудов и лишений наше положение казалось нам самым роскошным. Под защитой высоких, крутых берегов палатка наша стояла спокойно и безопасно, а лежавший вблизи в довольном количестве наносный лес позволил разложить два больших костра и просушить несколько наши промерзшие шубы и платья. Жадно наслаждались мы приятным ощущением теплоты, и скоро, за горячим супом, забыли все перенесенные труды и голод. Только мысль о безуспешности наших усилий и недостижении цели путешествия помрачала общее удовольствие.

 

 

На другой день, при свежем северо-восточном ветре и 10° холода, поехали мы на NW 65°, к замеченному в этом направлении острову, где в небольшой бухте нашли также значительный запас наносного леса. Здесь неожиданно услышали мы веселое щебетанье первых предвестников весны. Трудно изобразить, какое неописано приятное впечатление произвели их немногие веселые звуки на нас, сроднившихся, так сказать, с могильной тишиной снежных пустынь.

Для скорейшего окончания описи этот купы островов разделил я нашу экспедицию на две части – мичман Матюшкин поехал к югу, а сам я к северу. Описав три острова, по направлению меридиана лежащие, к ночи соединились мы на северной оконечности среднего из них. Сильный северо-восточный ветер при 11° холода поднял густую метель и удержал нас целый день – 22-го апреля – на месте. На другое утро погода не переменялась, и я решился не теряя времени, продолжать путь. Описав крайний на запад остров, ночь провели мы на его северо-западной оконечности.

Образование берегов этой купы ясно может быть усмотрено на составленной нами карте Медвежьих островов, почему ограничиваюсь я здесь только краткими замечаниями.

Первый из Медвежьих островов, называемый Крестовым, самый большой и высокий из всей купы. Он заметен по двум горам, из которых южная занимает середину острова и отличается закругленной вершиной. Восточные и северные берега его по большей части круты, а местами скалисты. По южной, более покатой стороне острова течет в море маленький ручей; западный берег, совершенно отлогий, состоит из крупного песка. Только в небольшой бухте на северо-западной оконечности острова нашли мы наносный лес, состоявший, по большей части, из лиственницы и тополей, и только изредка в нем попадались сосновые бревна.

Множество берлог и нор доказывает, что остров часто посещается медведями, волками и песцами, но коренными обитателями острова, по крайней мере по числу, казались нам полевые мыши. На южном берегу видели мы несколько оленей. Место нашего ночлега на острове, означенное на карте якорем, находится, по наблюдению, под 70°52'14'' широты, а тригонометрически выведенная долгота равняется 1°21' к западу от Сухарного.

Второй остров имеет вид кургана, сложенного из множества гранитных громад и осколков разной величины. Он до двухсот сажен в длину и полтораста в ширину. На нем лежало несколько полуистлевших лиственных бревен. Эта громада камней, не показанная на карте Леонтьева, вероятно, была тогда заставлена высокими торосами, которые и ныне со всех сторон окружали ее.

Третий остров возвышен, но гор на нем нет. На южном берегу его несколько незначительных утесов; постепенно возвышаясь на запад и восток, они вдаются довольно далеко в море. В бухтах берега отлоги. На северной стороне восточного мыса находится вырытый в земле погреб, внутренние стороны которого обставлены обтесанными бревнами. Глубокий снег, наполнявший весь погреб, и краткость времени не позволили нам сделать здесь какие-либо разыскания, а недалеко оттуда, на берегу, нашли мы весьма старое весло, похожее на употребляемые юкагирами на ветках. Тут лежало также несколько оленьих рогов и человеческих костей, но черепов мы не могли, однако, найти.

На северо-восточной стороне четвертого острова возвышаются два продолговатые, в направлении на NW, параллельные между собой горы. Они соединяются возвышенной перемычкой; от восточного берега весьма удобно приехали мы через нее к бухте на северо-западной стороне острова. В местах, обнаженных ветрами от снега, грунт состоит из тонкого слоя земли и крупного песка. Впрочем, весь остров завален обломками каменной породы, из которой сложены описанные выше столбы шестого острова. Такого же образования и скалы, отвесно спускающиеся в море на северном берегу, а южный берег состоит из крутых земляных холмов, наполненных мамонтовыми костями. В бухтах лежало много наносного леса. По нашим наблюдениям, северная оконечность этого острова под 70°46'35'' широты; магнитная стрелка склонялась здесь на 14° к востоку.

Пятый остров довольно возвышен. Крутые, утесистые берега его одного образования с западными скалами шестого острова. Здесь заметил я некоторые признаки колчедана (Scliwal felkiess).

Шестой, или Четырехстолбовой остров описан выше.

На ночлеге 23 апреля один из нартовщиков уверял нас, будто «за несколько лет прежде находился он на первом из Медвежьих островов, лежащем в 30-ти верстах от устья речки Крестовой, и потому получившем название «Крестовый остров». Далее утверждал рассказчик, что остров этот невелик, совершенно круглый и нимало не похож на тот остров, где мы ночевали. В противность убеждений нартовщика, следуя карте Леонтьева, именно находились мы на Крестовом острове. Трудно было предполагать, чтобы к западу от него лежал еще остров, доселе не замеченный. Туман и беспрерывная метель препятствовали нам теперь видеть отдаленные предметы. На следующее лето штурман Козьмин, описывая берега Ледовитого моря между устьями Колымы и Индигирки, имел случай убедиться в неосновательности рассказов нартовщика: с Мало-Чукочьего мыса и возвышенных берегов близ устья Крестового ручья видел он остров, который проводники туземцы называли Крестовым.

Остров этот действительно имел вид кругловершинной горы, и по взятым тогда пеленгам оказалось, что эта гора находится не на острове, впереди Крестового лежащем, а за ним, именно на том, который мы так назвали и описали. Впрочем, для окончательного отыскания этого обстоятельства отправлял я впоследствии, зимой 1823 года, Козьмина осмотреть часть моря, лежащую между нашим путем и курсом Геденштрома в 1810 году. Выехав из Нижне-Колымска 23-го января на двух нартах, с провиантом на четырнадцать дней, 5-го февраля при 28° холода Козьмин вступил из устья реки Агафоновки на морской лед и к ночи достиг острова, того самого, который Геденштром видел летом и мы ныне описали. Здесь Козьмин переночевал.

На следующий день поехал он на север, и 9-го февраля, без больших препятствий, достиг 71°58' широты. Во время всей поездки путешественники много терпели от холода; термометр постоянно показывал 30°, а в последние дни, на возвратном пути их, мороз усилился до 32° так, что собаки изранили себе ноги на твердо замерзшем снегу. Осмотрев с острова горизонт и не открыв ничего примечательного, кроме легкой синевы на севере, Козьмин возвратился на средний из Медвежьих островов и оттуда прямым путем поехал в Нижне-Колымск, куда и прибыл 17-го февраля.

Эта поездка ясно обнаруживает неосновательность вышеприведенного рассказа нартовщиков и служит новым доказательством верности наших наблюдений как относительно Медвежьих островов вообще, так и Крестового особенно. Поэтому, возвращая ближайшему к материку первому Медвежьему острову прежнее его название Крестового, наименовал я остальные острова купы, применяясь к их расстояниям от берегов твердой земли, – вторым, третьим и т. д., так что Четырехстолбовой получил имя шестого острова.

После отступления от хронологического порядка, необходимого для окончательного описания купы Медвежьих островов, обращаюсь к нашему путешествию.

Хотя я был уверен в несправедливости показаний нартовщика, однако, желая применить все средства для выяснения истины, решился ехать к Крестовому мысу, который по карте Леонтьева лежит на SSW ½ W от острова того же имени. По мере нашего удаления от места ночлега попутный нам ONO ветер крепчал; с тем вместе поднялась густая метель. Но несмотря на то по гладкой дороге в короткое время проехали мы 44-е версты. Здесь внезапно заметили мы, что едем уже не по льду, а по твердой земле, и сначала полагали, что открыли искомый остров. Радостный крик одного из нартовщиков, нашедшего свою собственную ловушку, уверил нас, что мы находились уже на твердой земле.

Метель продолжалась и препятствовала различать даже ближайшие предметы, но нартовщик, здешний уроженец, узнавал каждый холм, каждую кочку и объявил нам, что мы находимся недалеко от реки Агафоновки, возле устья которой построен балаган. Несмотря на непогоду, нартовщик привел нас к балагану, где после долгого времени мы провели первую спокойную ночь под защитой четырех стен.

Совершенный недостаток в съестных припасах и приближение весны делали невозможным дальнейшее исследование льда. Я решился кратчайшей дорогой ехать в Нижне-Колымск. На возвратном пути пытались мы описать эту часть берега, но непогода и продолжавшаяся вьюга делали нашу работу безуспешной. Северо-восточный ветер беспрестанно крепчал, и густой снег затемнял атмосферу. Впрочем, такая погода нисколько не затрудняла наших проводников. По необозримой, однообразной пустыне ехали они с непонятной для нас уверенностью и счастливо достигли балагана, построенного на мысе при устье реки Большой Чукочьей в 43-х верстах от нашего последнего ночлега. Здесь мы переночевали.

На другой день (26-го апреля) переехали мы через Чукотскую гору в Якутской виске, около двадцати четырех верст. В 6-ти верстах отсюда, на Якутском озере, был у одного из наших проводников зарыт во льду запас рыбы; она сохранялась в углублении, покрытом сверху льдинами, засыпанными снегом и залитыми водой, но с таким искусством, что поверхность озера оставалась совершенно гладкой. Пока хозяин угощал все общество, мимо нас пробежало стадо оленей; несмотря на изнурение, собаки с лаем и визгом бросились за ними, и с большим трудом удалось нам собрать и привести в порядок наши упряжки, без которых мы были бы вынуждены окончить путешествие пешком, таща на себе нарты и поклажу.

От озера проехали мы 15 верст, по тундре, до поварни на Коньковой виске, построенной в 13-ти верстах от ее устья. Отсюда проехали еще 15 верст и переночевали в трех балаганах на Убиенной виске.

Апреля 27-го погода переменилась: снег перестал. Но вместо того поднялся резкий юго-западный ветер и холод усилился до 15°. От Убиенной шла хорошо уезженная дорога, через Чукотское озеро к ненаселенной деревне на реке Малой Чукочьей; все местечко это состоит из пятнадцати хижин и полуразвалившейся казармы. Зимой все строения стоят пустые и заносятся снегом, а летом собирается сюда несколько семейств на рыбную ловлю. Проехав всего 72 ½ версты, к ночи достигли мы Походска. Несмотря на бедность и незначительность селения, вид его произвел на нас самое приятное впечатление. Местами снег уже стаял от действия солнечных лучей, и земля, покрытая прошлогодней травой, показывалась из-под него; трубы домов дымились; за ледяными стеклами тускло мерцали огни – мы снова были среди людей. Вскоре лай собак возвестил о нашем прибытии, и из всех дверей раздались радостные приветствия.

После долгого странствования по ледяным пустыням среди беспрестанных трудов и лишений мы вступили наконец в жилую, теплую хижину, могли сбросить с себя тяжелые, промерзшие шубы, отдохнуть и согреться возле пылающего очага. Гостеприимные хозяева угощали нас всем, что только было у них лучшего, и между прочим недавно застреленными куропатками. День этот был для нас истинным праздником; мы наслаждались им, как счастливым днем жизни, и часть ночи провели в разговорах с хозяевами.

На другой день поехали мы далее и 28-го апреля благополучно достигли Нижне-Колымска, после 36-дневного отсутствия. Во все время, не переменяя собак, проехали мы около 1210-ти верст по лабиринту торосов и опасных полыней.

 

Глава вторая

Наступила весна, и с ней появились обыкновенные в конце каждой зимы недостатки съестных припасов и болезни. Ежегодные горькие опыты не могут истребить между жителями здешних стран вкоренившейся в них беспечности. Они разделяют свои припасы так, чтобы их было достаточно от конца настоящего лета до начала будущего, а потому позднее наступление летнего времени года всегда влечет здесь за собой голод и недостатки. Так случилось и ныне. Когда Колыма освободилась ото льда, все жители местечка поспешили на летовья к берегам рек, более других изобильным рыбой и посещаемым перелетными птицами.

В прошлом году уверился я, что здешние жители не в состоянии удовлетворять всем потребностям экспедиции, и потому решился собственными средствами заготовить нужное количество съестных припасов для нас и для корма наших собак. По последнему зимнему пути на все изобильные рыбой реки послал я работников с сетями и неводами. Главным сборным местом и центром нашего рыбного лова назначена река Малая Чукочья, всего менее посещаемая здешними промышленниками. Туда отправилось большое число работников под надзором сотника Татаринова.

Кроме того, нынешним летом предположено было исполнить следующие работы: 1) одному отделению, на лошадях, описать берега Ледовитого моря между устьями рек Малой Чукочьей и Индигирки; 2) другому, на лодке, описать устье Колымы; 3) у Большой Баранихи построить жилую избу и чулан для зимней экспедиции и, наконец 4) доктор Кибер, оправившись от болезни, хотел посетить берега рек Большого и Малого Анюев.

Странным покажется, что мы решились опись берегов Ледовитого моря производить на лошадях, но олени хотя самые обыкновенные домашние животные тунгусов, так слабы, что летом не могут выдерживать больших переездов, а потому и неспособны для подобного путешествия. С другой стороны, мели, на многие версты окружающие берег, препятствуют описывать его на лодке, не говоря уже о том, что малое судно беспрестанно подвергается опасности разбиться или быть раздавленным огромными льдинами, целый год в этих краях носящимися. Таким образом, ближайшее соображение местных обстоятельств заставило нас предпринять путешествие на лошадях, которых, а равно и проводников, подрядились нам доставить средне-колымские якуты.

Опись морского берега предоставил я мичману Матюшкину, а сам хотел на лодке осмотреть устье Колымы. С знакомцем нашим, купцом Бережным, отправлявшимся на лошадях в восточные тундры на промысел мамонтовых костей, послал я унтер-офицера Решетникова и двух плотников, поручив им выстроить при устье Большой Баранихи хорошую поварню с чуланом и сенями.

Между тем лодка, которую начал строить Козьмин во время нашей второй поездки по льду, была почти готова. Ему удалось отрыть из-под снега достаточное число кокор для шпангоутов, устроить большую стоячую пилу, научить работников действовать ею и наконец, несмотря на недостаток пособий и готовых материалов, к концу мая построить лодку. Точность в отделке всех частей свидетельствовала как об искусстве и терпении мастера, так и о понятливости работников.

Мая 25-го взломало на реке лед, а на следующую ночь шел первый дождь и оживил растения. На берегах и скатах появилась трава, и кустарники покрылись почками и листьями. Теплота воздуха заметно усилилась: термометр показывал от 10 до 16°; прозябаемые, видимо, распускались и росли. После долгой, утомительной зимы вид внезапно, так сказать, оживающей природы представлял особенную прелесть. В селении явилась необыкновенная деятельность, все спешили воспользоваться и вполне насладиться кратким благоприятным временем года. Но недолго была на то возможность: с 4-го июня показалось такое бесчисленное множество комаров, что мы снова удалились в наши тесные избы.

Перед окнами и дверями беспрерывно горели дымокуры и костры, и мы лучше решались сидеть в комнатах в дымной атмосфере, нежели дышать свежим воздухом и подвергаться укусам бесчисленных насекомых. Мы радовались, когда суровый северный ветер охлаждал температуру. Июня 9-го термометр почти внезапно упал с 12° на 2 ½° и хоть на некоторое время прогнал жадных кровопийц. Мы спешили из острога и с ружьями за плечами бродили по целым дням в окрестности, среди кустарников и болот. Обычно поздно вечером возвращались мы домой с богатой добычей диких уток и гусей. Первые перелетные птицы появились здесь 29-го апреля и с тех пор в бесчисленных стаях беспрестанно тянулись с юга на север. На скатах речных берегов, где они спускались на землю, толпами сторожили их здешние охотники.

 

 

Июня 11-го разлившаяся река вступила в берега свои. Мы спустили на воду наш новопостроенный катер и дали ему имя «Колыма». По килю был он 14 футов и конструкцией походил на грузовой баркас. Паруса сшили мы из найденных в здешних магазинах парусов экспедиции капитана Биллингса. Якорь сковали мы сами. Кроме того, для переправы через неглубокие места построили мы еще род юкагирской ветки, но только в большем размере, поднимавшей трех человек.

Все приготовления к нашим экспедициям были кончены. Якуты обязались доставить потребное число лошадей и проводников в Малое Чукотское, откуда предполагалось начать опись морского берега. Шлюпка была нагружена и готова к отплытию. Мичман Матюшкин и штурман Козьмин должны были начать свои работы от реки Чукочьей, а доктор Кибер желал нас проводить до ближайшей деревни, и потому 17-го июня, под вечер, отправились мы все вместе на шлюпке, при свежем NNO-м ветре, вниз по Колыме, которая против острога шириной на три версты. Ветер постепенно усилился так, что с трудом лавировкой подвигались мы вперед и в пяти милях от Нижне-Колымска вынуждены были причалить к восточному берегу реки, недалеко от устья ручья Татариновки.

Когда приближались мы к берегу, собака наша выскочила из лодки в воду, запуталась головой в висевших веревках и, вероятно, задушилась бы, если бы Матюшкин не отрезал веревку. Торопясь спасти жизнь нашему верному товарищу, Матюшкин вместе с веревкой отрубил себе часть большого пальца с ногтем. Рана была сильна и от небрежности могла сделаться опасной, а потому, по требованию доктора Кибера, я отправил с ним раненого обратно в Колымск для излечения. Проводники приняли такое происшествие за несчастное предзнаменование, а нас заставило оно переменить план работ. Штурман Козьмин должен был один предпринять опись берега Ледовитого моря, и доктор Кибер отложил свою поездку на Анюй.

Отправив больного, мы продолжали путь вниз по реке и 26-го июня прибыли к устью Малой Чукочьей. В деревнях Черноусове и Походске получили мы благоприятные известия, что рыбная ловля идет удачно. Все дома были обстроены вешалами из шестов для просушивания рыбы. Существование большой части здешних жителей зависит единственно от удачи летних промыслов, а потому употребляют они все усилия обеспечить себя ими. Обыкновенно целая деревня или общество из нескольких лиц устраивают для лова поперек реки плетень с небольшим отверстием в середине, а против него ставятся корзины и невода всех участников попеременно, на 24 часа на долю каждого. Корзины (мережи) в течение такого времени несколько раз осматриваются, и добыча разделяется по равным частям между участниками.

Подобная ловля чрезвычайно несложная и так легка, что исполняется обычно женщинами и детьми; мужчины, устроив плетень и приготовив все нужное, спешат на охоту, – промысел не менее необходимый для пропитания. Одни идут на карбасах в изобильные дичью места и обыкновенно возвращаются с богатым грузом гусей и уток, которых отчасти стреляют, отчасти бьют палками. Другие на лошадях отправляются в тундры за оленями. Охотники выезжают вдвоем, и, кроме хорошо обученных собак, каждый привязывает к своей лошади ветку.

Главное искусство ловца состоит в том, что надобно заставить оленя броситься в воду и плыть на другой берег. Тогда охотники на своих ветках легко догоняют медленно плывущее животное и убивают его поколюгами. Иногда охотники удаляются от своих жилищ на несколько дней езды и не всегда бывают в состоянии привезти домой убитого оленя; в таком случае зарывают его в землю, которая в известной глубине никогда не оттаивает. Там оставляют добычу до первой санной дороги; нередко, однако, волки предупреждают хозяина, и вместо оленя находит он одни кости его.

Недалеко от деревни Чукочьей, совсем неожиданно, встретили мы целое стадо оленей: избавляясь от жары и комаров, олени стояли по горло в воде. Ветвистые рога их издали походили на густой кустарник. Провожавшие нас юкагиры тотчас бросились в ветку и погнались за оленями, но, не имея необходимого для охоты оружия, они закололи только двух ланей. Мы из шлюпки подстрелили большого оленя; остальные выплыли на берег и скрылись в тундре.

В Малом Чукочьем, к досаде нашей, не нашли мы ни якута, ни заказанных лошадей, но зато были обрадованы известием, что рыбная ловля идет очень удачно и обещает богатую добычу. Все вешала были наполнены просыхавшей рыбой, и тотчас принялись мы за постройку новых. Большая часть наловленной рыбы была из рода сельдей и чиров.

Наконец, 1-го июля приехал якут с пятью лошадьми и сказал нам, что более такого количества собрать было невозможно. Из пяти лошадей только две были столь сильны, что могли везти палатку, припасы, инструменты и пр., а остальные были так слабы, что едва годились для верховой езды. По многочисленным затруднениям и опасностям предстоявшего путешествия через безлюдные пустыни, перерезанные выступающими из берегов реками, не мог я решиться отправить столь малый отряд, если бы не вполне был уверен в опытности и усердии штурмана Казьмина. Получив от меня инструкцию, отправился он 2-го июля в путь в сопровождении якута и молодого казака. Для переправы через реки привязали проводники к лошадям своим ветки.

Люди, посланные на карбасе вниз по Чукочьему протоку для стрелянья гусей и лебедей, возвратились с печальным известием, что проток покрыт еще твердым льдом. Такое обстоятельство заставило меня оставаться здесь в ожидании перемены ветра, который постоянно дул от N или NW и, следовательно, напирал в реку морской лед. Уверившись в невозможности проникнуть через устье на лодке и не желая терять здесь времени без всякой пользы, решился я оставить пустынную страну, где на необозримом пространстве не только нет деревьев и кустарников, но даже и зеленая трава изредка нарушает утомительное однообразие. Во все время моего здесь пребывания резкий северный ветер наносил холод, так что земля в половине июля месяца часто покрывалась на несколько дней снегом.

На шлюпках отправился я вверх по реке, занимаясь на пути определением и осмотром самых приметных пунктов. При мне были только два человека; матроса оставил я в Чукочьем для охоты, а остальных распустил по домам. Июля 18-го причалили мы к берегу недалеко от устья речки Крутой, в параллели Сухарной Сопки, положение которой хотел я определить наблюдением. Здесь, среди ивового кустарника, разбили мы палатки и для защиты от комаров развели на подветренной стороне дымный костер.

Казалось, что в это путешествие должен я был испытать всякого рода неудачи. Разные препятствия и неблагоприятные обстоятельства отняли у нас много времени, а здесь едва было не лишился я плодов работы целого года. Чистую воду для питья и похлебки должно было брать с середины реки. Мы отправились за ней, но, надеясь на безветрие, не почли необходимым при отъезде потушить костер. Едва лодка удалилась от берега, внезапный порыв ветра бросил пламя костра на палатку, и, прежде чем мы прибежали туда, она и все наши вещи уже обнялись пламенем. Потеря была чувствительна, но могла стать невознаградимой, если бы мне не удалось спасти от огня обитый кожей ящик, где хранились все наши журналы, описи, карты и инструменты. К счастью, огонь не коснулся еще их, и все было цело.

Столь неприятное происшествие, лишив нас всех дорожных потребностей, заставило поспешить возвращением в Нижне-Колымск. Июля 20-го прибыл я туда и застал еще Матюшкина и Кибера, приготовлявшихся к путешествию на берега Анюя. Доктор советовал мне, для облегчения ревматической боли, провести остальную часть лета в Средне-Колымске, говоря, что не столь суровый климат и легкая пища будут мне гораздо полезнее всех лекарств. Июля 25-го отправились мы из Нижне-Колымска. На шлюпке, при попутном ветре, поплыл я вверх по реке.

 

 

По мере удаления от острога и низменности, подверженной суровому влиянию Ледовитого моря, страна оживляется и постепенно теряет однообразие пустыни. Здесь обитают трудолюбивые средне-колымские якуты. В самом северном селении этого народа, Низовом Олбуте, в 150-ти верстах от Средне-Колымска, оставил я 2-го августа лодку и верхом поехал во внутренность страны. После унылых ледяных пустынь, среди которых провел я столько времени, раем показались мне здешние поля с их тучными пастбищами, многочисленными стадами и лиственными и ивовыми рощами. Все дышало здесь жизнью.

Особенно роскошны были прозябения в так называемых олбутах, или высохших (по-здешнему – вытечных) озерах, которые, сколько известно, только в северной Сибири так часто встречаются. Олбуты суть не что иное, как равнины, при весенних разливах рек покрывающиеся водой и образующие множество больших и малых озер, по большей части весьма изобильных рыбой. Зимой иногда от сильных морозов в земле происходят щели и трещины, и нередко тянутся они от подобного озера до ближайшей реки, куда истекает вся озерная вода.

Течение начинается обыкновенно зимой и бывает столь быстро, что не перестает и в самые сильные морозы. Дно подобного озера, утучненное илом, прорастает вскоре потом густой, сочной травой, и якуты поспешают поселиться возле него со своими стадами. Оттого наслеги, т. е. селения, где живут отдельные роды якутов с своими начальниками, называются олбутами. Летние жилища этого народа, деятельного и веселого, их домашняя патриархальная жизнь, цветущие окрестности с бесчисленными стадами представляли для меня особенную прелесть. Летовье Сыгли-Этарг, где жил богатый якут со всеми своими домочадцами, стадами рогатого скота и конскими табунами, особенно мне понравилось.

Главный урос окружали меньшие палатки родственников начальника; все было обнесено заколом, куда на ночь загоняли стада. Здесь все показывало изобилие и напоминало патриархальное согласие и чистоту нравов. Радушный прием, теплый воздух долин, защищенных холмами и рощами от сурового влияния ветров, изобилие свежей легкой пищи и, наконец, совершенное спокойствие духа, в отдалении от всех забот, побудили меня провести здесь остаток лета и собрать силы для перенесения новых трудов предстоящей зимы.

Здесь встретил я 82-летнего якута, крестника лейтенанта Лаптева, в 1739 году объезжавшего берега Колымы. Старик был здоров и бодр, сам исправлял еще все домашние работы, ездил верхом и загонял свои стада и, кроме того, был он страстный охотник до чая и пунша. Жена его была из русских, и потому не только хорошо говорил он, но читал и писал по-русски, так что с ним провел я много приятных и занимательных часов. Он жаловался на невежество своих земляков и полагал, что предки их были гораздо образованнее. По его мнению, якуты утратили искусство писания, а вместе с тем и средства к дальнейшему образованию своему при разлучении от единоплеменных им татарских орд.

Также утверждал он, что якуты обитали некогда в странах, далеко отсюда на юг лежащих, и доказывал свое мнение тем, что в древних народных песнях и преданиях упоминается о золоте и драгоценных камнях, о львах, тиграх и других предметах, совершенно не известных нынешним якутам, жителям полярных стран. Подробностей о прежнем состоянии и древней отчизне своего народа старик не знал оттого, что они сохранялись только в преданиях, которые исчезли вместе с шаманством при введении христианской религии. Напротив того, он много и основательно рассказывал о настоящем своих земляков, беспрестанно усиливающейся страсти их к тяжбам, и гибельном пристрастии к крепким напиткам (сам он, впрочем, страстно любил их), чему приписывал и бессилие и недолговечность нынешнего поколения якутов, из которых никто не достигает и ста лет. Жаловался он также на дурной климат, частые неурожаи сена и многочисленность волков, нередко истребляющих целые стада.

О древнем состоянии здешней страны узнал я из рассказов старика и других туземцев только следующее:

Якуты, живущие на берегах Колымы, не суть первобытные обитатели этих стран. Прежде жили здесь четыре народа: омоки, шелаги, тунгусы и юкагиры. Омоки, оседлые рыбаки, и шелаги, кочевавшие со стадами оленей, погибли частью в битвах с пришельцами, частью от заразительных болезней, так что от этих двух народов сохранились только одни названия. Юкагиры также ныне малочисленнее и слабее прежнего. В древности кочевали они со своими оленями, но большая часть их от поветрий и других бедствий лишилась стад и ныне живет в бедности, питаясь рыбой по берегам рек. Немногие, сохранившие оленей, удалились с ними на прибрежные тундры Ледовитого моря.

Одни только якуты сделались многочисленнее; своим трудолюбием и терпением водворили они скотоводство и коневодство в стране, по качествам климата и почвы казавшейся к тому совершенно неспособной. Якуты, можно сказать, проложили путь в эти дикие пустыни смелым последователям Ермака, которые ввели здесь христианскую религию и избавили многочисленный и суеверный народ от варварских обычаев шаманства.

Якуты все христиане, и средне-колымский священник ежегодно объезжает все окрестные селения для совершения священнодействий. Особенной ревностью в истреблении шаманства отличался здесь протопоп Слепцов. Он жил здесь около двадцати лет, неутомимо преследовал языческие обычаи, бесстрашно открывал, жег и уничтожал идолов и их алтари, так что ныне не осталось почти никаких памятников древнего язычества. Впрочем, шаманы доныне являются между якутами, хотя и тайно, и, несмотря на христианство, имеют довольно много приверженцев. К их помощи прибегают главным образом для открытия пропавшей вещи и также для лечения домашних животных, а нередко и людей.

Не знаю, часто ли удаются шаманские средства, но наверное можно сказать, что шаманы долго еще сохранят здесь между народом довольно значительное, так сказать, полицейское и медицинское влияние, тем более, что в этом отношении не только их единоплеменники, но и многие русские охотно ищут их помощи.

Здешние якуты составляют одно племя с живущими в окрестностях Якутска. Язык, жилища, одежда у них одни и те же и одинаковый образ жизни. Главное занятие их – скотоводство, а рыбная ловля и охота суть занятия побочные. Только по окончании сенокоса занимаются они рыболовством и только зимой, обыкновенно на лошадях верхом, углубляются в лес за лисицами или соболями. Иногда удается им убить оленя или медведя. Оружие их составляют лук со стрелами и длинный широкий нож, называемый пальма.

 

 

Здешние лошади должны сами себе доставать корм, выгребая копытами траву или мох из-под снега, а потому якуты никогда не косят сена в окрестностях своих зимних юрт. Но с наступлением весны немедленно переходят они на другие поля, изобильные травой, и делают там большие запасы сена для своих стад рогатого скота. Лошадям дают его только за несколько дней до поездки, и потому всю зиму они очень худы и бессильны. Во время сенокоса якуты питаются обыкновенно одним кумысом и выпивают его иногда по целому ведру. Впрочем, несмотря на такую пищу, они не только не хворают, но даже здоровеют.

Благосостояние якутов и даже существование их основывается на стадах рогатого и конного скота, а также зависит от большего или меньшего запаса сена, собранного для них в краткое лето. Деятельность и усилия якутов во время сенокоса превосходят всякое описание. Внезапная и ранняя зима ведет здесь за собой всегда самые гибельные последствия, чему я сам был свидетелем. Августа 22-го холодный, резкий NW ветер нагнал сильный снег, которым покрыло несобранное в копны сено и внезапно превратило лето в зиму.

Несчастные жители лишились большей части запасов, приобретенных тягостными трудами. К тому присоединилась еще сильная стужа: озера замерзли, из лесов вышло множество волков и в один месяц задушили они до восьмидесяти коров. К дополнению бедствия Колыма от сильных дождей выступила из берегов, и рыбная ловля была неудачна. Всеобщее уныние заступило тогда место беззаботной веселости. Все боязливо ожидали зимы и, уверенные в недостатке корма, заранее уже оплакивали необходимость уменьшить число своих стад.

Раннее наступление зимы заставило меня подумать о возможном пути. Августа 31-го отправился я водой, и провел первую ночь в русской деревне на реке Тимкине (в сорока верстах от Нижне-Колымска). На другое утро (1-го сентября) вся река была покрыта льдом, так что с трудом достигли мы на лодке Колымы, по ширине своей и сильному волнению еще свободной от льда. В тот же день прибыли мы в Нижне-Колымск.

Здесь нашел я унтер-офицера Решетникова, и он донес мне, что выстроил при устье Большой Баранихи стан. Во время работы часто подвергался он нападениям белых медведей и заметил, что в окрестностях стана во множестве линяли гуси и лебеди, а море изобиловало гольцами.

Вскоре после того возвратился матрос из Малого Чукочья с известием, что 21-го августа Чукотский проток покрылся твердым льдом. Сильные бури и вьюги не благоприятствовали птичьей охоте, но несмотря на то удалось ему настрелять довольно гусей и лебедей. Наша рыбная ловля была также очень удачна.

Между тем зима быстро приближалась. Сентября 6-го показались на Колыме большие льдины, а 8-го река стала. Все время шел сильный снег и засыпал безлюдное местечко, обитатели которого не успели еще возвратиться с летних промыслов. В начале лета, как выше было сказано, все жители отправляются на рыбную ловлю, и в Колымском остроге обыкновенно остается только один старый казак для караула в канцелярском доме. На этот год уединение инвалида разделяла старуха, слишком слабая для летних работ, и они прорыли и протоптали в глубоком снегу тропинку от острога к реке. Таким образом, все народонаселение местечка состояло кроме старой четы из меня и еще трех служителей экспедиции.

Один за другим возвращались с летних промыслов жители и с трудом выгребали свои жилища из-под снега, наполнившего даже комнаты, потому что ледяные стекла летом растаяли и ставни не могли удерживать снега, наносимого сильным ветром и вихрем. Известия, привезенные жителями, не были радостны: оленья охота юкагиров не удалась; рыбы наловлено было мало, и также несчастливы были и окрестные жители. Все предсказывало недостатки и голод.

Среди всеобщих забот был я на некоторое время развлечен почтой из Якутска. Давно ожиданные письма перенесли меня в отдаленный круг родственников и друзей и доставили несказанное наслаждение, хотя оно несколько нарушалось мыслью, что шесть месяцев пути отделяют меня от всего близкого сердцу.

Сентября 29-го возвратились с Анюя Матюшкин и Кибер, а через неделю обрадовал нас приездом Козьмин, счастливо окончивший опись берега Ледовитого моря. Таким образом опять соединились мы и, занимаясь днем приведением в порядок журналов, карт и описей, сходились по вечерам возле пылающего камина и проводили время в рассказах о наших путешествиях и наблюдениях. Содержащие в себе много важного и любопытного замечания Матюшкина составляют предмет следующей главы.

 

Глава третья

Июля 20-го 1821 года отправился я с доктором Кибером, казаком и двумя проводниками при свежем NNW ветре на нашей лодке к устью Большого Анюя, несколькими рукавами впадающего в Колыму против Нижне-Колымского острога. Вскоре после нас прибыл сюда и карбас, назначенный для нашей дальнейшей поездки. Нагрузив его всеми необходимыми потребностями, мы поплыли на веслах по Большому Анюю, при сильном северном ветре почти не имеющему никакого течения. Ночью достигли мы летовьев колымских жителей, занимающихся здесь, при устьях двух небольших ручьев, рыбной ловлей. С весенней водой рыба поднимается против течения рек к верховьям и с озера, а летом во множестве возвращается в море. Обыкновенно для ловли, часто весьма изобильной, устраивают в реках заколы.

Окончательные приготовления к путешествию и наем гребцов задержали нас здесь несколько времени, так что только 23-го июля могли мы отправиться далее. В десяти верстах отсюда впадает речка Баюкова, текущая с юга из высоких гор, синеющихся на горизонте. Далее течет еще речка, соединяющая Большой с Малым, или Сухим, Анюем. Мы проплыли по ней двадцать верст, следуя по ее своенравным, крутым изгибам, и остановились ночевать на низменном песчаном острове, где были в безопасности от посещения медведей, во множестве показывавшихся на берегах реки. В следующие два дня (24-го и 25-го), при свежем попутном ветре, лодка подвигалась довольно быстро, но беспрерывный сильный дождь промочил нас до костей.

Наконец мы достигли полуразвалившегося балагана Кильдена, построенного на небольшом возвышении у левого берега реки купцами, проезжающими здесь в Островное. Тут можно было укрыться от ливня, обсушить платья и обогреться. Мы остались на месте целый день. Проводники исправляли карбас и приделали к нему шест для бечевы, необходимый здесь по причине быстрого течения. Между тем я писал свой путевой журнал и вносил в него сделанные наблюдения. Трудность и невозможность обозначения всех изгибов реки, по которым мы должны были следовать, и расстояний одного места от другого вынудили меня довольствоваться наблюдениями широт и пеленгов для определения положения замечательнейших пунктов.

Виденные нами берега Анюя однообразны и пустынны, как их окрестности, с тем только различием, что вместо болот, поросших стелющимся тальником, попадаются здесь местами хорошие луга. Правый берег выше левого и обставлен крутыми, нависшими, песчаными холмами, сажен по 30-ти вышиной. Только от морозов удерживают они свой возвышенный вид, ибо слабые лучи солнца не могут растопить вечного льда, служащего главным основанием холмов. Едва тонкий верхний слой их растает летом, снизу подмываются они рекой и поэтому иногда окалываются от них большие глыбы мерзлой земли, и тогда являются наружу более или менее сохранившиеся кости разных животных.

Не имея смелости ни разбирать существующие предположения о том, каким образом очутились здесь эти остатки допотопных животных, ни моим мнением увеличивать число гипотез, необходимым считаю, однако, обратить внимание естествоиспытателей на два довольно замечательных обстоятельства. Первое – отчего клыки, рога и остовы, принадлежащие, вероятно, различным породам животных, но известные здесь под общим именем мамонтовых костей, попадаются не в одинаковом количестве по всей поверхности Сибири, а лежат огромными слоями или пластинами, которые становятся чаще и изобильнее по мере приближения к северу?

Второе: отчего клыки, или рога, попадаются всегда в несоразмерном количестве с другими костями? Нередко находят вместе десять больших рогов, следовательно, от пяти животных, а возле них лежащие кости бывают притом недостаточны для составления даже и одного скелета. Всего более мамонтовых костей находят на Ляховских островах и Новой Сибири, откуда вывозят их ежегодно по несколько сот пудов; на твердой земле встречаются они менее, а в южных частях Сибири находятся чрезвычайно редко. Замечено еще, что лучше сохранившиеся и огромнейшие клыки попадаются на севере, где, по уверению промышленников, находят иногда клыки весом по 12 пудов, тогда как здесь вес клыка редко бывает более 5-ти пудов.

Несмотря на огромное количество мамонтовых костей, ежегодно из Сибири вывозимых, уменьшения их не заметно, и в 1821 году один якутский мещанин вывез из Новой Сибири клыков до пятисот пудов лучшего качества. Июля 26-го отправились мы далее. Река с каждой верстой становилась быстрее. Течением своим образует она бесчисленные короткие излучины и цепи мелких островов. Русло и берега ее усеяны остроконечными камнями и утесами. Несмотря на искусство гребцов, течение бросило нас на камень с такой силой, что дно лодки проломилось и она получила течь.

Впрочем, такое происшествие нимало не затруднило сибирских мореходцев – они набежали на первый песчаный остров, разгрузили, перевернули лодку вверх дном, заделали на скорую руку отверстие и поплыли далее. Кроме потери двух часов времени остановка не причинила нам никакого вреда. Берега реки далее становятся скалистее и доказывают постепенный переход к каменистому образованию; вместо мелкого красноватого песка лежат дресва и мелкие камни, а возле Молотовской излучины заметили мы первые слои шифера, проросшего кварцевыми жилами.

Прозябение здесь также многообразнее и изобильнее: в долинах растут душица, богородская трава и другие, а местами показывается сибирский кедр, впрочем редко выше трех и четырех футов, и всегда с опущенными вниз ветвями. Весьма медленно плыли мы против быстрого течения (при всех усилиях делая не более двух узлов, т. е. около четырех верст в час), так что только на третий день достигли Плотбища – урочища, где осенью олени обыкновенно переправляются через реку. Они еще не проходили. Сюда собралось между тем множество юкагиров из окрестных селений, уже терпевших голод, а также приплыли на ветках русские из Нижне-Колымска, и все с боязненным нетерпением ожидали прихода оленей. От большего или меньшего изобилия промысла зависят участь и существование почти всего народонаселения окрестностей. Русские и зажиточные охотники устроили себе из ветвей и дерна небольшие землянки, а беднейшие из юкагиров жили под открытым небом.

Престарелый зажиточный юкагирский старшина Коркин радушно пригласил нас к себе в дом и угостил всем что только у него было лучшего, т. е. сухой олениной и оленьим жиром, довольно старым и сохраняемым в пузырях. С редким добродушием Коркин безвозмездно угощал таким образом всех проезжающих. При всеобщем недостатке и неизвестности, будут ли еще удачны оленья охота и рыбная ловля, такая щедрость покажется неуместной, даже безрассудной, но в ней-то именно и состоит истинное гостеприимство, равно отличающее народы, живущие от Москвы до Камчатки и от Кавказа до Ледовитого моря. Здесь, особенно между кочующими племенами Сибири, сохранилась еще эта истинно патриархальная добродетель, побуждающая хозяина с редким самоотвержением уступать гостю первое место и лучший кусок.

Доктор Кибер, найдя разные медицинские и естествоиспытательные занятия, пожелал остаться в Плотбише на несколько дней. Я воспользовался временем, стараясь собрать некоторые сведения о жителях страны и их нынешнем и первобытном состоянии.

До покорения русскими народонаселение Сибири было гораздо многочисленнее и разнообразнее. Многие племена, как-то: шелаги, анюилы, омоки и другие, названия которых сохранились в преданиях, ныне совершенно исчезли. Однако и в наше время, на весьма небольших пространствах, живет в Сибири по восьми и по десяти различных народов, все отличаясь один от другого языком, обычаями и даже внешним видом, и такое обстоятельство тем замечательнее, что некоторые из этих так называемых народов состоят только из нескольких семейств, но тем не менее сохранили свою народную отличительность.

Вероятно, различные поколения, здесь рассеянные, суть остатки первобытных многочисленных обитателей или отдельные семейства, случаем отторгнутые от своих соотечественников. Нет сомнения, что покорение Сибири заставило кочующие народы, привыкшие к независимости, подвинуться далее на восток, а эти переселения, также и кровопролитные междоусобные войны, опустошительные болезни и, наконец, слияние разных племен между собой и с русскими – постепенно истребили первобытных жителей страны. Так, между прочим, омоки по преданию многочисленный и богатый народ, совершенно погибли, и в их бывшем отечестве живут ныне небольшие орды юкагиров, ламутов, тунгусов, коряков, чуванцев, якутов и т. д.

Наш хозяин уверял нас, что он происходит от омоков и немало гордился тем, что в его семействе во всей чистоте сохранился язык этого народа. Коркин часто и охотно рассказывал мне много чудесного и невероятного о своих предках, их богатствах, храбрости, битвах с иноземцами и вообще с удовольствием говорил о старине. По его словам, на берегах Колымы, к северу от Омолона и на устьях обоих Анюев, жили некогда омоки, миролюбивый и столь многочисленный народ, что тогда говаривали: «на берегах Колымы более омокских огнищ, нежели в ясную ночь звезд на небе». Омоки занимались охотой и рыбной ловлей; и то и другое, а особенно рыболовство в Колыме и побочных реках, были очень изобильны. Народ омокский стоял уже на некоторой степени промышленного образования и задолго до пришествия русских знал употребление железа.

При завоевании Сибири гибельные предшественники русских – корь, оспа и другие прилипчивые болезни – произвели ужасные опустошения между туземцами. Омоки решились, оставив свое отечество, удалиться туда, где вечные снега и льды могли спасти их от преследования чужеземцев, и отправились двумя большими отделениями со всем своим имуществом и бесчисленными оленями от устья Колымы на север. Куда направили омоки свой путь, где поселились и вообще о дальнейшей судьбе их старик ничего не знал. Я расспрашивал других, но никто не мог мне сообщить никаких достоверных известий.

Вероятно, что омоки пошли на запад берегами Ледовитого моря, потому что при устье реки Индигирки находятся доныне явные и многочисленные следы юрт и других жилищ, о происхождении и существовании которых туземные старожилы ничего не помнят кроме того, что эти развалины с незапамятных времен назывались омокским юртовищем. Существование омоков не подлежит сомнению, но куда они скрылись? где живут ныне потомки этого, некогда многочисленного народа? – вопросы неразрешенные.

 

 

На оставленных омоками берегах Колымы поселились разные народы, из которых наиболее заслуживают внимания юкагиры – с верховьев этой реки, тунгусы – из Амурских степей, и чуванцы, вытесненные чукчами с берегов Анадыра.

В таком положении была здешняя страна в 1750 году, когда якутский воевода Павлуцкий, подкрепляемый многочисленными тогда чуванцами и юкагирами, предпринял поход на чукчей. Несмотря на победы союзников, окончание войны было неблагоприятно для сибиряков. Большая часть юкагиров и почти все чуванцы пали в кровопролитных битвах. Заразительные болезни произвели окончательное опустошение между туземцами и русскими. Два раза свирепствовала здесь оспа; после того корь и горячки истребили множество народа, и наконец сильно распространившиеся венерические болезни, всегда неизлечимые в этой стране из-за недостатка свежей, легкой пищи и сурового климата, – нанесли окончательный удар туземцам.

Ныне все народонаселение берегов Малого Анюя состоит из нескольких юкагирских семейств. Лишившись своего единственного богатства, домашних оленей, они вынуждены были отказаться от кочевой жизни, поселились здесь, приняли христианскую веру и постепенно утрачивают свою народность, нравы и обычаи. Господствующий язык у них ныне русский.

Дома здешних юкагиров построены довольно прочно, из бревен, и состоят большей частью из одной просторной комнаты. В ней всегда налево от входа, вместо обычной в русских избах печи, помещается чувал, или очаг, где беспрерывно горит огонь для согревания комнаты и очищения воздуха. В одном из углов размещаются обычно образа; по стенам развешиваются ружья, луки и стрелы; на полках стоят горшки и другая посуда; посередине ставится большой стол, и широкие лавки идут по стенам комнаты.

Одежда юкагиров совершенно сходна с одеждой живущих здесь русских и соответствует суровому климату. Мужчины и женщины одинаково носят парки, камлейки и т. д. из оленьих шкур, с той разницей, что женщины повязывают голову платком и на парках делается у них откидной воротник из соболя или росомахи, а на мужских бывает стоячий воротник из какого-нибудь более дешевого меха. Впрочем, женская одежда сшивается из шкур оленьих выпоротков, вырезанных из живота самки, а мужская – просто из молодых оленей.

В очерке лица юкагиры почти совершенно похожи со здешними русскими, или здешние русские, может быть, похожи на юкагиров. Темные, почти черные глаза и волосы, продолговатое, довольно правильное лицо и удивительная, особенно у женщин, белизна тела составляют отличительные черты тех и других. Вообще они стройны и среднего роста.

В характере и образе жизни юкагиров виден еще отпечаток легкого, беззаботного, веселого расположения духа кочевого народа; у них сохранилось еще во всей чистоте радушное гостеприимство, как равно и некоторые другие добродетели, исчезающие с дальнейшим образованием. К несчастью, сейчас между юкагирами укоренились притворство и скрытность, и особенно в торговле всегда стараются они обмануть противную сторону.

Юкагиры страстные любители музыки. Каждый из них, молодой и старый, играет или на скрипке или на балалайке. У женщин довольно чистые и приятные голоса, но в напевах их песен есть что-то особенное, неправильное и дикое, сначала неприятное для слуха, но впоследствии оно может нравиться. Вообще юкагиры при пении импровизируют не только слова песен, но и самые напевы, и потому здесь нет никаких народных, общих мелодий. Несмотря на такое разнообразие в музыкальном отношении, смысл песен юкагирских женщин почти один и тот же, т. е. жалобы на неверность или отсутствие возлюбленного. Иногда упоминается при том о соловье, сизокрылом голубке, решетчатых окнах и других предметах, ныне юкагирам совершенно неизвестных. Может быть, эти понятия принесены сюда предками юкагиров из других, более благословенных стран.

Нужно заметить, что в песнях никогда не упоминаются предания старины, хотя туземцы, особенно наш хозяин Коркин, рассказывали много чудесного о похождениях своих предков. Я говорил о том некоторым певицам; они отвечали, что то не их дело и что они о том не поют. Мужчины, наоборот, воспевают собственные подвиги, напоминают убитого оленя, низложенного медведя или преодоленную опасность, превознося притом самыми лестными выражениями свое мужество, силу и ловкость.

Единственные занятия здешних жителей суть рыбная ловля и охота. Рыболовство менее значительно, потому что большая морская рыба поднимается только до Плотбища. Произведения прозябаемого царства под суровым небом и на земле, почти вечно скованной морозом, чрезвычайно скудны. Все существование бедных жителей здешней бесплодной страны зависит единственно от охоты, и именно на оленей, доставляющих им пищу, одежду, а отчасти и жилище.

Оленей всего легче бить, когда они переплывают реки, потому здешние жители и не могут удаляться от берегов внутрь страны, в леса или тундры, где водятся другие сибирские звери. Время переправы оленей через Анюй составляет здесь важнейшую эпоху в году, и юкагиры с таким же боязненным нетерпением ожидают появлени этого животного, с каким земледельцы других стран ожидают времени жатвы или собирания винограда.

Олени два раза в год переправляются здесь через реки – весной и осенью, но по короткости лета оба промысла отделены один от другого только коротким промежутком времени, хотя по изобилию в добыче они весьма различны. Первый промысел оленей бывает в конце мая, когда бесчисленными табунами оставляют они леса и тянутся в северные тундры, отыскивая лучший корм и избегая комаров, с первой теплой погодой являющихся во множестве и мучительным кусанием отравляющих приятность бедного сибирского лета.

Майский промысел не столь прибылен для охотников: олени часто переходят через реку по льду, и тогда только в ущельях гор можно их бить из ружей и луков или ловить петлями, но последнее средство не всегда надежно, а первое слишком дорого. Впрочем, весенний олень обыкновенно бывает чрезвычайно худ, и все тело его покрыто нарывами и ранами, так что в крайних только случаях употребляется в пищу жителями и годится единственно для корма собакам; даже и шкура оленя в то время года не имеет настоящей доброты и в дырах.

Гораздо важнее и изобильнее второй промысел, в августе и сентябре месяцах, когда олени с приморских тундр возвращаются в леса. Тогда эти животные здоровы, жирны и мясо их составляет вкусную пищу, а также и шкура, покрытая уже новой шерстью, тверда и прочна. Разница в доброте между весенней и осенней кожами оленя столь велика, что первую можно купить за рубль, а много за полтора, но за вторую надобно платить от пяти до восьми рублей.

Когда приехали мы в Плотбище, все собранное там народонаселение находилось еще в мучительном ожидании, и от всякого проезжающего спрашивали сведений о ходе оленей. Наконец разнесся слух, что первые многочисленные табуны оленьи показывались в долине, к северу от Анюя. Мгновенно все, кто только мог управлять веслом, бросились в лодки и поспешили укрыться в изгибах и обрывах высоких берегов, где промышленники обычно поджидают свою добычу.

Переходы оленей достойны замечания. В счастливые годы число их простирается до многих тысяч, и нередко занимают они пространство от 50-ти до 100 верст. Хотя олени, как мне казалось, всегда ходят особыми табунами по 200 и по 300 голов каждый, но такие отделения следуют столь близко одно от другого, что составляют одно огромное стадо. Дорога оленей почти всегда одна и та же, т. е. между верховьями Сухого Анюя и Плотбищем. Для переправы обычно спускаются олени к реке по руслу высохшего или маловодного протока, выбирая место, где противолежащий берег отлог. Сначала весь табун стесняется в одну густую толпу, и передовой олень, с немногими сильнейшими товарищами, выходит несколько шагов вперед, поднимая высоко голову и осматривая окрестность.

Уверившись в безопасности, передние скачут в воду; за ними кидается весь табун, и в несколько минут вся поверхность реки покрывается плывущими оленями. Тогда бросаются на них охотники, скрывавшиеся на своих лодках за камнями и кустарниками, обыкновенно под ветром от оленей, окружают их и стараются удержать. Между тем двое или трое опытнейших промышленников, вооруженные длинными копьями и поколюгами, врываются в табун и колют с невероятной скоростью плывущих оленей. Обыкновенно одного удара довольно для умерщвления животного или нанесения ему столь тяжелой раны, что оно может доплыть только до противоположного берега.

Поколка оленей сопряжена для охотников с большой опасностью. Маленькая лодка их ежеминутно подвергается опасности разбиться или опрокинуться среди густой беспорядочной толпы оленей, всячески защищающихся от преследователей. Самцы кусаются, бодаются и лягаются, а самки обыкновенно стараются вскочить передними ногами в лодку, чтобы потопить или опрокинуть ее. Если им удастся опрокинуть лодку, погибель охотника почти неизбежна. Он может спастись, только ухватившись за сильного не раненного оленя и выбравшись с ним вместе на берег.

Впрочем, несчастия при охоте случаются редко, ибо промышленники обладают непонятной ловкостью в управлении лодкой, удерживая ее в равновесии и при том отражая усилия животных. Хороший, опытный охотник менее нежели в полчаса убивает до ста и более оленей. Когда табун весьма многочислен и придет в беспорядок, поколка удобнее и безопаснее. Другие охотники хватают убитых (уснувших) оленей, привязывают их ремнями к лодкам, и каждый промышленник получает то, чем успеет завладеть.

Можно подумать, что таким образом всю добычу расхватывают другие, а собственно охотники не получают себе никакого вознаграждения за труды, сопряженные с опасностью жизни. Но здесь существует свято соблюдаемый закон, что только совершенно убитые олени составляют общую собственность, а раненые, доплывшие до другого берега и там падающие, принадлежат промышленникам, которые их кололи.

Среди тесной толпы устрашенных и разъяренных оленей, в то время когда все физические и нравственные силы человека должны быть обращены на сохранение собственной жизни, некоторые из промышленников соблюдают столько присутствия духа и хладнокровия, что могут соразмерять силу своих ударов и убивают только маленьких оленей, а большим наносят только раны, так что они достигают берега и издыхают уже на берегу. Впрочем, такие промышленники слывут в народе худыми людьми; тем не менее, однако, употребляются и уважаются по недостатку опытных охотников.

Оленья охота в воде представляет нечто необыкновенное. Шум нескольких сот плывущих оленей, болезненное харканье раненых и издыхающих, глухой стук сталкивающихся рогов, обрызганные кровью покольщики, прорезывающие с невероятной быстротой густые ряды животных, крики и восклицания других охотников, старающихся удержать табун, обагренная кровью поверхность реки – все вместе составляет картину, которую трудно себе вообразить.

По окончании охоты и раздела добычи убитые олени тотчас опускаются в воду, потому что на воздухе они через несколько часов портятся и начинают гнить, а, напротив, в холодной текучей воде безвредно сохраняются несколько дней, пока хозяева успеют выпотрошить и приготовить их для сохранения. Оленье мясо обыкновенно сушат на воздухе, коптят или при ранних холодах замораживают. Здешние русские иногда также солят лучшие части. Особым лакомством почитаются копченые оленьи языки: их тщательно сберегают и подают на стол только при торжественных случаях.

Мы провели в Плотбище две недели, и по совершенном окончании счастливой оленьей охоты отправились 13-го августа поутру далее. К ночи прибыли мы в Аргуново, где застали несколько юкагирских семейств; они встретили здесь также довольно большой табун оленей и получили богатую добычу.

В 20-ти верстах отсюда впадает с правой стороны в Анюй река Погиндена, равная ему шириной и объемом воды. В течении своем Погиндена не столь глубока, но быстра и образует множество порогов и водопадов, отчего и оленьи табуны не посещают ее, и потому, несмотря на выгодное положение, берега Погиндены остаются необитаемы. Зимой замерзшая река составляет удобную гладкую дорогу к верховьям Березовой и Баранихи, куда здешние юкагиры ездят на промысел диких баранов.

У Аргунова берега Анюя становятся разнообразнее и красивее. Вместо крутых черных скал, изредка прорезанных ручейками, видите здесь отлогие прибрежья, образующие большие излучины, и самая река усеяна островками, покрытыми купами высоких дерев. Все составляет приятную и живописную картину; она оживлялась еще при нас стадами оленей, отделившимися от своих товарищей и догонявшими их небольшими табунами. Течение здесь весьма быстро, и нам можно было подвигаться медленно и с большой осторожностью.

Августа 16-го ночевали мы в глубоком овраге между двумя скалистыми горами Пендиной и Огородом. Вторая получила свое название оттого, что возле нее находится обнесенное забором место, куда туземцы разными средствами стараются загонять небольшие табуны диких оленей и там без труда колют их.

 

 

Вечер был ясный. Желая взять несколько пеленгов, пошел я на одну из гор, но с половины высоты увидел, что весь горизонт заставлен цепями островершинных черных утесов и сопок, делавших невозможным исполнение моего намерения. Надобно было возвратиться к товарищам, и после нескольких часов отдыха, с рассветом, отправились мы далее. Вскоре мы увидели цель нашего путешествия – скалу Обром с ее увенчанной облаками вершиной и, проехав опустелый Островенский острог, прибыли в Обромское летовье, лежащее в 250-ти верстах от Нижне-Колымска, на левом берегу реки, прямо против упомянутой скалы. Мы нашли здесь только голодавших старух и детей; мужчины и женщины посильнее пошли к верховьям реки, навстречу оленям, которые здесь еще не показывались.

Доктор Кибер пожелал остаться здесь на несколько дней. Пользуясь временем, я бродил с ружьем за плечами по окрестности, отчасти для осмотра страны, а отчасти в надежде пополнить дичью нашу оскудевшую провизию. Охота моя была неудачна, и, стараясь хоть чем-нибудь вознаградить потерянные труды, решился я взобраться на вершину Обромской скалы. У подошвы ее встретился мне юкагир, искавший в кустах ягод и кореньев для прокормления своего голодавшего семейства, и вызвался служить мне проводником.

Мы начали подниматься на гору, карабкаясь руками и ногами по крутым ложбинам и отстоям, или перескакивая с камня на камень. После часового трудного пути выбился я из сил и хотел возвратиться, но проводник мой, знавший хорошо все тропинки, решительно объявил, что спуститься с горы можно только по противоположному скату, которого достигнуть нельзя иначе, как через вершину. К счастью, мы попали на оленью тропу, и она доставила нам хотя не совсем удобную, но, однако, безопасную дорогу, и после трех часов пути привела благополучно на вершину скалы, покрытую снегом.

Только тот, кто сам бывал в северных странах Сибири, может иметь ясное понятие о не увлекающих взор, но истинно величественных и поражающих красотах природы, свойственных здешним льдистым, безжизненным, пустынным краям.

Подо мной тянулись разнообразно разветвляющиеся цепи гор, окруженных яркой зеленью, с увенчанными снегом вершинами, теряясь в голубоватых льдах и туманах никогда не тающего моря. Багровые лучи солнца, предвестники приближавшейся бури, окрашивали белые верхи гор прозрачным розовым цветом и рисовались бесчисленными радугами в наполненной ледяными частицами атмосфере. Местами, как острова среди океана туманов, торчали черные, обнаженные зубчатые верхи утесов. Картина представляла нечто неописано величественное.

Совершенная безжизненность и могильная тишина поражали меня. Внезапно поднялся сильный восточный ветер. Природа оживилась; ветер завывал в ущельях и оврагах; песок и снег клубились и столбами поднимались к небу. С удовольствием смотрел я на возраставшую бурю, но мой проводник испугался и спешил удалиться прежде, нежели наступит вьюга. Мы спустились по более отлогому скату горы и с наступлением ночи достигли реки; здесь нашли мы лодку и счастливо возвратились домой.

До половины высоты своей Обром порос лесом; у подошвы его растет густой высокоствольный лес, а далее стелется низменный изогнутый кедровник и, наконец, встречаются только низкая твердая трава и серый мох. Вся гора состоит главным образом из неровного, ломаного и выветренного гранита; местами попадается шифер. В щелях и углублениях веками образовался тонкий слой земли и в нем растут разные прозябения.

Непогода, бури, дожди и снега продолжались несколько дней сряду. Деревья обнажились от зелени, берега и скалы гор покрылись снегом, а края реки – льдом. По нашим понятиям наступала зима, но юкагиры уверяли, что осень только начинается, и спокойно оставались в своих летовьях.

Августа 21-го начали мы обратный путь. При помощи быстрого течения и крепкого попутного ветра делали мы по пяти узлов в час и на следующий день в вечеру прибыли в Плотбище. По берегам раздавались здесь веселые песни русских и юкагиров, праздновавших счастливое окончание охоты; у берегов в воде лежала еще часть убитых оленей, покрытых древесными ветвями, а другая была уже приготовлена для хранения впрок. По дороге встречали мы многих туземцев, спешивших домой на лодочках, таща за собой по реке добычу.

От Оброма до Плотбища река Анюй усеяна бесчисленными островами, мелями и камнями, весьма затрудняющими плавание, а выше Обромской скалы делающими его вовсе невозможным. Анюй принимает в себя много рек и речек, текущих с гор и потому, при малейшем дожде или оттепели, делается он полноводным и несколько раз в год выступает из берегов, смывая при том существовавшие прежде мели и острова, образуя новые, влача в быстром течении огромные глыбы камней и переменяя беспрестанно фарватер, причем надвигает пороги и водопады там, где за несколько дней было глубокое место. Анюй переменяет также часто русло свое, так что и прибрежные жители никогда не могут совершенно знать течения реки.

От Плотбища хотели мы продолжать наше путешествие по Большому Анюю на лошадях, которых вынуждены были ждать до 25-го августа. Начало поездки нашей было весьма затруднительно и неприятно; надлежало пробираться по бадаранам, обнаженным болотам, при сильном резком ветре, густой вьюге и утопая в снегу. Так проехали мы 30 верст и достигли довольно высокого хребта, отделяющего Большой Анюй от Малого. Здесь встретил нас житель здешних гор – большой черный медведь; он внезапно выскочил из-за кустов; лошади наши испугались, поднялись на дыбы, но и медведь струсил, увидев перед собой шестерых всадников. Он бросился обратно в лес и скрылся прежде, нежели мы успели взяться за ружья. Подобные встречи не всегда оканчиваются столь счастливо, и в нынешнем году, например, медведь вломился ночью в ламутскую юрту и передавил в ней всех обитателей, кроме одного, нашедшего средство уйти.

Верстах в трех от подошвы горы, на берегу речки Камешковой, впадающей в Большой Анюй при местечке Пятистенном, расположились мы ночевать и развели большой огонь; было еще довольно рано. На свежем снегу видны были многочисленные следы соболей, и, взяв с собой ружье, я решился попробовать счастья на охоте. Вероятно, неопытность и непривычка моя были причиной, что мне не удалось не только убить, но даже и увидеть какого-нибудь соболя; зато я настрелял куропаток, и они составили весьма приятный и полезный прибавок к нашему скудному обеду. Берега обоих Анюев обставлены бесчисленным множеством ловушек, силков, кляпцов и пастников всякого рода для соболей, росомах, лисиц, белок и горностаев, которые, несмотря на постоянное преследование их с незапамятных времен, все еще водятся здесь в большом изобилии.

Обыкновенно каждую осень ловят здесь от двухсот до трехсот соболей и соразмерное с тем количество пушных зверей низшей доброты. Каждый трудолюбивый юкагир ежегодно выставляет с первым снегом в разных местах до пятисот ловушек, и в течение зимы осматривает их по пяти и по шести раз. В хороший год можно положить круглым счетом, что хозяин при каждом осмотре в восьмой и девятой ловушке находит более или менее важную добычу.

Расположение и устройство ловушек, изготовленных обычно только при помощи топора, из дерева, без всякого железного скрепления, чрезвычайно разнообразны, и в некоторых из них весьма сложный и отчетливо обдуманный механизм заслуживает удивления. Они так приспособлены к свойствам, походке и силе каждой породы попадающихся здесь зверей, что, кажется, невозможно придумать в них никакого более полезного или необходимого улучшения.

Нужда – лучший наставник людей. Она заставила юкагиров и соседних им народов, по недостатку других родов промышленности, обратить все умственные свои способности на ловлю зверей и обучение необходимых для охоты собак, манщиков, и пр., и должно признаться, что туземцы довели в том и другом искусство до высокой степени совершенства.

Вечером 26-го августа прибыли мы в маленькое местечко Тигишку, лежащее на Большом Анюе, где нашли только двух старух и несколько полуголодных детей. Мой спутник доктор Кибер сделался болен и не мог продолжать путь верхом, так что мы вынуждены были остаться здесь целый день. Отсюда послал я одного из наших проводников на ветке вверх по реке к местечку Сладкому, где собрались для оленьей охоты почти все прибрежные жители Анюя и где потому можно было достать просторную лодку для нас и наших вещей, которые в продолжение путешествия значительно умножились.

На другой день посланный возвратился и привел с собой карбас, который был, однако, так мал, что мы никак не могли поместиться в нем с нашими вещами. Уступив лодку больному, я решился ехать верхом по берегу до Лабазного. Там надеялись мы найти лодку побольше и, согласно с нашим первоначальным планом, продолжать вместе путешествие до устья Ангарки, куда приходят иногда чукчи для меновой торговли.

Августа 28-го отправился я в путь, через леса и болота, по глубокому снегу. Проехав целый день при густой метели и резком ветре, мы достигли речки Ветреновки, берега которой, крутые и возвышенные, доставили нам защиту от непогоды. Лес, по которому шла дорога, был гораздо выше и толще, нежели встречаемый на берегах Малого Анюя. Кроме больших лиственниц, попадаются здесь довольно высокие березы, тополи, ивы и другие древесные породы. В чаще леса нашли мы несколько гробниц древних первобытных обитателей здешней страны: они состояли из небольших, сколоченных из бревен строений (наподобие описанных выше сайб), куда клали трупы умерших, совершенно одетые, с луками, стрелами и копьями.

В одной из гробниц нашли мы остатки бубна и несколько медных колец и колокольчиков, принадлежавших, вероятно, погребенному тут шаману. На горе, в некотором расстоянии от нас, мы заметили довольно большое строение, похожее на полуразрушенный острог; бревна, из которых оно было построено, по-видимому, срублены были каменными топорами. Ненадежно замерзшее болото и сильная вьюга препятствовали мне приблизиться к строению, разрушенный вид которого не обещал, впрочем, богатой добычи.

Речка Ветреновка течет частыми излучинами, в крутых, скалистых берегах. Между холмами и утесами попадаются здесь низменности и овраги, покрытые песком и грудами остро окраенных камней, которые вода еще не округлила. Здесь так же, как на Сухом Анюе, заметил я по большей части шиферные и шпатовые жилы, проросшие кварцем и карниолом: последний в незначительных массах, а первый – большими пластинами. В одном из ущелий, в песке, нашел я хорошо сохранившуюся мамонтовую скулу с несколькими боковыми зубами.

 

 

После неудобно проведенной ночи отправились мы далее. Еще вчера казалось мне, что наш проводник, юкагир, не так-то хорошо знает дорогу, а ныне, заметив снова, что он сворачивает без всякой видимой надобности то направо, то налево, объявил ему мои сомнения на счет его познаний. Юкагир обиделся моим отзывом и в доказательство того, что он уже неоднократно бывал здесь, назвал по именам все горы, отдельные скалы и ручьи, мимо которых мы проезжали.

Между тем совершенно стемнело. Мы ехали по глубоким оврагам и ложбинам, среди крутых гор, в густом лесу. Лошади измучились, и все общество громко роптало на незнание проводника, который признался наконец что заблудился и совершенно не знает, куда завел нас и вынужден был сам отыскивать выход из пустыни и, полагая, что Анюй лежит на запад от нас, направился туда. По неимению компаса, оставленного в лодке, я мог руководствоваться только корой лиственниц, которая здесь, как и по всей северной Сибири, на обращенной к северу стороне дерева бывает черна, а на южной красновата, и нередко служит путеводителем заблудившимся охотникам.

Несмотря на сумерки, мы поехали далее, и вскоре достигли речки, которую почли за один из притоков Анюя. Избегая трудной и опасной в темноте дороги через горы и ущелья, мы следовали по течению речки, постепенно расширявшейся и принявшей северо-западное направление. Проехав таким образом 20 верст, к великой радости, услышали мы вдали плески волн большой реки, выступившей от прибылой воды из берегов и с ревом стремившейся через, камни и скалы. Через четверть часа достигли мы Большого Анюя и увидели, что после долгого бесполезного скитания проехали только до местечка Сладкого, лежавшего перед нами на другой стороне реки.

Две уцелевшие стены балагана доставили нам на ночь некоторую защиту от ветра и метели. Здесь, в черно-шиферном утесе Сладкой горы, находят землю беловатого цвета, сладкого, вяжущего вкуса, которая, по уверению туземцев, весьма полезна против поноса. Я велел принести мне такой земли, желая показать ее доктору Киберу, но, к сожалению, по неосторожности при вырывании так смешали ее с посторонними веществами, что никак уже нельзя было определить ее составных частей. Кажется, впрочем, что эта земля того же рода, какой находят около Охотска и добавляют там к муке при печении хлебов.

Наш огонь привлек с противолежащего берега несколько юкагиров; они привезли нам свежей оленины и рассказали, что доктор Кибер сегодня прибыл в Сладкое. Оставив утомленных лошадей и вещи свои под охранением юкагира, обещавшего доставить мне их в целости, я отправился в легкой лодке к доктору Киберу. На другой день вместе поехали мы далее и после семи часов опасного по причине сильного ветра и волнения плавания прибыли 30-го августа счастливо в Лабазное, где около этого времени производится обыкновенно изобильная поколка оленей.

Издали услышали мы несколько ружейных выстрелов и отголоски веселых песен. На берегу встретили нас юкагирские князьки Рупачев и Наин, и рассказали, что они празднуют день именин государя императора, по-здешнему, Белого царя, или Тирик-Арем (сына солнца). Мы соединились с ними, разделили между туземцами порядочную порцию вина и табака и тем немало возвысили общую веселость. Мужчины показывали нам свое искусство стрелять в цель из луков и ружей, бегали взапуски и перегонялись на лодках, а женщины пели и плясали; такое веселье продолжалось до рассвета.

Пока спутник мой с утра до ночи занимался оказанием помощи страждущим и многим из них счастливо доставлял большое облегчение, вынужден я был проводить время в совершенном бездействии, потому что беспрерывная вьюга препятствовала мне осматривать окрестность и только однажды дала возможность взять полуденную высоту для определения широты места.