Книга: Путешествие вокруг света на корабле «Бигль» (великие путешествия)
Назад: Глава XV. Переход через Кордильеры
Дальше: Глава XVII. Галапагосский архипелаг

Глава XVI. Северное Чили и Перу

Прибрежная дорога в Кокимбо. – Большие тяжести, переносимые горняками. – Кокимбо. – Землетрясение. – Ступенчатые террасы. – Отсутствие современных отложений. – Одновременность третичных формаций. – Экскурсия вверх по долине. – Дорога в Гуаско. – Пустыни. – Долина Копьяпо. – Дождь и землетрясение. – Водобоязнь. – Деспобладо. – Индейские развалины. – Вероятная перемена климата. – Русло реки, выпученное землетрясением. – Сильные холодные ветры. – Звуки холма Эль-Брамадор. – Икике. – Соляное отложение. Азотнокислый натрий. – Лима. – Нездоровая местность. – Развалины Кальяо, разрушенного землетрясением. – Недавнее опускание. – Поднятые раковины на Сан-Лоренсо, их разложение. – Равнина с погребенными раковинами и обломками глиняной посуды. – Древность индейской расы.

27 апреля. Я отправился в поездку в Кокимбо, а затем через Гуаско в Копьяпо, откуда капитан Фицрой любезно предложил захватить меня на борт «Бигля». Расстояние по прямой линии вдоль берега, на север, составляло всего 420 миль, но мой способ путешествия очень затянул поездку. Я купил четырех лошадей и двух мулов; последние должны были таскать поклажу по очереди, день через день. Шесть животных все вместе стоили всего 25 фунтов стерлингов, а в Копьяпо я перепродал их за 23 фунта. Мы путешествовали так же независимо, как и прежде: сами себе стряпали и спали на свежем воздухе.

Когда мы подъезжали к Виньо-дель-Мар, я бросил прощальный взгляд на Вальпараисо и пришел в восхищение от его живописного вида. Ради геологических исследований я сделал крюк, свернув с большой дороги к подошве Колокольной горы Кильоты. Мы проехали через аллювиальный район, богатый золотом, в окрестности Лимаче, где и переночевали. Промывкой золота существуют обитатели многочисленных избушек, разбросанных по берегам каждого ручейка; но подобно всем людям с непостоянным заработком они ведут беспорядочную жизнь, а потому бедны.

28 апреля. После полудня мы подъехали к сельскому домику, стоящему у подошвы Колокольной горы. Жители его были собственниками земли, что не часто встретишь в Чили. Они существовали тем, что приносили им сад и небольшое поле, но были очень бедны. Средства здесь так ограниченны, что народ вынужден продавать невызревший хлеб на корню, чтобы купить предметы первой необходимости на следующий год. Оттого пшеница дороже в том самом районе, где она произрастает, чем в Вальпараисо, где живут скупщики. На следующий день мы выехали на большую дорогу в Кокимбо. Ночью шел небольшой дождь, первый после ливня 11 и 12 сентября, державшего меня пленником на Каукенесских водах. Промежуток был в семь с половиной месяцев, – правда, дождь в этом году выпал в Чили несколько позже обычного. Далекие Анды были теперь покрыты глубоким снегом и выглядели просто великолепно.

2 мая. Дорога по-прежнему шла побережьем, на небольшом расстоянии от моря. Немногочисленные деревья и кустарники, свойственные среднему Чили, быстро уменьшались в числе, а вместо них появлялось какое-то высокое растение, с виду несколько похожее на юкку. Поверхность страны была сильно разбита и неровна: среди небольших равнин или котловин поднимались маленькие обрывистые острые вершины скал. Изрезанный берег и дно моря близ берега, усеянное подводными камнями, будучи превращены в сушу, явили бы такие же формы, и подобное превращение, безусловно, совершилось и в том месте, где мы проезжали.

3 мая. Килимари – Кончали. Страна становилась все более и более бесплодной. В долинах воды едва хватало для орошения, а в промежутках земля была совершенно голая – тут нечем было прокормиться даже козам. Весной, после зимних ливней, быстро всходит редкая трава, и тогда на короткое время скот сгоняют с Кордильер на эти пастбища. Любопытно наблюдать, как семена трав и других растений приспособляются – по-видимому, как бы благодаря приобретенной привычке – к количеству дождей, выпадающих в различных местах на этом побережье.

Один ливень, выпадающий дальше к северу, в Копьяпо, производит такое же действие, как два в Гуаско и три или четыре в этом районе. Зима настолько сухая, что в Вальпараисо она причинила бы ущерб пастбищу, в Гуаско привела бы к самому необычайному изобилию. С продвижением к северу количество дождей убывает, по-видимому, не строго пропорционально широте. В Кончали, всего в 67 милях от Вальпараисо, дождя не ждут до самого конца мая, тогда как в Вальпараисо он выпадает обыкновенно в начале апреля; кроме того, годовое количество его мало, даже если учесть, как поздно наступает дождливое время года.

4 мая. Убедившись, что дорога вдоль берега лишена всякого интереса, мы повернули в глубь страны, в сторону горнорудного района и долины Ильяпель. Долина эта, как и вообще все долины в Чили, ровная, широкая и очень плодородная; с обеих сторон она ограничена либо обрывами из напластовавшегося щебня, либо обнаженными скалистыми горами. Над прямой линией самой верхней оросительной канавы все буро, как на большой дороге, тогда как под ней все одето яркой, как ярьмедянка, зеленью ковров альфарфы (род клевера).

Мы проехали в Лос-Орнос, другой горнорудный район, где главная гора была вся изрыта ходами, точно громадный муравейник. По своему образу жизни чилийские горняки составляют какую-то особую расу людей. Они живут по целым неделям в самых глухих местах, а когда спустятся на праздники в деревни, то нет таких излишеств или сумасбродств, каким они не предавались бы. Иногда они заработают значительную сумму и тогда подобно морякам, получившим призовые, всячески стараются как можно скорее растратить ее. Они пьют, не зная меры, накупают множество платья и через несколько дней возвращаются без гроша в свои жалкие обиталища, чтобы работать еще более тяжко, чем вьючный скот. Эта беспечность, как у моряков, является, очевидно, результатом сходного образа жизни. Хлеб насущный им обеспечен, а потому они не приучаются к предусмотрительности; кроме того, искушение и средства к его удовлетворению являются к ним в одно и то же время.

Наоборот, в Корнуэлле и в некоторых других местах в Англии, где следуют системе продажи жилы по частям, горняки, вынужденные сами заботиться о себе, – люди чрезвычайно сметливые и добронравные.

Одежда чилийского горняка своеобразна и довольно живописна. Он носит очень длинную рубашку из какой-нибудь темной байки и кожаный передник, и все это схвачено вокруг пояса ярким кушаком. Штаны очень широки, а маленькая шапочка из ярко-красной ткани плотно прилегает к голове. Мы встретили группу этих горняков в полном наряде, провожавших в могилу тело одного из своих товарищей. Они шли очень быстрым шагом; четверо несли покойника. После того как одна партия пробежала со всей возможной быстротой ярдов двести, ее сменили четверо других, которые раньше умчались вперед верхом на лошадях. Так они двигались, подбодряя друг друга дикими криками, и вся эта картина представляла собой самую странную похоронную процессию.

 

 

Мы продолжали свой путь к северу зигзагами, задерживаясь иногда на день ради геологических исследований. Местность была так редко населена, а дорога так неопределенна, что мы часто с трудом находили свой путь. 12-го я задержался у каких-то рудников. Руда тут не считалась особенно хорошей, но ее было много, и предполагалось, что месторождение будет продано за 30–40 тысяч долларов (т. е. за 6000–8000 фунтов стерлингов); одна из английских компаний купила ее за унцию золота (3 фунта 8 шиллингов). Руда представляет собой медные колчеданы, о которых я уже замечал, что до приезда англичан и не предполагали, что в них содержится хотя бы крупица меди.

Почти так же выгодно, как и в предыдущем случае, были приобретены и кучи шлака, изобилующие мельчайшими шариками металлической меди; но при всех этих выгодах горнорудные компании умудряются терять тут, как это хорошо известно, огромные суммы денег. Безрассудство большинства уполномоченных и пайщиков граничит с безумием: платят иногда по целой тысяче фунтов в год на задабривание чилийских властей; заводят библиотеки роскошно переплетенных геологических книг; выписывают горняков – специалистов по отдельным металлам, которые не встречаются в Чили, например по олову; принимают на себя обязательство снабжать горняков молоком в тех местах, где нет коров; заводят машины там, где невозможно их применить; все это и еще сотня подобных же дел свидетельствуют о глупости англичан и по сей день потешают местных жителей.

А ведь нет никакого сомнения, что тот же самый капитал, с толком употребленный на этих рудниках, принес бы громадную прибыль; всё, что для этого потребовалось бы, – это доверенное лицо, человек, опытный в горном деле и в анализе руд.

Капитан Хед описывает, какой поразительный груз выносят наверх из глубочайших шахт апиры, эти поистине вьючные животные. Сознаюсь, я думал, что эти сведения преувеличены, и потому был рад возможности взвесить один из грузов, выбранный мной наудачу. Мне понадобилось приложить значительное усилие, чтобы, стоя прямо над грузом, приподнять его с земли. Груз взвесили, и оказалось, что он весил меньше обычного – 197 фунтов [90 кг]. Апир вынес его на высоту 80 ярдов – частью по крутому проходу, но большей частью по бревнам с вырубленными в них ступеньками, расположенным зигзагообразной линией вверх по шахте.

По общему здесь правилу апиру не полагается останавливаться и переводить дыхание, если только в шахте нет 600 футов глубины. Средней тяжестью считается вес несколько больше 200 фунтов, и меня уверяли, что как-то опыта ради вынесли наверх из глубочайшей шахты груз в 300 фунтов [135 кг]. На этот раз апиры выносили свой обычный груз двенадцать раз в день, т. е. 2400 фунтов [1100 кг] с глубины 80 ярдов, а в промежутках отбивали и собирали руду.

Люди эти, если не считать несчастных случаев, здоровы и, по-видимому, жизнерадостны. Тело у них не очень мускулистое. Они редко едят мясо даже раз в неделю, да и то только жесткое, сухое чарки. Хоть я и знал, что труд их добровольный, но не мог не возмущаться при виде того, в каком состоянии добирались они до выхода из шахты: согнувшись вперед, они цеплялись руками за ступени; ноги были согнуты, мышцы вздрагивали, пот с лица градом катился по груди, ноздри были раздуты, углы рта судорожно оттянуты назад, грудь дышала необыкновенно тяжело.

Переводя дыхание, они всякий раз испускали членораздельный крик «эй-эй», который завершался звуком, поднимающимся из глубины груди, только пронзительным, как звук флейты. Добравшись, шатаясь, до кучи руды, они опорожняли свой карпачо [огромный мешок], две-три секунды передохнув, отирали пот со лба и снова, будто не утомленные, быстрым шагом спускались в шахту. Все это кажется мне разительным примером того, какой тяжкий труд может вынести человек в силу привычки, ибо ничего иного тут быть не может.

Вечером я беседовал с управляющим этих рудников о том, какое множество иностранцев разбросано ныне по всей стране; управляющий, еще совсем молодой человек, помнил, что, когда он еще был мальчиком и ходил в школу в Кокимбо, детей однажды специально отпустили посмотреть на английского капитана, прибывшего в город для переговоров с губернатором; никого из школьников, по уверениям управляющего, в том числе и его самого, ничем нельзя было заставить подойти к англичанину – до того твердо были они убеждены, что от прикосновения к такому человеку происходят ересь, болезни и несчастья.

До сих пор памятны ужасные поступки буканьеров, особенно одного, который унес образ девы Марии, а через год вернулся за образом Св. Иосифа, заявив, что ему жаль даму, оставшуюся без мужа. Я слыхал также об одной старой даме, которая за обедом в Кокимбо заявила, насколько странным кажется ей то обстоятельство, что она дожила до того, чтобы обедать в одной комнате с англичанином; ибо она помнила, как в ее юные годы при одном только крике «Los ingleses!» («Англичане!») все жители дважды устремлялись в горы, захватив с собой все, что было поценнее.

14 мая. Мы приехали в Кокимбо, где пробыли несколько дней. Город ничем не замечателен, кроме необыкновенной тишины. Говорят, что в нем от 6 до 8 тысяч жителей. Утром 17-го в продолжение часов пяти шел слабый дождь, впервые в этом году. Крестьяне, сеющие хлеб около берега моря, где воздух более влажный, воспользовавшись дождем, принялись пахать; после второго дождя они станут сеять, а если выпадет еще и третий дождь, то весной они снимут богатый урожай. Любопытно было наблюдать действие этого незначительного количества влаги. Двенадцать часов спустя земля уже выглядела такой же сухой, как прежде, но при прошествии десяти дней на всех холмах появились слабые зеленые пятна редких волосовидных волокон травы, в целый дюйм длиной. Между тем до этого дождя вся поверхность земли была голой, как на большой дороге.

Вечером, когда капитан Фицрой и я обедали с м-ром Эдвардсом, английским резидентом, хорошо известным своим гостеприимством всем, кто бывал в Кокимбо, произошло довольно сильное землетрясение. Я слышал предшествовавший ему гул, но самого колебания из-за воплей дам, беготни слуг и стремительного бегства нескольких джентльменов к выходу я уловить не смог. Некоторые женщины потом расплакались от страха, а один джентльмен сказал, что не сможет уснуть всю ночь, а если уснет, то ему только и будут сниться рушащиеся дома. Отец этого человека потерял незадолго до того все свое состояние в Талькауано, а сам он едва спасся из-под рушившейся кровли в 1822 г. в Вальпараисо.

Он отметил одно любопытное совпадение, которое произошло тогда: он играл в карты, и один из игроков, немец, встал и заявил, что он никогда в этих краях не сидит в комнате при запертой двери, потому что из-за этого он чуть не погиб в Копьяпо. Он отворил дверь, но в тот же миг вскричал: «Вот опять начинается!» – и последовал знаменитый толчок. Игроки все спаслись. При землетрясении опасность заключается не в потере времени на то, чтобы открыть дверь, а в том, что ее может зажать при движении стен.

Нельзя особенно удивляться тому страху, который испытывают обыкновенно во время землетрясений как местные жители, так и давно поселившиеся здесь резиденты, хотя некоторые из них известны как люди, обладающие большим присутствием духа. Впрочем, я полагаю, эту излишнюю панику можно отнести отчасти за счет непривычки подавлять свой страх, ибо этого чувства здесь не стыдятся. Наоборот, туземцы не любят проявления равнодушия. Я слышал, что два англичанина, спавших на открытом воздухе во время сильного толчка, не поднялись, зная, что опасность им не грозит. Туземцы стали кричать в негодовании: «Посмотрите на этих еретиков, они даже не соизволят выбраться из постели!»

Я потратил несколько дней на осмотр ступенчатых террас из галечника, описанных впервые капитаном Б. Холлом; по мнению м-ра Лайелля, они образованы морем в процессе постепенного поднятия суши. Объяснение это, безусловно, правильно, потому что я нашел на этих террасах многочисленные раковины ныне существующих видов моллюсков. Эти террасы поднимаются одна за другой пятью узкими, слегка покатыми полосами; там, где террасы выражены лучше всего, они сложены галечником; они обращены к заливу и раскинулись по обе стороны долины.

В Гуаско, севернее Кокимбо, это явление обнаруживается в гораздо более грандиозных масштабах, так что поражает даже некоторых местных жителей. Террасы там гораздо шире, их можно даже назвать равнинами; в некоторых местах их шесть, но обыкновенно бывает только пять; они заходят вверх по долине на 37 миль от берега. Эти ступенчатые террасы очень похожи на те, что окаймляют долину Санта-Крус, и – только в меньших масштабах – на те громадные террасы, которые тянутся вдоль всего побережья Патагонии. Нет никакого сомнения, что они образованы денудационными силами моря в длительные периоды покоя, прерывавшие постепенные поднятия материка.

Раковины многих современных видов моллюсков не только лежат на поверхности террас в Кокимбо (до высоты 250 футов), но и погребены в хрупкой известковой породе, которая достигает от 20 до 30 футов в толщину, но занимает небольшое пространство. Эти новейшие слои покоятся на древней третичной формации, содержащей раковины видов, которые все, по-видимому, вымерли. Хотя я осмотрел столько сотен миль как тихоокеанского, так и атлантического побережья материка, но не находил правильных слоев, заключающих раковины современных видов морских моллюсков, нигде, кроме этого места и немногих пунктов к северу, по дороге в Гуаско.

Обстоятельство это представляется мне в высшей степени замечательным, так как то объяснение, которое обыкновенно дают геологи отсутствию в каком-либо районе слоистых, содержащих окаменелости отложений некоторого определенного периода, – а именно, что местность эта была в то время сушей, – здесь неприменимо; ибо, судя по раковинам, рассеянным по поверхности либо погребенным в сыпучем песке или в растительном слое почвы, мы знаем, что эта суша на протяжении тысяч миль вдоль побережий обоих океанов не так давно лежала под водой.

Объяснение, несомненно, нужно искать в том обстоятельстве, что вся южная часть материка в продолжение долгого времени медленно поднималась, а потому все отложения, накоплявшиеся по берегам в мелкой воде, должны были вскоре подниматься из воды и постепенно подвергаться тому медленному разрушительному действию, какому подвергается береговая полоса; между тем только в сравнительно мелкой воде может успешно существовать большинство морских организмов, а на такой глубине явно невозможно накопление пластов значительной толщины. В доказательство громадной силы того разрушительного действия, которому подвергается береговая полоса, достаточно вспомнить огромные обрывы вдоль нынешнего берега Патагонии и уступы, которые были в древности обрывами на морском берегу, а теперь расположены на разных уровнях один над другим вдоль того же побережья.

Древняя подстилающая третичная формация в Кокимбо относится, по-видимому, приблизительно к той же эпохе, что и еще несколько отложений на побережье Чили (главное из которых находится в Навидаде), а также громадная формация в Патагонии. И в Навидаде, и в Патагонии существуют доказательства тому, что со времени, когда жили моллюски, раковины которых там погребены (их перечень был просмотрен профессором Э. Форбсом), произошло опускание на несколько сот футов, а затем последовало поднятие.

Естественно поставить вопрос, каким образом – несмотря на то что по обеим сторонам материка не сохранилось обширных содержащих окаменелости отложений ни современного периода, ни какого-нибудь периода промежуточного между современным и древней третичной эпохой – могло получиться, что в эту древнюю третичную эпоху отложились осадки, содержащие окаменелые остатки и сохранившиеся в различных широтах на протяжении 1100 миль по берегам Тихого океана и по крайней мере 1350 миль по берегам Атлантики, а в направлении с запада на восток – на протяжении 700 миль, через самую широкую часть материка?

Я полагаю, что этому нетрудно найти объяснение, которое, быть может, применимо также к почти аналогичным фактам, наблюдаемым в других частях света. Если принять во внимание громадные размеры производимой морем денудации – о чем свидетельствуют бесчисленные факты – то вряд ли можно допустить, чтобы осадочное отложение, поднимаясь, могло пройти через те испытания, каким подвергается береговая полоса, и вместе с тем сохраниться в массивах, достаточно мощных для того, чтобы впоследствии они могли просуществовать еще долгий период, – если только оно с самого начала не занимало обширного пространства при значительной толщине; но совершенно невозможно, чтобы на сравнительно небольшой глубине, где только и имеются благоприятные условия для большинства живых существ, мог развиться такой толстый и обширный осадочный покров, – если только при этом дно не опускалось, освобождая место для последующих слоев.

Так, по-видимому, и происходило в действительности приблизительно в один и тот же период в южной Патагонии и в Чили, хотя страны эти расположены за тысячу миль одна от другой. Итак, если продолжительное и приблизительно одновременное опускание происходит обыкновенно на обширном пространстве – к чему я сильно склоняюсь после моих исследований коралловых рифов в океанах – или если – ограничиваясь одной Южной Америкой – опускание происходило на том же пространстве, что и поднятие, благодаря которому в период существования современных моллюсков были подняты берега Перу, Чили, Огненной Земли, Патагонии и Ла-Платы, то тогда следует, что в одно и то же время в далеких друг от друга пунктах обстоятельства благоприятствовали образованию содержащих окаменелости отложений, занимающих обширные пространства при значительной толщине; вот почему такие отложения имели полную возможность противостоять разрушительному действию моря при последовательном прохождении ими стадии береговой полосы и сохраниться на будущие времена.

21 мая. Я отправился вместе с дон Хосе Эдвардсом на серебряный рудник Аркерос, а оттуда вверх по, долине Кокимбо. Мы ехали через гористую местность и к ночи добрались до рудников, принадлежавших м-ру Эдвардсу. Эту ночь я провел с особенным наслаждением, которого не смогут вполне оценить в Англии: здесь не было блох! В Кокимбо ими кишат все комнаты, но они не водятся здесь, на высоте всего лишь 3–4 тысяч футов; дело тут вряд ли в незначительном понижении температуры – этих докучливых насекомых здесь губит какая-то иная причина. Рудники теперь в плохом состоянии, хотя некогда давали около 2000 фунтов серебра в год. Кто-то сказал, что «владелец медного рудника получает прибыль, серебряного – может получить прибыль, но владелец золотых приисков наверняка терпит убыток». Это неверно, ибо все крупные состояния в Чили составлены на добыче драгоценных металлов.

Несколько времени назад один английский врач, вернувшийся в Англию из Копьяпо, привез с собой прибыль с одного пая, вложенного в серебряный рудник, достигавшую почти 24 000 фунтов стерлингов. Конечно, медный рудник под хорошим присмотром – дело верное, тогда как остальные – предприятие рискованное или, скорее, лотерейный билет. Владельцы теряют большие количества ценной руды, потому что никакими мерами не удается уберечься от краж. Я слышал, как один джентльмен бился об заклад с другим, что один из рабочих обворует его на его же глазах.

Когда руду выносят из рудника, ее дробят на куски, и бесполезный камень отбрасывают в сторону. Двое горняков, занимавшихся этим делом, как будто случайно бросали в один и тот же момент по обломку и кричали при этом в шутку: «Посмотрим, чей упадет дальше!» Хозяин, стоявший тут же, поспорил на сигару со своим другом. Горняк поэтому точно заметил то место среди пустой породы, куда упал камень. Вечером он подобрал его, принес хозяину и, показывая кусок богатой серебром руды, сказал: «Вот тот камень, который упал дальше и благодаря которому вы выиграли сигару».

23 мая. Мы спустились в плодородную долину Кокимбо и проехали по ней до принадлежавшей родственнику дон Хосе гасьенды, где и провели следующий день. Потом я поехал дальше, на расстояние одного дня пути, чтобы посмотреть то, что называли окаменелыми раковинами и бобами, но что оказалось мелкими кварцевыми голышами. Мы проехали несколько маленьких селений; долина была прекрасно возделана и представляла собой великолепную картину. Мы находились поблизости от главных хребтов Кордильер, и окружающие холмы были очень высоки.

Повсюду в северном Чили фруктовые деревья приносят гораздо более обильный урожай на значительной высоте близ Анд, нежели в низменностях. Инжир и виноград этого района славятся своим высоким качеством, и под ними заняты большие площади. Эта долина, может быть, самая плодородная к северу от Кильоты; я думаю, что в ней, включая Кокимбо, живет 25 тысяч человек. На следующий день я вернулся в гасьенду, а оттуда, вместе с дон Хосе, в Кокимбо.

2 июня. Мы выехали в долину Гуаско по береговой дороге, которая считалась несколько менее пустынной, чем остальные. За первый день мы доехали до одинокого дома, называемого Ерба-Буэна, где нашлось пастбище для наших лошадей. Ливень, выпавший, как уже было упомянуто, две недели назад, дошел только до места, находящегося на полпути к Гуаско, поэтому легкий зеленый оттенок, который имела земля в начале нашего путешествия, вскоре совсем исчез. Даже и там, где этот оттенок был всего ярче, он был все-таки слишком слаб, чтобы напомнить свежую траву и распускающиеся цветы весенней поры в других странах. Проезжая по этим пустыням, чувствуешь себя узником, запертым в мрачной тюрьме и тоскующим по зелени и влажному воздуху.

3 июня. Ерба-Буэна – Карисаль. В первой половине дня мы проезжали гористую каменистую пустыню, а затем длинную и глубокую песчаную равнину, усеянную разбитыми морскими раковинами. Тут было очень мало воды, да и та была соленой: вся страна от берега моря до Кордильер представляет собой необитаемую пустыню. Я видел обильные следы существования одного только животного, а именно раковины моллюска Bulimus, лежащие огромными кучами в самых сухих местах. Весной распускает свои редкие листочки одно скромное растеньице, и этими-то листочками питаются улитки. Так как улитки показываются только очень рано утром, когда земля слегка увлажнена росой, то гуасо полагают, что они рождаются из росы. Я замечал и в других местах, что крайне сухие и бесплодные районы с известковой почвой чрезвычайно благоприятны для наземных моллюсков. В Карисале я нашел несколько домиков, солоноватую воду и незначительные участки возделанной земли; но нам лишь с трудом удалось купить немного зерна и соломы для лошадей.

4 июня. Карисаль – Саусе. Мы продолжали свой путь по пустынным равнинам, на которых живут большие стада гуанако. Мы пересекли также долину Чаньяраль, самую плодородную между Гуаско и Кокимбо, но очень узкую и производящую так мало пастбищной травы, что мы не смогли ничего купить для наших лошадей. В Саусе мы нашли одного очень вежливого старого господина, ведавшего медеплавильной печью. В знак особого расположения он продал мне по высокой цене охапку грязной соломы – все, что получили наши бедные лошади на ужин после целого дня езды.

В Чили в настоящее время действует немного плавильных печей: ввиду острого недостатка дров и из-за неудачного чилийского метода восстановления руды оказывается более выгодным перевозить руду морем в Суонси. На следующий день мы, перебравшись через несколько гор, приехали во Фрейрину, в долине Гуаско. По мере нашего продвижения на север растительность с каждым днем становилась все более и более скудной; даже огромный, похожий на канделябр кактус здесь сменили другие, более мелкие виды. В продолжение зимних месяцев и в северном Чили, и в Перу над Тихим океаном низко нависает однообразная гряда облаков. С гор перед нами открылся поразительный вид на это сверкающе белое воздушное поле, от которого протягивались длинные языки вверх по долинам, оставляя острова и мысы, точно так же как море в архипелаге Чонос и на Огненной Земле.

 

 

Мы пробыли во Фрейрине два дня. В долине Гуаско лежат четыре маленьких городка. У входа в нее расположена гавань, место совершенно пустынное, в непосредственной окрестности которого вовсе нет воды. Пятью лье выше лежит Фрейрина, разбросанное в длину селение с приятными выбеленными домами. Еще десятью лье выше расположен Бальенар, а над ним Гуаско-Альто, садоводческое селение, славящееся своими сушеными фруктами. В ясный день вид вверх по долине очень красив: если смотришь вперед, взор упирается в отдаленные, покрытые снегом Кордильеры, а по обеим сторонам бесконечное число пересекающихся линий сливается в красивую дымку.

Передний план выглядит совершенно своеобразно из-за большого числа параллельных ступенчатых террас; охватываемая ими зеленая полоса долины с ее ивовыми кустами представляла контраст с обнаженными холмами по обеим ее сторонам. Зная, что большого дождя здесь не было уже 13 месяцев, можно было легко понять, почему окрестности были совершенно обнажены. Жители с величайшей завистью услышали о дожде в Кокимбо; впрочем, вид неба сулил надежды на то же благо, оправдавшиеся две недели спустя. Я находился тогда в Копьяпо, и народ там с такой же завистью толковал об обильном дожде в Гуаско.

После двух-трех засушливых лет, может быть, с одним только ливнем за все время, наступает дождливый год, который приносит даже больше вреда, чем засуха. Реки разливаются и покрывают гравием и песком узкие полосы земли, которые одни только и пригодны для обработки. Наводнения портят также ирригационные канавы. Такое огромное опустошение произвели дожди три года назад.

8 июня. Мы поехали в Бальенар, получивший свое название от Баллинаха в Ирландии, откуда произошло семейство О’Хиггинсов, члены которого при испанском правлении были в Чили президентами и генералами. Каменистые горы справа и слева были скрыты облаками; расположенные террасами равнины придавали долине такой же вид, какой имеет долина Санта-Крус в Патагонии. Проведя один день в Бальенаре, я направился 10 числа в верхнюю часть долины Копьяпо. Весь день мы ехали по совершенно неинтересной местности. Мне уже надоело повторять эпитеты «обнаженный» и «бесплодный».

Впрочем, слова эти так, как они обыкновенно употребляются, имеют сравнительный смысл; я применял их всегда, говоря о равнинах Патагонии, которые могут похвастать колючими кустарниками и кое-какими пучками травы, так что их, безусловно, можно считать плодородными по сравнению с северным Чили. Да и здесь немного найдется таких пространств в каких-нибудь двести квадратных ярдов, где при тщательном осмотре нельзя было бы отыскать какого-нибудь кустика, кактуса или лишайника, а в почве скрываются семена, готовые взойти в первую же дождливую зиму.

В Перу же настоящие пустыни занимают обширные пространства. Вечером мы достигли долины, в которой русло ручейка оказалось влажным, и, следуя по этому руслу вверх, добрались до весьма неплохой воды. Ночью ручей, не так быстро испаряясь и поглощаясь, протекает на целое лье ниже, чем днем. Веток для костра было сколько угодно, так что место для нашего лагеря было отличное; но для бедных животных тут не нашлось никакого корма.

11 июня. Мы ехали без остановки двенадцать часов, пока не добрались до одной старой плавильной печи, где оказались и вода, и дрова; но лошадям нашим опять нечего было есть, и мы заперли их в каком-то старом дворе. Дорога была холмистая и отдаленные виды привлекали взор разнообразными красками обнаженных гор. Чуть ли не жаль было видеть, как солнце постоянно сияет над этой бесполезной страной: такой великолепной погоде были бы под стать зеленеющие поля и прелестные сады. На следующий день мы достигли долины Копьяпо. Я был этому искренно рад, так как вся поездка только и была что постоянным источником беспокойства: слышать во время ужина, как наши лошади грызут столбы, к которым привязаны, не имея никакой возможности утолить свой голод, было чрезвычайно неприятно. Впрочем, животные, по всей видимости, отнюдь не были изнурены, и никто бы не сказал, что они не ели ничего в продолжение 55 часов.

У меня было рекомендательное письмо к м-ру Бингли, который очень любезно принял меня в гасьенде Потреро-Секо. Это поместье имеет от 20 до 30 миль в длину, но очень узко, так что в ширину большей частью умещаются только по два поля, по одному на каждом берегу реки. В некоторых местах имение, так сказать, вовсе не имеет никакой ширины, т. е. землю там нельзя оросить, и потому она так же лишена всякой ценности, как и окружающая скалистая пустыня.

Малое количество возделанной земли на всем протяжении долины определяется не столько неровностями местности и связанной с этим непригодностью земли для орошения, сколько недостатком воды. Река в этом году была удивительно полноводна: здесь, в верхней части долины, вода в ней доходила лошади до брюха, ее ширина была около 15 ярдов, а течение весьма быстрое; дальше вниз она становится все меньше и меньше и обыкновенно вовсе теряется: как-то раз в продолжение тридцати лет ни одна капля воды ее не доходила до моря. Жители с большим нетерпением ожидали метели над Кордильерами, потому что один хороший снегопад обеспечивает их водой на весь следующий год. Этот снегопад имеет бесконечно большее значение, чем дождь в долине.

Дождь, выпадая примерно раз в два-три года, неизменно приносит огромную пользу, потому что некоторое время после него коровы и мулы могут найти в горах немного подножного корма. Но если нет снега в Андах, запустение постигает всю долину. Люди тут помнят, как трижды все жители бывали вынуждены переселяться на юг. В этом году воды было сколько угодно, и каждый вволю орошал свою землю; между тем часто оказывается необходимым ставить у шлюзов солдат – следить за тем, чтобы на каждое поместье забиралось только определенное количество воды в течение стольких-то часов в неделю.

В долине считается двенадцать тысяч жителей, но производимых ею продуктов хватает только на три месяца в году; остальное продовольствие привозят из Вальпараисо и с юга. До открытия знаменитых серебряных месторождений в Чанунсильо Копьяпо быстро приходил в упадок, но теперь состояние его самое цветущее, и город, полностью разрушенный землетрясением, уже отстроен.

Долина Копьяпо, всего только зеленая ленточка в пустыне, сильно отклоняется к югу, так что ее длина до верховьев ее в Кордильерах весьма значительна. Долины Гуаско и Копьяпо можно рассматривать как длинные, узкие острова, только отделенные от остального Чили не соленой водой, а каменистыми пустынями. К северу от них есть еще одна, крайне незначительная долина, по названию Папосо, где живет около двухсот человек, а за ней уже простирается настоящая пустыня Атакама – преграда куда более непреодолимая, чем самый бурный океан.

Проведя несколько дней в Потреро-Секо, я направился вверх по долине к дому дон Бенито Круса, к которому у меня было рекомендательное письмо. Я нашел у него самый радушный прием; впрочем, не найдется достаточно сильных выражений для описания той доброжелательности, с какой встречают путешественников почти повсюду в Южной Америке. На следующий день я нанял мулов для поездки через ущелье Холькера в центральные Кордильеры. Во вторую ночь погода, казалось, предвещала метель или дождь, а лежа в постелях, мы ощутили легкий толчок землетрясения.

 

 

Связь между землетрясениями и погодой часто обсуждалась; мне кажется, что этот неясный для нас вопрос представляет большой интерес. В одной из частей описания своего путешествия Гумбольдт замечает, что всякому, кто долго жил в Новой Андалузии или в Нижнем Перу, трудно было бы отрицать наличие некоторой связи между этими явлениями; впрочем, в другом месте он, по-видимому, считает эту связь воображаемой.

В Гуаякиле, говорят, сильный ливень в сухое время года неизменно сопровождается землетрясением. В северном Чили, ввиду того что там не только сам дождь, но даже погода, предвещающая дождь, бывает крайне редко, вероятность случайных совпадений становится очень малой; между тем и здесь жители твердо убеждены в наличии какой-то связи между состоянием атмосферы и колебанием почвы. Я был очень удивлен, когда жители Копьяпо, узнав от меня о сильном подземном толчке в Кокимбо, тотчас же воскликнули: «Какое счастье! Там будет обильное пастбище в этом году». Для них землетрясение так же верно предвещает дождь, как дождь – обильную траву на пастбищах.

И действительно, в тот самый день, когда произошло землетрясение, пошел ливень, благодаря которому, как я уже отмечал, через десять дней выросла редкая травка. В других случаях дождь сопровождал землетрясение в такое время года, когда сам он – явление куда более необыкновенное, чем даже землетрясение; так было в Вальпараисо после толчка в ноябре 1822 г. и еще раз в 1829 г., а также в Такне после землетрясения в сентябре 1833 г. Нужно несколько освоиться с климатом этих стран, чтобы понять, до чего невероятен дождь в такое время года, если только он не является следствием некоторого закона, не связанного с обычным течением погоды.

Что же касается крупных вулканических извержений, как, например, извержение Косегуины, когда потоки дождя лились в самое необычное для этого времени года, чему «почти не бывало примеров в средней части Южной Америки», то нетрудно понять, что клубы пара и облака пепла могут нарушить равновесие атмосферы. Гумбольдт распространяет этот взгляд и на случай землетрясений, не сопровождаемых извержениями; но я не могу представить себе, каким образом небольшое количество газообразных веществ, выделяющихся из образовавшихся в земле трещин, может производить столь замечательное действие.

Чрезвычайно вероятной представляется точка зрения, высказанная впервые м-ром П. Скропом, что, когда барометр стоит низко и естественно было бы ожидать дождя, пониженное давление атмосферы над обширным пространством земли могло бы весьма точно определить день, когда земля, уже до предела напряженная подземными силами, подастся и станет давать трещины, а вследствие этого содрогаться.

Впрочем, неясно, насколько это представление в состоянии объяснить то обстоятельство, что проливные дожди идут в сухое время года в продолжение нескольких дней после землетрясения, не сопровождавшегося извержением: подобные случаи свидетельствуют, по-видимому, о какой-то более тесной связи между атмосферной и подземной областями.

Найдя немного интересного в этой части ущелья, мы вернулись обратно к дому дон Бенито, где я пробыл два дня, коллекционируя ископаемые раковины и окаменелые деревья. Тут было чрезвычайно много больших окременелых стволов деревьев, погребенных в лежачем положении в конгломерате. Я измерил один из них, имевший, как оказалось, 15 футов в окружности; как удивительно, что каждый атом древесного вещества в этом огромном цилиндре был удален и замещен кремнеземом с такой полнотой, что сохранились каждый сосуд, каждая по́ра! Деревья эти росли в период, соответствующий приблизительно нашему нижнему мелу; все они принадлежат к подсемейству елевых.

Забавно было слышать, как местные жители толковали о природе ископаемых раковин, которые я собирал, почти в тех же словах, какие были в ходу сто лет назад в Европе, а именно в таком ли состоянии были они «рождены природой». Мои геологические исследования обыкновенно возбуждали немалое удивление среди чилийцев; мне долго не удавалось убедить их, что я не ищу рудные месторождения. Иногда это даже доставляло мне неудобства.

Я обнаружил, что легче всего объяснить им мое занятие, спрашивая, почему они сами не интересовались до сих пор причиной землетрясений и вулканических извержений, или отчего одна весна бывает жаркая, а другая холодная, или почему в Чили горы, а в провинциях Ла-Платы нет ни одного холма. Эти простые вопросы сразу же удовлетворяли и заставляли умолкнуть большую часть любопытных; но некоторые (как и кое-кто в Англии, кто отстал лет на сто) считали все подобные изыскания бесполезными и нечестивыми, полагая достаточным объяснение, что так уж горы сотворены Богом.

Недавно был издан приказ убивать всех бродячих собак, и мы видели по дороге множество собачьих трупов. В последнее время взбесилось много собак, и было укушено несколько человек, которые от этого умерли. В этой долине несколько раз свирепствовала водобоязнь. Замечательно, что такая странная и страшная болезнь появляется время от времени в одном и том же изолированном месте. Было замечено, что в Англии точно так же некоторые деревни подвержены этой эпидемии гораздо больше остальных.

Д-р Унануэ отмечает, что водобоязнь впервые появилась в Южной Америке в 1803 г.; утверждение это подкрепляется тем, что Азара и Ульоа в свое время никогда о ней не слыхали. Д-р Унануэ говорит, что болезнь разразилась в Центральной Америке и медленно распространялась на юг. В 1807 г. она достигла Арекипы, где, говорят, ею заболели несколько человек, не будучи укушены, в том числе негры, поевшие мяса вола, издохшего от водобоязни. В Ике такой ужасной смертью погибло 42 человека. Болезнь обнаруживалась между двенадцатым и девятнадцатым днем после укуса, и во всех случаях смерть неизменно наступала не позже чем через пять дней. После 1808 г. последовал длительный перерыв, в течение которого заболеваний не было.

Я много расспрашивал, но так и не услыхал о водобоязни ни на Вандименовой Земле, ни в Австралии; Бёрчелл также говорит, что в продолжение пяти лет, которые он провел на Мысе Доброй Надежды, он никогда не слыхал ни об одном случае этой болезни. Уэбстер уверяет, что на Азорских островах ни разу не было случая водобоязни; то же самое утверждают и относительно островов Маврикия и Св. Елены. Некоторые сведения об этой странной болезни можно было бы получить, изучив обстоятельства, при которых она возникает в отдаленных странах, ибо невероятно, чтобы в эти страны была привезена уже укушенная собака.

Ночью к дому дон Бенито подъехал какой-то незнакомец и попросил разрешения переночевать. Он сказал, что семнадцать дней блуждал в горах, сбившись с пути. Он вышел из Гуаско и так как привык путешествовать в Кордильерах, то предполагал без труда добраться до Копьяпо; вскоре он, однако, запутался в лабиринте гор и не мог оттуда выбраться. Несколько его мулов слетело в пропасть, и он оказался в очень тяжелом положении. Главная трудность его положения проистекала оттого, что он не знал, где можно найти воду в низменности, а потому ему приходилось держаться у центральных хребтов.

Мы поехали обратно вниз по долине и 22-го числа достигли города Копьяпо. Нижняя часть долины широка и образует прекрасную равнину вроде Кильоты. Город занимает значительное пространство земли, при каждом доме есть сад, но место это все-таки какое-то неприветливое и жилища плохо обставлены. Каждый, по-видимому, преследует одну цель – заработать денег, а потом как можно скорее уехать отсюда. Все жители более или менее тесно связаны с рудниками, и рудники да руда – единственная тема разговоров. Все предметы первой необходимости крайне дороги, потому что от города до порта 18 лье, а сухопутная перевозка очень дорого обходится. Курица стоит 5–6 шиллингов, мясо почти так же дорого, как в Англии, дрова, или, вернее, ветки, привозят на ослах из мест, от которых два или три дня пути по Кордильерам, прокорм скота обходится здесь шиллинг в день – все это совершенно необычайно для Южной Америки.

26 июня. Я нанял проводника и восемь мулов, чтобы проехать в Кордильеры иным путем по сравнению с тем, которому я следовал в свою последнюю экскурсию. Так как местность тут была совершенно пустынная, мы захватили с собой полтора вьюка ячменя, смешанного с рубленой соломой. На расстоянии около двух лье от города вверх по той долине, по которой мы приехали, от нее ответвляется другая широкая долина, называемая Деспобладо, т. е. необитаемая.

Несмотря на то что эта долина огромнейших размеров и ведет к перевалу через Кордильеры, она совершенно безводна, если не считать, быть может, нескольких дней в какую-нибудь очень дождливую зиму. Почти ни одно ущелье не прорезывало склонов осыпающихся гор, а дно главной долины, заполненное галькой, было гладкое и почти ровное. Никакой значительный поток не струился никогда по этому галечниковому ложу, ибо такой поток, безусловно, проложил бы себе большой канал с обрывистыми берегами, как во всех южных долинах. Я почти не сомневаюсь, что эта долина, так же как и те долины, о которых писали путешественники по Перу, оставалась в том состоянии, в каком видим мы ее сейчас, с тех пор как с нее сошли воды моря при поднятии суши.

В одном месте, где Деспобладо соединяется с ущельем (которое почти во всякой другой горной цепи именовалось бы громадной долиной), я заметил, что ложе долины, хотя и состояло только из песка и гальки, было выше, чем ложе бокового ущелья. Какой-нибудь ручеек за час пробил бы себе русло, но, очевидно, проходили века, а такой ручеек не собирался в этом огромном ущелье. Любопытно было видеть механизм – если здесь уместно это выражение – для стока воды, весь, за незначительными исключениями, в полной сохранности, но без всяких признаков того, чтобы он когда-либо действовал.

Всякий, должно быть, замечал, что илистые отмели, обнажающиеся при отливе, напоминают в миниатюре страну с горами и долами; здесь же перед нами оригинальная модель из камня, но образованная в процессе векового отступления океана по мере поднятия материка, а не приливами и отливами. Если на илистую отмель, с которой сошла вода, падает сильный дождь, он углубляет уже имеющиеся мелкие впадины; такое же действие производит дождь следующих друг за другом веков на ту отмель из камня и земли, которую мы называем материком.

Мы продолжали ехать и после того как стемнело, пока не достигли бокового ущелья с маленьким родником, называемым Агуа-Амарга [горькая вода]. Вода заслуживала этого названия, потому что была не только соленой, но еще до того зловонной и горькой, что мы не могли заставить себя пить ни чая, ни мате. Отсюда до реки Копьяпо, я полагаю, было по меньшей мере 25–30 английских миль, и на всем этом пространстве не было ни капли воды, а значит, местность эта заслуживала названия пустыни в буквальном смысле слова.

Между тем примерно на полупути, около Пунта-Горда, мы проезжали мимо старинных индейских развалин. Кроме того, перед некоторыми долинами, отходившими от Деспобладо, я замечал по две кучи камней, сложенных на некотором расстоянии одна от другой, как бы указывая вход в эти маленькие долины. Мои спутники ничего об этих кучках не знали и на мои вопросы отвечали своим невозмутимым «quien sabe?» [кто знает?].

В нескольких местах в Кордильерах я видел индейские развалины; из них лучше всего сохранились руины в Тамбильосе, в горном проходе Успальята. Маленькие прямоугольные помещения теснились отдельными группами; местами уцелели дверные проемы, образованные поперечной каменной плитой высотой всего лишь около трех футов. Еще Ульоа заметил, как низки двери в древних перуанских жилищах. Дома эти, когда они еще были целы, вмещали, должно быть, значительное число людей. Предание гласит, что они служили инкам для остановок при их переездах через горы.

Следы индейских жилищ открыты и во многих других местах, где они вряд ли могли служить только для отдыха в пути, но где земля все же совершенно непригодна для какой бы то ни было обработки, так же как и близ Тамбильоса, или у моста Инков, или на перевале Портильо, где повсюду я видел развалины. В ущелье Хахуэль, близ Аконкагуа, где нет никакого горного прохода, развалины, как я слыхал, расположены в бесплодной местности, на большой высоте, где чрезвычайно холодно. Сначала я полагал, что эти строения служили убежищами, выстроенными индейцами при первом приходе испанцев, но впоследствии мне пришла в голову мысль о том, что, вероятно, произошла небольшая перемена в климате.

В Кордильерах этой северной части Чили старинные индейские дома, говорят, особенно многочисленны; роя землю среди развалин, нередко находят клочки шерстяных вещей, орудия из драгоценных металлов и початки кукурузы; мне подарили наконечник стрелы, сделанный из агата, в точности такой же формы, как те, что теперь употребляются на Огненной Земле. Я знаю, что в настоящее время перуанские индейцы часто живут в самых высоких открытых местах, но в Копьяпо, как уверяли меня люди, всю свою жизнь проведшие в путешествиях по Андам, есть очень много (muchisimas) строений на высоте, лежащей почти у самой границы вечных снегов, причем в таких местах, где нет никаких проходов, где земля не родит ровно ничего и, что еще более странно, нет воды.

Тем не менее местные жители считают (хотя их и озадачивает это обстоятельство), что, судя по виду домов, индейцы должны были использовать их как постоянные жилища. В этой долине, на Пунта-Горда, развалины состояли из семи или восьми маленьких прямоугольных помещений такой же формы, как и строения в Тамбильосе, но построенные преимущественно из глины с такой прочностью, какой нынешние жители ни здесь, ни, по словам Ульоа, в Перу добиться не могут. Они были расположены в самом открытом и незащищенном месте на дне плоской широкой долины.

Вода была не ближе чем за три-четыре лье отсюда, да и то в очень малом количестве и плохая; почва была совершенно бесплодна: я тщетно искал хотя бы лишайник, прилепившийся к скалам. В наши дни, при наличии вьючных животных, здесь вряд ли можно было бы с выгодой разрабатывать рудник, разве что он оказался бы очень богатый. И все-таки некогда индейцы выбрали это место для своего поселения! Если бы в настоящее время в год выпадало два-три ливня, а не один за много лет, как то бывает теперь, в этой большой долине образовался бы, вероятно, маленький ручеек, а тогда при помощи искусственного орошения (которым так хорошо владели некогда индейцы) почву легко можно было бы сделать достаточно плодородной, чтобы она прокормила несколько семейств.

В моем распоряжении есть убедительные доказательства того, что эта часть южноамериканского материка поднялась близ побережья по крайней мере от 400 до 500, а в некоторых местах от 1000 до 1300 футов со времени появления современных моллюсков; дальше в глубь страны поднятие, быть может, было еще бо́льшим. Так как особенно засушливый характер климата явно обусловлен высотой Кордильер, то можно почти не сомневаться в том, что до последних поднятий атмосфера не могла до такой степени терять свою влагу, как то происходит теперь; поскольку же поднятие шло постепенно, так же проходило и изменение климата. Исходя из этого представления об изменении климата с того времени, когда индейские строения были обитаемы, нужно допустить глубокую древность этих развалин, но я не думаю, чтобы им трудно было сохраниться в чилийском климате.

На этом основании мы должны также допустить (и это, может быть, уже большее затруднение), что человек обитает в Южной Америке с необыкновенно давних времен, – постольку, поскольку всякое изменение климата, вызванное поднятием суши, должно было быть крайне медленным. В Вальпараисо за последние 220 лет поднятие составило несколько меньше 19 футов, в Лиме морской берег был поднят, без сомнения, за время существования индейской расы на 80–90 футов; но такое небольшое поднятие не могло сколько-нибудь существенно отклонить приносящие влагу атмосферные течения. Д-р Лунд нашел в бразильских пещерах человеческие скелеты, вид которых заставил его предположить, что индейская раса существует в Южной Америке чрезвычайно давно.

Я беседовал в Лиме на эту тему* с м-ром Гиллом, инженером-строителем, хорошо знакомым с внутренней частью страны. Он рассказал мне, что догадка об изменении климата иногда мелькала в его голове, но он полагает, что бо́льшая часть земли, которая ныне непригодна для обработки, но на которой встречаются индейские руины, пришла в такое состояние оттого, что водопроводы, сооружавшиеся некогда индейцами в таких поразительных размерах, пришли в негодность, будучи заброшены, а также вследствие землетрясений. Могу заметить здесь, что перуанцы действительно проводили свои оросительные воды по туннелям сквозь коренную породу гор. М-р Гилл говорил мне, что ему по роду своих занятий пришлось осматривать один такой туннель, который оказался низким, узким, искривленным и не везде одинаковой ширины, но зато очень длинным.

 

 

Не удивительнее ли всего, что люди предпринимали такие работы, не зная ни железа, ни пороха? М-р Гилл рассказал мне также об интереснейшем и, сколько мне известно, беспримерном случае, когда подземное возмущение изменило в одной местности направление стока воды. На пути из Касмы в Уарас (неподалеку от Лимы) он видел равнину, покрытую развалинами и древними следами обработки земли, но ныне совершенно бесплодную. Возле нее находилось сухое русло довольно большой реки, откуда некогда отводилась вода для орошения. По виду русла никак нельзя было определить, не протекала ли тут река немного лет назад; в одних местах лежали слои песка и гальки, в других коренная порода была пробита широким каналом, который в одном месте имел около 40 ярдов в ширину и 8 футов в глубину.

Само собой разумеется, что, следуя вверх по руслу потока, всегда будешь подниматься более или менее в гору; поэтому м-р Гилл был немало удивлен, когда, направившись вверх вдоль русла древней реки, вдруг заметил, что спускается с холма. Уклон вниз, как ему казалось, составлял около 40–50 футов по вертикали. Тут перед нами не оставляющее никаких сомнений доказательство того, что прямо поперек старинного русла потока поднялся гребень возвышенности. В тот момент, когда русло реки выпучилось таким образом, воду, конечно, должно было отбросить назад, и она прорыла себе новое русло. Но начиная с того момента и окрестная равнина должна была лишиться оплодотворяющего ее потока и обратиться в пустыню.

27 июня. Мы выехали рано утром и к полудню добрались до лощины Пайпоте, в которой струится крошечный ручеек и есть немного зелени, в том числе даже несколько деревьев альгарробы – рода мимозы. В связи с наличием дров здесь когда-то была выстроена плавильная печь; теперь она находилась под присмотром одинокого сторожа, единственным занятием которого была охота на гуанако. Ночью был сильный мороз, но дров у нас было сколько угодно, и мы не зябли.

28 июня. Мы продолжали постепенно подниматься, и долина теперь перешла в ущелье. За день мы видели нескольких гуанако и след очень близкого к ним вида – викуньи; эта последняя по своему образу жизни самое настоящее горное животное: она редко спускается много ниже черты вечных снегов, а потому обитает в местах даже более высоких и бесплодных, чем гуанако. Из других животных в сколько-нибудь значительном числе нам встречалась только маленькая лисичка; я полагаю, что она охотится на мышей и других мелких грызунов, которые водятся во множестве в самых пустынных местах, пока там есть хоть какая-нибудь растительность. Патагония кишит этими зверьками даже у самых салин, где никогда не найти ни капли пресной воды, не считая росы. Наряду с ящерицами мыши способны, по-видимому, существовать на самых маленьких и сухих клочках земли – даже на островках посреди великих океанов.

Со всех сторон нас окружала пустыня, и ясное, безоблачное небо еще резче подчеркивало унылый характер ландшафта. Вначале такой пейзаж кажется величественным, но это ощущение не может быть длительным, и тогда картина становится скучной. Мы расположились лагерем у подножия primera linea, т. е. первой линии водораздела. Впрочем, с восточной его стороны воды текут не в Атлантику, а в возвышенный район, посредине которого лежит большая салина, т. е. соленое озеро, образующее как бы маленькое Каспийское море на высоте, может быть, 10 тысяч футов.

Там, где мы ночевали, значительные участки были покрыты снегом, который не удерживается, однако, весь год. Ветры в этих высокогорных районах подчиняются чрезвычайно правильным законам: днем свежий ветерок всегда дует вверх по долине, а ночью, начиная с первого или второго часа после захода солнца, спускается воздух из холодных верхних областей, задувая как через печную трубу. Этой ночью дул сильный ветер, и температура упала, должно быть, значительно ниже точки замерзания, ибо вода в сосуде вскоре превратилась в кусок льда. Видимо, никакие одежды не могли бы укрыть от этого ветра: я до того сильно страдал от холода, что не мог спать, а наутро встал совершенно измученный и окоченевший.

Далее на юг люди гибнут в Кордильерах от метелей, здесь же это иногда случается по другой причине. Мой проводник, когда был еще четырнадцатилетним мальчиком, переходил Кордильеры в составе одной партии в мае, и, когда они находились в центральной части гор, поднялась такая страшная буря, что люди едва могли усидеть на мулах, а над землей носились камни. День был безоблачный и не упало ни снежинки, но температура была низкая. Вероятно, термометр опустился ненамного градусов ниже точки замерзания, но действие холода на тела путников, плохо защищенные одеждой, было, должно быть, пропорционально скорости течения холодного воздуха. Буря не унялась и на другой день, и люди начали терять силы, а мулы отказывались идти вперед.

Брат моего проводника попытался вернуться, но погиб, и труп его нашли два года спустя: он лежал рядом со своим мулом у дороги, все еще сжимая уздечку в руке. Двое других из партии лишились пальцев на руках и на ногах; из 200 мулов и 30 коров спаслось только 14 мулов. Много лет назад одна большая партия погибла вся, как полагают, по той же причине, но тела их до сих пор не найдены. Сочетание безоблачного неба, низкой температуры и страшной бури должно представлять собой, мне кажется, явление исключительное для всего земного шара.

29 июня. Мы с радостью поехали вниз по долине до места нашего ночлега накануне, а оттуда к окрестностям Агуа-Амарга. 1 июля мы достигли долины Копьяпо. Запах свежего клевера был просто восхитителен после лишенного всякого запаха воздуха сухой, бесплодной пустыни Деспобладо. Во время пребывания в городе я слыхал от некоторых жителей о находящемся поблизости холме, который они называли Эль-Брамадор, т. е. Ревун. В то время я не обратил достаточно внимания на эти рассказы; но, насколько я понял, холм этот покрыт песком, и шум он производит только тогда, когда люди, взбираясь на него, приводят песок в движение.

То же самое явление подробно описано со слов Зеецена и Эренберга как причина звуков, которые слышали многие путешественники на горе Синай, близ Красного моря. Я разговаривал с одним человеком, который сам слышал шум; он характеризовал его как явление очень удивительное и определенно утверждал, что хотя он не понимает, как получается шум, но для этого нужно было, чтобы песок катился вниз по склону. Лошадь, ступая по сухому и крупному песку, производит какой-то особый чирикающий звук вследствие трения песчинок – обстоятельство, которое я несколько раз замечал на побережье Бразилии.

 

 

Три дня спустя я узнал о прибытии «Бигля» в порт, расположенный в 18 лье от города. Вниз по долине очень мало возделанной земли; на обширных ее просторах растет жалкая жесткая трава, которую с трудом едят даже ослы. Эта бедность растительного покрова обусловлена большим количеством солей, пропитывающих почву. Порт состоит из группы жалких лачужек, расположенных на краю бесплодной равнины. Сейчас в реке так много воды, что она достигает моря, и жители пользуются преимуществом получать пресную воду всего лишь на расстоянии полутора миль. На берегу были сложены груды товаров, и все местечко выглядело как-то оживленно. Вечером я самым сердечным образом распростился с моим спутником Марьяно Гонсалесом, вместе с которым проделал столько лье по Чили. На следующее утро «Бигль» отплыл в Икике.

12 июля. Мы бросили якорь в порту Икике на берегу Перу, под широтой 20°12'. Город имеет около тысячи жителей и стоит на небольшой песчаной равнине у подножия громадной каменной стены в 2000 футов высотой, образующей здесь берег. Все вокруг крайне пустынно. Небольшой дождь выпадает только один раз за очень много лет, и потому лощины наполнены детритом, а склоны гор покрыты кучами тонкого белого песка до высоты в целую тысячу футов. В это время года тяжелая гряда облаков, простирающаяся над океаном, редко поднимается над каменной стеной берега. Место имело крайне мрачный вид: маленький порт с его несколькими судами да небольшая группа жалких домов казались подавленными и никак не соразмерными с окружающими их громадами.

Люди здесь живут точно на борту корабля: все предметы первой необходимости доставляют издалека, воду привозят на лодках из Писагуа, лежащего милях в сорока к северу, и продают по цене 9 реалов (4 1/2 шиллинга) за восемнадцатигаллонную бочку [80 литров] – я купил винную бутылку воды за три пенса. Точно так же ввозятся дрова и, конечно, все предметы питания.

Очень немного животных возможно прокормить в таком месте; на следующее утро я с трудом нанял за 4 фунта стерлингов двух мулов и проводника, чтобы съездить на селитренные разработки. Они-то в настоящее время и кормят Икике. Соль эту начали вывозить в 1830 г., и за один год ее было отправлено во Францию и Англию на сумму в 100 тысяч фунтов стерлингов. Применяется она главным образом как удобрение, а также в производстве азотной кислоты; на порох она из-за свой растворимости не годится. Прежде тут были в окрестностях два чрезвычайно богатых серебряных рудника, но теперь их выработка очень мала.

Наше появление на рейде вызвало некоторые опасения. Перу находилось в состоянии анархии, и каждая партия требовала уплаты контрибуции, так что бедный городок Икике с горечью решил, что пробил и его час. Кроме того, у жителей были и свои домашние неприятности: незадолго до того три плотника-француза в одну ночь взломали запоры на двух церквях и украли всю драгоценную утварь; впрочем, один из грабителей впоследствии покаялся, и утварь была возвращена. Виновные были отправлены в Арекипу, которая, хотя и является главным городом этой провинции, расположена отсюда за 200 лье; тамошнее правительство решило, что жалко наказывать таких полезных работников, умеющих выделывать всякого рода мебель, и потому освободило их.

Так обстояло дело, пока церкви не были снова взломаны, но на сей раз утварь уже не была возвращена. Жители пришли в страшное негодование и, объявив, что никто, кроме еретиков, не посмел бы вот так «обобрать всемогущего Бога», принялись пытать каких-то англичан, намереваясь после того их расстрелять. Наконец вмешались власти, и спокойствие было восстановлено.

13 июля. Утром я выехал на селитренные разработки, до которых было 14 лье. Взобравшись по зигзагообразной песчаной тропе на крутые прибрежные горы, мы вскоре увидали рудники Гуан-тахаи и Санта-Росы. Эти небольшие селения расположены у самого входа в рудники, на холмах, и выглядели еще более бесприютными и заброшенными, чем город Икике. Мы ехали целый день по волнистой местности, представляющей собой самую настоящую пустыню, и только после захода солнца прибыли на селитренные разработки.

Дорога была усеяна костями и высохшими шкурами множества вьючных животных, павших в пути от усталости. Кроме грифа-индейки, питающегося трупами, я не видел здесь ни птицы, ни четвероногого, ни пресмыкающегося, ни насекомого. На прибрежных горах, на высоте около 2 тысяч футов, где в это время года обыкновенно лежат облака, в расселинах скал росли крайне немногочисленные кактусы, асыпучий песок был усеян лишайником, который свободно лежал на его поверхности, не прикрепляясь к нему. Это растение принадлежит к роду Cladonia и несколько походит на олений мох.

В некоторых местах его было так много, что издали песок казался бледно-желтоватым. Дальше в глубь страны на протяжении всех 14 лье я видел только еще одно растение – крохотный желтый лишайник, вырастающий на костях издохших мулов. Тут я впервые увидел настоящую пустыню, но она не произвела на меня большого впечатления, впрочем, как я полагаю, потому, что я постепенно привыкал к подобным картинам по мере того, как ехал к северу от Вальпараисо через Кокимбо в Копьяпо.

Вид местности был замечателен тем, что она была покрыта толстой коркой поваренной соли и слоистым солончаковым аллювием, отлагавшимся, по-видимому, в то время, когда страна медленно поднималась над уровнем моря. Соль белая, очень твердая и плотная; она встречается в вымытых водою нодулах, выступающих из слипшегося песка, и ей сопутствуют большие количества гипса. Общий вид этого наносного слоя очень напоминал местность, покрытую выпавшим снегом, который местами еще не успел стаять и лежал грязными пятнами. Наличие этой корки из растворимого вещества на всей поверхности страны свидетельствует о том, как необыкновенно сух должен был быть климат на протяжении длительного периода.

Ночь я провел в доме владельца одной из селитренных копей. Местность здесь так же бесплодна, как и у берега, но, роя колодцы, можно добывать воду, несколько горькую и солоноватую на вкус. В этом доме колодец был 36 ярдов глубиной; так как дождей здесь почти не бывает, то ясно, что вода в нем не дождевая; впрочем, в этом случае она непременно была бы соленой, как рассол, потому что вся окрестность покрыта коркой различных солей. Поэтому приходится заключить, что вода просачивается сюда под землей из Кордильер, несмотря на расстояние во много лье.

В направлении гор лежат несколько деревушек, где у жителей воды больше, и они имеют возможность орошать небольшие пространства земли и получать сено, которым кормятся мулы и ослы, занятые на перевозке селитры. В настоящее время азотнокислый натрий продается на борту корабля по 14 шиллингов за 100 фунтов – всего дороже обходится его подвозка к берегу. Месторождение представляет собой цельный пласт азотнокислого натрия с небольшой примесью сернокислого и изрядным количеством поваренной соли; пласт имеет от двух до трех футов в толщину. Он залегает под самой поверхностью и тянется на 150 миль по краю огромной котловины, или равнины, которая, судя по ее очертаниям, явно должна была некогда представлять собой озеро или, что вероятнее, глубоко врезавшийся в страну морской рукав; об этом свидетельствует, быть может, присутствие в соляном пласте солей йода. Поверхность равнины лежит на уровне 3300 футов над Тихим океаном.

19 июля. Мы бросили якорь в бухте Кальяо, приморского порта Лимы, столицы Перу. Мы пробыли здесь шесть недель, но из-за смуты в государстве мне мало что удалось увидеть в этой стране. Во все время нашего пребывания здесь погода была далеко не такой прекрасной, какой ее обыкновенно изображают. Над страной все время нависала тяжелая гряда мрачных туч, так что за первые шестнадцать дней я только один раз видел Кордильеры, лежащие за Лимой. Ряды этих гор, поднимавшиеся все выше и выше один за другим, сквозь разрывы облаков имели вид совершенно грандиозный. То обстоятельство, что в нижней части Перу никогда не бывает дождя, уже почти вошло в поговорку.

Но это вряд ли можно считать истиной, ибо почти каждый день во время нашего пребывания стояла густая туманная изморось, которой было достаточно, чтобы улицы становились грязными, а платье отсыревало; здешним жителям угодно называть эту изморось перуанской росой. То обстоятельство, что больших дождей здесь не бывает, совершенно достоверно, ибо дома тут крыты только мазаными плоскими крышами, а на молу предназначенные к отправке грузы пшеницы оставались по целым неделям без всякого прикрытия.

Не могу сказать, чтобы мне понравилось то немногое, что я видел в Перу; впрочем, летом, говорят, климат гораздо приятнее. И местные жители, и иностранцы во всякое время года страдают от жестоких приступов лихорадки. Эта болезнь распространена по всему побережью Перу, но неизвестна внутри страны. Приступы болезни, вызываемые миазмами, всегда кажутся чрезвычайно таинственными.

Судить по внешнему виду местности, является ли она здоровой или нет, до того трудно, что если бы кому-нибудь предложили выбрать в тропиках место, которое ему кажется благоприятным для здоровья, то весьма вероятно, что он назвал бы это побережье. Равнина вокруг пригородов Кальяо покрыта скудной грубой травой, и кое-где разбросаны очень маленькие лужи стоячей воды. Из них-то, по всей вероятности, и поднимаются миазмы, ибо город Арика находился в таких же условиях, но после осушения нескольких луж стал гораздо здоровее. Миазмы не всегда порождаются пышной растительностью в знойном климате: многие места в Бразилии, даже такие, где есть болота и обильная растительность, гораздо здоровее, чем это бесплодное побережье Перу. Самые густые леса в умеренном климате, например на Чилоэ, ни в малейшей степени, по-видимому, не ухудшают здорового воздуха.

Остров Сантьягу в архипелаге Зеленого Мыса может служить другим ярким примером местности, которая, казалось бы, должна быть самой здоровой, но в действительности имеет совершенно противоположный характер. Я уже описывал, как на этих обнаженных, открытых равнинах в продолжение нескольких недель после периода дождей появляется редкая зелень, которая тотчас же вянет и засыхает; в это время воздух становится, по-видимому, просто ядовитым: и туземцы, и иностранцы часто страдают от жестоких лихорадок. С другой стороны, Галапагосский архипелаг в Тихом океане, со сходной почвой и с такой же периодичностью в появлении растительности, – местность совершенно здоровая.

Гумбольдт замечает, что «в тропическом поясе малейшие болотца опаснее всего там, где они окружены, как в Вера-Крус и Картахене, безводной песчаной почвой, повышающей температуру окружающего воздуха». На побережье Перу, однако, температура не чрезмерно высока, и потому, может быть, перемежающиеся лихорадки тут не злокачественны. Во всех нездоровых странах наибольшая опасность подстерегает человека, ночующего на берегу. Происходит ли это из-за состояния организма во время сна или же оттого, что миазмы по ночам обильнее? Достоверно, кажется, что на борту судна, даже стоящего на якоре совсем близко от берега, люди болеют обыкновенно меньше, чем на самом берегу. С другой стороны, я слыхал об одном замечательном случае, когда лихорадка разразилась среди экипажа одного военного корабля, находившегося в море за несколько сот миль от берега Африки, но в то же самое время, когда вспыхнула одна из страшнейших смертельных эпидемий в Сьерра-Леоне.

Ни одно государство в Южной Америке после провозглашения независимости не страдало так сильно от анархии, как Перу. Во время нашего посещения четыре военачальника оспаривали друг у друга верховную власть; стоило только одному слишком укрепиться, как остальные соединялись против него; но как только они побеждали, между ними снова возникала вражда. Недавно в годовщину независимости служили торжественную обедню, и президент принял причастие; во время пения «Te Deum laudamus» все полки вместо перуанского знамени развернули черный флаг с изображением черепа. Представьте себе только правительство, при котором могла быть устроена в подобном случае такого рода демонстрация, выражавшая решимость сражаться насмерть! Такое положение дел сложилось совсем не вовремя для меня, так как оно помешало мне предпринимать какие-нибудь экскурсии далеко за пределы города. Голый остров Сан-Лоренсо, образующий гавань, был чуть ли не единственным местом, где можно было гулять в безопасности. Верхняя его часть, достигающая более 1000 футов высоты, в это время года (зимой) лежит выше нижней границы облаков, отчего вершину покрывает множество тайнобрачных растений, а также немногочисленные цветы.

На холмах около Лимы, на высоте ненамного большей, почва одета ковром из мха с группами красивых желтых лилий, называемых аманкаэ. Это указывает на гораздо бо́льшую влажность, чем та, которая наблюдается на соответствующей высоте в Икике. По направлению на север от Лимы климат становится все более влажным, пока, наконец, мы не находим на берегах Гваякиля, почти под самым экватором, великолепнейшие леса. Впрочем, этот переход от бесплодного побережья Чили к плодородной полосе описывают как довольно резкую перемену, наступающую на широте мыса Бланко, двумя градусами южнее Гваякиля.

Кальяо – грязный, плохо построенный маленький приморский порт. Жители, как и в Лиме, являют всевозможные оттенки смешения европейской, негритянской и индейской крови. Это, по-видимому, народ развратный и пьяницы. В воздухе стоит зловоние, и особенно силен был тот своеобразный запах, каким отличаются почти все города в тропиках. Крепость, выдержавшая длительную осаду лорда Кокрена, имеет внушительный вид, но во время нашего пребывания президент продал медные пушки и начал срывать отдельные части крепости. Объяснял он это тем, что у него нет офицера, которому он мог бы доверить такой важный пост. У него были все основания так думать, ибо он сам стал президентом при помощи мятежа, который поднял, командуя этой же крепостью. После того как мы оставили Южную Америку, он поплатился обычным образом – был побежден, взят в плен и расстрелян.

Лима стоит на равнине, в долине, образовавшейся в процессе постепенного отступления моря. Она расположена в 7 милях от Кальяо и на 500 футов выше его, но так как подъем очень отлогий, дорога кажется совершенно ровной; поэтому по прибытии в Лиму трудно поверить, что поднялся хотя бы на сто футов; это странное обманчивое впечатление отмечает и Гумбольдт. Крутые обнаженные холмы поднимаются, точно острова, из равнины, разгороженной прямолинейными, сбитыми из глины стенками на отдельные, большие зеленые поля. На последних нет почти никаких деревьев, кроме немногих ив да случайных групп бананов или апельсинов.

Город Лима находится теперь в состоянии крайнего упадка: улицы почти не замощены, повсюду громоздятся кучи нечистот, среди которых черные гальинасо, так же привыкшие к людям, как домашняя птица, склевывают куски падали. В домах обыкновенно есть верхний этаж, построенный, во избежание опасности при землетрясениях, из оштукатуренного дерева; некоторые из старинных домов, где теперь живет по нескольку семейств, чрезвычайно велики и своими апартаментами могут поспорить с великолепнейшими дворцами в любом городе. Лима, город королей, должно быть, была когда-то великолепна. Необыкновенное множество церквей и поныне придает ей какой-то своеобразный и удивительный вид, особенно если смотреть на нее с небольшого расстояния.

Однажды я отправился с несколькими купцами на охоту в непосредственной окрестности города. Охота была самая жалкая, но я имел возможность осмотреть развалины одной из древних индейских деревень с могильным холмом посредине, который был очень похож на естественный холм. Остатки домов, оград, оросительных каналов и могильные холмы, разбросанные по этой равнине, создают полное представление об уровне развития и численности древнего населения. Рассматривая гончарные изделия, шерстяные ткани, изящной формы утварь, высеченную из самого твердого камня, медные орудия, украшения из драгоценных камней, дворцы и гидравлические сооружения, невозможно отнестись без уважения к той высокой культуре, какой достигли у индейцев искусства и ремесла. Могильные холмы, так называемые уаки, поистине колоссальны, хотя в некоторых местах это, по-видимому, естественные холмы, которые индейцы несколько отделали, придав им определенную форму.

Тут имеются также развалины совсем иного рода, представляющие некоторый интерес, а именно остатки старого Кальяо, разрушенного сильным землетрясением 1746 г. и сопровождавшей его волной. Разрушение было, должно быть, еще более полным, чем в Талькауано. Массы гальки почти скрывают фундаменты стен; по-видимому, отступившие волны кружили огромное количество кирпича подобно голышам. Утверждают, что во время этого памятного толчка страна опустилась, но я не мог отыскать никаких тому доказательств; впрочем, в этом нет ничего невероятного, ибо форма берега подверглась, должно быть, некоторым изменениям со времени основания старого города: никто в здравом рассудке не выберет добровольно для своего поселения узкую косу из галечника, на которой теперь находятся развалины. Уже после нашего путешествия г-н Чуди, сравнивая старинные и современные карты, пришел к заключению, что и к северу, и к югу от Лимы берег, безусловно, опустился.

На острове Сан-Лоренсо имеются вполне убедительные доказательства его поднятия в современный период; это, конечно, не противоречит тому представлению, что впоследствии произошло некоторое понижение почвы. Та сторона острова, что обращена к бухте Кальяо, представляет собой три слабо выраженные террасы, образовавшиеся в результате денудации, причем нижняя из них покрыта на целую милю в длину слоем, который почти целиком состоит из раковин 18 видов моллюсков, живущих в настоящее время в прилежащем море. Высота этого слоя составляет 85 футов.

Многие раковины сильно корродированы и имеют вид гораздо более древний и разрушенный, чем те, что лежат на побережье Чили на высоте 500–600 футов. Раковинам в этом слое сопутствует большое количество поваренной соли, немного сернокислого кальция (и та и другая соль остались, вероятно, после испарения морских брызг по мере медленного поднятия суши) вместе с сернокислым натрием и хлористым кальцием. Раковины лежат на обломках подстилающего их песчаника и покрыты детритом на несколько дюймов в толщину. Выше по той же террасе раковины, как можно проследить, уже расслаиваются чешуйками и распадаются в тончайшую пыль; на верхней же террасе, на высоте 170 футов, а также в некоторых значительно более высоких местах я находил слой порошка солей, в точности такой же на вид и лежавший в таком же положении относительно остальных слоев.

Я не сомневаюсь, что этот верхний слой первоначально состоял из таких же раковин, как те, что лежат на восьмидесятипятифутовом уступе; только теперь в нем нет и следа органического строения. М-р Т. Рикс подверг по моей просьбе анализу этот порошок; он состоит из сернокислых и хлористых солей кальция и натрия с очень небольшой примесью углекислого кальция. Известно, что если значительное количество поваренной соли и углекислого кальция оставить на некоторое время вместе, то они частично разлагают друг друга, хотя этого не происходит с малыми количествами в растворе.

Поскольку полуразложившимся раковинам внизу сопутствует много поваренной соли вместе с некоторыми солями, составляющими верхний соляной слой, и поскольку эти раковины замечательным образом корродированы и разрушены, я сильно подозреваю, что здесь имело место такое двойное разложение. При этом, однако, должны были образоваться углекислый натрий и хлористый кальций: последняя соль имеется, но углекислый натрий отсутствует. Поэтому я пришел к мысли, что каким-то необъяснимым путем углекислый натрий превратился в сернокислый.

Очевидно, что соляной слой не мог бы сохраниться ни в какой стране, где время от времени выпадают обильные дожди; но, с другой стороны, это обстоятельство, которое на первый взгляд представляется столь благоприятствующим длительной сохранности открыто лежащих раковин, и было, вероятно, косвенной причиной их разложения и преждевременного разрушения, ибо поваренная соль не вымывалась.

Я был очень заинтересован, найдя на той террасе, которая имеет 85 футов в высоту, обрывки хлопчатобумажных ниток, куски плетеного тростника и початок кукурузы, застрявшие среди раковин и множества нанесенного морем мусора; я сравнил эти остатки с извлеченными из уак старинных перуанских могил – и увидел, что по виду они совершенно одинаковы. На материке напротив Сан-Лоренсо, близ Бельявисты, есть обширная гладкая равнина, лежащая на высоте около 100 футов; нижняя часть ее образована чередующимися слоями песка и не совсем чистой глины, все это с примесью гальки, а поверхность, на глубину от 3 до 6 футов, – красноватым суглинком, содержащим немногочисленные, рассеянные повсюду морские раковины и многочисленные обломки грубых гончарных изделий красного цвета, в некоторых местах более обильные, чем в остальных.

Сначала я склонен был думать, что этот поверхностный слой, судя по тому, как он, обширен и гладок, отложился на дне моря, но впоследствии обнаружил, что он лежит на искусственном настиле из круглых камней. Поэтому представляется наиболее вероятным, что в то время, когда уровень материка был ниже, тут была равнина, очень сходная с той, которая ныне окружает Кальяо и которая, будучи защищена с берега галечниковым пляжем, лишь совсем немного поднимается над уровнем моря.

Я думаю, что на этой равнине, с подстилающими ее слоями красной глины, индейцы изготовляли свою глиняную посуду, а во время какого-нибудь сильного землетрясения море прорвалось через пляж и превратило равнину во временное озеро, как то случилось около Кальяо в 1713 и 1746 гг. Вода тогда могла отложить ил, содержащий обломки глиняной посуды из обжигательных печей – более обильные в одних местах по сравнению с другими, а также морские раковины. Этот слой с ископаемой глиняной посудой расположен примерно на такой же высоте, что и те раковины на нижней террасе Сан-Лоренсо, среди которых застряли хлопчатобумажные нитки и другие остатки.

Поэтому можно с уверенностью считать, что в период существования индейской расы произошло поднятие, как уже упоминалось выше, более чем на 85 футов, ибо берег здесь должен был немного опуститься с тех пор, как были выгравированы старинные карты. Хотя за предшествующий нашему посещению период в 220 лет Вальпараисо никак не мог подняться больше чем на 19 футов, но с 1817 г. там произошло повышение на 10–11 футов, частью незаметное, частью внезапное, во время толчка 1822 г. Древность индейской расы в этом месте – если судить по поднятию суши на 85 футов, с тех пор как попали в почву упомянутые остатки – тем более замечательна, что на побережье Патагонии в то время, когда суша там стояла примерно на столько же футов ниже, еще жила макраухения; правда, патагонское побережье находится на довольно большом расстоянии от Кордильер, а потому поднятие там могло совершаться медленнее, чем здесь.

В Байя-Бланке, с тех пор как там были погребены многочисленные гигантские четвероногие, произошло поднятие всего на несколько футов, а согласно общепринятому мнению, в то время, когда жили эти вымершие животные, человек еще не существовал. Но может быть, поднятие той части побережья Патагонии не имеет ничего общего с Кордильерами, а скорее связано с рядом древних вулканических пород в Банда-Орьенталь и потому могло совершаться бесконечно медленнее, чем на берегах Перу. Впрочем, все эти соображения, должно быть, гадательны, ибо кто же осмелится утверждать, что не могло быть нескольких периодов опускания в промежутках между поднятиями – ведь мы знаем, что вдоль всего побережья Патагонии, несомненно, имели место многочисленные и долгие перерывы в действии подъемлющих сил.

 

Назад: Глава XV. Переход через Кордильеры
Дальше: Глава XVII. Галапагосский архипелаг