Зрители пережили то, что порекомендовали пережить: экран не способен вместить историю конфликта — показали наиболее острые фрагменты. Возникло чувство единения в борьбе с нацизмом. Правда, в ходе антифашистской кампании конкретика утрачена: никто точно не знает, сколько нацистов было и какой процент нацисты занимали от собственно евро-мятежников; трудно понять, как сочетается нацизм с ориентацией повстанцев на Европу, официально не принимающей нацизм; не ясна судьба упомянутых нацистов сегодня — главного негодяя объявили в розыск, а что с остальными? Хулиганы то были, или осмысленные последователи идеологии Риббентропа? На пике борьбы у зрителей возникло ощущение, что в Украине собирались установить филиал Третьего Рейха, хотя это, видимо, не вполне соответствует программе мятежа. Затем про нацистов говорили меньше — а больше говорили про интересы России. Первые лица государства лишних слов не произносили, но народ прокричал: воссоединение русских, спасение исконной земли.

Тех, кого решили защищать вчера, последние двадцать лет не защищали — многие из подзащитных успели помереть в бедности, а сотни тысяч уехали с родины, чтобы работать прислугой в заморских краях. Неожиданное желание защитить разгорелось ярко. Когда столь хочется спасти, то становится безразлично, от какой именно беды — от бандеровцев, от украинских олигархов, от европейского влияния, от униатской церкви; защищают разом от всего.

Острием проблемы стал фашизм, и армейская компания стала фрагментом Великой Отечественной, но речь все же шла об ином.

Бандеровцы встали в передовые колонны евро-мятежников не случайно, они воплощают в наиболее радикальной форме намерение мятежа — отъединиться от русской судьбы. Если бы такой сценарий осуществился, геополитические интересы Отечества оказались бы ущемленными — про это написали многие; в обществе про это говорили все. Спасали не столько от конкретного фашизма — ну, сколько там этих бандеровцев? — сколько от будущих угроз. Титульная нация былого Советского Союза выразила единодушие в желании вразумить соседа — ведь он наш брат, кому, как не нам надлежит сделать внушение. В ходе борьбы с «фашизмом на Украине» соседей пренебрежительно именовали «украми» и «еврохохлами» — данные клички трудно отнести к антифашистской риторике, но дело здесь в ином, в фашизме совсем уже не гитлеровского толка. Этот фашизм новый, пришедший в мир на плечах современного неолиберализма, и он прописан не только в Украине, и не одними бандеровцами воплощен.

Идеология фашизма сделалась популярна после уничтожения коммунистической доктрины — фашизм давно признали закономерной реакцией на коммунизм. Если данное (реваншистское) соображение осуждали представители Франкфуртской школы в 70-х годах — то с тех пор оно вошло в сознание обывателей как аксиома: про это написаны труды, прежде всего труды людей либеральных — но есть и теоретики так называемой «консервативной революции» — Эрнст Нольте, Александр Дугин. Имеются социальные исследования, подчеркивающие «вторичность» (тем самым, меньшую виновность) фашизма по сравнению с коммунизмом. Гитлер и его режим — это реакция на Сталина и его режим, а, следовательно, фашизм есть реакция на коммунизм и даже фашизм менее виновен перед лицом истории.

Фашизм не то, чтобы вывели из-под суда, но вину фашизма существенно уменьшили, разделив вину на двоих (с коммунизмом), а то и на троих (учитывая фактор варварства отдельных народов). Фашизм не то чтобы оправдали, его объяснили.

Крах Советского Союза и социалистической идеологии означал реактивное торжество идей фашизма — слишком долго его поносили, чтобы не возникло реакции. В освобожденных от советской власти республиках в той или иной форме прошло признание фашизма — как этап в борьбе с российской экспансией. По Латвии регулярно проходят парады СС и лишь с недавнего времени эти парады не посещает премьер-министр страны. Борьба за национальную свободу от советского гнета — объединена с лояльным отношением к фашизму.

Удивляться фашистской риторике тех, кто избавляется от российского влияния, не приходится — но важно совсем иное: фашистская риторика вошла и в русскую культуру точно так же.

И, прежде всего, так произошло в сознании самого русского народа, той его части, которая осуждала советскую идеологию. Российские книжные магазины сегодня полны литературы, трактующей нацизм если не в героической тональности, то с пониманием миссии германских войск.

Но и это еще не все. Фашистская идеология — понятая как необходимость в борьбе с интернационалистической идеологией лицемерного коммунизма — была принята как исторический образец. История испанских интербригад показывает, что твердая националистическая идея — легко разбивает зыбкую интернационалистическую. Уроки этой победы сказались повсеместно.

Фашистская мораль — то есть, братство избранных, имперская национальная идея — начисто вытеснила все былые социалистические лозунги. В самой России (не говоря уж о бывших республиках СССР) возникли организации и движения фашистского толка. Фашистские ритуалы (или напоминающие фашистские), фашистская символика, знаки коловратов, бритые затылки, черная униформа, агрессивная национальная агитация — все это стало привычным для российского патриота.

Те, кто порицал бандеровцев в Украине и требовал введения войск для спасения русского населения, отнюдь не были интернационалистами. Русскому журналисту сказали, что в гражданской войне нет правых и виноватых, он ответил просто: главное то, что выгодно России. Это не единичный, но типичный ответ; рефреном звучала странная формулировка «в эти трудные для России дни» — так сказали тысячи телезрителей. Звучит выражение дико: казалось бы, дни — трудные для Украины, на территорию которой собираются ввести войска; но нет, в сознании русского обывателя основная трудность выпала на долю русского населения — под угрозой оказалось нечто сверхценное, то, что надо защитить вопреки любой напасти — под угрозой общая русская судьба.

Именно этим и были вызваны эмоции: спасали не конкретных людей от конкретных бандеровцев, каковые мгновенно растаяли аки дым, но спасали от покушения на единство русского народа. Если бы спасали конкретных людей, тогда бы требовался десант в эпицентр событий; но спасали народ в целом, спасали сознание народа, его историческую миссию и судьбу. Именно это нашло отклик в сердцах. То была не рядовая операция по обезвреживанию бандитов — но нечто судьбоносное — и это почувствовали все телезрители.

Реакции зрительного зала были соответствующие «в эти дни я сделал выбор — я русский, и это навсегда», «отечество в беде», и так далее; иным эмоции покажутся преувеличенными, наигранными — ну стоит ли тратить столько страсти из-за сотни бандитов? Даже зловещий Сашок Белый, который мог бы добраться до атомной электростанции, не кажется поводом для демонстрации армады: злодея можно обуздать меньшими средствами. Но речь не о бандитах. И речь даже не о соплеменниках. До тех пор, пока миллионы соотечественников прозябали в Украине в пределах безвизовой доступности, их судьба никого не беспокоила. Когда возникла угроза раскола — тогда настали «трудные дни». И это понятно. Можно определить это настроение как ответственность за общую русскую судьбу. Ответственность выражают агрессивно — что делать? Спонтанная агрессия доминировала вчера у телеэкранов.

Началось это давно, сразу после падения Советской власти. В первые годы т. н. «гласности» стал издаваться журнал «Элементы» (издатель А. Дугин), в котором фашизм трактовался как идеология борьбы с атлантизмом, как идеология Евразии, необходимая России. Российские философы-евразийцы (наиболее радикален Ильин, но и Данилевский весьма напористый философ) сделались крайне важны для осознания исторической миссии народа. У философа Ильина можно отыскать такие цитаты, которые послужат руководству к действию — и на пепелище идеологии, когда опереться было не на что, оперлись на евразийство. Евразийцы (правильнее называть их идеологами, это не категориальная философия в германском понимании, скорее учение жизни) смыкаются в восприятии с идеологами наподобие ван дер Брука или Юлиуса Эволы, с идеологами т. н. Консервативной революции, Третьего пути. Идеология европейских «цивилизованных» фашистов подавалась в журнале «Элементы» как выгодный России рецепт бытия, в нем же печатались малоизвестные и интригующие беседы Гитлера, провокационные высказывания Розанова и т. д.

И этот журнал был далеко не единственным — но показательным чтением, наряду с мистикой Мамлеева, Рене Генона, романтикой Селина и Эзры Паунда. Модным писателем стал Эрнст Юнгер, модным стало быть «немного фашистом». Для борьбы с американской экспансией и «атлантической державой» — фашизм выбирался как действенное оружие, — как прикажете восстановить разрушенную империю? Фразеология газеты «Завтра», не скрывавшая «имперскости» мало чем отличается от традиционной фашистской, но, так сказать, в «хорошем смысле» — ведь никто не зовет к геноциду — зовут лишь к единству и победе над захватчиком.

Поскольку интернационала трудящихся больше нет, формой общего сопротивления становится единство в нации, единство в судьбе народа. Так возникла партия «национал-большевиков» (а тот, кто захочет найти отличия в идеологии национал-большевиков и национал-социалистов, пусть пишет диссертацию). От уродливых и быстро забытых моделей фашизма (партия Баркашова и общество Память) перешли к более солидным — и более романтическим — конструкциям. Помимо прочего, возник особый, популярный в авангардных кругах гламурный фашизм — эту версию представляет писатель Лимонов и его последователи, ряд художников имперцев, в том числе и те, кто считает себя «левыми» — хотя исповедует имперскую доктрину.

Гламурный фашизм сегодня вполне вписан в кап-действительность и даже участвует в образовании моды — этакие кружевные трусы со свастикой. Авангардное искусство поддерживает эту версию, а молодые литераторы-патриоты добавляют искренней народной слезы. Это скорее эстетическое явление, но, поскольку данный вид творчества постоянно апеллирует к массам, к сознанию оскорбленного русского народа, эффект такой эстетики имеет значение и социальное. Эту квази-фашистскую идеологию классическим образом разогревал нормальный, естественный, закономерный реваншизм. Исключительно обидно то, что Советская империя рухнула, и смотреть на то, как компрадорская мораль либералов ее растаскивает на куски — больно.

Было бы опрометчиво, говоря о возникающем фашизме, упустить роль отечественного либерала, который фашизм звал усердно. Развитию отечественного имперского сознания помогала либеральная компрадорская политика. Страну разворовали, растащили народное достояние по феодам, а феодалы переместили доходы за границу — тем самым, стану вывезли за рубеж. Это даже не дань, которую платят в Орду, это фантастическая ситуация, при которой существование страны эфемерно: ее богатства лежат глубоко под землей, а наземные богатства находятся за ее пределами, у потенциальных врагов. Оправдали воровство тем, что надо развалить коммунистическую страну и плановое хозяйство. Чтобы не жалеть обкраденной страны, оболгали ее прошлое — тут уж громили все подряд, одним разом избавлялись от ненавистного коллективного хозяйства. Клеймили Красную армию, Сталина, Ленина, Маркса, Маяковского, разоблачили подвиг Зои Космодемьянской, оборону Ленинграда, революцию, комиссаров, космонавтов, фигурное катание и сельское хозяйство; надо было все советское уничтожить, и лакейское сознание заставляло сделать более, чем даже просят.

Когда твою страну разворовывают планомерно и сладострастно много лет подряд, а народу говорят, что это происходит заслуженно, поскольку народ глуп, возникает естественная реакция — иной реакции быть не может. Произошло то, что не могло не произойти — идея желанной империи сопряглась не с интернационалистической (проигравшей) идеологией, а с националистической, на которую отныне вся надежда. Советская империя развалилась под влиянием центробежных сил; но существует идея иного порядка, лучшего — Российская империя.

То, что вокруг нас — легко трактовать как проявления фашизма; действительно, напористая глобализация очень напоминает колониализм, а колониальная политика Запада непосредственно связана с фашизмом. Россия в кругу алчных интересов, рвущих ее рыхлое тело на части.

Таким образом, борьба за Российскую империю стала в некотором роде борьбой с фашизмом. Но это лишь кажется. Это абсолютно фальшивая посылка.

В этом месте возникает смысловая каша. Невозможно одновременно бороться против фашизма и за империю. Фашизм — это и есть имперская национальная идея. Невозможно бороться за империю против империи. То есть, можно, разумеется, но у этой борьбы есть специальное название — империалистическая война. Именно империалистическая война, а совсем не антифашизм.

Разберитесь в посылках: вы против фашизма, за «братскую помощь славянам» или за присоединение утраченных территорий? «Помочь братушкам-славянам» — этот лозунг позапрошлого века звучал недолго; затем решили братьев вразумлять ради воссоединения русской нации, а сантименты — в сторону. Есть соблазн назвать происходящее ответом фашизма на фашизм; но и это неправда. Фашизма нет нигде — ни с одной из сторон.

Намек на фашизм есть, дрейф в сторону фашизма имеется, но это далеко не фашизм. И откуда бы ему взяться? Чтобы появился фашизм, нужна мощная цивилизационная идея — таковой нет. Радикальной имперской идеи у Запада нет, он ослаблен демократией и олигархией, обескровлен идеологически. «Глобализация» — единственная, небогатая программа, которая на наших глазах почила в бозе, какой уж тут фашизм.

И Россия — совершенно не фашистская держава. Сравнения Путина с Гитлером (или Сталиным) не выдерживают никакой критики. Системная ошибка оппозиции Путину состоит в том, что волевого президента сравнивают то с Гитлером, то со Сталиным. Но это иной тип, совсем не похожий на Гитлера, и на Сталина не похожий. И Гитлер, и Сталин — носители идеологии; сила Путина в том, что у него никакой идеологии вообще нет.

Это не оскорбление властителя, но просто особенность данной власти. Оппозиция ищет в режиме Путина зловещую идеологию наподобие гитлеровской — вот и аншлюс случился, вот и Судеты, и т. п. — но это иной тип, не европейский. Путин, разумеется, наиболее мощная фигура современной политики, хотя бы потому, что спорить с ним невозможно — нет никакого повода для спора. Точнее говоря, на месте России возникла империя не европейского типа, но степная, азиатская империя.

Особенность русской истории настоящего этапа в том, что огромное пространство оказалось лишенным идеологии. А лишить идеологии — значит лишить стимула строительства. Строят хаотично и без стиля, а чаще за границей — нет и не может быть стиля у кочевников. Социалистическую идеологию снесли, и ничего вместо нее не построили. Запад усердствовал в разрушении социализма, полагая, что это пустое место затопит капитализм европейского разлива. Ну да, хлынул капитализм без профсоюзов, напоминающий феодализм; возникла система феодов с компрадорским капиталом и тд, но это все не главные характеристики. Главная же характеристика в том, что возникшая иерархия работает; кажется, что у нее есть система подчинения, но объяснить эту идеологию невозможно. Нет ни образования, ни своего искусства, ни науки (необходимых для идеологии дисциплин); вот власть есть — а идеологии нет. Это кажется европейскому аналитику невозможным.

От бессилия прибегают к сравнениям с Гитлером, и эти сравнения заслуженно порицаются. Нет в российской идеологии ни нацизма, ни европейского мессианства, ни желания построить новую Римскую империю, да и самой идеологии нет. Это, скорее, описывается словом «судьба»; есть судьба обширного кочевья, живущего принципами, помогающими выжить и шириться. Это кочевье, вынужденное защищаться и нападать, использующее все, что можно использовать для победы. Руководить этой подвижной массой бесправного народа может лишь лидер иного, совсем не европейского типа.

Как реакция на авантюрное желание видеть мир всецело европейским, подчиненным одной цивилизационной модели, возник ответ Азии. Огромное пространство России вычистили от социализма и коммунизма, роднивших с Европой идеологий — и, когда снесли идеологическую надстройку, обнажился степной радикал. Христианство, абсолютизм, социализм, Советская власть — все эти интернациональные доктрины стояли между судьбой наследницы Орды и сегодняшней Россией. Но идеологию снесли начисто, выбелили лист до основы — а там написано одно: Орда. И в итоге на пустыре появилась личность, сформированная по типу Алариха, Тамерлана, Бабура, Чингисхана.

Не следует искать аналогии со Сталиным; во-первых, Сталин был в очень большой степени приверженцем марксизма (Маркса знал поверхностно, в сущности, опровергал, но был идеологизирован насквозь); Сталин — продукт идеологического времени России, он мог сформулировать, каков тот мир, во имя которого он убивает так много людей. Тамерлан или Чингизхан — не утруждают себя формулировками; за них это скажет интеллигенция Каракорума. Степной правитель возникает именно как противник всех идеологических спекуляций и бессмысленных разговоров. Азия — в ответ Европе — порождает лидеров-воинов в обилии. Бабур, Тамерлан, Чингизхан и многие иные потому вгоняли в дрожь европейцев, что те не могли объяснить их природу — немногословные, коварные, жестокие — но их цель не поймешь никогда. Это потому так, что цели нет. Есть коварство, но иное коварство, не по типу Ричарда Третьего; есть воля, но иная воля, не та, коей обладал Бисмарк.

Идеологии в такой личности нет никакой — в этом и состоит ее сокрушительная мощь. Поскольку нет идеологии — нет повода ее разоблачить. Можно легко доказать порочность фашизма и нацизма, можно показать лицемерие социализма и несбыточность коммунизма — но у Чингизхана и Тамерлана нет идеологии, которую можно разоблачить. Он, тем самым, неуязвим для критики. Возьмите великую идею Священной Римской империи и покажите, что Гитлер ей не соответствует — с газовыми камерами; это нетрудно. Возьмите идею всеобщего равенства и братства и покажите, что Колыма выпадает из проекта — это легко сделать.

Но у Тамерлана нет никакой идеи — никакой идеологии — только власть и сила. Это не совпадает с идеологизированной Европой, как не совпадают размеры железнодорожной колеи — и невозможно спорить. Есть мощная, сокрушительная, как пожар, власть, она неуязвима для критики по праву; цель у нее лишь одна — хранить Азиатские пустоши от распада. Это титаническое намерение оспорить нечем; когда предлагают провести демократические выборы в степи — это пожелание равно тому, чтобы Чингизхан принял участие в конкурсе на лучшего полководца. Правитель правит, пока сидит в седле, вот и вся идеология. Другой нет, и повода для референдума нет.

Так возник новый город Москва, новый Каракорум — город и похож на прежнюю Москву, и совсем иной, окруженный невозделанным кочевьем. Город уже не олицетворяет оседлое государство — сегодняшнее государство ничего не производит для оседлой жизни и не стремится к таковой, оно всегда в седле. Иногда — в турпоездке, иногда — в танке; но дома — нет. Так возник русский патриотизм нового типа, отчасти похожий на предыдущий, но с новыми, татаро-монгольскими, чертами. Слово «русский» сделалось своего рода заклинанием — это уже не коммунист, и совсем не православный, это представитель страстного обиженного народа, имеющего географическую судьбу и особую миссию. Какую судьбу — трудно сказать, это уже не миссия «всечеловека» или миссионера крестьянства, сегодняшняя миссия определяется словами «выжить» и «идти вперед»; это сильный импульс, как у воина степей.

И Запад глядит, разинув рот: что скажешь против степной логики? Что скажешь Тамерлану? Борись за демократию? Тамерлан лишь улыбнется в ответ — он не плох, и не хорош, он просто такой, какой есть: идет вперед, как степной пожар, вот и все. Возразить ему невозможно. Западу нечего противопоставить Тамерлану; организм Запада дряблый и ожиревший от демократии, Запад сам угробил свою философию и искусство, он не умеет ничего сказать поперек — говорит только то, что выгодно. Никакого гуманизма, никакой философии — остался один постмодернизм и декоративные квадратики вместо искусства.

Тамерлан — естественный азиатский ответ на эту дряблость. Тамерлан и степняки равнодушны к культуре, но инстинктивно тянутся ко всему, что может пригодится. Финансовая цивилизация? Ну, пусть будет и она: какая есть, такую и возьмем; мы идем вперед и забираем территории и все, что блестит. По пути возникают проблемы, мы проблемы решаем. Много славян в банке не поместится — и так судьба Украины была решена. Фашизм классический здесь совсем не при чем. Это просто такая новая степная история.