Мастер Иоахим, несмотря на свой более чем преклонный возраст — было ему без малого девяносто лет, оказался деятельным и даже резвым старичком. Одетый по-старомодному — так, как давно уж не одевались, — с седенькой бородкой эспаньолкой — таких тоже уже не носили, — Иоахим словно помолодел, занявшись делом.

Майор Логинов, Елизар и Аким с ног сбились, лазая в пороховые погреба под остатками крепостных стен. Мастер с ног не сбился, потому что его большей частью носили на руках: уж больно круты и скользки были полуобрушенные ступени. Порох старик испытывал на вкус, запах и цвет, как повар или кондитер. Вытащит щепотку или комочек из бочки, долго нюхает, лизнет раз-другой, поднесет к свету, начнет разминать в пальцах.

Иной раз бросит на землю, сердито прошамкав:

— Дрэк… раус!

Это означало — выноси и выкидывай, никуда не годится. В другой раз заведет к потолку выцветшие стариковские глаза, подумает и скажет:

— Добавим сюда сальпетер, то есть селитру, перемелем… Тогда поглядим, что выйдет.

В этот день мастеру с утра понадобилось съездить на мюльню. По дороге терпеливые майор и Елизар уже в который раз выслушивали рассказ старика о том, как в молодости он был искусным литейщиком и пушкарем, владел собственной пушкой-кулевриной, длинной, как бревно, весящей не менее трехсот пудов без станка. В то время пушкари составляли отдельное ремесленное сословие. Мастер, владевший пушкой, со своими подмастерьями нанимался в войско любой воюющей страны. Иоахиму тоже довелось повидать свет: служил и в Нидерландах, и во многих немецких княжествах, участвовал в осаде крепостей и городов, пока однажды красавица кулеврииа не разорвалась по всей своей длине, оттого что неопытный подмастерье заложил в нее слишком большой заряд.

Ах, какая это была пушка! Звали ее «Рыкающий лев», об этом свидетельствовала надпись, отлитая на стволе. Кроме того, ствол был украшен изображением львиной морды и двух дев, держащих лавровый венок. Вот в те годы Иоахим и научился пороховому делу и изготовлению ядер.

Перед мюльней исправные часовые остановили повозку, поглядели, кто едет, затем пропустили во двор. По требованию мастера тут же на дворе все разулись, выложили шпаги, пистолеты, и даже ключи, у кого они были. С металлическими предметами на мюльню входить было нельзя из опасения случайно высечь искру. Мало ли за что заденешь шпагой или подбитым каблуком?

Внутри мюльни, возле жерновов, работали пороховщики, с головы до ног одетые в подошвенную кожу, словно рыцари в доспехи. На ногах у них были мягкие войлочные обувки, и оттого двигались они неслышно и плавно, как коты. Толстую кожу носили, чтоб хоть малость предохранить себя на случай пожара. Всем известно, что порох взрывается, только когда он укупорен, а россыпью просто горит сильным и жарким пламенем.

От мелкой и едкой пыли на Акима напал чих. Расчихался хуже, чем если б от нюхательного табака. Старик нетерпеливо махнул на него рукой, показал на дверь: выйди, мол, мешаешь!

Аким послушался, тихо ступая в одних чулках, вышел на волю, огляделся. Ласково пригревало солнышко, равномерно стуча, словно бы прачки били вальками, вращалось в лотке водяное колесо.

Аким выбрал себе уютное местечко в тени, прилег на травку и тотчас не заснул, а как бы погрузился в сладкую дрему. Привиделось ему, будто он не здесь, а дома, под Рязанью, и не взрослый офицер, а еще мальчонка. Так же, как дома, пахла трава, так же журчала вода — дома-то сквозь сад протекал родник. Вот сейчас мать позовет полдничать.

Вдруг что-то прошуршало возле самого лица. Змея! Аким вскочил, как подброшенный, попятился, поднял с земли прутик — гадюку лучше всего бить гибким. Всмотрелся и от изумления чуть не ахнул! Вместо змеи увидел серый жгут, уходящий дальше в траву. Он живо присел на корточки, схватил жгут, потянул, понюхал. Вот те раз! Так это ж фитиль!

Кто-то, видно, метнул клубок фитиля так, чтоб тот, размотавшись, достал до дырки воздушного продуха в землянке, где хранились бочки с готовым порохом.

Аким, что было силы крикнул:

— Караул! Бежи сюда!..

И сам, не выпуская фитиля, кинулся к водяному лотку, откуда, должно быть, метнули клубок. По лотку кто-то убегал, разбрызгивая воду, торопясь; на той стороне зашуршали кусты.

На Акима набежал растерянный, ошалевший от неожиданной тревоги караульный солдат.

Аким ткнул ему прямо в лицо фитиль, показал на кусты, крикнул:

— Глядь! Вон он убегает!..

Солдат поднял было ружье, но, вспомнив, что стрелять возле мюльни нельзя, кинулся догонять злодея. Услышав крики, из мюльни выбежали Елизар и Логинов, в караульной сторожке забили тревогу, бежали солдаты, выставив вперед штыки.

Елизар, не размышляя, как был без сапог, схватил свою шпагу, вскочил на коня конвойного драгуна, сопровождавшего их повозку, погнал через мельничью канаву, выскочил на тот берег. В кустах мелькали солдатские треуголки, а впереди, намного обогнав преследователей, прытко бежали двое в крестьянском платье. Елизар припустил за ними. Грохнул выстрел, кто-то из солдат, видно меткий стрелок, приложился и свалил того, кто бежал задним, Елизар хлестнул коня, испуганный конь чуть не сбросил его, потом рванулся вперед тряским, торопливым галопом.

Как ни быстро бежал злоумышленник, с конным состязаться ему было не под силу.

Бежавший человек оглянулся, и Елизар узнал графского слугу Бонифатия. Фенрих крикнул:

— Стой! Стой, не уйдешь! Я тебя узнал, Бонифатька!..

 

 

Бонифатий вильнул в сторону, остановился, вскинул пистолет и выстрелил. Лошадь под Елизаром на всем скаку вдруг качнулась и рухнула. Елизар вместе с ней грохнулся на землю, еле успел высвободить ногу и отползти от раненой лошади, чтобы не зашибла копытом. Шпага завалилась в траву, он не сразу ее отыскал. Вскочил, но тут же вынужден был прислониться к дереву, — видно, падая, сильно ударился.

Погоня промчалась мимо. Последним бежал Аким, под мышкой нес Елизаровы сапоги.

Увидев друга, ахнул:

— Елизарка! Ты раненый?

— Поди ты!.. — с досадой выкрикнул Елизар и в сердцах рубанул шпагой ни в чем не повинное тоненькое деревцо. — Ушел Бонифатька!.

— Какой Бонифатька? — Аким вытаращил глаза.

— Да тот, графский! Пристрели коня, Аким; тяжело смотреть, как мучается животина.

Аким подошел к лошади, поглядел, вернулся.

— Сама околела!.. Обувайся да пойдем.

Мастеру Иоахиму не стали говорить в чем дело, чтоб зря не волновать старика. Суматоху объяснили тем, что на караульных, мол, набежал олень, а может, и не олень, просто чей-то козел.

Солдаты от великого старания могли и перепутать. Старичок долго смеялся, повторял:

— Козел… хи-хи… козел напугал!..

Но караульному офицеру от майора досталось. Приказано было с сего часа выставлять двойные караулы да завести собак.

После обеда в доме синдика появился Федор Павлов. Недавно его произвели в новое звание, из военного фискала он превратился в гевалтигера. В переводе на русский это значило либо человек, имеющий право распоряжаться, либо имеющий право принуждать. Однако сам Павлов от нового звания нисколько не переменился, остался таким же добродушно въедливым, дотошным, каким и был.

— Так, так, — сказал он, выслушав рассказ Елизара. — Бонифатька, говоришь? Графов прислужник? Только он давно уж не графов. Цезарец, видишь ли, им недоволен, прогнал, взял другого камердинера..

Он поглядел на Елизара и Акима.

— Вот так-то, господа фенрихи. Теперь каждый из них сам по себе. А больше вы этого Бонифатьку нигде не встречали, кроме как в гильдийском доме? Вот господин синдик мне тут рассказывал, будто тот дом уж не раз был убежищем здешнему купечеству, его чуть не штурмом пробовали брать, да стены и двери больно крепки. Дверь-то, помните, какая? Вся железом окована. Грабители бы в тот дом нипошто не проникли, кабы им дверь не отворил опять же тот злодей и вор Бонифатька.

Аким ухмыльнулся.

— Это-то мы знаем, господин гевалтигер, мы ж за ним гнались, да он и в тот раз ушел. Мы опосля патрульному начальнику все доложили.

Павлов кивнул.

— Верно, доложили. Теперь я вам расскажу, как сам Бонифатька в тот дом вошел. Дверь ему отворила Катажинка. А Катажинка есть горничная девка твоей паненки, Елизар Артамонов, господин Овчина-Шубников.

Елизар побледнел.

— Не может того быть! — горячо воскликнул он. — Неужто тая паненка у вас? Может, вы ее и в остроге томите?!

На узком лице Павлова появилась тень улыбки.

— Эге, господин фенрих, видно, ты ранен стрелой бога Амура, купидона крылатого; пронзил он твое чувствительное сердце. Не пужайся, не трону я твою прелестницу, никакой за ней вины нет. Да и за ее дворовой девкой тоже. Катажинка та знаешь что показала? Что злодей и вор Бонифатька был крыжацким  ксендзом, ее духовным наставником. И панна Анеля поведала, что проживал он, дескать, в монастыре. Имение же семьи панов Стшелецких было в соседстве с сим монастырем.

— Да как же так может быть? — Елизар обращался не столько к Павлову, сколько к майору, с которым успел подружиться и которому верил. — Разве ж отпустят монаха или попа на волю?

— Отпустят. Да и не только отпустят, пошлют, — спокойно ответил майор. — Иезуитский орден всюду, во все страны, во все мирские дела свой нос сует и всякое средство для них хорошо. Прикажет генерал ордена — монах снимет рясу, пойдет на бал плясать, прикажут — пойдет убивать аль грабить. Ну, а шпионство — их первейшее занятие.

— А где эта панна Анеля теперь проживает? — с невинным видом спросил Аким, подмигивая Елизару.

— Уехала, — сказал Павлов. — Вам же, господа фенрихи, тоже надобно ехать к войску.

С порохом без вас теперь обойдутся. Пока вы по городским улицам ездите, Бонифатька будет сидеть притаясь, а вас не станет, может, и вылезет из своего потаенного места. У него тоже дела, не зря ведь пожаловал. Перестанет опасаться быть узнанным, осмелеет.

Тут мы его и ухватим.