Адмиралтейский суд медленно, но упорно продолжал продираться сквозь дебри непонятного, чтобы докопаться до истины. Для честолюбца Кикина важнее всего было найти виноватого и наказать его по всей строгости морского артикула.

Главный виновник, капитан Иоганн Тыш, и не отрицал своей вины. Он призвал лютеранского пастора, заперся с ним и долго исповедовался в грехах. Грехи у Тыша были немалые, случалось ему есть скоромное в постные дни, случалось дремать в церкви во время богослужения. Будучи однажды в голландских колониях, тайком ходил вместе с другими матрозами в языческое капище — глядеть, как танцуют индийские девчонки жрицы.

Пастор глубокомысленно хмурился, осуждающе качал головой. Но грехи эти признал прощенными: надо только побольше денег пожертвовать на лютеранскую общину.

Яков Брюс, фактически забравший все следствие в свои руки, усердно изучал судовые документы. На счастье, Елизар, покидая каюту, прихватил из шкафа кованую укладку со шканечным журналом и прочими важными бумагами. За свою ученость Яков Вилимович Брюс слыл в народе чернокнижником, но, несмотря на это, что-то не больно верил он а чудеса, а все доискивался какого-нибудь понятного объяснения совершившегося.

При журнале нашлась подробная опись всех грузов, заверенная интендантской печатью, и даже нечто вроде чертежика, грубо набросанного рукой Елизара, где он пометил, куда, в какой трюм или чулан клали различные вещи.

Разглядывая чертеж, Брюс стойко выдерживал нападки Огаркова.

— Не туда глядишь! — яростно вопил Огарков, тыча в чертеж кривым пальцем. — Вот тута есть погибель! Глядь, помечены бочки с пивом и полупивом и с квашеной капустой.

Сие есть опасный груз!

Яков Брюс равнодушно отодвигал мешавший ему огарковский палец.

— Не шуми, Федор. Пиво и полпиво запасены против цыяги, именуемой скорбутом, и притом уложен сей опасный груз в корме. А пучить флейт начало с носу.

Давай глядеть, что в носу, в носовом трюме. Мука — раз. Горох — два. Бобы..

Огарков выразительно вздохнул.

— Вот уж, действительно, страшная кладь, Как это нас с тобой, Яков Вилимович, до сего времени не разорвало, почитай каждый день едим пироги, — Господа адмиралтейцы, — прервал спор Кикин. — Замолкните малость. Ответствуй, господин мичман, по всей правде — знал ли ты злодея, вора и пакостного лазутчика Лех-Кружалъского?

— Бонифация! — Елизар «жал кулаки. — Попадись мне этот аспид, змея подколодная, собственными руками я б его задушил! Бонифатьку-то я хорошо знаю.

Кикин сосредоточенно кивал париком, слушая рассказ Елизара.

— Во-во… Армейский обер-гевалдигер Федька Павлов про то ж пишет.

Вельможный Кикин, хоть Федькой именуя, рад был на место поставить простого подъячего, выбившегося в полковничий ранг. Затем стал читать вслух из присланной бумаги:

— «Дознано, что сей Бонифатька Лех-Кружальский точно проник в купецкий гильденхауз, дом старшей гильдии, чтоб впустить туда грабителей, дабы возбудить неудовольство против честных россиян. Мол, они учинили грабеж самых богатых купчишек. Дознано также, что Бонифатька со. товарищи имел злое намерение поджечь и учинить взрыв на пороховых мюльнях. А когда он в сем злодейском намерении преуспеть не сумел, то перебежал к свеям в крепость, дабы поднять в них павший дух раскрытием российских военных тайн. Сей Бонифатька подсудобил своего Иисусова воина, Ганса-Карла, для гружения военного флейта «Диамант» флота российского. Как тому Гансу-Карлу его воровской и злодейский умысел совершить удалось, пока не дознано, ибо обе означенные персоны покеда пребывают в нетях и не изловлены.

Выяснено, что в цеховых списках мореходов и морских служителей славных торговых городов Гамбурга, Любека и Бремена никакого человечишки по имени Ганс-Карл не значится. Прозвание то не есть его настоящее имя, а обманная выдумка».

Кикин бросил на стол бумагу, — Вот, господа морской суд, что пишет нам Федька Павлов. Выходит, обмишурили сего господина мичмана и капитана Тыша лихие иезуиты, Но и сам обер-гевалдигер тоже хорош. После сдачи Штейнбока приказал никого из пленных не отпущать, нарочно привез людишек, которые того Бонифатьку знают в лицо. Всю крепость обыскали, никого не нашли. А оный Бонифатька, как потом установили, все время прятался в рыцарском камине в старой башне.

А тот камин такой, что в его с конем въехать можно. Охо-хо!.. Вот и въехали… Он вздохнул.

— Ты-то как, Елизар, на тую башню забрался? Расскажи. Елизар начал рассказывать, как брели по воде, как прислонили лестницы и по ним на барбикан залезли мушкетеры и гренадеры и стали швырять гранаты с зажженными фитилями. Шведы от сей неожиданной диверсии растерялись, повернули против них резервы. А это только и надо было.

Сытое лицо Кикина вроде даже помолодело, он ерзал в кресле, несколько раз одобрительно хлопал кулаком по столешнице. Видно, смолоду сам был лихой вояка, любил молодецкую драку. Пылкий Огарков весь изнемог, прямо навалился на хладнокровного Брюса, в азарте теребил его за плечо, чуть не сронил с Брюсова носа очки.

— Ну что ж, господа морской суд, — сказал Брюс. — Порешим: сего мичмана считать обеленным и возвернем его на службу.

— Э, нет! — Кикин вдруг словно очнулся. — Э, нет, Яков! Так нельзя. Царь гибель военного корабля так не оставит, сам станет читать судейские бумаги. Вот нам всем и всыпет. Виновный должон быть. Ну, кто виноват, ясно: перво-наперво капитан. Да, кстати, он малость и в уме помешался. А мичмана мы ни к чему не приговорим, но оставим в подозрении. Иначе, господа адмиралтейцы, никак нельзя, с нас же спросится.