Шведы сидели в замке уже две недели. Русские установили батареи, заложили мешками с песком внутренность некоторых домов в форштадте, тех, что выходили к замковым воротам. Теперь эти дома стали надежным укрытием от замковой артиллерии. Однако от бомбардировки замка осаждающие воздерживались. Опекун голштинского герцога упрямо гнул свою линию, — герцогское достояние не должно понести ни малейшего урона!

Через две недели из узкой стрельчатой амбразуры над замковыми воротами высунули длинный шест, стали им трясти и вертеть, чтобы развернуть белое полотнище, обмотанное вокруг древка. На замковую башню вылез трубач, со всей силы затрубил. Штейнбок желал вступить в переговоры.

Ему ответили тоже маханием белого флага и игранием на трубе.

Старинные ворота замка начали медленно отворяться, затем поднялась горда — массивная стальная решетка, тоже прикрывавшая ворота, — пропустила шведского офицера с белым платком в руках и трубача, следующего за ним. Офицер вздел платок на острие шпаги, трубач упер раструб трубы в бок. Оба браво прошагали до середины площади, остановились против комендантского дома. Трубач снова затрубил.

Навстречу вышел русский офицер, тоже с белым платком на шпаге.

— Наш фельдмаршал желает знать условия, на каких ваш фельдмаршал согласен принять замок. Мы уходим, — сказал швед.

— То есть как это? — удивился русский офицер. — А кто ж вас выпустит?

Швед вышел из себя. Путая русские и шведские слова, понес о воинской чести, о доблести — невесть что, не имеющее прямого отношения к делу. Русский терпеливо слушал. Так ни до чего не договорились, снова протрубили и разошлись.

На следующий день шведы опять выкинули белый флаг. Парламентер сказал, что фельдмаршал Штейнбок сам согласен выйти для переговоров, если ему гарантируют безопасность и свободу возвращения к своему войску, сидящему в замке. Безопасность гарантировали.

Штейнбок вышел с двумя генерал-майорами по бокам. Сзади шли два трубача и непрерывно трубили. Впереди шведский капитан нес белый флаг.

Меншиков спешил, вышел договариваться, прихватив только двух полковников и одного трубача. Штейнбок предложил капитуляцию с тем условием, что шведы, сдав все оружие и артиллерию, будут отпущены на родину. Но знамена и литавры им оставят.

— Ишь чего захотели! — рассердился Меншиков и, обращаясь к своему полковнику, говорившему по-шведски, приказал — Растолкуй старому бирюку, что знамена и литавры мы у них обязательно должны забрать, чтоб было чем погордиться, ибо сие есть — трофеи. А их отпустим за выкуп, ежели шведская казна таковой внесет.

Договорились на том, что Штейнбок сдаст замок, оружие и знамена с литаврами, но людей пусть содержат в плену не русские, а датчане. Как-никак Дания ближе к Швеции.

 

На следующий день утром со стороны замка раздались медленные удары барабану словно хоронили кого. Прискакали генералы, приказали полкам строиться в поле перед лагерем.

Ворота замка отворились, появился печальный кортеж сдающегося войска. Первым ехал фельдмаршал со шпагой наголо, глава опущена на перси. За ним шагали драбанты, несли знамена. Литаврщики мерно били в литавры — кавалерийские барабаны, похожие на котлы. Два таких котла повешены были с двух сторон от седла. Литаврщик бухал правой рукой по одной литавре, левой по другой. Было печально и горестно. На полковые барабаны накинули по куску траурного крепа, в них вовсе не били.

Поравнявшись с Меншиковым, Штейнбок остановил костлявого коня, поддерживаемый адъютантом, слез, подошел к русскому полководцу, встав на одно колено, поцеловал шпагу, положил ее к передним копытам меншиковского жеребца. Александр Данилович сидел как истукан, бровью не повел. И остальные русские держались так же надменно.

Адъютант поднял Штейнбока, поддерживая, повел назад, помог взгромоздиться в седло.

Подошли шведские знаменщики, поцеловали шелк, потуже свернули и обмотали траурным крепом знамена, положили на землю и побрели прочь. Литаврщики и барабанщики повозились, расстегивая пряжки, понесли свои инструменты к рядам преображенцев. Швыряя на землю, многие пробивали туго натянутую кожу, чтоб барабанами нельзя было больше пользоваться, ломали палочки. Преображенский батальон стоял как литой, мушкеты на караул, багинеты блестят на солнце, рукояти тесаков будто не из меди, а из золота. И солдатские лица все как одно злые, усатые, темноволосые. У кого свой волос был светлый, напялили поверх парики, усы и брови нафабрили.

Затем потянулись ряды нижних чинов. Шведские кирасиры, драгуны, мушкетеры и гренадеры громоздили перед русскими кучи оружия, поспешно отходили. Последние батальоны шведов брели вразброд, не держа рядов. Оружие побросали по дороге.

Аким, теперь уже не моряк, а корнет конного полка, сидел на шведской лошади, из тех, что тогда выгнали, во главе эскадрона, искал глазами, нет ли среди шведов злодея Бонифатьки. Может и был, проходили похожие на него, да нельзя было выехать из строя, поглядеть поближе. Жалел, что нет Елизара, у того взор острее, может, он бы и различил.

Елизар уже две недели как пребывал на корабле. Вместе с огарковскими матрозами и своими двумя, Ивашкой и Тимофеем, хлопотал по корабельным делам.

Из брошенного флейта пумпами откачали всю воду, выгребли из трюмов всякий размокший хлам. Потом корабль отвели на глубокое место, как положено, поставили на якорь. Теперь занялись починкой: оторвали обгорелые доски, — к счастью, их было немного, горело-то всего в носовой каюте, там, где жили боцман, тиммерман — корабельный плотник и констапель — старший артиллерийский служитель. Начали вытягивать такелаж. Покосившиеся было мачты выровняли, поставили прямо. Внизу, в трюме, там, где конец мачты, именуемый шпором, упирается в киль, загнали дубовые клинья.

Майор Логинов заказал шить новые паруса: старые уволокли окрестные рыбаки, тащившие с корабля все, что могло им пригодиться. Напоследок занялись конопаткой и смолением бортов.

Одному Елизару со всей этой уймищей работы, конечно, было бы не управиться. Одна пара глаз за всем не доглядит. Выручали Иван и Тимофей, произведенные в урядники, то есть в старшие. Сам Елизар тоже получил повышение. За славную викторию над шведами Меншиков многих отличившихся офицеров повысил в чине. Елизара из фенрихов произвели в мичманы флота, а Акима — в корнеты по кавалерии. Повысили только младших; старших офицеров, начиная от майоров и полуполковников, имел право отличать только сам царь.

Вечно озабоченный, таскавший с собой множество бумаг, различных товарных перечней и счетов, Яков Логинов стал кораблю вроде как крестным отцом. В скорости должен был прибыть выписанный им из Штеттина шхипер — немец Иоганн Тыш. Тот Иоганн Тыш не раз уже ходил кораблями в Архангельск, а также и в Санхт-Питерсбурх. Его знали. Да и синдик Вольфрам Гешке, отписав к штеттинским купцам, получил от них весьма лестные рекомендации сему честному мореходу. Пока же Логинов нашел в помощники Елизару другого моряка, гамбуржца, отрекомендованного датчанами. Гамбуржский подшкипер, Ганс-Карл, с фамилией такой, что не сразу и произнесешь, что-то вроде Шупеншоллер, предъявил письмо от датского артиллерийского капитана Банга, в котором Банг свидетельствовал, что давно знает Ганса-Карла и ручается за него всей своей офицерской честью. В плаванье этого Ганса-Карла брать не собирались — ни к чему там сверхкомплектные, но при починочных работах, а затем при погрузке, был он весьма полезен, ибо плавал прежде на купецких кораблях и знал, как что уложить в трюмах.

Елизару этот человек был не по душе: льстивый, угодливый, будто не моряк, а церковный служка. Матрозы же дивились: неизвестно зачем гамбуржец напяливал на себя две пары штанов сразу. Одни — очень широкие и короткие: если б застегнуть пуговицу у колен, стали бы пузырями, как у голландцев. Из-под них торчали другие, прикрывавшие до половины голенища смазных сапог. Штаны были разного цвета — синие и коричневые, а кожаный жилет ярко-красный и на голове шляпа зюйдвестка, тоже кожаная, желтая.

Попугай да и только!

Однажды произошло такое, что озадачило и насторожило Елизара. Стоя на шканцах своего «Диаманта», так назывался корабль и так должен был зваться впредь, ибо царь Петр строжайше повелел сохранять у отбитых шведских кораблей их прежние имена, дабы враг от этого впадал в удручение, мичман вдруг увидел на берегу того самого старого рыбака, который некогда был лоцманом на русском сторожевом фрегате и вел их корабль к устью Эйдера. Елизар обрадовался, подозвал: может, тот знает что про прежних товарищей, с которыми довелось служить на корабле. Старик тоже признал Елизара, стал улыбаться, кивать, закричал:

— Герр лейтенант, ви лебст? — значит — как поживаешь?

Но вдруг начал пятиться, с мостков сбежал на берег, повернулся и замешался среди прохожих. Елизар поискал глазами, что же напугало старика? Увидел только Ганса-Карла.

Тот стоял, нагло ухмыляясь, щуря свои водянистые, навыкате глаза.

— О, мы рыбу никогда не покупали, — сказал он Елизару. — Бывало, идешь на корабле, увидишь рыбачью лодку, велишь подойти. Рыбу заберем, а их гоним прочь. Поймают еще, в море-то рыбы много!.

Елизара передернуло. Гнать бы в шею этого морского грабителя! Да теперь уж не стоит, завтра приедет Иоганн Тыш. Пусть новый капитан сам решает.