Началось перед рассветом. Лохматая ракета, роняя снопы искр, неторопливо взвилась к облакам, лопнула, рассыпала множество маленьких ярких звезд. И через полминуты, — ровно столько, сколько потребно было, чтобы вздуть огонь на фитилях да поднести пальники к заряженным пушкам, — загремело, загрохотало, будто небесный гром упал на землю и принялся задувать плясовую. Набухли облака серого порохового дыма, заволокли крепостной ров. И наверху, на стенах, тоже заполыхало, задымилось; переваливая через зубцы и парапеты, заклубились серые пороховые тучи.

Чугунные ядра ударяли в камень, камень брызгал осколками. Штурмующие забрасывали ров фашинами — туго стянутыми связками хвороста, — на фашины валили мешки с землей. Вода прыскала из-под фашин, мешки сразу темнели, проваливались, на них швыряли новые и снова валили фашины. Наконец кое-где ров удалось запрудить, и вот, колеблясь, стали подниматься кверху узкие деревянные лестницы. Шведы их отпихивали, но лестницы прижимались к стенам и по ним лезли люди в закопченных, разодранных мундирах, люди с перекошенными от бешенства лицами. Сверху, со стен и с двух мрачных древних башен по обеим сторонам ворот, обрушили на штурмующих бревна, камни, лили горячую смолу, расплавленный свинец, швыряли гранаты.

 

По-прежнему неумолчно ревели пушки, дым, валивший со стен, слился с клубами порохового дыма внизу. И снова из дыма потянулись кверху колеблющиеся лестницы.

На стенах уже дрались врукопашную, кололи, рубились, в упор стреляли из солдатских мушкетов. А снизу все лезли и лезли…

И все же шведы еще надеялись отбить штурм. По крепостному двору и улицам форштадта бежала подмога, волокли пушки, катили бочки с порохом.

Внизу под стенами топталась русская пехота, ждала очереди, когда прикажут лезть. Но лестниц не хватало, многие из тех, что удалось приставить, были разбиты ядрами, опрокинуты, изломаны гранатами. Те, кто ворвались первыми на стены, стали изнемогать, пятиться.

Но вдруг что-то произошло, невидимое, непонятное. Шведские подкрепления повернули, ринулись назад в лабиринт дворов. Где-то со стороны моря стали гулко лопаться гранаты, раскатилась ружейная перестрелка. Раза два бухнули орудия, и потом все примолкло. Но шведы все устремлялись во дворы, а на стены теперь почти беспрепятственно лезли и лезли русские солдаты в зеленых мундирах. И синих с желтой грудью шведов становилось на стенах все меньше. А затем, дрогнув, покачнулся и лег через ров подъемный мост, поднялась закрывавшая ворота решетка и затопотала, помчалась под гулкую арку конница, побежала пехота, верхами мчались офицеры. Даже обозные телеги стали подтягиваться ближе.

Шум сражения примолк. Успокоились пушки, стал оседать, растекаться удушливый пороховой дым. Едко запахло уксусом — пушкари студили уксусом разогретые пушечные стволы. Еще где-то внутри крепости слышался лязг, крики, а через подъемный мост уже шли и ехали не торопясь. Деловито спускали шведские флаги на бастионах, заменяли русскими. Перед комендантским домом, на высоком крыльце, стали четверо барабанщиков, вынули из ременных кармашков, что на перевязях, палочки, дружно ударили отбой.

К комендантскому крыльцу сходились старшие офицеры — победители. Тучный, низко перепоясанный форменным шарфом генерал, главный командующий первой линии, обтирал потные ладони о топорщащиеся полы мундира, весело поглядывал, приосанивался. Как-никак дела вершатся исторические: победителю же подобает величавость, вельможность.

Подошел иноземный генерал-инженер, состоявший при осадном артиллерийском парке, сухой как вобла, снял шляпу с пышным плюмажем, церемонно раскланялся. Подъехал и со звоном спрыгнул с коня кавалерист в медной кирасе. Подошли полковники. Старший из полковников, командовавший первой волной штурма, все еще разгоряченный, потный, злой, но буйно-веселый, ни с того ни с сего обнюхал один рукав своего мундира с огромным, чуть не по локоть обшлагом, понюхал другой рукав и даже полу. Вздохнул, стянул с головы пышный, круто завитой парик, тоже понюхал и сунул в карман. Генерал — ха-ха-ха! — знал, в чем дело. Осажденные швыряли со стен не только гранаты, лили не одну смолу или свинец. Случалось, опрокидывали и бадью со всякой пахучей дрянью.

Значит, и господину полковнику досталось: окатили навозной жижей. Что ж, бывает, на то и война!

Подбежал рослый солдат, почтительно положил к ногам командующего личный комендантский штандарт. Дородный генерал пошевелил плотный шелк носком ботфорта, спросил:

— А где сами господа шведы? Чегой-то не видно. Али стыдятся, как девицы на выданье?

Вокруг засмеялись. Громче всех смеялся припахивающий полковник, прямо заходился.

Усатый, сурового вида, саженного роста капрал вытянулся столбом, гаркнул:

— Сидят запершись в цитадели. Сами себя в острог определили, вместе с колодниками, дабы чего с ними не приключилось.

— Ну и пущай сидят, — генерал махнул рукой. — Самое для них место.

Вдруг все задрали головы кверху, посторонились с крыльца. Около главного флагштока над комендантским домом возилось несколько военных, предостерегающе что-то кричали вниз. И огромный, величаво расправлявшийся и опадавший на ветру крепостной флаг отделился, выгнулся парусом и медленно опустился, упал на мостовую. Флаг был так велик, что прикрыл чуть не треть двора, примыкавшего к площади. Все устремились к нему, стали разглядывать. Генерал-командующий оглянулся, поискал кого-то глазами.

— А ну, потеснись, господа офицеры. Большие чины меньших затерли. Кто у нас сегодня именинники? Подите, подите сюда, господа морские фенрихи, покажитесь всем.

Из задних рядов протискались вперед высокий, сутулившийся от застенчивости Елизар и маленький, раскрасневшийся, выпятивший грудь, как гоголь-утка, Аким. Мундиры у обоих были порваны, забрызганы, видно, — жарко пришлось. Оба сняли мятые шляпы.

— Сей офицер, усердный к службе, первый усмотрел, как со стороны моря учинить неожиданную диверсию. А этот добрый молодец, — генерал похлопал по плечу еще больше зардевшегося Акима, — другу своему наипервейший помощник и отважен в бою, аки лев. А ну, молодцы, назовитесь. Да погромче, чтобы все слышали.

— Фенрих флоту рассейского, Елизар Артамонов Овчина-Шубников! — охрипшим голосом выкрикнул Елизар.

— Фенрих флоту рассейского… — начал Аким, но генерал перебил:

— Не фенрих флота, а отныне корнет конного полка. Уважили просьбу твоего родителя, да и твое хотение, Аким Яблоков. Что, рад небось? В награду за доблесть и острость ума повезете в Питерсбурх трофеи и регалии…

Генерал не успел кончить. К комендантскому дому, как всегда, на белом коне подъезжал уже возбужденный, веселый главнокомандующий, фельдмаршал Меншиков. В руке он держал обнаженную шпагу. Шляпа сбилась набок, плюмаж обвис на плечо. Статный конь горячился, шел боком, закидывал голову, силясь выйти из повиновения у всадника. Рядом с Меншиковым степенно ехал длиннолицый датский король в красном мундире и сверкающих орденах. Меншиков вроде как пропускал его вперед, как венценосное державное величество, но не больно: делал вид, что непокорный конь мешает выказать почтение. За ними ехала многочисленная свита, в желтых голштинских мундирах, красных датских, но все же больше всего было темно-зеленых русских.

Шведы, запершиеся в цитадели, не вытерпели, выпалили из пушки. Как и предполагали Елизар и матроз Иван, картечь с визгом и звоном пронеслась над головами, обрушила град битой черепицы с ближайшей крыши. Датский король испуганно вжал голову в плечи, опекун голштинского герцога загородил своего малолетнего питомца конем и собой.

Только Меншиков, привстав на стременах, угрожающе помахал незадачливым артиллеристам шпагой, во весь голос крикнул:

— Дурни! Ослы безмозглые! Сидите смирно, коли заперлись в сундуке!

Вся роскошная кавалькада повернула назад. Меншиков галопом догнал и снова поехал рядом с королем.