12. Герман Ковалев

Мне даже подраться как следует не удалось – так быстро бичей разогнали. Очередь выровнялась. Снова заиграла гармошка. Девушки с равнодушными лицами снова пустились в пляс, а нанайцы уселись у своего костра. На снегу лежал разорванный пакет. Несколько апельсинов выкатилось из него. Как будто пакет упал с неба, как будто его сбросили с самолета, как будто это подарок судьбы. Прекрасно, это будет темой моих новых стихов.

Мне стало вдруг весело и хорошо, словно и не произошло у меня только что крушения любви. Мне вдруг показалось, что весь этот вечер, вся эта история с апельсинами – любительский спектакль в Доме культуры моряков, и я в нем играю не последнюю роль, и все вокруг такие теплые, свои ребята, и бутафория сделана неплохо, только неправдоподобно, словно в детских книжках: луна, и серебристый снег, и сопки, и домики в сугробах, но скоро мой выход, скоро прибежит моя партнерша в модном пальтеце и в валенках.

А впереди у меня целых два дня, только через два дня мы выходим в море.

Я подобрал апельсины и понес их к весам.

– Чудик, – сказали мне ребята, – лопай сам. Твой трофей.

– Ешь, матрос, – сказала продавщица, – за них же плочено.

– Да что вы! – сказал я. – Этот пакет с неба упал.

– Тем более, – говорят.

Тогда стал я всех угощать, каждый желающий мог получить из моих рук апельсин, ведь с неба обычно сбрасывают не для одного, а для всех. Я был Дед Мороз, и вдруг я увидел Нину, она пробиралась ко мне.

– Гера, мы пойдем танцевать? – спросила она.

От нее веяло морозным апельсиновым ароматом, а на губах у нее смерзлись капли из апельсинового сока.

– Сейчас пойдем! – крикнул я. – Сейчас, наша очередь подходит.

Вскоре подошла наша очередь, и мы все, весь «Зюйд», повалили в столовую. Я вел Нину под руку, другой рукой я прижимал к телу пакет.

– Я все что угодно могу танцевать, – лепетала Нина, – вот увидите, все что угодно. И липси, и вальс-гавот, и даже, – она шепнула мне на ухо, – рок-н-ролл…

– За рок-н-ролл дают по шее, – сказал я, – да я все равно ничего не умею, кроме танго.

– Танго – мой любимый танец.

Я посмотрел на нее. Понятно, все мое любимое теперь станет всем твоим любимым, это понятно и так.

Мы сдвинули три столика и расселись всем экипажем. Верховодил, как всегда, чиф.

– Эсфирь Наумовна, – шутил он, – «Зюйд» вас ждет!

А апельсины уже красовались на столе маленькими кучками перед каждым. Потом мы смешали их в одну огромную светящуюся внутренним огнем кучу.

Подошла официантка и, следя за пальцами чифа, стала извиняться:

– Этого нет. И этого нет, Петрович. Старое меню. И этого нету, моряки.

– Тогда по два вторых и прочее и прочее! – весело вскричал чиф.

– Это вы будете иметь, – обрадовалась она.

Наш радист Женя встал из-за стола и пошел беспокоиться насчет освещения. Должен же был он сделать очередной исторический снимок.

Когда он навел аппарат, я положил руку на спинку Нининого стула. Я думал, Нина не заметила, но она повела своим остреньким носиком, заметила. Кажется, все это заметили. Чиф подмигнул стармеху. А Боря и Иван сделали вид, что не заметили. Заметила это Люся Кравченко, которая шла в этот момент мимо, она улыбнулась не мне и не Нине, а так. Мне вдруг стало чертовски стыдно, лoтом прямо я весь покрылся. «Ветерок листву едва колышет», тьфу ты черт… На кой черт я писал стихи да еще посылал их по почте? Когда же я брошу это занятие, когда уж я стану настоящим парнем? Я положил Нине руку прямо на плечо, даже сжал плечо немного.

Ну и худенькое плечико!

Как только щелкнул затвор, Нина дернулась.

– Какой вы, Гера, – прошептала она.

– Какой же? – цинично усмехнулся я.

– Какой-то несобранный.

– Служба такая, – глупо ответил я и опять покраснел.

Официантка шла к нам. Она тащила огромный поднос, заставленный бутылками и тарелками. Это была такая гора, что голова официантки еле виднелась над ней, а на голых ее руках вздулись такие бицепсы, что дай бог любому мужику. Снизу руки были мягкие и колыхались, а сверху надулись бицепсами.

Чиф налил ей коньяку, она благодарно кивнула, спрятала рюмочку под фартук и отошла за шторку. Я видел, как она помужски опрокинула эту рюмку. Ну и официантка! Такая с виду домашняя тетушка, а так лихо пьет. Мне бы так! Я хмелею быстро. Не умею я пить, что ты будешь делать.

Иван и Боря закусывали и строго глядели на Нину. А Нина чувствовала их взгляды и ела очень деликатно.

– Ты ему письма-то пиши, – сказал Иван ей, – он у нас знаешь какой. Будешь писать?

Нина посмотрела на него и словно слезы проглотила. Кивнула.

– Ты лучше ему радиограммы посылай, – посоветовал Боря. – Очень бывает приятно в море получить радиограмму. Будешь?

– Ну, буду, буду! – сердито сказала она.

Ей, конечно, было странно, что ребята вмешиваются в наши интимные отношения. Заиграла музыка. Шипела, скрипела, спотыкалась игла на пластинке.

– Это танго, – сказала Нина в тарелку.

– Пойдем! – Я сжал ее локоть.

Мне сейчас все было нипочем. Мне сейчас казалось, что я и впрямь умею танцевать танго.

Мы танцевали, не знаю, кажется, неплохо, кажется, замечательно, кажется, лучше всех. Хриплый женский голос пел:

Этот припев повторялся несколько раз, а я никак не мог расслышать последнюю строчку.

Это раздражало меня. Слова все повторялись, и последняя строчка исчезала в шипении и скрежете заезженной пластинки.

– Что она там поет? Никак не могу разобрать.

– Поставьте еще раз, – прошептала Нина.