Нить Ариадны
«Я рождаюсь в маленькой деревушке, расположенной в нескольких километрах от другой, чуть побольше, где есть школа и музей одного поэта, жившего здесь давным-давно. Моему отцу под семьдесят, матери — двадцать пять. Познакомились они недавно: он приехал из России продавать ковры, встретил ее и решил все ради нее бросить. Она годилась ему в дочери, а ведет себя скорее как мать — помогает ему уснуть, потому что он мучается бессонницей с 17 лет, с тех пор как воевал против немцев под Сталинградом, где шла одна из самых долгих и кровопролитных битв Второй мировой войны. Из всего трехтысячного полка, в котором он служит, выживают трое».
Забавно, что он говорит в настоящем времени, хотя следовало бы сказать: «Я родился...» Такое впечатление, что все происходит здесь и сейчас.
«Мой отец в Сталинграде: возвращаясь из разведки, он и его лучший друг попадают под огонь. Укрываются в яме, которую оставляет разорвавшийся снаряд, — она называется «воронка», и там проводят два дня, лежа в снегу и грязи. Нечего есть, нечем согреться. Из дома неподалеку доносится русская речь, они знают, что могли бы пробраться туда, но стрельба не стихает, запах крови пропитывает воздух, днем и ночью раненые зовут на помощь. Вдруг — тишина. Товарищ отца, решив, что немцы отошли, поднимается. Отец пытается удержать его за ноги, кричит: «Ложись!», но поздно — пуля разносит ему череп.
Проходит еще двое суток. Отец лежит рядом с убитым и повторяет как заведенный: «Ложись! Ложись!» Наконец его обнаруживают, приводят в дом. Еды нет — только патроны и курево. Они жуют табачные листья. Через неделю начинают есть мясо своих мертвых окоченевших товарищей. Под пулями к ним пробиваются свои, спасают их, перевязывают раненых. И снова на передовую — Сталинград не должен пасть, на карту поставлена судьба России. Четыре месяца яростных боев, людоедство, отмороженные руки и ноги — и вот немцы наконец сдаются. Для Гитлера и Третьего рейха это — начало конца. Мой отец пешком возвращается в родную деревню, находящуюся почти в тысяче километров от Сталинграда. Тут обнаруживается, что он не может спать: каждую ночь видит своего друга, которого мог бы спасти.
Через два года кончается война. Он получает медаль, но не может устроиться на работу. Участвует в разных торжествах, однако едва ли не голодает. Его называют героем Сталинградской битвы, но при этом он перебивается случайными мелкими заработками. Кто-то предлагает ему торговать коврами. Поскольку он страдает бессонницей, то всегда передвигается по ночам, знакомится с контрабандистами, входит к ним в доверие, и наконец у него заводятся деньги.
Коммунистические власти обвиняют его в связях с преступниками и, несмотря на то что он — герой войны, отправляют на десять лет в Сибирь как «врага народа». На свободу он выходит почти стариком, и ковры — это единственное, в чем он разбирается. Удается наладить прежние связи, он получает от кого-то несколько штук на продажу. Но в те трудные времена ковры никого не интересуют. Он решает перебраться на новое место куда-нибудь подальше, просит по дороге милостыню и наконец оказывается в Казахстане.
Он стар и одинок, но должен зарабатывать себе на пропитание. Днем он что-то мастерит по мелочам, ночью спит мало, постоянно просыпаясь с криком «Ложись!». Как ни странно, несмотря на все, через что ему пришлось пройти, несмотря на бессонницу, скудное питание, неудачи и постоянное курение, здоровье у него железное.
В маленькой деревушке он встречает девушку. Она живет с родителями и приводит его к ним в дом — традиции гостеприимства очень сильны в том краю. Укладывают его спать, но посреди ночи он всех будит своими «Ложись!». Девушка подходит к нему и с молитвой гладит его по голове. Впервые за многие десятилетия он спит спокойно.
Наутро девушка говорит, что с детства мечтала выйти замуж за очень пожилого человека и родить от него сына. Сколько-то лет она ждала, отказывала всем, кто к ней сватался, но родители ее пребывают в сильной тревоге: им не хочется, чтобы их дочь осталась старой девой и была отвергнута общиной.
Она спрашивает, возьмет ли он ее в жены. Он удивлен — девушка годится ему во внучки — и ничего не отвечает. После захода солнца, в маленькой столовой, где его устроили на ночлег, он снова просит, чтобы она погладила ему голову. И снова спит всю ночь спокойно и крепко.
На следующий день разговор о женитьбе повторяется — теперь уже в присутствии родителей, а те, похоже, согласны на все, лишь бы только их дочь нашла себе мужа и избавила тем самым семью от позора. По деревне прошел слух, что откуда-то издалека появился старик, а на самом деле он — богатый торговец коврами, который, устав жить в достатке и покое, отправился искать приключений. Люди взбудоражены, разговоры только о щедрых подарках и огромных банковских счетах, обсуждают, как это моей матери повезло найти человека, который наконец-то сможет увезти ее из этой богом забытой глуши. Мой отец слушает все эти разговоры в ошеломлении, но понимает, что он столько лет жил один, странствовал, мыкал горе, потерял всех родных — и вот может теперь получить дом и семью. Он соглашается и не опровергает небылицы насчет своего прошлого. Играют свадьбу по мусульманскому обряду. Через два месяца моя мать понимает, что ждет ребенка. Этот ребенок — я.
Я живу с отцом до семи лет: он перестал страдать от бессонницы, работал в поле, ходил на охоту, разговаривал с соседями о своих богатствах и глядел на мою мать так, словно встреча с ней была единственной удачей, выпавшей на его долю. Я считаю, что мой отец богат, но однажды вечером, сидя у очага, он, взяв с меня слово молчать, рассказывает мне о своем прошлом и о причинах, побудивших его жениться. Говорит, что ему недолго осталось, и оказывается прав: четыре месяца спустя он умирает на руках у жены и улыбается так, словно никаких трагедий в его жизни не было вовсе. Умирает счастливым».
***
Михаил рассказывает свою историю весенним вечером: на удивление холодно — но, наверно, все же не так, как было тогда в Сталинграде, где температура опускалась до минус тридцати пяти... Мы сидели среди парижских бродяг, гревшихся у самодельной жаровни. Я пришел сюда после повторного телефонного звонка — пришел, чтобы выполнить то, что обещал Михаилу. Пока разговаривали, он ничего не спрашивал меня об оставленном конверте, словно знал — или «голос» ему сообщил, — что я решил следовать знакам, не торопить события, и благодаря этому освободился из-под власти Заира.
Когда он назначил мне встречу в одном из самых опасных предместий Парижа, я испугался. В обычное время отговорился бы занятостью или постарался бы убедить его, что лучше нам посидеть в каком-нибудь баре, где в комфорте мы сможем обсудить насущные проблемы. Разумеется, я опасался, что у него начнется очередной припадок, но теперь, зная, как надлежит действовать в подобных обстоятельствах, предпочитал это возможности быть ограбленным. Тем более что я по-прежнему носил ортопедический воротник и был лишен всякой возможности защищаться.
Но Михаил проявил настойчивость — очень важно, чтобы я встретился с нищими, ибо они — часть его жизни и жизни Эстер. В больнице я наконец уразумел, что в моей жизни что-то идет не так и надо срочно что-то менять.
Что надо для этого сделать?
Ну, в числе прочего — отправиться в злачное место, встретиться с маргиналами. Например.
Он рассказывает греческий миф о том, как Тезей вошел в лабиринт, чтобы убить чудовище. Полюбившая героя Ариадна дала ему кончик нити, с помощью которой он должен был найти выход наружу. Сидя бок о бок с этими людьми, я вдруг понимаю, что уже очень давно не испытывал ничего подобного этому, а теперь вновь ощущаю вкус неведомого, дух авантюры. Как знать — быть может, путеводная нить ждет меня именно в тех местах, куда я бы не пришел ни за что на свете, не будь я убежден — чтобы изменить жизнь, мне предстоит совершить огромное, неимоверное усилие.
Михаил продолжал свой рассказ, а я видел, что нищие слушают его внимательно: видно, не обязательно самые удачные «встречи» должны проходить в тепле и уюте фешенебельного ресторана.
***
«Путь до той деревни, где есть школа, занимает у меня целый час. Разглядываю женщин, идущих за водой, бескрайнюю степь, русских солдат в длинных грузовиках, заснеженные вершины гор, прячущие, как мне сказали, огромную страну под названием Китай. В деревне — музей поэта, мечеть, школа и три-четыре улицы. В школе мы узнаем, что есть идеал: мы должны бороться за победу коммунизма, за то, чтобы все люди на земле были равны. Я не верю в эту несбыточную мечту, потому что даже в этом убогом месте существует неравенство: члены компартии стоят выше остальных и, время от времени уезжая в большой город Алма-Ату, привозят оттуда невиданные лакомства, красивую одежду, подарки своим детям.
Однажды, возвращаясь из школы, я ощущаю порыв сильного ветра, вижу огни вокруг и на несколько мгновений теряю сознание. Прихожу в себя: я сижу на земле, а передо мной парит в воздухе белокурая девочка в белом платье с синим кушаком. Она улыбается и, не произнеся ни слова, исчезает.
Опрометью вбежав домой, бросаюсь к матери, отрывая ее от того, чем она занята, и рассказываю об этом происшествии. Она пугается, просит меня никому больше не говорить об этом. Объясняет — хотя можно ли объяснить такие сложные вещи десятилетнему мальчугану? — что мне всего лишь привиделось, померещилось. Я стою на своем, твержу, что видел девочку и могу описать ее во всех подробностях. Добавляю, что вовсе не испугался, а прибежал домой, потому что хотел немедля сообщить матери о том, что со мной было.
На следующий день, возвращаясь из школы, я жду появления девочки, но ее нет. Нет и завтра, и послезавтра. Так проходит целая неделя, и я уже готов поверить в правоту матери: наверное, я незаметно для себя задремал и мне все это приснилось.
Но когда я рано утром иду в школу, девочка появляется вновь — окруженная белым сиянием, она парит в воздухе. Я не упал наземь, не увидел свет. Некоторое время мы глядим друг на друга, она улыбается мне, а я — ей. Спрашиваю, как ее зовут, но ответа не получаю. В школе спрашиваю товарищей: не случалось ли кому-нибудь видеть парящую в воздухе девочку? Все смеются.
С урока меня вызывают в кабинет директора. Он объясняет мне, что я, наверно, не в своем уме, раз у меня видения. Мир — это реальность, данная нам в ощущениях, а религию придумали, чтобы обманывать людей. «А как же мечеть?» Он отвечает, что ходят в мечеть только опутанные предрассудками невежественные старики, у которых нет сил вместе со всеми строить социализм. И грозит исключить меня из школы, если подобное повторится. В испуге я прошу ничего не сообщать матери. Он обещает — но лишь в том случае, если я скажу одноклассникам, что все выдумал.
Он выполняет свое обещание, а я — свое. Мои товарищи, хоть и не придают особенного значения всему этому, все же просят отвести их туда, где я повстречал девочку. Но с того самого дня целый месяц кряду она является мне.
Иногда я перед этим впадаю в забытье, иногда этого не происходит. Мы не разговариваем, только остаемся вместе столько времени, сколько ей захочется пробыть со мной. Мать начинает беспокоиться, потому что теперь я не прихожу из школы вовремя. Однажды вечером она все же заставляет меня признаться. Я повторяю свой рассказ о девочке.
К моему удивлению, она не бранит меня, а говорит, что вместе со мной пойдет туда, где я видел девочку. Наутро просыпаемся, приходим, девочка появляется, но мать не видит ее. Мать просит спросить у нее про отца. Я не понимаю, о чем она, однако выполняю ее просьбу и тогда впервые в жизни слышу «голос». Губы девочки неподвижны, но я знаю, что она говорит со мной, сообщает, что с отцом все хорошо, он оберегает нас и вознагражден за все то, что пришлось ему испытать и перенести на земле. Расскажи матери про обогреватель, просит она. Я повторяю это слово, и мать со слезами говорит, что отец так промерз на войне, что больше всего в жизни ему хотелось иметь обогреватель. Девочка просит, чтобы в следующий раз, как придем сюда, мы привязали к ветке маленького куста, растущего здесь, ленточку.
Видения продолжаются целый год. Мать по секрету шепнула о них своим ближайшим подругам, те рассказали своим подругам, и теперь весь куст покрыт ленточками. Все держится в секрете: женщины спрашивают о судьбе своих исчезнувших близких, я слушаю «голос» и передаю послания. По большей части все благополучны, и лишь дважды девочка просит отправиться на вершину ближайшего холма и с первыми лучами восходящего солнца молча помолиться за души этих двоих. Люди рассказывают мне, что я иногда впадаю в транс, падаю наземь, произношу бессвязные слова — сам я об этом не помню. Зато знаю, когда приближается этот миг, — чувствую дуновение горячего ветра и вижу вокруг себя светящиеся точки.
Но однажды, когда я веду на встречу с девочкой очередную группу родственников, дорогу нам преграждает милиция. Женщины плачут, возмущаются, но путь перекрыт. Меня препровождают в школу, и директор сообщает мне, что я исключен за распространение религиозных предрассудков и подстрекательство к мятежу.
На обратном пути вижу — куст уничтожен, ленточки валяются на земле. Сажусь рядом, плачу, ибо эти дни были самыми счастливыми в моей жизни. И тут появляется девочка. Просит меня не огорчаться — все, включая и уничтожение куста, было, так сказать, запрограммировано. С этой минуты и до конца дней моих она будет сопровождать меня и подсказывать, как следует поступать».
***
— И она так и не сказала, как ее зовут? — спрашивает один из нищих.
— Нет. Но это и не важно: я знаю, когда она говорит со мной.
— А сейчас мы можем узнать что-нибудь о наших покойниках?
— Нет. Такое было возможно лишь в то время. Теперь у меня иное предназначение. Рассказывать дальше?
— Обязательно, — говорю я. — Но сначала хочу сказать вот что: на юго-востоке Франции есть городок под названием Лурд. Много лет назад пастушка видела там девочку. Это похоже на ваши видения.
— Не правда, — возражает старый одноногий нищий. — Пастушку звали Бернадетта, а видела она Пречистую Деву.
— Поскольку я написал целую книгу о явлениях, то мне в свое время пришлось всесторонне изучить вопрос. Я прочел все, что было опубликовано по этому поводу в конце XIX века, получил доступ к показаниям Бернадетты, а ее допрашивали представители и полиции, и церкви, и науки. Ни разу не сказала она, что видела женщину, но настойчиво повторяла, что это была девочка. До самой своей смерти она твердила одно и то же, и никто не поймал ее на противоречиях, и воздвигнутое в пещере изваяние возмущало ее до глубины души: Бернадетта уверяла, что статуя не имеет ни малейшего сходства с видением. Ей предстала девочка, а не взрослая женщина. Но Церковь все равно присвоила себе эту историю, это место, эти видения, превратив девочку в Богоматерь. И правда постепенно забылась, а ложь, благодаря многократному повторению, в конце концов убедила весь мир. Разница лишь в том, что та девочка, которая явилась Бернадетте, — та упорно настаивала, что это была именно девочка, — сообщила ей свое имя.
— И какое же? — осведомился Михаил.
— «Я — Непорочное Зачатие». Согласитесь, это не то что Беатрис, Мария, Изабелла. Она называет себя неким событием или эпизодом, который можно передать иными словами: «Рождению моего ребенка не предшествовало соитие». Рассказывайте, Михаил.
— Но сначала я хочу спросить... — говорит нищий примерно моего возраста. — Вы сказали, что сочинили книгу... Как называется?
— У меня много книг.
И я произношу заглавие книги, в которой упоминается история Бернадетты и ее видения.
— Так вы, значит, муж той журналистки?..
— Муж Эстер? — оборванная нищенка в зеленой шляпе и красном пальто смотрит на меня выпученными глазами.
Не знаю, что на это сказать.
— Почему же она больше не приходит сюда?! Она жива, надеюсь? Сколько раз я ей говорил, чтобы не совалась в опасные места! Поглядите-ка, что она мне дала!
И он протягивает мне выпачканный кровью лоскут — обрывок военной формы, которую носил убитый солдат.
— Жива, — отвечаю я. — Однако меня удивляло, что она приходила сюда.
— Почему? Потому что мы — другие?
— Вы не поняли. Я не осуждаю вас за то, что вы такие, как вы есть. Я был удивлен и обрадован, когда узнал об этом.
Но водка, которую мы пьем, чтобы согреться, уже произвела свое действие на нас.
— Вы насмехаетесь над нами, — произносит коренастый человек с длинными волосами и многодневной щетиной. — Если считаете, что попали в неподобающее общество, убирайтесь отсюда.
Однако я тоже выпил, и это придает мне смелости.
— А кто вы такие? Почему выбрали себе такую жизнь? Вы здоровы и трудоспособны, однако предпочитаете ничего не делать.
— Здесь сидят люди, выбравшие неучастие, — мы не желаем иметь отношение к этому миру, который скоро разлетится на куски, и к этим людям, которые постоянно боятся что-нибудь потерять, которые притворяются, будто все хорошо, тогда как на самом деле все плохо! Очень плохо! А вы-то сами разве не нищий? Не клянчите подаяния у своего босса, не побираетесь у домовладельца?
— А вам не стыдно, что вы пустили по ветру свою жизнь?! — вмешивается нищенка в красном.
— А почему это я пустил свою жизнь по ветру? Я делаю то, что хочу.
— А чего вы хотите? — перебивает меня коренастый. — Быть на вершине? А кто сказал, что вершина лучше равнины? Вы считаете, что мы не умеем жить, так ведь? А вот ваша жена поняла, что мы пре-вос-ход-но знаем, чего хотим от жизни. Хотите, скажу? Мира! И свободного времени! И чтоб не надо было одеваться прилично — у нас здесь свои собственные понятия о моде! Мы пьем, когда хочется, и спим, где понравится! Никто из нас не предпочел рабство, и мы гордимся этим, очень гордимся, хоть вы и жалеете нас за это и считаете убогими!
Голоса становятся агрессивными, и Михаил вмешивается:
— Хотите дослушать мою историю или нам лучше немедля уйти?
— Он нас критикует! — кричит одноногий. — Пришел к нам и нас же порицает! Господь Бог какой нашелся!
Нищие ворчат, кто-то хлопает меня по плечу, я угощаю его сигаретой, снова пускаю вкруговую бутылку водки. Постепенно нищие успокаиваются, но я по-прежнему поражен тем, что с этими людьми общалась Эстер и что они знали ее — быть может, даже лучше, чем я, если им достался тряпичный лоскут, выпачканный кровью.
Михаил продолжает.
***
Итак, учиться мне негде, а к лошадям, которыми гордится наш край, меня не подпускают — мал еще, — так что приходится идти в пастухи. В первую же неделю умирает овца, и разносится слух, будто у меня — черный глаз, что я — сын человека, появившегося неведомо откуда, улестившего мою мать обещаниями и оставившего нас ни с чем. Хотя коммунисты постарались внушить людям, будто религия — это всего лишь способ обмануть отчаявшихся людей несбыточными посулами, хотя все здесь воспитаны в духе материализма, то есть затвердили накрепко: невидимое глазу — это плод воображения, но древние степные традиции сохранились в неприкосновенности и передаются изустно через поколения.
После того как выкорчевали куст, я больше не могу увидеть девочку, но голос ее продолжаю слышать. Я прошу, чтобы она помогла мне пасти стадо, а она отвечает, что надо набраться терпения и выдержки, грядут трудные времена, но мне еще не исполнится двадцати двух лет, как появится из далеких стран женщина, которая откроет передо мной мир. И еще говорит, что мне предстоит выполнить некое поручение, и заключается оно в том, чтобы помочь распространить по всему свету истинную энергию любви.
Хозяин отары, наслушавшись сплетен — подумать только, их распускают, стремясь погубить меня, как раз те самые люди, которым девочка помогала весь год, — собирается идти в партийный комитет и сообщить там, что и я, и моя мать — настоящие враги народа. Он меня увольняет. Но это не слишком сильно омрачает мою жизнь, потому что мать к этому времени уже поступила вышивальщицей на фабрику в самом большом городе нашего края, где никто не знает, что мы — враги народа и рабочего класса. Дирекции нужно лишь, чтобы она с утра до вечера не разгибала спины над вышиванием.
Свободного времени у меня сколько угодно, и я хожу в степь с охотниками, те тоже знают мою историю, но приписывают мне сверхъестественные способности, ибо знают: если я — рядом, обязательно встретим лисиц. Целые дни провожу в музее поэта, разглядываю его вещи, читаю его книги, слушаю, как посетители декламируют его стихи. Иногда ощущаю горячее дуновение, вижу огоньки, падаю наземь — и в такие мгновения Голос неизменно сообщает мне что-то вполне конкретное: будет ли засуха, падет ли скот, приедут ли торговцы. Но я никому не рассказываю об этом, кроме матери, а она с каждым днем все больше тревожится из-за меня.
И вот однажды она ведет меня на консультацию к врачу, который как раз оказался в наших краях. Внимательно ознакомившись с моей историей и сделав при этом какие-то пометки, он с помощью специального аппарата осматривает глазное дно, слушает сердце, бьет молоточком по колену, а потом ставит диагноз — эпилепсия. Болезнь не заразная, и с годами припадки будут случаться все реже.
Я-то уверен, что ничем не болен, но, чтобы успокоить мать, делаю вид, будто поверил. Директору музея, заметившему мою отчаянную тягу к знаниям, жалко меня, и он начинает давать мне уроки географии и литературы. С его помощью я научился тому, что необыкновенно пригодится мне в жизни, — говорить по-английски. Однажды Голос просит меня передать директору, что в скором времени он займет важный пост. Сообщив ему это, слышу лишь невеселый смех и прямой ответ: это совершенно невозможно, он — верующий мусульманин и никогда не состоял в партии.
Мне исполняется пятнадцать лет. Через два месяца после нашего разговора замечаю, что в нашем крае что-то изменилось — чиновники, прежде такие высокомерные, теперь становятся очень любезными и спрашивают, не хочу ли я вернуться в школу. Огромные грузовики, набитые русскими солдатами, движутся в сторону границы. В один прекрасный день, когда я что-то учу за конторкой, принадлежавшей когда-то поэту, вбегает директор музея сам не свой от изумления и тревоги: произошло то, чего произойти не могло, казалось бы, никогда — пал коммунистический режим, причем, что называется, — в одночасье. Бывшие советские республики становятся независимыми государствами, из Алма-Аты приходят вести о формировании нового правительства, а его, директора, назначают губернатором провинции.
Но вместо того, чтобы расцеловать меня на радостях, он спрашивает, как же это я загодя узнал об этом — неужели что-то слышал? Может быть, я был завербован советской спецслужбой следить за ним? Или — и это самое скверное — я вступил в сделку с дьяволом?!
Я отвечаю, что ему известна моя история — явления девочки, Голос, припадки, позволяющие мне слушать неведомое другим. Он отвечает, что все это всего лишь болезнь: на свете есть один пророк — Магомет, и все, что он предсказал, уже сбылось. Однако, продолжает директор, сатана по-прежнему пребывает в этом мире, используя самые хитроумные способы — в том числе и способность провидеть будущее — для того, чтобы улавливать в свои сети слабодушных и сбивать людей с пути истинной веры. Директор помогал мне, ибо ислам велит проявлять милосердие, но теперь он в этом глубоко раскаивается: я — либо тайный агент спецслужбы, либо посланник сатаны.
Он прогоняет меня в тот же день.
Жить и раньше было нелегко, а теперь стало и вовсе невыносимо. Ткацкая фабрика, где работала моя мать, прежде принадлежала государству, ныне перешла в частные руки — и новые владельцы задумали выпускать другую продукцию, изменили структуру, а в результате мать была уволена. Через два месяца нам уже нечего есть, и остается только одно — покинуть деревню, где прошла вся моя жизнь, и идти искать работу.
Дед с бабкой уходить отказываются, по ним, лучше умереть от голода, чем покинуть отчий край. А мы с матерью отправляемся в Алма-Ату. Так я впервые попадаю в большой город, и меня потрясают машины, исполинские здания, светящиеся вывески, самодвижущиеся лестницы и больше всего — лифты. Мать устраивается в магазин, меня берут в подручные механика на бензоколонке. Большую часть заработанного мы отсылаем старикам в деревню, однако оставшегося хватает на еду и невиданные прежде развлечения — кино, аттракционы, футбольные матчи.
После переезда в город припадки прекращаются, но меня больше не посещают видения и я не слышу голос девочки. Ну и хорошо, думаю я, не страдая от отсутствия невидимого друга, сопровождавшего меня с восьми лет. Я заворожен Алма-Атой и занят зарабатыванием денег: понимаю, что, если буду вести себя умно, смогу добиться многого. Но вот в один воскресный вечер, сидя у единственного окна нашей маленькой квартиры, глядя на незаасфальтированный тупик и вспоминая, как вчера, загоняя машину в гараж, я слегка помял ее, я места себе не нахожу от тревоги — боюсь, что уволят, — так боюсь, что кусок в горло не лезет.
И вдруг снова ощущаю горячее дуновение, вижу огни. Как потом рассказывала мать, я упал, заговорил на непонятном наречии, и это состояние длилось дольше, чем обычно. Я же помню, что именно в этот миг Голос напомнил мне о том, что у меня есть поручение. Очнувшись, чувствую присутствие и, хоть ничего не вижу, могу разговаривать с девочкой.
Но меня это больше не интересует: покинув деревню, я покинул и свой прежний мир. И все же спрашиваю, в чем же оно состоит, это поручение? И Голос отвечает, что дается оно всем представителям рода человеческого — напитать мир энергией всеобъемлющей любви. Я задаю вопрос о том единственном, что занимает меня в тот момент, — сильно ли мне попадет за помятую машину? Голос говорит: «Не волнуйся, скажи правду, владелец бензоколонки сумеет тебя понять».
Там я проработал пять лет. Завожу друзей, знакомлюсь с девушками, открываю для себя секс, участвую в уличных драках, то есть живу самой обычной и нормальной жизнью. Случаются припадки, поначалу мои друзья пугаются, но после того как я объясняю, что это — проявление «высшей силы», они начинают относиться к этому с уважением. Просят помочь, советуются насчет любовных неурядиц и проблем с родителями, однако я уже не спрашиваю Голос — печальный опыт учит меня, что за нашу помощь отплачивают нам самой черной неблагодарностью.
Если друзья особенно настойчивы, на ходу выдумываю, что вхожу в некое «тайное общество», — в то время, после того как религию десятилетиями подавляли и искореняли, всякая мистика и эзотерика входят в моду. Появляются книги о пресловутой «высшей силе», из Индии и Китая приезжают гуру и наставники, читаются лекции о самоусовершенствовании. Послушав одну-две, я убеждаюсь, что ничему не могу научиться, ибо по-настоящему доверяю только Голосу. Но беда в том, что я слишком занят, чтобы осмыслить то, что он говорит.
Однажды к бензоколонке подъезжает маленький внедорожник, и сидящая за рулем женщина просит меня налить полный бак. Она говорит по-русски с сильным акцентом, с трудом подбирая слова, а я отвечаю ей по-английски. Обрадовавшись, женщина спрашивает, где бы она могла найти переводчика, поскольку направляется в провинцию, на периферию.
В тот миг, когда она произносит эти слова, девочка переполняет своим присутствием все вокруг меня, и я понимаю, что произошла встреча, которую я ждал всю жизнь. Это — выход из тупика, и упустить такой шанс нельзя. Я говорю, что готов взяться за эту работу. Женщина отвечает, что ей нужен кто-нибудь постарше и поопытней, тем более что я ведь работаю на бензоколонке. Отвечаю, что не собьюсь с дороги ни в степи, ни в горах, а эта работа — временная. Умоляю дать мне возможность попробовать, и не без внутренней борьбы она назначает встречу в лучшей столичной гостинице.
Мы встречаемся в одном из салонов; она проверяет, насколько я знаю английский, задает вопросы по географии Центральной Азии, расспрашивает, кто я и откуда. Держится настороженно, уклончиво говорит о том, что намерена делать и куда именно собирается ехать. Я стараюсь произвести на нее благоприятное впечатление, но вижу — это не очень-то мне удается.
И я с удивлением замечаю, что влюблен в женщину, которую впервые увидел несколько часов назад. Уняв смятение, мысленно обращаюсь к Голосу — прошу помощи у невидимой девочки, умоляю подсказать, как мне себя вести, обещаю выполнить ее поручение, если только получу эту работу: не ее ли голос сказал мне однажды, что какая-то женщина увезет меня далеко отсюда, не ее ли незримое присутствие заполнило все пространство, когда путешественница попросила заправить машину? Мне нужен положительный ответ.
Но после такого допроса с пристрастием я вижу, что, кажется, начинаю завоевывать ее доверие: она предупреждает меня, что намерена преступить закон. Объясняет, что она — журналистка и хочет написать репортаж об американских базах, строящихся в соседней стране, на рубежах которой вот-вот начнется война. Власти отказали ей в выдаче визы, и потому нам придется перейти границу пешком, тайными тропами: ее связники дали ей карту с нанесенным маршрутом, но показать ее она сможет, лишь когда мы будем далеко от Алма-Аты. Если я не передумал, она будет ждать меня здесь в отеле через двое суток, в 11 часов утра. Она ничего мне не обещает, кроме недели оплаченной работы, ибо не знает, что на бензоколонке я зарабатываю достаточно, чтобы содержать мать и стариков, а хозяин хорошо ко мне относится, несмотря на то что раза три-четыре у него на глазах я начинал биться в судорогах — происходили «припадки эпилепсии», как называет он те моменты, когда я вхожу в контакт с неведомым миром.
Прощаясь со мной, женщина называет свое имя — Эстер — и предупреждает, что, если я сообщу в полицию, ее арестуют и вышлют из страны. Еще она говорит, что бывают в жизни такие моменты, когда следует слепо доверять своей интуиции, именно так она и поступает сейчас. Прошу ее не беспокоиться и едва сдерживаюсь, чтобы не рассказать ей про голос и присутствие. Вернувшись домой, сообщаю матери, что устроился на новое место, работать теперь буду переводчиком, а зарабатывать — больше, но скоро мне придется на некоторое время уехать. У матери все это не вызывает тревоги; все вокруг меня идет так, словно было уже давно запланировано, а мы все только ждали назначенного часа.
Ночью я почти не сплю, а наутро прихожу на автозаправку гораздо раньше обычного. Извиняюсь, объясняю, что нашел новую работу. Хозяин сначала отговаривает меня — рано или поздно моя болезнь обнаружится, синица в руках много лучше журавля в небе, — но в точности, как моя мать, вскоре соглашается, и мне кажется, что это Голос воздействует на волю каждого из тех, с кем мне приходится говорить в тот день, облегчает мне жизнь, помогает сделать первый шаг.
Когда мы встречаемся с Эстер в отеле, я объясняю ей: если попадемся, вас всего лишь вышлют из страны, а меня посадят в тюрьму — и надолго. Я рискую сильней, и, стало быть, вы должны мне доверять. Она вроде бы понимает, о чем я. Выходим, и спустя двое суток встречаем тех, кто ждет ее по ту сторону границы. Эстер идет с ними и вскоре возвращается разочарованная и раздраженная. Война вот-вот начнется, все дороги перекрыты, и, если идти дальше, ее схватят как шпионку.
Пускаемся в обратный путь. Эстер, прежде такая уверенная в себе, теперь печальна и растерянна. Чтобы развлечь ее, читаю стихи того самого поэта, что жил когда-то неподалеку от моей деревни, а сам думаю, что через сорок восемь часов все будет кончено. Но я обязан доверять Голосу, обязан сделать все для того, чтобы эта женщина не исчезла из моей жизни так же внезапно, как появилась в ней. Быть может, надо показать, что она важна для меня, что я всегда ждал ее.
И в ту же ночь, когда мы расстелили наши спальные мешки у скал, я пытаюсь взять Эстер за руку. Она мягко отводит ее и говорит: «Я замужем». Сознаю, что поступил не правильно и необдуманно, и теперь, когда мне уже больше нечего терять, я рассказываю о своих детских видениях, о поручении распространять по всему свету энергию любви, о враче, поставившем мне диагноз: эпилепсия.
К моему удивлению, она слушает очень внимательно. Рассказывает немного и о своей жизни — говорит, что любит своего мужа и что он тоже ее любит, но с течением времени пропало из их отношений что-то очень важное, и потому она предпочла уехать на край света, нежели смотреть, как постепенно гибнет ее супружество. У нее есть все, но она несчастна, хоть и могла бы до конца дней своих притворяться, будто этого несчастья нет и в помине. И она до ужаса боялась, что на нее накатит депрессия, из которой ей уже не выбраться.
И потому решила все бросить и отправиться на поиски приключений, чтобы некогда было думать о слабеющей, о вянущей любви. Но чем больше искала, тем больше теряла и тем безнадежней становилось ее одиночество. Ей кажется, что она окончательно сбилась с пути, а неудача на границе показала: она ошибалась и лучше бы, наверное, вернуться к прежнему повседневью.
Я предлагаю свести ее со знакомыми контрабандистами — те могут показать нам тайные, неохраняемые тропы, но Эстер утратила энергию и желание идти вперед.
В этот миг Голос велит мне посвятить ее Земле. Не отдавая себе отчета в своих действиях, я поднимаюсь, открываю рюкзак, достаю маленькую бутылочку масла, припасенного для готовки, и, смочив в нем пальцы, дотрагиваюсь до лба Эстер. Молча молюсь, а потом прошу ее продолжать поиски, ибо это важно для всех нас. Голос сказал мне, а я повторил ей — преображение одного человека равносильно преображению всего рода человеческого. Эстер обнимает меня, я чувствую, что Земля дает ей свое благословение, и несколько часов кряду мы проводим так.
Потом я спрашиваю, верит ли она тому, что я рассказал ей про Голос. «И верю, и не верю», — отвечает она. Верит, что каждый из нас наделен могуществом, которым никогда не пользуется, а с другой стороны — думает, что я обретаю это могущество благодаря моим эпилептическим припадкам. Но мы сможем это проверить — она задумала взять интервью у одного кочевника, ныне осевшего на севере страны: по общему мнению, он обладает магическими дарованиями. Если я хочу сопровождать ее — прекрасно. Она называет его имя, и тут выясняется, что я знаком с внуком этого кочевника. Вероятно, это знакомство упростит дело.
Мы пересекаем страну, останавливаясь лишь для того, чтобы заправиться горючим и купить провизии. Путь наш лежит к маленькому городку на берегу искусственного водоема, вырытого еще при советской власти. Я отправляюсь в дом кочевника, и, хоть и говорю его помощникам, что знаком с его внуком, нам приходится провести в ожидании много часов — толпа людей стоит в очереди, чтобы получить совет от этого человека, считающегося святым.
Наконец нас проводят к нему. Переводя интервью и потом перечитывая его текст, я узнаю многое из того, что всегда интересовало меня.
***
Эстер спрашивает, отчего людям присуща печаль.
— Это очень просто, — отвечает старец. — Они скованы своей судьбой. Все уверены, будто цель жизни — следовать некоему плану. Никто не спрашивает, его ли этот план или придуман был для другого человека. Люди копят опыт, впечатления, идеи, воспоминания других, и это бремя становится непосильно для них. И они забывают о собственных мечтах.
— Многие говорят мне: «Тебе хорошо, ты знаешь, чего хочешь от жизни, а вот я не знаю, что хочу сделать».
— Да, разумеется, знают. Ведь так часто вам приходилось слышать: «Я не совершил то, что желал, ибо такова действительность». Если говорят, что не совершили то, чего желали, значит, все-таки помнят, чего желали. Что же касается действительности, то это всего лишь история, которую люди рассказывают о мире и о том, как надлежит вести себя в нем.
— А сколькие твердят еще кое-что похуже: «Я доволен, ибо приношу свою жизнь в жертву тем, кого люблю».
— И вы считаете, что люди, которые нас любят, хотят, чтобы вы страдали из-за них? Вы согласны с тем, что любовь есть источник страдания?
— Честно говоря, да.
— Но так не должно быть.
— Если я забуду историю, которую мне рассказывают, то забуду и очень важные вещи из того, чему научила меня жизнь. Зачем прилагала я такие усилия для того, чтобы столькому научиться? Зачем так старалась обрести опыт, который позволил бы мне совладать с моими срывами, сделать карьеру, ужиться с мужем?
— Накопленное познание хорошо для стряпни, для умения тратить не больше, чем получаешь, для того, чтобы тепло одеваться зимой, не выходить за рамки, знать маршруты автобуса и трамвая. Неужели вы полагаете, что любовный опыт научил вас любви?
— Я научилась знать, чего желаю.
— Я не о том спрашиваю. Неужели опыт любви к другим мужчинам научил вас больше и лучше любить нынешнего мужа?
— Наоборот. Чтобы полностью, беззаветно предаваться ему, я должна была позабыть раны, нанесенные мне другими мужчинами. Вы об этом?
— Для того чтобы истинная Энергия Любви могла пронизать вашу душу, душа должна быть чиста, как будто вы только что родились на свет. Почему люди несчастливы? Потому что хотят поработить эту энергию, что совершенно невозможно. А позабыть свое прошлое — значит очистить этот канал, сделать так, чтобы каждый день энергия проявлялась так, как ей хочется. Надо подчиниться ей, стать ее ведомым.
— Возвышенно, да неосуществимо. Эту энергию сковывает слишком многое — обязательства и обязанности, дети, положение в обществе...
— ...а по прошествии некоторого времени — еще и отчаяние, страх, одиночество, попытка контролировать неконтролируемое. Свод заповедей, именуемый Тенгри, учит: чтобы жить полной жизнью, надо находиться в постоянном движении, и только тогда один день будет непохож на другой. Когда мы, кочевники, проходили через города, то думали: «Сколь несчастны живущие на одном месте: для них все одинаково». Очень может быть, что горожане, глядя на нас, думали: «Сколь несчастны те, кто не может жить на одном месте». У кочевников прошлого нет, а есть только настоящее, и потому они были счастливы — пока коммунистические власти не заставили нас стать оседлыми, согнав в колхозы. С той поры мы начали верить в ту историю, которую общество считает верной. И утратили свою силу.
— В наши дни человек не может кочевать всю жизнь.
— Физически — нет, не может. А в смысле духовном — может. Может идти все дальше, уйти от личной истории, от того, какими нас принудили быть.
— А что надо сделать, чтобы отрешиться от этой истории, которую нам внушают?
— Несколько раз рассказать ее вслух, в полный голос, в мельчайших подробностях. И в ходе этого рассказа мы отрешимся от нас прежних и — сами увидите, если решитесь попробовать, — освободим место для нового неведомого мира. Повторяйте эту историю как можно чаще, до тех пор, пока она не утратит свою важность в ваших глазах.
— И все?
— Нет, еще не все. Чтобы не возникало чувство пустоты, освободившееся место надо без промедления заполнить чем-нибудь — пусть хоть на время.
— Но чем?
— Иными историями, чужим опытом, которым мы не решились или побоялись воспользоваться. Так мы изменимся. Так вырастим любовь. И сами вырастем с нею.
— Но ведь мы можем потерять и что-то важное?
— Не бойтесь, не потеряете. Важное останется и пребудет — а уйдет то, что лишь казалось важным, а на самом деле бесполезно. Как, например, ложное представление о том, что можно управлять Энергией Любви.
Тут старец говорит, что наше время истекло — он должен принять других посетителей. Он остается глух к моим просьбам и уговорам, но предлагает Эстер прийти еще раз.
***
Эстер проводит в Алма-Ате чуть больше недели и обещает вернуться. За это время я не раз рассказывал ей о себе, а она мне — о себе. Мы понимаем, что старик был прав: что-то выходит из нас, мы обрели некую легкость, хоть и не можем утверждать, будто стали счастливей.
Однако мы помним совет старика: как можно быстрее заполнить образовавшуюся пустоту. Перед отъездом Эстер спрашивает, не хочу ли я побывать во Франции — с тем, чтобы мы могли продолжить процесс забывания. Ей-то не с кем разделить его — с мужем она говорить об этом не может, сослуживцам она не доверяет, а потому нуждается в человеке со стороны, издалека, который бы до определенного момента не имел отношения к ее судьбе.
Я соглашаюсь и только в этот миг упоминаю о предсказании. Еще говорю, что не знаю французского, а опыт мой сводится к тому, что я пас овец и работал на бензоколонке.
Уже в аэропорту она просит меня пройти ускоренный и интенсивный курс французского. Спрашиваю, почему она приглашает меня. Она повторяет, что боится пустоты, которая образуется в душе после того, как забудется прежнее, и еще — что прошлое обрушится на нее с новой силой, и тогда она уже не сможет освободиться от него. Просит не беспокоиться о билете и визе — она сама обо всем позаботится. Прежде чем пройти паспортный контроль, она оборачивается ко мне с улыбкой и говорит, что ждала меня, хоть и не знала этого, а эти дни были самыми счастливыми в ее жизни за последние три года.
Теперь я работаю по ночам — охранником в стриптизклубе, — а днем усердно учу французский. Как ни странно, припадки теперь делаются реже, но и присутствие покидает меня. Рассказываю матери, что меня пригласили в Париж, а она смеется над моей наивностью и говорит, что эта женщина никогда больше не даст о себе знать.
Проходит год, и Эстер появляется в Алма-Ате: ожидаемая война уже началась, кто-то уже опубликовал репортаж о секретных военных базах американцев, но интервью со стариком имело большой успех, а теперь редакция заказывает ей большой репортаж об исчезновении кочевников. «Кроме того, — добавляет она, — я давно уже никому ничего не рассказываю и чувствую, что вновь впадаю в депрессию».
Я помогаю ей связаться с последними кочующими по стране племенами, сохраняющими традицию Тенгри, и с местными колдунами. Теперь я уже бегло говорю по-французски, а за ужином Эстер передает мне анкеты из консульства — их надо заполнить. Виза получена, билет куплен, и я лечу в Париж. И она, и я замечаем, что по мере того, как освобождались наши головы от груза прожитого и былого, открывалось новое пространство, осеняла нас таинственная радость, обострялась интуиция, прибывало отваги — мы не боялись рисковать, мы совершали поступки верные или ошибочные, однако совершали. Мы живем наполненно и осмысленно.
***
Оказавшись в Париже, спрашиваю, где же я буду работать, но у Эстер, оказывается, уже есть на этот счет свои планы. Она договорилась с хозяином одного бара о том, что раз в неделю я буду выступать там, и объяснила, что в моей стране существует такое вот необычное представление, на котором люди рассказывают о себе и освобождают свои головы.
Поначалу мне приходится трудно — немногочисленные посетители не хотят участвовать в игре, но на помощь приходят те, кто больше выпил. Обо мне начинают говорить в квартале. «Приходи, расскажи свою прежнюю историю — и обрети новую» — гласит написанный от руки плакат в витрине, и падкие до новизны парижане заполняют ресторанчик.
Однажды вечером я испытываю новое ощущение: на импровизированной сцене — уже не я, но присутствие. И вместо того, чтобы рассказывать легенды моей родины, а потом слушать истории посетителей, я лишь передаю то, что говорит мне Голос. И в конце один из посетителей начинает плакать и делиться сокровенными подробностями своей супружеской жизни с окружающими его незнакомыми людьми.
Нечто подобное происходит и через неделю: Голос говорит за меня, просит, чтобы зрители рассказывали теперь только о любви отвергнутой и несчастной, о нелюбви — и энергия, пронизывающая атмосферу, меняется так резко, что французы, обычно такие сдержанные, публично обсуждают свою частную жизнь. К этому времени я уже почти научился контролировать свои припадки: я вижу свет, я чувствую дуновение, но стою на сцене, я впадаю в транс и теряю сознание, но никто этого не замечает. Лишь в моменты сильного душевного напряжения у меня начинаются «приступы эпилепсии».
Со временем ко мне присоединяются другие: трое молодых людей моего возраста, которые занимаются исключительно тем, что странствуют по свету, — этакие западные кочевники; муж и жена — музыканты из Казахстана, прослышавшие про успех своего соотечественника и попросившие меня взять их в мое представление, поскольку никакой иной работы у них нет. Мы включили ударные инструменты. Бар не может вместить всех желающих, и мы снимаем ресторан — тот самый, где мы выступаем сейчас. Но и этот зал становится тесноват: дело в том, что люди, рассказывая свои истории, раскрепощаются, становятся раскованней и смелей. Они танцуют, соприкасаясь с энергией, печаль покидает их, они обретают вкус к приключению, и любовь, которой в теории угрожают подобные перемены, делается прочней и крепче. Они рекомендуют нас своим друзьям, а те — своим.
Эстер по-прежнему много ездит, собирая материал для своих статей, но, бывая в Париже, непременно приходит к нам. Однажды она говорит мне, что в ресторан приходят только те, у кого есть деньги, а нам надо работать с молодыми. А где они? — спрашиваю я. Ходят, бродят, одеваются как нищие или как персонажи научно-фантастических фильмов.
Еще она говорит, что личной истории нет у бродяг — так почему бы нам не поучиться у них? Так я встретился с вами.
Все это составляет суть моей жизни. Вы никогда не спрашивали, кто я, чем занимаюсь, потому что вас это не интересовало. Но сегодня среди нас оказался знаменитый писатель, и я решил рассказать вам об этом».
***
— Но ведь ты говоришь о своем прошлом, — замечает нищенка в шляпке, никак не подходящей к ее жакету. — Хотя старик-кочевник...
— Что такое «кочевник»? — перебивает ее кто-то.
— Это — нечто вроде нас с тобой, — гордясь тем, что ей известно значение этого слова, отвечает нищенка. — Свободный человек, который довольствуется лишь тем, что можно унести на себе.
— Не совсем так, — вмешиваюсь я. — Они — не бедняки.
— Да что ты знаешь о бедности?! — рослый человек, на которого подействовала новая порция водки, злобно смотрит мне прямо в глаза. — Ты полагаешь, что бедность — это когда нет денег?! Ты считаешь нас убогими и отверженными потому лишь, что мы просим милостыню у всяких там богатых писателей, у супругов, замученных чувством вины, у туристов, которые жалуются на то, какая в Париже грязь, у юных идеалистов, уверенных, что могут спасти мир?! Это ты нищий — потому что не распоряжаешься своим временем, не имеешь права делать что хочешь и обязан следовать правилам и нормам, которые не ты придумал и которые тебе непонятны.
Снова Михаил прерывает его.
— Так о чем ты хотела спросить? — обращается он к нищенке.
— Почему ты рассказал свою историю, если старик велел позабыть ее?
— Теперь эта история уже не моя — каждый раз, как я говорю о прошлом, я чувствую, что все это стало бесконечно далеким для меня. В настоящем остаются — Голос, присутствие, необходимость исполнять поручение. Я не страдаю по поводу тех трудностей, что пережил когда-то, ибо они помогли мне стать таким, каков я ныне. Я чувствую себя, как должен чувствовать себя воин, которого много лет обучали боевому искусству: он не помнит в мелочах все, чему научился, но сумеет в нужный момент нанести удар.
— А почему ты с этой журналисткой приходил к нам?
— Чтобы подпитываться. Как сказал старик-кочевник, мир, который мы знаем сегодня, — это всего лишь рассказанная нам история, но едва ли она правдива. Есть и другая история — о дарованиях, о могуществе, об умении проникнуть далеко за пределы известного нам. Хотя я жил с присутствием начиная с раннего детства и на каком-то этапе даже получил возможность видеть его, Эстер показала мне, что я не один. Она познакомила меня с людьми, наделенными особыми свойствами и дарованиями: один мог силой мысли двигать столовые приборы, другой производил хирургические операции заржавленными инструментами и без наркоза, причем пациент немедленно после этого вставал и уходил на своих ногах. Я еще только совершенствую и развиваю свой неведомый дар, но мне нужны союзники, люди без прошлого — такие, как вы.
Теперь уже мне захотелось рассказать свою историю этим незнакомым людям, начать избавляться от своего прошлого, но было уже совсем поздно, а вставать наутро надо было рано — доктор обещал снять ортопедический воротник.
***
Я спросил Михаила, не подвезти ли его, но он отказался, заявив, что хочет пройтись — сегодня он особенно скучает по Эстер. Мы оставили бродяг и двинулись по проспекту туда, где можно было взять такси.
— Мне кажется, та нищенка была права, — заметил я. — Если вы рассказываете историю, то, значит, не освобождаетесь от нее.
— Я — свободен. Но вы должны понимать — и в этом-то весь секрет, — что некоторые истории обрываются на середине. Они никуда не уходят, а не завершив предыдущую главу, мы не можем перейти к следующей.
Я вспомнил, что прочел в Интернете текст, приписываемый мне (хотя я не имею к нему никакого отношения):
«...и потому так важно, чтобы кое-что шло своим чередом. Надо отпускать. Освобождаться. Люди должны понять — никто не играет краплеными картами: иногда мы выигрываем, иногда остаемся в проигрыше. Не следует ждать, что тебе вернут его, что оценят твои усилия, что признают твой талант, что поймут твою любовь. Завершай цикл. Не из гордыни, не по неспособности, а просто потому, что это больше не вмещается в твою жизнь. Закрой дверь, смени пластинку, прибери дом, выбей пыль. Перестань быть таким, как был, стань таким, каков ты сейчас».
Но лучше согласиться с тем, что говорит Михаил.
***
— А что такое «прерванные истории»?
— Эстер здесь нет. В какой-то определенный момент я не смог продолжить процесс того, как она освобождается от несчастья и возвращает себе радость бытия. Почему? Потому что ее история, как и история миллионов других людей, связана с Энергией Любви. Она не может развиваться одна: либо перестанет любить, либо надеется, что любимый придет к ней. В несчастливых семьях происходит так: если один из супругов остановился, другой вынужден сделать то же самое. И, покуда он или она ждет, появляются возлюбленные, благотворительность, избыток внимания к детям, работа на износ и прочее. Куда проще было откровенно поговорить о том, что происходит с их браком, настоять на своем, крикнуть: «Пойдем вперед! Ведь мы умираем от тоски, от забот, от страха!»
— Не вы ли только что мне сказали, что Эстер не смогла продолжить процесс освобождения от грусти — причем не смогла из-за меня?!
— Я этого не говорил, ибо не верю, что, каковы бы ни были обстоятельства, один человек может обвинить другого. Я сказал, что перед ней стоял выбор: разлюбить вас или сделать так, чтобы вы пошли ей навстречу.
— Именно это она и делает.
— Знаю. Но если дело зависит от меня, мы пойдем ей навстречу не раньше, чем позволит Голос.
***
— Ну, вот и все: ортопедический воротник ушел из вашей жизни и, надеюсь, навсегда. Пожалуйста, постарайтесь на первых порах особенно не усердствовать — мышцы должны привыкнуть. Кстати, как там девушка-пророчица?
— Какая девушка? Какая пророчица?
— Разве не вы еще в госпитале рассказали, что кто-то слышал голос, предсказавший — что-то должно случиться?
— Это не девушка. А не вы ли обещали узнать поподробней насчет эпилепсии?
— Я связался со специалистом, спросил, встречались ли ему подобные случаи. Его ответ меня несколько удивил, но позвольте вам напомнить, что и у медицины есть свои тайны. Вы не забыли ту историю с мальчиком, который вышел из дому с пятью яблоками, а вернулся с двумя?
— Помню-помню: он мог их потерять, подарить, решить, что они слишком дорого стоят... И так далее. Не беспокойтесь, я знаю, что всеобъемлющего ответа не существует. А скажите-ка мне, Жанна д'Арк страдала эпилепсией?
— Психиатр упомянул ее в нашем разговоре. Она стала слышать голоса в возрасте тринадцати лет. На допросах она упомянула и о том, что видела свет, огни — а это симптом эпилепсии. Невропатолог Лидия Бейн считает, что экстатические состояния девы-воительницы вызывались тем, что мы называем «музыкогенной эпилепсией», а в случае с Жанной — звоном колоколов. У этого вашего знакомого случались припадки в вашем присутствии?
— Случались.
— Музыка в это время звучала?
— Не помню. Но если даже и звучала, то звон посуды и громкие голоса все заглушали.
— Он был напряжен?
— Очень.
— Вот и еще одна причина. Дело это древнее, чем кажется: еще в Месопотамии находились предельно точные упоминания о так называемой «падучей болезни», сопровождающейся судорогами. Наши предки полагали, что их производят демоны, вселяющиеся в тело больного. Лишь много позже Гиппократ установил связь между судорогами и нарушениями мозговой деятельности. Тем не менее и в наши дни к людям, страдающим эпилепсией, относятся с предубеждением.
— Немудрено — я и сам испугался, став свидетелем такого припадка.
— Когда вы сказали мне о пророчествах, я попросил моего друга сосредоточиться именно на этом. И вот что он мне сказал: ученые сошлись во мнении насчет того, что, хотя эпилепсией страдали многие известные люди, эта болезнь никого не одаривает сверхъестественными способностями. И тем не менее знаменитых эпилептиков перед началом и во время припадка окружала некая «мистическая аура»...
— И кто же из великих людей страдал эпилепсией?
— Наполеон, Александр Македонский, Данте. Он назвал бы и других, но ведь меня больше всего интересовал дар ясновидения этого вашего юноши. Как его, кстати, зовут?
— Его имя вам ничего не скажет. Уверен, что вас ждут другие пациенты, а потому не будем отвлекаться. Продолжайте, пожалуйста.
— Ученые, изучавшие тексты Священного Писания, уверены, что эпилептиком был апостол Павел. Они основываются на том, что на пути в Дамаск он увидел рядом с собой ослепительный свет такой силы, что упал наземь, ослеп и несколько дней не мог пить и есть. В медицинской литературе это считается «поражением височной доли мозга».
— Церковь, вероятно, с этим не согласна?
— Я и сам с этим не согласен, но так сказано в медицинской литературе. Существуют также эпилептики, у которых развивается так называемая «ауто деструкция». Это — случай Ван Гога, который описывал свои судорожные припадки как «внутренние бури». В больнице Сен-Реми, где он лежал, один из санитаров был свидетелем такого припадка.
— Но Ван Гог сумел через свои картины превратить страсть к саморазрушению в перевоплощение окружающего его мира.
— Есть гипотеза, что Льюис Кэрролл создал «Алису в стране чудес», чтобы описать свои болезненные состояния. Черная дыра, куда в начале книги проникает Алиса, хорошо знакома большинству эпилептиков. Путешествуя по «Стране чудес», Алиса видит летающие предметы и чувствует, что ее собственное тело как бы лишилось веса, — это еще одно точное описание ощущений во время припадка.
— Получается, что эпилептики — люди художественно одаренные?
— Вовсе нет. Когда художники обретают известность, их творчество в конце концов увязывается с болезнью. Meдицинская литература пестрит упоминаниями о писателях, у которых было подозрение на эпилепсию или даже подтвержденный диагноз. Это — Мольер, Эдгар По, Флобер. У Достоевского первый приступ случился в девять лет; он писал, что эти состояния иногда вносят в его душу величайшее умиротворение, а иногда вызывают тяжелую подавленность. Ради бога, не относите это к себе — не считайте, что после того, как попали под мотоцикл, у вас тоже может развиться эпилепсия. Науке такие случаи пока не известны.
— Я ведь сказал, что речь не обо мне.
— В самом ли деле этот юноша существует или вы напридумывали все это, потому что решили, что в тот миг, когда вы сошли с тротуара на мостовую, то лишились чувств?
— Все наоборот — я терпеть не могу искать у себя симптомы. Каждый раз, как мне попадается медицинский справочник, я начинаю чувствовать признаки всех описанных там болезней.
— Вот что я хочу сказать вам, только, пожалуйста, не истолкуйте мои слова превратно: по моему мнению, ваш несчастный случай пошел вам на пользу — вы стали гораздо спокойней, не похожи на одержимого. Ну, разумеется, близость смерти помогает жить лучше. Так сказала ваша жена, когда отдала мне выпачканный в крови лоскуток ткани — я с ним не расстаюсь. Хотя я ведь врач и ежедневно нахожусь рядом со смертью.
— Она не объяснила, зачем дает вам этот лоскуток?
— Она нашла хорошие слова, чтобы описать то, что я делаю по профессиональной необходимости. Сказала, что я способен сочетать технику с интуицией, дисциплину — с любовью. Упомянула про солдата, который перед смертью попросил взять его гимнастерку, разорвать ее на кусочки и разделить их между теми, кто искренне пытается увидеть мир таким, каков он есть. Полагаю, что и у вас, написавшего эти книги, тоже имеется этот лоскуток ткани.
— Нет.
— А знаете почему?
— Знаю. А вернее, начинаю понимать.
— Я ведь не только ваш врач, но и друг, и потому позвольте дать вам совет. Если этот юноша-эпилептик утверждает, что может угадывать будущее, он ничего не смыслит в медицине.
***
Загреб, Хорватия.
6:30 утра.
Мы с Мари сидим перед замерзшим фонтаном: весна в этом году, как видно, решила вовсе не наступать — прямо из зимы перенесемся, наверно, в лето.
Весь день я давал интервью и больше уже не в силах говорить о новой книге. Журналисты задают те же вопросы, что и всегда: читала ли ее моя жена (отвечаю, что не знаю), не кажется ли мне, что критика ко мне несправедлива (что-что?), не шокировало ли «Время раздирать и время сшивать» читателей тем, как выставлена напоказ моя личная жизнь (писатель всегда пишет только о себе), будет ли по этой книге снят фильм (в тысячный раз отвечаю, что фильм этот мысленно снимает каждый из моих читателей и что я отказался продавать права на экранизацию), что я думаю о любви, почему пишу о любви, что сделать, чтобы обрести счастье в любви, любви, любви...
Когда окончилась пресс-конференция, по издавна заведенному ритуалу начался ужин с издателями. За столом — важные люди, которые всякий раз, как я подношу вилку ко рту, прерывают это движение неизменным вопросом: «Где вы черпаете вдохновение?» Я пытаюсь есть, но мне надо быть обаятельным, надо разговаривать, исполнять роль знаменитости, рассказывать что-то занятное, производить впечатление. Я знаю, что издатель — герой: никогда ведь не узнаешь заранее, распродастся ли тираж, а торговать бананами или мылом — дело куда более надежное, у бананов или мыла нет тщеславия и непомерного эгоцентризма, они не жалуются, что рекламная компания плохо организована или что в таких-то и таких-то магазинах нет книги.
После ужина всегдашний маршрут: мне хотят показать все, что есть в этом городе, — памятники, исторические достопримечательности, модные бары. И обязательно будет всеведущий гид, забивающий мне голову разнообразными сведениями, а я должен делать вид, будто внимательно слушаю, и время от времени задавать вопросы, чтобы показать — мне интересно. Я видел едва ли не все памятники, музеи, достопримечательности во многих городах мира, где побывал с очередной книгой, — и не помню решительно ничего. В памяти остается нечто неожиданное — встречи с читателями, бары, улицы, на которых оказываешься случайно: наугад свернул за угол — и увидел чудо.
Однажды я даже задумал написать такой путеводитель, где были бы только карты городов, адреса отелей, а все остальное — чистые страницы: тогда каждому человеку пришлось бы самому разрабатывать свой собственный единственный и неповторимый маршрут, открывать для себя монументы, и рестораны, и прелестные уголки — они есть в каждом городе, но о них не пишут, потому что «история, которую нам преподносят» не снабдила их пометкой «посетить обязательно».
Я уже бывал раньше в Загребе. И этот фонтан, хоть он и не упомянут ни в одном путеводителе, важнее для меня всего прочего: он — красив, я наткнулся на него случайно, и он связан с житейской историей. Много лет назад, когда я был молод и бродил по свету просто так, в поисках приключений, мне повстречался хорватский художник, и какое-то время мы путешествовали вместе. Потом я собрался в Турцию, а он — домой, и мы простились вот здесь, выпив по бутылке вина и обсудив все, что встретилось нам, — религию, женщин, музыку, цену за номер в отеле, наркотики. Мы говорили обо всем на свете, кроме любви, потому что любили и не нуждались в разговорах на эту тему.
После того как художник вернулся к себе домой, я познакомился с одной девушкой, и в течение трех дней мы любили друг друга так сильно, как только возможно, хоть оба знали, что любовь наша будет недолгой. Она открыла мне душу своего народа, и я никогда этого не забуду, как не забуду и прощания с моим спутником-художником.
И потому, после всех интервью, автографов, осмотра памятников и достопримечательностей я ошеломил своих издателей, попросив отвезти меня к тому фонтану. Они спросили, где он находится, а я не знал, как не знал и того, какое множество фонтанов в Загребе. И все-таки после целого часа поисков мы все-таки нашли его. Я заказал бутылку вина, мы со всеми распрощались и вот теперь вдвоем с Мари сидели обнявшись, потягивали вино и ждали рассвета.
— С каждым днем ты становишься спокойней и радостней, — сказала она, склонив голову ко мне на плечо.
— Потому что пытаюсь позабыть, кто я. А верней — мне не нужно больше тащить на плечах бремя прошлого.
Я пересказал ей разговор с Михаилом о кочевниках.
— С актерами происходит нечто подобное, — замечает она. — Каждая новая роль заставляет забывать о том, кто ты, и вживаться в новый образ. Но в конце концов все кончается расстроенными нервами и душевной сумятицей. Ты считаешь, что отринуть и забыть свою личную историю — это разумный выход из положения?
— Не ты ли сказала, что мне это пошло на пользу?
— Мне-то кажется, ты меньше думаешь о себе. Мне понравилось, как все сбились с ног, отыскивая этот фонтан, но ведь ты сам себе противоречишь: он — часть твоего прошлого.
— Это — символ для меня. Но ведь я не тащу его за собой повсюду, не думаю о нем ежеминутно, не фотографирую его, чтобы потом показывать снимки друзьям, не тоскую об этом художнике или о той девушке, в которую был так сильно влюблен тогда. Очень хорошо, что я вернулся сюда, а не вернулся бы — ничего бы не изменилось в моей жизни.
— Я понимаю тебя.
— Хорошо, если так...
— А мне грустно, потому что заставляет думать о том, что мы расстанемся. Я знала это с первой минуты, и все-таки мне трудно: я уже привыкла.
— В том-то и дело: мы привыкаем.
— Это свойственно человеку.
— Именно поэтому женщина, которую я любил, превратилась в Заир. Вплоть до того дня, как на меня наскочил мотоцикл, я убеждал себя, что счастлив могу быть с нею одной, и вовсе не потому, что любил ее больше всего на свете. А потому, что был убежден — только она меня понимает, знает мои вкусы, привычки, пристрастия, мои взгляды на мир.
Я был благодарен ей за все, что она сделала для меня, и думал, что и она благодарна мне за все, что я сделал для нее. Помнишь историю о двух пожарниках? Один был испачкан копотью...
Мари отстранилась, и я заметил слезы у нее на глазах.
— Для меня весь мир был этим, — продолжал я. — Отражением красоты Эстер. Это — любовь? Или это зависимость?
— Не знаю. Мне кажется, любовь и зависимость друг без друга не ходят.
— Может быть. Но, предположим, вместо того, чтобы написать «Время раздирать...», а ведь на самом деле это — лишь письмо женщине, с которой разлучен, я выбрал бы себе иной путь. Ну, например:
Муж и жена — уже десять лет вместе. Раньше, предположим, они занимались любовью каждый день, теперь — раз в неделю, это не так уж важно: они служат друг другу опорой, они — сообщники и друзья. Ему грустно, когда приходится ужинать в одиночестве, потому что жена задерживается на работе, которой должна уделять много времени. Она жалуется, что он часто уезжает, однако понимает, что это входит в его профессию. Оба сознают — чего-то начинает не хватать, но ведь они взрослые, зрелые люди и понимают, как важно сохранить стабильные отношения, да хотя бы во имя детей. И они все сильней отдаются работе и детям и все меньше думают о своем супружеском союзе, которому на первый взгляд ничего не грозит, ибо у мужа нет любовницы, а у жены — возлюбленного.
Да, они замечают — что-то не так. Но не могут понять, что именно. А годы идут, и они все сильней зависят друг от друга, ибо не за горами старость, и шансов начать новую жизнь все меньше. И все больше времени они посвящают заботам друг о друге, чтению, телевизору, вышиванию, друзьям, но все равно ведь за ужином или после ужина приходится разговаривать. И он раздражается по пустякам, а она становится еще молчаливей, чем всегда. Каждый видит, что они отдаляются друг от друга, и не понимает почему. И оба постепенно приходят к выводу, что это и есть супружество, но не желают обсуждать это со своими друзьями и поддерживают образ счастливой семьи, где муж и жена живут интересами друг друга и друг друга поддерживают. Одно увлечение, другой мимолетный роман — но, разумеется, ничего серьезного. Важно, необходимо, единственно возможно — вести себя так, словно ничего не происходит, ибо поздно меняться.
— Да, я знаю эту историю, хоть она и не про меня. И я считаю, что жизнь тренирует нас, готовя к подобным ситуациям.
Снимаю пальто и взбираюсь на ограждение фонтана.
— Куда ты? — спрашивает Мари.
— Хочу дойти до колонны.
— Ты с ума сошел. Скоро весна, лед уже тонок.
— Я должен дойти.
Ставлю ногу, ледяной покров весь целиком приходит в движение, но не ломается. Я глядел, как восходит солнце, и загадывал: если сумею дойти до колонны и вернуться и лед не треснет — значит, я на верном пути. Значит, Божья рука ведет меня.
— Провалишься в воду.
— Ну и что? Я рискую лишь тем, что обледенею, но наш отель недалеко, и там я оттаю.
И вот я стою обеими ногами: по краям, возле бортиков, на поверхность выплескивается немного воды, но лед не ломается. Я иду к колонне — это всего лишь четыре метра, считая туда и обратно, и я рискую лишь выкупаться в холодной воде. Впрочем, чего уж теперь думать о риске — ведь первый шаг уже сделан, теперь надо идти до конца.
И я иду, и дохожу до колонны, и прикасаюсь к ней, и слышу под ногами треск — однако лед еще держит. Мне хочется броситься бегом, но подсознательно я понимаю — в этом случае давление усилится и я провалюсь. Возвращаться надо так же медленно, в том же ритме.
Восходящее солнце — прямо передо мной, оно немного слепит: я вижу лишь смутный абрис Мари, очертания зданий и деревьев. Лед ходит ходуном, вода плещется у краев бассейна, заливает кромку льда, но я знаю — я непреложно в этом уверен, — что сумею дойти. Ибо я — заодно с этим днем, я сам сделал свой выбор, я знаю, на что способна замерзшая вода, и сумею совладать с ней, попросить, чтобы она помогла мне, чтобы не дала упасть. Я испытываю странное, безотчетное ликование — будто впадаю в транс — и снова чувствую себя ребенком, который делает нечто запретное и нехорошее, но одаривающее таким невероятным наслаждением. Какое блаженство! Как хорошо заключить безумную сделку с Богом: «Если я сумею сделать то-то и то-то, произойдет так-то и так-то», знамения и приметы, идущие не извне, но изнутри, порожденные способностью преступать вечные правила и творить новые ситуации.
Я благодарен судьбе за встречу с Михаилом — с эпилептиком, которому слышатся голоса. Я встретился с ним, отыскивая мою жену, и вижу теперь, что он превратил меня в бледное подобие того, каким был я прежде. Эстер по-прежнему важна для меня? Да, наверное — это ее любовь преобразила меня когда-то и преображает сейчас. Мою давнюю, мою старую историю было все тяжелее нести за плечами, все труднее было осмелиться пойти на риск — вот на такой, к примеру, как ступить на хрупкий лед, заключить сделку с Богом, самому себе послать знамение. Я позабыл, что Путь Сантьяго надо всякий раз одолевать заново, что необходимо избавляться от лишнего груза, оставляя лишь то, без чего не проживешь и дня. Надо добиться того, чтобы Энергия Любви циркулировала без помех: изнутри — наружу, снаружи — вовнутрь.
Раздается треск, появляется разлом — но я знаю, что дойду, потому что я — легок, я легче пуха, я могу пройти по облаку и не свалиться на землю. Я не тащу на себе бремя славы, рассказанных историй, обязательных маршрутов: я — прозрачен, и солнечные лучи свободно проникают сквозь мою плоть, освещая мою душу. Я понимаю, что во мне еще много темных зон, но благодаря мужеству и упорству они скоро очистятся.
Еще шаг — и на память мне приходит конверт на моем письменном столе. Скоро я вскрою его и, вместо того чтобы идти по льду, двинусь по дороге, которая приведет меня к Эстер. И не потому, что я хочу, чтобы она была рядом со мной, — нет, она может оставаться там, где находится сейчас. И не потому, что Заир не дает мне покоя ни днем, ни ночью, — разрушительная одержимость любовью, похоже, оставила меня. И не потому, что я привык к своему прошлому и страстно желаю вернуться в него.
Еще шаг, еще трещина, но спасительная закраина чаши приближается.
Я вскрою конверт, я отправлюсь навстречу Эстер, ибо, как говорит Михаил — эпилептик, ясновидящий, гуру из армянского ресторана, — этой истории необходимо завершение. И когда все будет рассказано и пересказано, когда города, где я бывал, мгновения, которые прожил, шаги, что предпринимал ради нее, — когда все это превратится в отдаленные воспоминания, тогда останется всего лишь любовь в чистом виде. Я не буду чувствовать, что должен кому-то что-то, не буду считать, что нуждаюсь в Эстер, потому что лишь она способна меня понять, потому что я к ней привык, потому что она знает мои сильные и слабые стороны, достоинства и пороки, знает, что перед сном я люблю съесть ломтик поджаренного хлеба, а проснувшись — смотрю по телевидению выпуск международных новостей, что обязательно гуляю по утрам, что читаю книги о стрельбе из лука, что много часов провожу перед компьютером, что впадаю в ярость, когда прислуга несколько раз напоминает, что обед — на столе.
Все это сгинет. Останется любовь, которая движет небом, звездами, людьми, цветами, насекомыми и заставляет всех идти по тонкому льду, которая заполняет душу радостью и страхом и — придает смысл всему сущему.
И вот я прикасаюсь к каменной закраине. Навстречу протягивается рука, и я хватаюсь за нее. Мари помогает мне удержать равновесие и вылезти.
— Я горжусь тобой. Сама бы я никогда на такое не решилась.
— Мне кажется, что еще совсем недавно и я бы на такое не решился — это какое-то необязательное, бессмысленное, безответственное ребячество. Но я возрождаюсь и должен рисковать, пробуя и испытывая новое.
— Утреннее солнце идет тебе на пользу: ты рассуждаешь как мудрец.
— Мудрецы никогда не сделали бы того, что сделал я сейчас.
***
Я должен написать важную статью для одного журнала, который дал мне крупный кредит в Банке Услуг. У меня — сотни, тысячи идей, однако я не знаю, какая именно из них заслуживает моих усилий, моей сосредоточенности, моей крови.
Такое случается со мной не впервые, но всякий раз я считаю, что все важное уже давно сказал, что теряю память и забываю о том, кто я такой.
Подхожу к окну, смотрю на улицу, пытаюсь убедить себя, что я — человек, состоявшийся в плане профессиональном, что мне ничего никому не надо доказывать, что я могу сидеть где-нибудь в горах до конца дней своих — читать, совершать прогулки, разговаривать о тонкостях кулинарии и капризах погоды. Говорю и повторяю, что достиг того, чего не достигал почти ни один писатель — меня издают едва ли не на всех языках мира. Так зачем же ломать голову над статейкой для журнала, как бы важна ни была она?
Зачем? Затем, что существует Банк Услуг. Значит, я и в самом деле должен писать, но что мне сказать людям? Что им следует забыть истории, рассказанные им прежде, и не бояться идти на риск?
Всякий скажет мне в ответ: «Я — независим и делаю то, что сам для себя выбрал».
Сказать, что Энергия Любви должна циркулировать свободно и беспрепятственно?
Люди ответят: «Я люблю. Я люблю все сильней», словно любовь можно измерить, как измеряем мы ширину железнодорожной колеи, высоту зданий или количество ферментов, необходимых, чтобы испечь булку.
Вновь сажусь за стол. Конверт, оставленный мне Михаилом, вскрыт, я знаю теперь, где находится Эстер, теперь надо выяснить, как туда попасть. Звоню ему, рассказываю историю с фонтаном. Он приходит в восторг. Спрашиваю, свободен ли он сегодня вечером, он отвечает, что собирался провести его со своей возлюбленной, ее зовут Лукреция. Могу ли я пригласить их на ужин? Сегодня — нет, но на будущей неделе мы можем встретиться.
Но на будущей неделе я улетаю в Америку — там очередной «круглый стол». Время терпит, отвечает Михаил, подождем еще две недели.
— Наверное, вы пошли по льду, потому что услышали Голос? — добавляет он.
— Нет, я ничего не слышал.
— Почему же вы это сделали?
— Потому что почувствовал — это надо сделать.
— Это то же самое, что услышать Голос.
— Я заключил пари. Если сумею пройти по льду, то это потому, что я готов. И я думаю, что готов.
— Значит, Голос подал вам сигнал, который вы ждали.
— А вам Голос сказал что-нибудь по этому поводу?
— Нет. Но это и не нужно. Когда мы с вами шли по набережной Сены и я сказал вам: «Голос предупреждает, что время еще не настало», я понял, что в нужный час вы услышите его.
— Говорю же вам: я не слышал никакого голоса.
— Это вы так думаете. Это все так думают. И тем не менее присутствие подсказывает мне: все постоянно слышат голоса. Это они дают понять, что нам был послан знак. Понимаете?
Не стоит вступать с Михаилом в спор. Мне нужны только технические подробности — узнать, где взять машину напрокат, сколько времени займет путь, как найти дом, — потому что передо мной, кроме карты, лишь свод невнятных указаний: идти по берегу такого-то озера, отыскать вывеску такого-то предприятия, повернуть направо и т. д. Быть может, Михаил знает кого-нибудь, к кому бы я мог обратиться за помощью.
Мы условливаемся о встрече. Михаил просит меня одеться как можно более незаметно — «племя» будет странствовать по Парижу.
Я спрашиваю, что такое «племя», и слышу лаконичный ответ: «Это люди, работающие со мной в ресторане». Спрашиваю, что привезти ему из Америки, и он просит лекарство от изжоги. Хотя мне кажется, что можно было бы выбрать что-нибудь поинтересней, я записываю название этих таблеток.
