Глава 5

«Возможны ли полеты на далекие звезды?»

Я читал заголовок, и в душе у меня пели соловьи. Есть! Получилось! Он все-таки решился!

А может, не решился? Может, это для отвода глаз? Мол, прочитал, да, но… Надо почитать статью. Вдруг в ней есть ответ?

Тэ-эк-с… «Полеты… космические корабли бороздят… в обозримом будущем… могли летать только колдуны и шаманы! Да и то – напившись наркотических снадобий».

Ну и что это значит? Зачем они вставили слово «шаман»? Достаточно было и заголовка, который я потребовал. Для верности? Но глупо – за слово «шаман» могут уцепиться гэбэшники, и тогда… Может, тут какой-то шифр?

Я быстро зашагал домой, свернув газеты в рулончик. Под ногами визжал снег, ведь мороз – пятнадцать градусов. Прохожие кутаются в шарфы и поднимают воротники – хорошо! До Нового года – один день! Пахнет хвоей и мандаринами – я обожаю Новый год, мой любимый праздник! Это дверь в новое, это мечты, это новая жизнь – в новом году, конечно. Все всегда начинается или в понедельник, или в новом году. Худеть, заниматься спортом, выучить английский язык – все с нового года. И лучше в понедельник.

– Ты чего такой довольный?! Давай-ка помогай, режь вот это всё для салата оливье! Я тут уже запарилась!

– А оно надо? Ну на кой нам столько жратвы?! Еще и оливье! Не съедим ведь!

– Не съедим, так надкусим! А твое нытье говорит только о том, что ты готов отказаться от вкуснейшего оливье, который готовится, между прочим, по твоему рецепту! Лишь бы не работать на кухне!

– Ты меня раскусила, проклятая докторша! Пойду рвать одежды свои и посыпать голову пеплом!

Я быстренько прошел мимо кухни, почти пробежал, и, закрыв дверь в свой рабочий кабинет, уселся за стол и раскрыл газету на нужной странице. И снова углубился в чтение. Вот чую, что здесь должен быть какой-то шифр! Не зря они вставили слово «шаман»!

Минут пятнадцать я пытался понять задумку шифровальщиков, но так ничего и не понял. Единственное, что я определил, – текст неправильный. Он не такой, каким должен быть после работы редактора. Не выглаженный, не стройный, не сочный. И что это значит? Значит, некто потребовал, чтобы его разместили именно в таком виде, каков он есть.

А если вот так? Взять одно слово от каждого нового предложения? Что получится?

«Как», «Вас», «Найти», «Установить», «Связь». Ага! Есть! А это что? Номер телефона? Да на кой черт мне номер телефона?! Я что, отсюда им звонить буду, из своей квартиры? Вернее, из квартиры Зины? Они меня дураком считают? А вот из телефона-автомата в Москве позвонить – запросто.

Переписываю цифры (это было вроде как расстояние до звезды) и довольно откидываюсь на спинку стула. Отлично сработал! Теперь только ждать. Чего ждать? Ну… когда они с Брежневым разберутся. А если не разберутся? Если все останется так, как есть? Если Шелепину с его командой головы поотрывают?

Значит, поотрывают. Значит, будем думать дальше. А пока – делать свое дело.

И я пошел делать дело – резать овощи, ведь Зина запарилась, суетясь на кухне. До Нового года считаные часы, а у нас еще половина задуманных ею блюд не готова!

Новый год мы встретили вдвоем. У Зины друзей не было, у меня тоже. Если только не считать моим другом тренера по стрельбе, с которым я регулярно пил чай и разговаривал на всевозможные темы. Да и вообще Новый год действительно семейный праздник. Зачем куда-то тащиться и сидеть в компании малознакомых или даже хорошо знакомых людей, которые тебе совсем не интересны? Ты что, собираешься провести весь следующий год с ними? Не зря же говорят: «Как встретишь Новый год, так его и проведешь!»

В общем, когда куранты пробили двенадцать часов, мы выпили вишневого сока, а потом поцеловались. Я уже до двенадцати налопался всякой вкуснотищи, есть больше не хотел, потому предложил Зине заняться тем, чем мы хотели бы заниматься и в следующем году – кроме поедания вкуснотищи, конечно. И мы занялись этим, разумеется. А потом мы уснули. И проснулись только утром, в девять часов. За окном мела новогодняя метель, в постели было тепло и уютно, и потому я продолжил наши занятия, не выводя подругу из сонного состояния… но потом она все равно проснулась.

Вылезли мы из постели только часам к двенадцати, до этого времени валялись, разговаривали, смеялись, и было нам очень хорошо. А после пошли гулять. Нужно же воздухом подышать, не весь же день в постели валяться? Хотя я бы и не отказался. Но Зина настояла: «Ну чего мы в люди не выходим, чего заперлись в двух стенах, как бирюки?»

Снег сверкал под лучами холодного зимнего солнца, на мостовых – яркие конфетти, скорее всего выстреленные из хлопушек, и пустые бутылки из-под «Советского шампанского». Видимо, люди всю ночь колобродили под окнами, а мы и не слышали. Мирно спали.

Пустынно. Машин практически нет – только идиот садится за руль пьяным или с тяжелого похмелья. А кто утром первого января не с тяжелого похмелья? Только больные да ненормальные – такие, как я.

Прогулялись до площади Революции, той, что потом станет Театральной площадью. Я с интересом смотрел вокруг, и первое, что бросилось в глаза, – конструкция на институте геологии, что через улицу за спиной статуи Ленина.

Кстати, статую поставили как раз перед моим «прилетом», в 1970 году. Так вот, конструкция на крыше НИИГГ гласила: «Имя и дело Ленина будет жить вечно».

М-да… ошиблись, ребята. Не вечно. Всего… сколько осталось? Да ерунда осталась – двадцать или даже пятнадцать лет? И не будет этой конструкции. Не будет герба СССР на фронтоне НИИГГ. Не будет лозунгов вокруг герба.

А будет – герб России и во весь фронтон растяжка, закрывающая результат кастрации здания. Умеют у нас уничтожать прошлое и переписывать историю, ох как умеют! «У нас» – это на Земле. Люди везде одинаковы…

А с Лениным, который стоит на площади, случилась интересная история. Согласно городской легенде, раньше он стоял не спиной к НИИГГ и, соответственно, комплексу зданий, в который входит и корпус областной администрации, сейчас областной комитет партии, – а лицом, и его перст, гневно направленный ныне куда-то на неизвестную наблюдателю цель, раньше указывал именно на этот самый обком: «Вот они где, суки, спрятались!» И когда этот анекдот дошел до ушей высшей партийной власти области, якобы памятник развернули в обратную сторону.

Вранье, конечно. Вон он, памятник, его только в апреле поставили, и стоит он задом к обкому. Никаких поворотов не было. Стоит себе каменный Ильич и грозно тычет за горизонт, указуя на идеологического врага.

Нагулявшись, я хотел зайти куда-нибудь в ресторан, но Зина попросилась домой. Устала, а еще – у нас со вчерашнего вечера столько яств несъеденных, а мы в ресторан потащимся? Да еще и не гарантия, что рестораны вообще открыты. Ночь народ гулял, какие первого числа рестораны?

Вот так и прошли все праздники. Мы упирались, силком заталкивая в себя наготовленное угощение, смотрели телевизор, занимались любовью, спали, гуляли – безвременье и лень. Нега и сон. Иногда нужно просто жить – забыв о заботах, о проблемах. Ну да, если только у тебя есть возможность не думать о том, что будешь есть и пить завтра, послезавтра, через месяц и год.

Я мог себе позволить не думать об этом. Перед Новым годом с фантастической скоростью вышла вторая моя книга, и тоже – гигантским для меня тиражом. В мое время бумажная книга тихо и мирно скончалась, уступая дорогу своей электронной версии. Бумажная книга осталась уделом людей старшего возраста, тех, кто любит шелестеть страницами, ощущать запах свежей типографской краски, тех, кто не любит читать с экрана или слушать аудиокниги, начитываемые хорошими и плохими чтецами. Я сам, чего греха таить, перед моим провалом в прошлое уже давно не читал ни одной книги – ни с экрана, ни бумажной. Я только слушал. Подолгу слушал, когда путешествовал, ехал в машине на дальние расстояния. И когда возился в огороде. И когда занимался в тренажерном зале.

Наверное, это объективный процесс – умирание бумажной книги. Ведь мы же не пишем на бересте? И не выдавливаем клинопись на глиняных табличках. Все это вытеснила бумага. А теперь – вытеснили бумагу. Печально, горько, досадно, но… объективно.

Я теперь был, можно сказать, обеспеченным человеком. Не богатым, но обеспеченным. Мог не думать о том, как в ближайшем будущем добыть средства к пропитанию либо на одежду, обувь. Тем более что, по большому счету, мне много и не надо, я всегда был неприхотлив в одежде и еде, а те же ботинки, штаны, рубахи и все остальное мог носить годами и годами. Лучшая для меня одежда – или камуфляж, не стесняющий движений, или свободные тянущиеся джинсы и клетчатая рубаха. То есть предпочитаю стили милитари и кантри.

В конце февраля я съездил в Москву и под восторженные вопли Махрова сдал ему еще две книги серии «Нед». Четвертую пришлось крепко переделать. Советская цензура никогда бы не пропустила любовь и секс пятнадцатилетней девчонки. И неважно, что в том мире пятнадцать лет – это как на Земле семнадцать, поскольку там год длиннее. Главное – написано, что пятнадцать, значит, пятнадцать!

Переделал на семнадцать. Ну и еще пришлось кое над чем поработать. И вообще, задумка у меня – слегка изменить окончание последней, шестой книги. Например, все-таки сохранить жизнь принцу, наследнику престола. Пусть он будет ученым, откажется от претензий на трон. Ну и еще кое-что.

Книги рвали с руками. На магазинных полках они практически не появлялись – если только не в каких-то далеких аулах, где вообще не читают никакие книги на русском языке. Кто-нибудь может спросить, а зачем тогда их туда направляют, если некому читать? А положено! Есть книжный магазин или книжный отдел в каком-нибудь магазине промтоваров – значит, туда тоже нужно отправлять книги. Мне рассказывали, что ушлые люди специально ездили по таким аулам и скупали в книжных магазинам дефицитные книги, которых не было в «цивилизованных» республиках. А потом продавали их даже не втридорога, а в десятки раз дороже. Я сам видел, как моего «Неда», первую книгу, продавали у «Букиниста» за двадцать пять рублей, и это при номинальной цене в девяносто копеек! Само собой, «жучок» купил эту книгу не по номиналу – тоже в несколько раз наценили, – но все равно прибыль была как от оружия и наркотиков. Самая читающая страна, что тут поделать!

И опять же – это при том, что магазины забиты макулатурой писателей-пропагандистов вроде Федина и иже с ним. Какие огромные средства тратились на печатание этой макулатуры! Какие ресурсы! Просто слов нет – одни нецензурные выражения!

В марте я наконец-то получил свой первый пинок от «хейтеров». Не знаю, кто стал инициатором травли, но только статья, которую напечатали в «Комсомольской правде», была ядовитой и мерзкой, в духе: «Я не читал Пастернака, но осуждаю!». Впрочем, скорее всего автор статьи читал мои книги. Или хотя бы одну книгу.

Если вычленить из статьи основные моменты, то оказывалось, что я, во-первых, пускаю молодежь по неверному пути. Вместо того чтобы заниматься строительством коммунизма, она, эта самая молодежь, красочными сказками занимает свое свободное время.

А еще – я учу молодых людей разврату. Ведь в моих книгах постоянно упоминается секс, что недопустимо для советского писателя. И вообще, такое впечатление, что писал эти книги не советский писатель, а какой-то буржуазный писака, порождение мира чистогана и угнетения трудящихся.

Глупая статья, мерзкая, и мне непонятно было – зачем? Что хотел автор статьи? Вот бы найти этого журналиста, посмотреть ему в глаза и спросить: «Зачем?! Что я тебе сделал?!» Но Зина меня отговорила, да и сам я понимал – нельзя. Если найду его и он начнет издевательски разговаривать со мной, то я не удержусь и засвечу ему в ухо. А учитывая мои габариты и силу, это очень даже чревато. Не хватало еще сесть по «хулиганке».

Когда я позвонил Махрову и спросил, что он думает по поводу статьи, он только отмахнулся:

– Не бери в голову. Я тебя предупреждал, что твой успех вызовет яростную зависть у коллег? Ну вот и результат. Но если бы судьба писателя решалась одной статьей… у нас бы писателей не осталось. Не то время. Будут еще статьи, будет критика – не обращай внимания. Ну а в остальном – не телефонный разговор. Хватает тех, кто точит на тебя зуб. Но пока ты выдаешь бестселлеры, пока твои книги расходятся как горячие пирожки, – бояться тебе особо нечего. Только будь… советским писателем! Ты понимаешь, да? Кстати, готовится перевод твоих книг на немецкий, чешский, польский, болгарский и румынский языки в рамках нашего договора. Кроме того, от Страуса поступили перевод и сообщение, что книга полным ходом переводится на английский язык и, как и договорились, выйдет она в начале июня. Чеки Внешторгбанка получишь… во Внешторгбанке, когда приедешь в Москву. И вот еще что, вовремя ты позвонил: пришло все-таки приглашение от «Фаррар, Страус и Жиру». Мы уже подали заявку на тебя в комиссию по выездам. Жди, скоро тебя пригласят в комиссию по выездам вашего райкома партии. И… это… Миш, ты там в комиссии не начуди! Изучай международное положение, историю партии, историю СССР… и не говори мне: «Какое отношение имеет международное положение к моей поездке в Нью-Йорк?!» – последнее он произнес гнусавым голосом. Неужели я так гнусавлю?! Тьфу! – Тебя еще пригласят в управление КГБ, там тоже с тобой поговорят, расскажут, как себя вести за границей. Характеристику мы тебе подготовили, так что все нормально. Поедешь ты в командировку от издательства, не как частное лицо, так что сильно терзать тебя не будут. Надеюсь. Если не напортачишь.

– А когда мне быть на месте? И кто оплачивает билеты, проживание?

– Так Страус же сказал – билеты и проживание оплачивают они. Пятого июня тебе нужно быть в Нью-Йорке, тебя там встретят. Шестого – у тебя встреча с читателями, издателями и корреспондентами. Ну а дальше – сам смотришь, на сколько задержишься. На два, три дня. Или на неделю. Вряд ли они больше трех дней тебя продержат – американцы умеют считать деньги, и каждый лишний день – это лишние деньги. Прорекламировал книгу, и домой! И да, не вздумай чего-то такого учудить… не останься там. Полетят головы, и моя в первую очередь. Ведь это я тебя рекомендовал. В общем, жди. Дело сдвинулось с мертвой точки.

– Спасибо, Алексей! Я не подведу!

– Надеюсь. Пока, удачи.

Махров положил трубку, а я замер, слушая, как бьются в телефонной линии короткие гудки, будто пойманные птицы. Скоро в Америку! Нет, Алексея я не подставлю – Махров столько для меня сделал, что я никакого права не имею поступать с ним подло. Впрочем, я вообще не имею права поступать подло, если не иметь в виду борьбу с врагом. Но там уже не подлость, а военная хитрость. Но сейчас не война, и у меня нет врагов. Хотя… вот этого журналистика с хейтерской статьей и его спонсора я бы с легким сердцем записал во враги.

Невольно едва скулы не свело от неприятного предвкушения. Не зря Алексей толковал про комиссии и всякое такое – я ведь читал о том, как простой советский гражданин выезжал за границу! Это был просто ужас. Ладно там в соцстрану – комиссия, характеристики, ОВИР и все такое – это полбеды. А вот если в капстрану – это настоящая беда. Жутчайшая тягомотина, всесторонние проверки, комиссии и все такое прочее. Кстати, а оно мне надо? Вот зачем я согласился на поездку в США? Зачем сам себя поставил в положение просвечиваемого со всех сторон пациента?! Меня же как рентгеном просветят! А если?.. И что тогда делать?

А ничего. Пусть попробуют доказать, что я Шаман. Печатную машинку, на которой я писал письма Брежневу, спрятал. Никто, кроме Зины, не знает, кто я такой. А она не выдаст. Уверен – не выдаст! Баба – кремень, о нее любой клинок затупится! Только искры полетят! И тронуть ее непросто – всемирно известный психиатр, с публикациями в зарубежных изданиях, с разработанной ею общепризнанной методикой работы с больными.

Вот только с маньяками что делать?.. Надо срочно их убирать. Сливко и Чикатило. Обязательно убирать! Весной. Дождусь весны, и вперед. И оружие надо добыть. С одним ножом ехать как-то… хм… стремно.

Единственное место, где я могу раздобыть пистолет, – это тир. Для того, честно сказать, я туда и пошел. Не для тренировки – зачем мне тренироваться? Я и так из любого пистолета с десяти метров все пули в лоб «мишени» посажу. Но как наладить контакт с тем, кто заведует оружием? И может ли он мне помочь?

Я завел разговор с Сергеем Аносовым в начале марта – на улицах лежал снег, весной еще и не пахло, и только с южной стороны сугробов начинали появляться небольшие «подпалины», каверны, будто все сугробы в одночасье заразились дурной болезнью. Я пришел в тир ближе к вечеру, когда солнце уже склонялось к горизонту, и знал, что в тире практически никого не останется. Аносов задерживался допоздна, он вообще почти жил в тире, так что я его никак своими посещениями не напрягал, тем более что меня он всегда принимал с видимым удовольствием, и наше вечернее чаепитие превратилось уже в некое подобие ритуала. Отстрелялся по мишеням, сжег пачку патронов – милости просим, пожалте на чай! Я каждый раз приносил с собой или конфеты, или печенье, а то и зефир с шоколадом и без шоколада – что попадется, то и приносил. Мне было приятно угощать Сергея, и я видел, что ему приятно угощать меня. Мы, такие внешне разные, были с ним очень похожи внутренне. Мы были СВОИМИ.

В этот раз все шло по плану – расстрелянная пачка патронов, потом ершик, тряпочки и масло для чистки оружия. Отстрелялся – почисти за собой! Закон!

– Сергей, можно тебя спросить?.. – начал я разговор, чувствуя, как колотится сердце. Я волновался – уж больно тема скользкая! Сергей мужик очень умный, тут же решит, что я и в тир-то прихожу только потому, что мне нужен ствол. И на этом наше знакомство может и закончиться. Люди очень не любят, когда их используют. Любые люди – и я в том числе. И моя задача – так повести разговор, чтобы не спугнуть Сергея. Он мне нравился, можно сказать – я с ним сдружился. И потерять товарища из-за того, что он поймет, как его использовали, – это было бы горько и больно. В этом мире у меня очень мало не то что друзей – даже приятелей, и терять одного из них мне совершенно не хотелось.

– Спроси, – спокойно ответил Аносов, и его глаза впились в мое лицо. – Наверное, все-таки расскажешь, зачем ходишь в мой тир?

Черт! Я даже опешил и чуть не выронил деталь «марголина», которую держал в руках. Отложил ее, опустив на газету «Правда», на которой я и чистил пистолет, посмотрел в глаза Аносову:

– Разве я не рассказал, зачем пришел?

– Ну да, ну да… тебя успокаивает стрельба, тебе нравится запах сгоревшего пороха и все такое. Верю. Все так и есть. Но пришел ты не за этим. Так зачем?

– Сергей, мне нужен пистолет Марголина. И патроны к нему. Целевые.

– А могу я спросить – зачем? Кого ты собрался убивать? Только не втирай мне, что этот пистолет тебе для тренировок, ты будешь с ним стоять дома напротив нарисованной «мушки» и тренировать руку в пассивной стрельбе.

– Мне нужен «марголин», – повторил я, – и я за него заплачу. Хорошо заплачу! Сколько скажешь, в разумных пределах. Хороший, рабочий «марголин» и патроны к нему.

– Заплатишь, говоришь? – Аносов вдруг нахмурился и тихо сказал: – Пошел вон! И больше не приходи. Мне здесь не нужны убийцы! Пи-сатель!

«Писатель» он произнес с таким презрением и брезгливостью, что у меня по коже прошли мурашки. Интересно… а почему он ТАК это сказал? Кем он меня считает? Может, гэбэшником, которого заслали для того, чтобы устроить ему проверку?

– Иди, иди, чего встал? – Аносов поднялся, набычился и шагнул ко мне, сжимая пальцы в кулаки. – Или тебя выкинуть?

Я вдруг разозлился. Как бы я ни уважал Аносова, какие бы к нему ни испытывал дружеские чувства – разговаривать со мной в подобном тоне я не позволяю никому! И потому…

– Ну попробуй, выкинь! Силы хватит?

– Сомневаешься? – Аносов шагнул ко мне и попытался провести подсечку, которую я тут же заблокировал стопой правой ноги. Тогда он нанес два резких удара – один в солнечное сплетение, другой… собирался пробить с левой в мою скулу, но, пойманный в захват, полетел через комнату и врезался в составленные у стены щиты с мишенями. Щиты хрустнули под тяжестью «снаряда», Аносов гибко, уверенно поднялся и снова пошел на меня.

– Провоцировать меня вздумали, суки?! А хрен вам! А я тебе поверил! Я тебя за друга считал! Твари!

– Стой! Стоять! – приказал я командирским голосом, и Аносов вдруг замер, видимо, сработал рефлекс. «Получен приказ – надо исполнять!» – Я расскажу тебе все. Клянусь. А потом решишь – стоит меня выгонять или нет! Если ты считал меня своим другом, дай мне возможность оправдаться! Если ты человек, конечно! А если вбил себе в голову какую-то хрень и не хочешь меня слушать, я уйду, но ты упустишь такую тайну, которую в этой стране, в этом мире знают считаные единицы! Ну что, мне уйти? Или ты успокоишься, и мы поговорим?!

Аносов подумал, постоял, потом кивнул:

– Поговорим. Только если ты соврешь и я это почую – вылетишь отсюда пробкой. И не думай, что победил меня! Я еще и не начинал…

Насчет последнего утверждения я бы поспорил, но… пусть так думает. Я не тщеславен. Он хорош – быстр, умел, но до меня ему как до Москвы раком. Тем более что разница в весе у нас килограммов двадцать, не меньше. Хоть я и сильно похудел за время занятий в спортзале, но сто килограммов во мне есть, это точно.

Я сел на стул и начал:

– Мое имя Карпов Михаил Семенович.

– Знаю я! – нетерпеливо махнул рукой Аносов. – Ближе к делу!

– Не перебивай. Имей терпение! – сурово бросил я, глядя в хмурое лицо собеседника. – Будешь скакать и вопить – я никогда до сути не дойду. Итак, я Карпов Михаил Семенович, родился в 1970 году.

– Ты чего несешь?! – снова не выдержал Аносов. – Тебе что, год от роду?! Ты чего тут психического больного изображаешь?!

– Служил я в войсках специального назначения, в разведке, – упрямо продолжал я, не обращая внимания на выкрики Аносова. – Первая моя война – это Афганистан, туда я прибыл уже к самому концу войны. Там получил ранение и орден. Потом учебка, чеченские войны. Я с детства занимаюсь стрельбой – у меня талант, я попадаю туда, куда целюсь, практически всегда. Этот талант заметили. И потом, на войне, я попадал туда, куда целился. После того как я несколько лет прослужил в армии (оставался по контракту), – уволился и устроился работать в ОМОН. Тем же снайпером. И снова отправили на войну. А после вышел на пенсию и спокойно жил в домике на окраине города, с женой и котами. Однако получилось так, что недобрым днем я на дороге угодил в аварию, в результате которой оказался в этом времени. Или – в этом мире. Знают про меня ограниченный круг людей, называть их тебе не буду. Ну вот, вкратце, и все… Ах да! У себя дома я начал писать книги. Просто от скуки. Лежу себе в новогодние праздники, дочитываю книгу, которую скачал на ноутбук, и вдруг в голову приходит мысль – а какого черта я сам не напишу книгу?! Я ведь напишу лучше, чем этот осел, который запутался в событиях, именах и следствиях! Если этого придурка издали – так чем я хуже?! Ну и написал. И, как ни странно, моя книга понравилась издателям – сырая, наивная, стилистически не выверенная. И понеслось. С тех пор я написал более шестидесяти книг. Здесь я делаю то же самое – у меня после перемещения открылся дар: я помню все, что когда-то видел и слышал, в том числе и тексты своих книг. Потому я просто вспоминаю и переписываю их заново. Тем и живу. И живу достаточно успешно. Вопросы есть?

– Есть! – Аносов уселся за стол, пристально глядя мне в лицо. Теперь он не выглядел разъяренным и злым – казался удивленным, даже потрясенным. – И все-таки, если ты такой… зачем тебе пистолет? Кого ты хочешь убить?

– Тебе назвать фамилии?

– Желательно! – без улыбки ответил Аносов.

– Хорошо. Первый – Чикатило. Убил пятьдесят три человека – доказано судом. Из них: двадцать один мальчик, тем мальчикам было от семи до шестнадцати лет, четырнадцать девочек от девяти до семнадцати лет и восемнадцать девушек и женщин. По оперативным сведениям – убил более шестидесяти пяти человек. Убивал с особой жестокостью – откусывал соски, вырезал гениталии, вскрывал грудь и брюшину, выкалывал глаза. Раненых и мертвых насиловал, в том числе и в извращенной форме. Все преступления совершены в период с 1978-го по 1990-й. Второй – Сливко. Гомосексуалист, педофил. Организовал в школе туристический клуб, пользовался большим уважением детей. Хороший психолог, дети его просто обожали. Он договаривался с каким-нибудь мальчиком, говоря ему, что снимает патриотический фильм, в котором фашисты пытают юного пионера-партизана, наряжал мальчика в пионерскую форму, а потом надевал на голову полиэтиленовый пакет и вешал. Когда дети теряли сознание, дергаясь в конвульсиях, он начинал их реанимировать. Когда те приходили в себя – они ничего не помнили. Есть такое свойство мозга – при сильных травмах наступает так называемая «ретроградная амнезия», то есть человек не помнит предшествующие этой травме события. А все мучения детей он снимал на кинокамеру. Первое убийство Сливко совершил в 1964 году. Это был беспризорный подросток. Он умер в петле. Сливко разрубил его тело на части и выбросил в реку. Второе убийство – 14 ноября 1973-го, то есть это случится скоро, через два с небольшим года. Это будет мальчик, Саша Несмеянов, пятнадцати лет от роду. Всего Сливко убил семь детей. Все убийства снимал на камеру, а потом, глядя на мучения повешенных, доводил себя до оргазма. Родители сами вели к нему детей. Ведь он заслуженный учитель РСФСР, организатор туристического клуба «Чергид». Депутат горсовета. Он занимался этим двадцать один год.

Я замолчал и посмотрел на Аносова. Тот сидел с каменным лицом, уткнувшись взглядом в столешницу, и на его щеках играли желваки. Так мы сидели минуту или больше, и первым нарушил тишину Аносов:

– Допустим, это правда. Почему именно «марголин»?

– Другие стволы – громкие. «Марголин» на порядок тише. Кроме того, если пуля попала во что-то твердое, например, в голову – идентифицировать ее невозможно. Мягкий свинец деформируется настолько, что ни один эксперт не сможет определить, из какого пистолета она выпущена. Главное – подобрать гильзу. А если сделать еще и глушитель…

– Точность уменьшится, – встрял Аносов. – И пробивная сила.

– А мне и не надо стрелять на двадцать пять метров, – пожал я плечами. – Достаточно пяти. Максимум – десяти. А попадаю я и с глушителем очень даже неплохо. А еще – «марголин», как мне представляется, достать легче, чем пистолет Макарова или наган. Можно, конечно, попробовать достать «ТТ», у черных копателей есть любые стволы, но я никого тут не знаю. Могу напороться на ментовскую засаду. Или на обычных грабителей – мне не хочется оставлять после себя лишние трупы. Вот такая история, Сергей. Что скажешь?

– Задал ты мне задачку, – вздохнул Аносов. – Знаешь, а почему-то я тебе верю. Не знаю, почему. Вначале решил, что ты провокатор, засланный казачок. Потом – что хочешь порешить какого-нибудь начальника, который тебя обидел. И что, ты помнишь всех маньяков? Откуда ты про них узнал?

– Я читал в Интернете список – «Все советские маньяки-убийцы». А в связи с тем, что у меня теперь абсолютная память, я помню их всех. Имена, фамилии, все, что они сделали. И места проживания – тоже помню.

– Что такое Интернет?

– Хм… – я замялся. Вот как объяснить человеку – что это такое? Когда я и сам толком не понимаю. Пользуюсь, оперирую понятиями, а на самом-то деле и не знаю ничего. – Ну как бы тебе объяснить… Интернет – это… всемирная электронная сеть, которая соединяет компьютеры всего мира. Ты заходишь в эту сеть через свой компьютер, задаешь поисковый запрос – и тебе на экран выводится информация. Практически любая, за исключением секретной и запрещенной. Книги, фильмы, справочники – там есть все, надо только уметь искать.

– Что такое компьютер?

Пфф… м-да! А чего я хотел?! Это 1971 год!

– Вычислительная машина. Такие машины есть в крупных институтах и научных центрах. Например – в НИГГ. Только вот здешние компьютеры весят тонны, а памяти у них хорошо если мегабайта на три-пять. У нас у каждого – компьютер, память которого больше в тысячи и десятки тысяч раз. Да что компьютеры – наши сотовые телефоны мощнее любого нынешнего компьютера в тысячи раз!

– Что такое сотовый телефон?

– Телефонная трубка, которая без проводов может соединяться с любым нужным тебе абонентом. А кроме того, сотовый телефон может фотографировать, снимать и показывать видеоролики, проигрывать музыку, читать книги, служить навигационным прибором, считать, да чего только не может! Мне вот лично от него нужны только четыре функции: собственно телефон, фотоаппарат, «болталка» – я люблю слушать аудиокниги – и спутниковый навигатор. Остальное все от лукавого. Все эти ватсапы, вайберы, игрушки и фейсбуки. В тот же фейсбук я спокойно вхожу через ноутбук, на фига мне смартфон?

Я вдруг опомнился, осекся, вспомнив, где нахожусь, и невольно закусил губу. Аносов смотрел на меня со странным выражением – недоверие, надежда, интерес и… грусть.

– Скажи, Миша… как ТАМ? Мы победили? Ты говорил про какие-то войны – что это за войны? Америкосы на нас напали? Или кто?

Я замер. Вот как сказать человеку? Ведь не поверит. А еще – обвинит в антисоветчине. Мол, антисоветские высказывания! А ведь дело Ленина всегда побеждает!

– Сергей… Советского Союза в 2018 году – нет. В 1991 году собрались несколько подлецов и договорились, что растащат Союз на части. И растащили. Он развалился. Президентом СССР в 1990–1991 годах был то ли уж слишком простодушный человек, то ли американский агент, некий Михаил Горбачев, и он потворствовал негодяям, не пресек действия сепаратистов. Еще до распада Союза мы ушли из ГДР, она стала частью ФРГ, и не получили за это ни копейки. Зато Горбачев получил медаль «Лучший немец года». И вероятно – какие-то материальные средства. Варшавский договор развалился, и все эти страны частично стали нашими врагами, частично – просто соседями. Югославию бомбили американцы, уничтожали сербов. Теперь нет Югославии, вместо нее несколько самостоятельных маленьких государств. И мы ничего не смогли с этим поделать. Мы не смогли помочь братской Сербии.

Я рассказывал, рассказывал, рассказывал… Лицо Аносова, которое до того было просто хмурым, делалось то бледным, то красным. Он переживал всей своей душой, и он явно верил моим словам.

А меня будто прорвало. Ни с кем в этом мире я не мог поговорить откровенно – только с Зиной. Но она была другой. Не такой, как я или как Аносов. А передо мной сейчас сидел воин, который свою жизнь положил на благо страны. И что в итоге получилось? Хотя… помню, как отреагировала Зина на мои рассказы о будущем, как она долго не могла поверить в то, о чем я говорил. И как ей пришлось воспользоваться гипнозом, чтобы убедиться, что я не придумываю эту антиутопию.

Когда я закончил, на дворе стояла темная ночь. В тренерской было тепло, пахло чаем и едким оружейным маслом. А еще – пороховым нагаром. Мы сидели вдвоем и молчали – усталые и хмурые. Все сказано, теперь… теперь только делать. А что делать? Я могу только интуитивно угадывать, что делать, и там уже – будь что будет. Как там говорили римские сенаторы, складывая свои полномочия? «Я сделал все, что мог, и пусть другой сделает лучше меня». Вот и я так же – делаю все, что могу. Не нравится – делайте сами.

– Ты помнишь имена и адреса всех маньяков?

– Всех, – кивнул я. – И тех, что зверствовали в восьмидесятые и девяностые годы. Многие из них сейчас просто дети, и я не знаю – поднимется ли у меня рука их убить. Ты бы смог убить ребенка просто за то, что он в будущем станет маньяком-убийцей?

Аносов помолчал, поморщился:

– Если бы я точно знал, что именно так будет. А ты не думал, что, возможно, виноваты и те, кто его воспитал?

– Ты знаешь… многих людей в этом мире воспитывали настоящие моральные уроды. Но разве из них выросли людоеды вроде Джумагалиева? Да, возможно, что они стали плохими людьми – ворами, грабителями, но ведь не маньяками? Значит, у тех, что стали маньяками, в голове заранее заложен какой-то дефект. Они родились с ним. Кстати сказать, когда я читал об этих маньяках, узнал – у них у всех в детстве была какая-то травма. Например – родовая травма. К чему это я веду – маньяк, он с детства маньяк. Он мучает животных, он бьет детей – у него обязательно проявляются его психические отклонения. Маньяки не появляются просто так, из ничего. И моя подруга, психиатр, считает, что у маньяков в мозгу имеются какие-то отклонения. То есть – маньяк не совсем человек.

– И ты сможешь убить ребенка, зная, что он станет маньяком?

Я пожал плечами:

– Не пробовал. Но скорее всего – смогу. Ведь я точно знаю, что он маньяк. Будет маньяком! Скажи, вот ты, к примеру, видишь подростка с пистолетом в руке. Или с автоматом. Знаешь, что он сейчас убьет и тебя, и еще кучу народу, – ты станешь в него стрелять?

– Стану, – глухо, помедлив, ответил Аносов. – Убью.

Мне казалось, он хочет добавить что-то еще, что-то вроде: «И стрелял!» – но он промолчал. А я не стал спрашивать. У каждого свои скелеты в шкафу, зачем их вытаскивать на белый свет?

– Я найду тебе пистолет, – так же глухо сказал Аносов. – Старый, списанный, но вполне рабочий. Не хуже тех, что мы используем в тире. Их отсылают на уничтожение, но вот один у меня приблудился. От времени он стал стрелять очередями, слегка поизносился. Но мы заменим детали на новые, и будет как новенький. Ствол у него отличный, остальное все в порядке.

– Сергей, ты не знаешь какого-нибудь токаря-слесаря? Чтоб изготовил ПБС и сделал резьбу на стволе?

– Не надо никакого слесаря. Я сам слесарю – и станочек есть, и всякие инструменты.

– Отлично! – искренне обрадовался я. – Когда?

– Я тебе скажу, когда будет готово. Думаю, управлюсь за месяц. Ты когда хотел выезжать на операцию?

– Как тепло станет. В начале мая.

– Ну вот и славно. До тех пор пристреляем пистолет – баланс-то у него будет совсем другой, так что… даже тебе надо будет к нему привыкать. Только мне нужен чертеж ПБС. Я так понял, что он у тебя в голове имеется. Да?

– Да. Я завтра тебе занесу. Начерчу и занесу. Впрочем… если есть листок – прямо сейчас набросаю, а размеры сам поставишь, по месту.

– Я, конечно, знаю, как устроен ПБС, но в подробности не вдавался. А в мелочах, как известно, таится черт. Ну ладно… засиделись мы с тобой, а мне завтра к восьми утра. Да еще и добираться до дома – пока дошлепаю! Тебя небось твоя подруга заждалась.

– Сергей… вопрос такой… сколько?

– Чего – сколько? – Аносов непонимающе посмотрел на меня, потом брови его недовольно поднялись вверх. – Вон ты о чем. Нисколько. Считай, что это мой вклад в общее дело. Ты мне за это лучше расскажи о будущем. Сегодня ты все как-то сумбурно рассказывал, перескакивал с одного на другое, а следующий раз встретимся – посидим, поговорим, чайку попьем, а ты мне и расскажешь – все как есть, без опускания мелочей. Мне все интересно! М-да… на старости лет сподобился я влипнуть в историю… хе-хе…

Я дал ему схему-чертеж обычного ПБС с множеством камер и соответственно множеством перегородок. Перегородки сменные – можно ставить и алюминиевые. Сподобился я как-то почитать большую статью о современных ПБС, вот теперь с нее и считывал. Придется, конечно, подгонять по «марголину», но если Аносов такой дельный слесарь, как он говорит, сделать сумеет. Хотя работа и очень серьезная. Сделать по чертежу «глушак» – это вам не… борща похлебать!

Домой вернулся уже к полуночи, усталый, но довольный. То, ради чего и ходил в тир, получил. Теперь лишь бы Аносов не подвел…

Впрочем, даже если и подведет с пистолетом – руки на что? И ножом можно. Я хорошо умею работать ножом, не больно прирежу, как сказал один персонаж. Кстати, фильм этот, «Место встречи изменить нельзя», еще не отсняли. Только в 1978 году начнут снимать, через семь лет.

Глушитель Аносов сделал не через месяц, а через полтора. К концу апреля. Как оказалось, несмотря на кажущуюся простоту, проблем там было выше крыши. Сергей мне объяснял, каких именно, но я особо не вслушивался, хотя и делал умный вид, поддакивая и сокрушенно мотая головой. Честно сказать, плевать на то, какие усилия приложены к нужному мне ПБС, – главное, чтобы он работал.

А он работал. Звук выстрела слышался таким, как если бы из бутылки выдернули пробку. Нет, никакого шипения и пыхтения пистолет с глушителем не издавал – такого, как показывают в глупых заграничных боевиках. Просто в несколько раз снизился уровень звука.

Глушитель получился толстым, длинным, и теперь я думал, как носить такую неудобную, демаскирующую штуку. И грешным делом даже подосадовал – на хрена было тогда его делать? От «марголина» с его дозвуковыми патронами звук не такой уж и громкий, и незачем было заморачиваться – на глаза Аносову лезть, посвящать его в мою тайну. Так-то он вряд ли осмысленно выдаст – если только напьется и по пьянке кому-нибудь похвастается. Но Аносов и не пил, и не хвастался. Мужик он крепкий, жесткий, как старая рельса. И такой же несгибаемый. Кстати, да – меня он тогда принял за внедренного к нему в тир гэбэшника, мол, подкоп под него ведут, норовят дело пришить. Какие-то у него с ними, гэбэшниками, имелись непонятки. Мне он об этом не рассказывал, но из отдельных слов и выражений становилось ясно – гэбэшников Аносов недолюбливает.

Конечно, кучность стрельбы с глушителем все-таки ухудшилась. Развесовка пистолета стала другой, да и мушку пришлось передвинуть. Но я быстро приспособился и теперь на десять-пятнадцать метров садил все пули в «голову» достаточно уверенно и без особых трудов. Мой инстинкт опять приспособился к новому оружию, как это всегда и бывало. Аносов даже удивился – как так? Ну вот как можно, практически не целясь, ткнуть этой здоровенной дурындой в сторону мишени и попасть точно ей в лоб?! Талант! Талантище!

А я и не отрицал. Говори, говори! Всем приятно, когда их хвалят. Даже такому старому цинику, как я.

Пистолет в самом деле был старым – со стертым воронением, видавший виды. Наверное, один из первых серийных стволов. Жалко, что Аносов сточил с него серийный номер – можно было бы посмотреть, когда он сделан. Но, конечно, лучше его сточить – на всякий случай.

Вообще-то, этот пистолет якобы уже переплавлен в мартеновской печи, так что мелькать ему нигде нельзя – сразу выйдут на Аносова.

Так же, как обычно, два раза в неделю мы с Аносовым пили чай и разговаривали. В основном – о будущем. Он выспрашивал у меня малейшие детали моей жизни в 2018 году, а я не скупился на рассказы, по ходу повествования поясняя незнакомые аборигену этого мира термины. Начиная с компьютера и заканчивая социальными сетями и всякой такой лабудой.

Пистолет пока забирать не стал. Зачем ему лишнее время храниться дома? А вдруг какой-нибудь ухарь залезет в нашу… в Зинину квартиру и прихватит с собой ствол? Рисковать так я не хотел. И не в том дело, что на пистолете могли остаться мои отпечатки, и потому преступление, совершенное с его помощью, могли приписать мне. Нет на нем никаких отпечатков. Я всегда тщательно стирал эти самые отпечатки. Привычка, однако!

Но ведь дурная шпана могла использовать его для преступлений и убить ни в чем не повинного человека.

Аносов меня поддержал, сказал, что спрячет ствол в укромном месте – никто никогда его не найдет. Если только не разрушат здание. Но на всякий случай свои отпечатки с пистолета стер и аккуратно замотал его в помасленную тряпицу. В общем, оставалось только ждать мая.

Я три раза в неделю занимался в спортзале рукопашным боем и немного «подкачивался». Неподвижный образ жизни – верная дорога к инфарктам и всякой такой гадости. Да и не хочется выглядеть (и быть!) здоровенным куском сала, который, пыхтя и попердывая, едва-едва поднимается на третий этаж, а потом вытирает пот, катящийся со лба, и задыхается, хватая воздух широко раскрытым ртом. Я и в своем времени регулярно посещал тренажерный зал. Да не просто посещал, а два часа усиленно занимался по своей методике, применяя и давно забытые, не очень популярные у тренеров упражнения. Тут тренажеров, само собой, не было, но штанга, гантели и скамьи были, а большего мне в общем-то и не нужно.

Через несколько месяцев занятий я стал гораздо более поджарым – ушел лишний жир, мышцы от постоянных упражнений в рукопашке стали более сухими, жесткими. Если раньше мой пресс скрывался за начинающимся животиком, то теперь меня можно было сфотографировать на плакат для рекламы элитного фитнес-клуба. Даже тренер заметил: сказал, что я очень недурно подтянулся, и он в жизни бы не дал мне больше тридцати пяти лет.

Зина тоже это заметила, и в ее словах я, к своему удивлению, заметил двоякие нотки – во-первых, она была за меня рада. Мои усилия не прошли даром. Но, во-вторых, теперь я выглядел эдаким молодым жиголо при хорошо сохранившейся богатой дамочке. А это не очень приятно.

– Ты будто молодеешь! – с грустью сказала она, когда мы лежали в постели. – Молодой, красивый, сильный! Я каждый день воспринимаю как последний. Последний – с тобой. Я атеистка, но, если есть бог, спасибо ему, что он на склоне лет дал мне тебя.

Мы помолчали, и Зина вдруг серьезно, без эмоций, добавила:

– Ты знаешь, мне показалось, что седых волос у тебя стало меньше. Серьезно! Раньше ты был весь седой, как соль с перцем, а теперь – волосы темные и лишь слегка пересыпаны «солью»! Интересно.

Я тогда посмеялся, не придал значения словам Зины, но однажды, когда стоял перед зеркалом и вытирался полотенцем после душа, всмотрелся как следует и был поражен: а ведь она права! Так и есть! Мало того, волосы на груди из седых стали черными! У меня так-то мало волос на теле, я точно не похож на йети или на «гостя из солнечной Абхазии», но кое-какое количество этих волос точно имелось. И вот они стали черными.

А еще та же Зина заметила, что у меня возросла сексуальная активность. Я хотел секса больше, чем раньше! К пятидесяти годам, если честно, я успокоился, и мне хватало пары раз в неделю. Так это… деловито, по-домашнему, рраз! – и спать. А тут… каждый день, каждый день! А то и два раза в день! Зина даже взмолилась и серьезно спросила, не пил ли я какие-то снадобья для повышения либидо. На что я пожал плечами и сказал, что, вероятно, на мою возросшую активность влияют хорошее питание, спорт, покой и она, Зинаида, которая своим твердым красивым задом вертит передо мной утром и вечером, так и вызывая меня на грех.

И уход седины, и не соответствующая моим пятидесяти годам сексуальная активность – все наводило на одну странную, но напрашивающуюся на озвучивание мысль: что-то происходит с моим организмом. Что-то такое, чему определения нет. Я каким-то образом стал молодеть.

И тут же вспомнился фильм «Загадочная история Бенджамина Баттона». Ну, тот, где он постоянно молодел, пока не превратился в младенца. Как бы и мне так не загреметь… надеюсь, что процесс омоложения хоть и приятный (кто откажется прожить еще одну жизнь?!), но не будет таким уж быстрым. В принципе пока что это только мои измышления. Ну да, седина пропала и мешки под глазами, и что? Здоровый образ жизни творит чудеса! Вот года через три-четыре посмотрим, что будет.

Однажды, проходя в спортзале мимо двух оперов (вроде как из областного УВД), я краем уха услышал разговор, который меня живо заинтересовал.

– Грибник нашел! Прикинь – сидят скелеты, насаженные на колья! Кто-то заострил молодые елки и посадил на них людей!

– Ни хрена себе… совсем люди озверели! Это надо же додуматься! Средневековье какое-то!

Я насторожился, подошел к парням и, не в силах сдержаться, спросил:

– Ребят, о чем речь? Кино, что ли, рассказываете? Что за страсти-мордасти?!

– Еще какие страсти, Семеныч!..

Как-то так вышло, что меня здесь все звали Семенычем, по отчеству. А я и не протестовал – мне все равно.

– Осенью нас вызывали на трупы – в Ягодную поляну. Очередной висяк. Скелетированные трупы, считай – одни скелеты. Зверье постаралось, муравьи, птицы. Одни кости остались. Видно, что на кол людей посадили. Кто-то привез их на машине, высадил, заострил колья и со связанными руками насадил на эти самые колья. Жуть!

– М-да-а… совсем люди озверели! – неискренне поддержал я собеседников. – А зацепки какие-то есть? След протектора, например.

– Семеныч, ну какой там, к черту, след протектора?! Осень! Дождей прошло немерено! Смыло все к чертовой матери! Теперь – висяк.

– А разве не местные опера должны были заниматься? – удивился я. – Зачем из области тащили?

– Да хрен их знает! – развел руками парень. – Притащили, да и все тут. Думали, что мы тут шерлохолмецы. Приехали, помолчали, да и выдали им убийцу! Садовника! Единственное, до чего мы додумались, – или убийц было двое, или один здоровила вроде тебя, Семеныч. Ты никого на колья не насаживал? Признавайся! Колись сейчас же! И тебе снисхождение будет!

Он заржал, второй опер тоже, а я спокойно парировал:

– В обозримом прошлом никого на колья не насаживал. Но, как только насажу, приду и тут же тебе сдамся – чтобы увеличить раскрываемость твоего отдела!

Опер заржал еще громче и долго не мог остановиться. А у меня сердце – бах-бах! Бах-бах! Все-таки надо было их просто убить – глотки перерезать или шею сломать. А если бы их раньше нашли? Если бы они меня выдали? Что бы тогда?

Тогда скорее всего пришлось бы сдаваться гэбэшникам в расчете на то, что они выручат Шамана. Сидеть лет десять-пятнадцать в строгом режиме мне как-то неохота. А за убийство двух и более лиц меньше не дадут. Больше тоже не дадут – расстрела не будет, все-таки убиенные были редкостными подонками, но… никто не разрешал брать правосудие в свои руки! Есть советский суд – самый справедливый суд в мире! (Ага, Бродскому это скажите – поржет.)

Тогда же, в начале марта, прямо перед праздниками, меня вызвали в «Серый дом». Ну да, в управление КГБ. К «соседям». Менты их так и называют: «соседи». Это как у древних славян: нельзя называть медведя его настоящим именем – он услышит и придет. Надо обязательно как-то иносказательно: «косолапый», «хозяин леса» и, конечно, «медведь». Ну и менты так же – гэбэшников называют только «соседями». Почему именно «соседями», а не как-то еще? А потому что они через стену сидят, в одном и том же здании. Слева УВД области, справа УКГБ.

Вежливый мужчина с вкрадчивым голосом завзятого шпиона попросил меня (именно так – попросил! «Прошу вас» – вот так!) подойти в УКГБ 4 марта 1971 года к десяти часам утра. С собой иметь паспорт. Пропуск заказан и находится в пропускном бюро на углу здания. Само собой, такая просьба равносильна приказу. Здесь, в этом времени – именно так, а не иначе. Да и если бы милиционеры прислали повестку – добросовестный гражданин бросил бы все дела и побежал к вызывавшим его. Тут правоохранительные органы очень даже уважают. Это не мое время и тем более не девяностые, когда в ментов и плевали, и кидали камни, и стреляли. Долго пришлось этих психов потом приучать к уважению к ментам – и большая заслуга в этом ОМОНа. Когда тебе ломают ребра пинком под дых, если ты начинаешь качать права и кидаться на ментов – сразу возникает понимание того, как надо вести себя в отношении представителей власти.

Это был четверг. Солнце, морозец, но сугробы уже начали подтаивать – весна скоро! Не календарная, настоящая!

В бюро пропусков народу мало. Я подошел к окошечку, назвал фамилию, сунул паспорт, и мне выдали листок с моими именем и фамилией. До времени «Ч» было еще полчаса, потому я не поспешил ко входу в управление, а вышел на проспект Кирова и немного постоял, глядя на броуновское движение молекул-людей.

В моем времени здесь пешеходная зона, никаких тебе машин – если не считать автомобилей, подвозящих товар со специальным разрешением за стеклом, и каких-то мажорокавказцев, которые гордо разъезжают между людьми, наслаждаясь своей исключительностью – ну как же, в областном ГИБДД купили разрешение на проезд и теперь – короли горы! Желтой горы. Сара тау.

В этом времени никакой пешеходной зоны на Кирова нет. Едут машины, едут троллейбусы. Остановка троллейбуса-«двойки» прямо напротив «Серого дома».

Кстати, он на самом деле серый, эдакая глыба серого камня.

Идут люди, грустные, веселые, деловитые, как и в моем 2018 году. Только одеты по-другому, а больше ничего в них нет такого, что отличало бы их от людей будущего. По крайней мере, внешне.

Понаблюдав за улицей, за людьми, я наконец-то двинулся по направлению на вход в самое загадочное и самое страшное учреждение города. Ходили слухи, что когда-то в подвалах УКГБ, тогдашнего УНКВД, расстреливали и пытали врагов народа. Сейчас в этих подвалах архивы, а насчет расстрелов и пыток – не знаю, может, такое и было. Кто может сказать, что было в истории, а чего не было? Только историки, но они завзятые болтуны – работают на любую власть, которая их кормит.

Пропуск и паспорт у меня проверил милиционер, стоявший внизу, у лестницы, на КПП. Почему милиционер, а не гэбэшник – не знаю. Может, и гэбэшник, вот только он был в ментовской форме. Он записал мои данные в амбарную книгу и отправил на четвертый этаж, в комнату номер семнадцать, как и было указано в пропуске. И я пошел по широкой лестнице, устланной толстой дорожкой, гасящей звук моих шагов.

Здесь вообще почему-то хотелось сразу же понизить голос. Давящая атмосфера тишины как бы сразу указывала посетителю на его ничтожность – мол, вот ты пришел, так осознай, что здесь вершатся великие дела! Не то что твои жалкие делишки! А великие дела творятся только тихо!

Я, весь такой приниженный и придавленный, по длинному коридору, тоже застеленному толстой дорожкой, добрался до искомого кабинета с числом «17» на светлого дерева двери. Посмотрел на свои золотые часы – было без двух минут десять. И тогда я негромко постучал. Тут же из-за двери раздался бодрый мужской голос:

– Да-да, войдите!

И я повернул дверную ручку.

Кабинет как кабинет. Ни тебе пыточных приспособлений, ни стены, у которой расстреливают политических заключенных. Стандартной обстановки конторский офис, все отличие его от обычных офисов – портрет Дзержинского на стене рядом с портретом Брежнева. Почему-то я ожидал увидеть еще и портрет Андропова, но этого портрета не было.

– Карпов Михаил Семенович? – жизнерадостно вопросил мужчина лет сорока в сером костюме фабрики «Большевичка». – Вы точны! Точность – вежливость королей, не правда ли?

– Ну, вряд ли я такой уж король, но никогда не опаздываю. Есть у меня такая привычка – не опаздывать. Вот такой я, какой есть, товарищ…

– Семеничев Виталий Викторович! – поняв, представился мужчина. – Присаживайтесь, поговорим.

– На предмет? – насторожился я.

– На предмет вашей поездки в США, конечно же! – усмехнулся Семеничев. – Или у вас есть еще какие-то дела, о которых вы хотели бы поговорить? Не стесняйтесь, рассказывайте, здесь все свои!

Я оглянулся по сторонам, будто бы рассчитывая лицезреть «всех своих», никого не увидел и сосредоточился на Семеничеве:

– Так и зачем меня вызвали? Что вы хотите от меня услышать?

– Хотим услышать, как вы собираетесь общаться с представителями иностранного государства. С какой целью собираетесь ехать в один из городов нашего потенциального противника. И еще – насколько вы устойчивы к вражеской пропаганде. По результатам нашего собеседования будет принято решение – выпускать вас в США или нет. Во-первых, распишитесь в этой бумаге.

Он достал из папки, лежащей на краю стола, листок, подвинул его по столу ко мне:

– Это подписка о неразглашении содержания нашего разговора. Расписывайтесь, и пойдем дальше. Ага, вот тут, на строке. Ну, все, теперь можно и как следует поговорить.

Выражение «как следует» мне не очень понравилось, но вряд ли сейчас меня будут лупцевать. Вначале хотя бы расскажут, в чем я негодяй и подлец. Смеюсь, конечно. Но неприятно.

– Итак, цель вашего визита в США?

– Виталий Викторович! Неужели вы не читали мое дело? Не знаете, что меня вызвали в США для презентации моей книги?! И что еду я в командировку по поручению издательства?! Кстати, не особенно того и желая-то. Не нравится мне в США, не люблю я америкосов.

– За что? За что не любите? – заинтересовался Семеничев. – Что они вам такое сделали?

– Ну… агрессоры! – лениво бросил я, подавив рвущийся наружу зевок. – Во Вьетнам залезли. На нас зубы точат. За что их любить-то?!

– Действительно – за что? – пробормотал Семеничев и сунул свой длинный нос – в буквальном смысле длинный – в папку с моим делом. Да, на папке так и было написано: «Карпов Михаил Семенович».

– Вот тут написано, что вы наблюдались в психиатрической клинике, куда попали после потери памяти. Это как понимать?

– А как можно еще понимать? Память потерял. Очнулся на дороге, голый и босый. Меня и засунули в клинику. Там пронаблюдали, потом выпустили, так как нормальных людей там не держат. Вот и все, по большому-то счету!

– Вот и все, вот и все… – снова пробормотал гэбэшник. – Интересный вы человек, Михаил Семенович! Я таких еще не встречал!

– Все люди интересные, – парировал я с ноткой сарказма. – Каждый человек – вселенная. Я бы тоже хотел узнать, кто я такой и откуда взялся. Но, увы, не могу. Память не возвращается, а наши доблестные органы найти обо мне сведений не могут. А жаль.

Я чуть было не сказал: «ваши» органы. Расслабился! Надо следить за словами – как в кабинете психиатра. Быстро петлю нацепят и поведут в стойло! Это не те места, где можно шутить и хохмить!

Снова смотрит в папку, перебирает листы бумаги:

– Значит, вам не нравится, как суд поступил с Бродским?

Вот оно. Ну, теперь мне это все может выйти боком, точно! Да будь что будет! Пошли вы все…

– Не нравится. Глупость полнейшая. Думаю, что сработано абсолютно неверно – зачем давать нашим идеологическим врагам такую хоругвь?! Теперь они понесут Бродского на руках! Еще погодите, дождётесь – они ему Нобелевскую премию дадут! За его стишки! Вернее, не за стихи, а за то, что вы его неправильно осудили! И не дай бог, найдется дурак, который выдворит его из СССР! Вот тогда и будет настоящий трындец!

– Как вы сказали? Трындец? – криво усмехнулся гэбэшник. – А! Понял, про что вы. Но это уже не нашего ума дело. Повыше будут люди решать. Не нам чета. Ну, про ваше к Солженицыну отношение я читал. Только откуда вы взяли, что он был осведомителем лагерной администрации? Кто вам сказал?

– Догадался, – тоже ухмыльнулся я, – больно уж он скользкая личность. Такому только стукачом и работать.

– Стукачом? – посерьезнел гэбэшник, который более походил на бухгалтера, чем на представителя могущественнейшей организации в стране, а может, и в мире. Слишком он был серым и невыразительным. «Серый мышь» – так бы я его назвал.

– Стукачом… – повторил гэбэшник задумчиво. – А разве сообщать о готовящихся преступлениях – это стукачество? Или о том, какие планы строят наши идеологические враги? Что тут плохого, если гражданин хочет помочь своей стране?!

Ага. Вот теперь мы приблизились к главному! Вербуешь, собака? Ну что же… а я и не против! Примерим на себя костюмчик Бонда. Джеймса Бонда!

Хотя… это не тот случай. Скорее – Абеля, а не Бонда! Все-таки я советский человек! Хм… я советский человек? Да, советский! Я родился в СССР! И жить хочу в СССР! И умереть в СССР – лет через пятьдесят как минимум!

– Короче, что вам от меня надо? Хотите, чтобы я с вами сотрудничал? Ладно! Только на коллег стучать не буду! Если что-то рассказать о встречах с иностранцами, чего они, злыдни, мне толкуют, – это запросто. Этот журналюга, что пытался меня раскрутить на какой-нибудь антисоветский выпад, – самый настоящий враг. И скорее всего – штатный сотрудник ЦРУ.

– Да-а? – живо заинтересовался собеседник. – И как же вы это определили? Ну… что он штатный? Вычитали где-то в умной книжке?

Я посмотрел в глаза Семеничеву – в них плясал огонек смеха. И я понял – а ведь совсем не так прост мужик, как мне показалось с первого взгляда! Ох как не прост! Вишь, как он мои дилетантские измышления влет срубил!

– Ладно. Поймали! – Я поднял вверх ладони, будто сдавался на милость победителя. – Мне простительно, я же фантаст. Вот воображение и разыгралось. Но зуб даю – стучит этот кадр в ЦРУ, только треск стоит! И, кстати, шанс, что он штатный сотрудник, достаточно велик. Уж больно он целенаправленно меня загонял в ловушку. Только вот как-то неумно это делал – при всех, при Нестерове. Будто собирался меня не вербовать, а замазать перед нашими властями.

– Ну что же… – собеседник посерьезнел, построжел, из глаз ушла насмешка. – По большому счету, вы правы. Он сотрудничает с ЦРУ, как, впрочем, и большинство журналистов, работающих у нас в стране. Потому с ним надо быть очень осторожным. Так вы готовы с нами сотрудничать?

– Готов. Всегда готов что-то сделать для своей родины! В разумных пределах, конечно. Что от меня толку? Старый сказочник, книжки вот пишу. Поеду защищать честь нашей родины в гнездо врага!

– У меня все время ощущение, что вы как-то несерьезно относитесь к ситуации. – Собеседник прищурил глаза. – Что вы хохмите и потихоньку издеваетесь. Или не так?

– Конечно, не так! – Я искренне изумился. – Какого черта вы на меня напраслину возводите? Даже обидно! Я же сказал – готов сотрудничать! Хотите – подписку дам! Что-то важное для страны узнаю – вам расскажу. Что еще-то от меня хотите?

– Вы на самом деле ненавидите Солженицына?

– Нет, конечно!

Брови мужчины поползли вверх от удивления, и я пояснил:

– Я с ним и не виделся ни разу. Но, на мой взгляд, он человек нехороший, и книги его нехороши. И он делает все, чтобы вы его вышибли из страны. Просто-таки дожидается этого! И не дай бог вы ему посодействуете! Знаете, будь я на вашем месте, я бы его просто тихо грохнул. Ну на кой черт такая опухоль в здоровом теле советского народа?! Нет Солженицына – нет проблем! А вот с Бродским всё наоборот – надо дать ему всего, пусть печатается, пусть ему премию какую-нибудь дадут! И увидите – зарубежные «друзья» сразу от него отлипнут. Зачем им какой-то обласканный властью поэт-середняк?

– О как! Вы считаете, что Солженицына надо… убить?! И что, вы лично готовы это сделать? Это для того вы тренируетесь в стрельбе? И ходите в спортзал? Кстати, а где вы изучали такие интересные приемы рукопашного боя? Ах да… вы же не помните ничего! Вы же память потеряли! А может, не теряли?

– Я не собираюсь никого убивать. И да, я ничего не помню из своего прошлого. Можете доказать обратное – пожалуйста, докажите! Я в вашем распоряжении.

Молчит, смотрит мне в глаза пристально, как будто хочет просветить насквозь. Давай, давай… свети! Можешь даже гипнотизера вызвать! Зина постаралась – такой ментальный блок мне в мозг воткнула! – хрен вы его преодолеете даже с какой-нибудь сывороткой правды! Никто не сможет вытащить из меня информацию без моего желания! Если только пытками. А пытать вы меня не будете.

– Товарищ Семеничев… если вы со мной закончили, можно я пойду домой? У меня работы непочатый край, а сегодня еще хотел зайти в спортзал, потренироваться с ребятами. Кстати, откуда вы знаете, что я в тир хожу и в спортзал? Следите?

– Мы все знаем. Работа у нас такая! – сообщил уверенно-гордо, с нажимом.

А похоже, ты все-таки не такой умный, как я думал. Иначе не считал бы меня дураком. А наблюдение они все-таки установили. И хорошее такое – с первого взгляда и не разглядишь, следят за тобой или нет. Впрочем, а я и не делаю ничего предосудительного. Кстати, надо съездить на соревнования с Аносовым – я же ему обещал. Двадцатого марта, в Воронеже – постреляю, почему бы и нет? Куда-нибудь попаду, однако.

– Итак, товарищ… не знаю вашего звания… – я сделал паузу, но он промолчал, – я могу идти домой?

– Вначале прочитайте, как советскому гражданину следует вести себя за границей. Памятка. Потом распишетесь, что прочитали. А я пока вас покину – на время. По столам прошу не лазить, шпионские приспособления никуда не совать и тайные планы, что лежат в сейфе, не фотографировать! Хе-хе-хе…

Шутник, однако. А мое дело убрал в сейф, откуда и достал пресловутую памятку. На столе не оставил. А я хотел туда нос сунуть…

М-да… тому, кто составлял эту дрянную памятку, надо гвоздь в голову забить. Памятка барана для баранов. Ходить в группе, на провокационные вопросы не отвечать, бла-бла-бла… Но положено прочитать, я знаю. И расписаться, что предупрежден. Так что если я сделаю там какой-нибудь выбрык, куда-нибудь скакну не туда – с них и взятки гладки. Это типа инструктажа по технике безопасности – в случае производственной травмы без него инженера по ТБ просто сажают.

Семеничев вышел, прикрыв за собой дверь, а я остался читать этот гимн идиотизму. Почему бы и не прочитать, если требуют? Кстати, насчет «сунуть нос, куда надо» – возможно, что меня даже откуда-нибудь пишут на камеру…

Тьфу! Какие камеры в 1970 году?! Максимум подслушка! Вот она – точно есть. А камеры… это анахронизм.

К начальству пошел докладывать, точно! Ну и пусть… подпишу ему бумагу о сотрудничестве, иначе точно хрен выпустят. Темная я лошадка. Неизвестно откуда взялся, неизвестно кто такой. Такого пускать в капстрану? Да еще в какую! Там злые шпионы – ты их в дверь, они в окно! Хе-хе… Интересно, а в горком на комиссию все-таки потащат? Потащат, наверное…

Семеничев пришел минут через десять – благостный, довольный. Значит, все у него пошло как надо. Ведь точно меня вербануть хотели – с самого начала ясно было. Оно и понятно – восходящая звезда, писатель! Принят за рубежом! Почему бы такого не держать на привязи?

Интересно, почему они Солженицына не смогли взять за выю? Где расписки, которые он давал лагерному начальству? Или не было их? Просто так стучал? Теперь уж и не узнаешь…

Да черт с ним. Что он мне, этот доморощенный мессия?..

Пробыл я у Семеничева еще около часа. Подписал страшный документ о сотрудничестве, в котором мне был присвоен псевдоним Сказочник (хе-хе!), и с обещаниями не препятствовать моему выезду за рубеж был выдворен из кабинета. Этот час меня еще поспрашивали насчет моего понимания международного положения – ну так, для проформы, и, удовлетворившись, наконец-то отстали.

Теперь, если я не облажаюсь с моими действиями против маньяков, дорога в Нью-Йорк мне вроде как открыта. Писем я ни Андропову, ни Шелепину больше не слал – да и не о чем, по большому счету, было писать. Все, что мог, написал. Все, что актуально сейчас. И пусть теперь думают – как им дальше жить.

Теперь – не мое дело. Я как тот камешек, брошенный в пруд, – бульк! И волны пошли. А уж встрепенется сонная рыба или нет – это уже ее мокрое рыбье дело.

Отправить