Глава 3

Я поражаюсь энергии Махрова. Он умудрился не только договориться о завтрашней встрече с американским издателем, но и добился в Союзе писателей обещания, что там примут мое заявление и рецензию на первую книгу цикла о Неде. Вторую рецензию он сам донесет им потом, на днях. Фотографии у меня уже были – Алексей предупредил заранее. Так что я быстренько сходил в СП, оставил в секретариате заявление, рецензии на первую книгу и фотографии. И ушел ожидать решения по моему вопросу. Когда оно будет, это решение, я не знал. Махров мне по секрету сказал, что все договорено и рассмотрят мое заявление на ближайшем заседании СП. То есть – до Нового года. Видимо, на итоговом годовом заседании.

Председателя правления СП Федина в этот раз я так и не увидел. Впрочем, не особо и хотел его видеть. На что он мне? Его книги я бы стал читать только в том случае, если бы ничего другого под рукой не оказалось. Подобным были завалены все книжные магазины Советского Союза, все библиотеки – общественные, школьные и ведомственные. Такие писатели, как Федин, создавая свои идеологически выдержанные книги о революции, о войне, жили безбедно, но их книги людям по большому счету были не нужны, не интересны. И наоборот: произведения фантастов, которые в СССР на официальном уровне считали чем-то дешевым, вторичным, неважным, были нарасхват. В магазинах не имелось никакой фантастики – ее выдавали только по блату, только своим. Или по распределению – вот как моя попутчица Наталья купила.

Казалось бы, да напечатай ты кучу этой самой фантастики, пусть народ купит, раз хочет, выкачай деньги из людей – они сами готовы их отдать! Но нет. Упорно клепали Фединых и Мухиных-Петринских, заполонив ими все пространство огромного Союза.

Зачем я вступаю в Союз писателей? Ну, первая причина, это то, что человек, состоящий в СП, может больше нигде не работать. Не боясь, что его прихватит участковый. За что прихватит? Да за это самое место. А если серьезно – статья «тунеядство» работает просто на ура. По ней, кстати, осудили Бродского, впаяв ему несколько лет поселения.

Молодежь из 2018 года и не поверит, что некогда в их стране сажали за то, что человек нигде официально не работает. Но это так. Это правда. Давали реальные сроки.

Ну и вот: войду в СП – буду защищен от преследования за тунеядство. Перестану числиться санитаром в лечебнице, а стану настоящим писателем. Бумажка есть? Есть. Сказано в ней, что я писатель? Сказано. Ну и отвалите!

Квартира. Да, СП выделял квартиры своим писателям. Не сразу, конечно, и не самые шикарные, но выделял. А сразу можно было взять строительный кооператив – в начале 70-х народ не больно-то хотел платить деньги за квартиры. Зачем платить, когда их и так бесплатно дадут? Уже узнал – квартира в Москве на Ленинском проспекте, в престижном «профессорском» доме, трехкомнатная, будет стоить около тринадцати тысяч. Почему бы не купить? Мне что, квартира помешает? Не всю же жизнь в квартире Зины жить! Хотя она и не против…

Ну что еще… время от времени можно получать путевку в Дом творчества. В будущем никто и не поверит, что время от времени каждый писатель «с удостоверением» имел право месячишко пожить в Доме творчества за государственный счет. Ну эдакий дом отдыха для писателей, где им созданы все условия для творчества – сиди и пиши нетленки. Халява!

Ну и так далее – получение участков под дачи, путевки на курорты – все как положено в нормальной организации. Вот что такое Союз писателей. Да, я читал об этом. Помню. Ну и здешний Махров рассказывал.

Кстати, и еще он мне здорово помог. Ведь, чтобы вступить в СП, нужно три рекомендации состоящих в СП писателей. Он такие рекомендации мне сделал – я их оставил в секретариате СП вместе с другими документами.

В общем, во второй половине дня я уже освободился, и первое, что сделал, – отправился в гостиницу.

Гостиница «Россия»! Мне она всегда нравилась. Огромное многоэтажное здание, в котором по толстым коврам тихо ступают ноги людей со всей страны!

Ниша дежурной по этажу… Там обязательно сидит дама, которая, кроме своих прямых обязанностей, еще и продает сифоны с газированной водой. Нажал на рычаг, и с шипением полетела в стакан холодная газировка! Впрочем, по ноябрьской погоде это совсем даже не актуально. А вот горячий чаек с лимоном – это хорошо. Тоже нет проблем – на каждом этаже гигантского здания по углам расположены кафетерии. И там – что хочешь, от бутербродов с сыром и докторской колбасой до бутеров с черной икрой и семгой. Ну и чаек горячий с лимоном – обожаю чай с лимоном! Лучше всего – зеленый.

Мою фамилию нашли в списке «брони», я заполнил анкету поселяющегося, и скоро уже мой дипломат устроился на тумбочке в одноместном номере – чистеньком и даже уютном.

Кстати, надо будет написать правительству про пожар в гостинице «Россия» 25 февраля 1977 года – через шесть лет. Пусть примут меры. Много людей погибло, много пострадало. Если можно это предотвратить – значит надо сделать. Обязательно.

Бросив вещи в номере, отправляюсь гулять по городу, и первым делом – в ЦУМ. В кассе издательства получил две тысячи, и теперь они жгли мне карман, требуя скорейшей с ними расправы. А как еще расправиться, если только не зайти в ювелирный отдел? В этом году еще нет ограничений на покупку золота – плати да бери. И цены, можно сказать, почти смешные: золотой браслет с золотыми часами – чуть больше трехсот рублей! Покупаю часы себе и часы Зине – пусть будут, на память. Все вместе обошлось в семьсот рублей с небольшим. Это потом, уже в восьмидесятые годы, и цены на золото будут гораздо выше, и купить золото станет непросто – даже обручальные кольца только по справке из ЗАГСа, в салоне новобрачных. Кстати, так и не понял – почему так стало? Почему не продавать людям золото, если они этого хотят? Все шло в «закрома родины»? Загадка для меня.

Костюм покупать не стал – и правда, на кой черт он мне? И в джинсовом нормально выгляжу. По нынешнему времени – круто выгляжу.

Погулял по ЦУМу, посмотрел на толпы людей, на товары. Отделы, где «выбросили» что-то дефицитное, можно было узнать сразу – там очередь. Огромная очередь! И большей частью состоявшая из приезжих.

«Любоваться» на очереди мне надоело, и я пошел по городу, рассматривая витрины магазинов, людей, все, на что падал мой взгляд. Я будто смотрел фильм про старые-старые добрые времена, когда люди еще были советскими, праздники отмечали, распевая песни под гармонь, и не было гей-парадов и бандитских компаний микрозаймов.

Конечно, я слегка преувеличиваю в том, что нынешние времена были такие уж добрые. Всякие они были… но в общем и целом – хорошие. И не только потому, что мы были молоды, а мороженое вкуснее. Хотя и это имело место быть.

Ужинать я пошел в ресторан. Уже и не помню, в какой. Просто шел, шел, вижу – вывеска: «Ресторан…» – ну я и завалился в него. А почему бы и нет? Я что, денег не зарабатываю? Еще как зарабатываю! Многим и не снились такие деньги, какие я зарабатываю! Я – Писатель!

Шашлык брать не стал, хотя официант настоятельно его советовал. Что-то наелся я в своей жизни шашлыков, хватит. А после того как сгорел наш бэтээр и я нанюхался горящего мяса… долго после этого не мог не то что есть – воспринимать запах жарящегося шашлыка без тошноты. Так получилось, что теперь поделаешь…

Похоже, ресторан этот был с кавказской кухней, вроде как грузинский. Потому что преобладали грузинские блюда. А что из грузинских блюд знают все, кроме шашлыка? Хинкали, конечно! Ну я и взял – бараньих (их больше люблю). А еще – апельсинового сока, чем вызвал полный недоумения и даже недоверия взгляд официанта. В грузинском ресторане и не взять вина?! Как это так?! Больной, что ли?!

Сказал, что мне нельзя пить, и официант понимающе улыбнулся и кивнул. Небось подумал, что я бывший алкоголик, вот и не пью теперь. Кстати сказать, по большому счету, так оно все и было. Просто в определенный момент я себе сказал: «Я больше не пью! Хватит!» И перестал пить. Любое спиртное. Воля у меня сильная, так что… держусь.

В гостиницу отправился уже поздним вечером – еще погулял после ресторана, полюбовался Красной площадью, побродил возле Мавзолея. Потоптал старую брусчатку, вытертую ногами сотен тысяч людей. Наверное, единственное, что не изменилось в Москве за пятьдесят лет, – это брусчатка на Красной площади, вечная, как египетские пирамиды. Хотя… может, и ее меняли. Откуда мне знать…

Вечером хотел позвонить Зине, но не стал – поздно уже, спит. У нее график напряженный – утром в клинику, после обеда – в институт, преподавать. Ложится строго в двадцать два ноль-ноль, и не позже. В шесть встает. А я тут со своим звонком… нет уж, завтра позвоню. Или не позвоню – надо заказывать межгород, надо ждать, когда Зину найдут (звонить-то придется в больницу). Так на кой черт ее дергать? Жалко, что тут сотовых нет. К хорошему привыкаешь – отвыкать трудно.

Проснулся в девять часов. Выдрыхся по полной. Медленно, без спешки умылся, побрился. Душ принимать не стал – я вечером в ванне полежал, едва не уснул в ней. Вот было бы дело – меня ждут-пождут, а нету! А я лежу в ванне на дне, весь такой синенький и спокойный, как баклажан! Уснул и нырнул! Премию Дарвина давайте!

Думал – идти завтракать или нет. До ресторана еще два часа, но есть вроде как и не хочется. Я с утра вообще не люблю есть. Ну нет аппетита, и все тут! Потом вспомнил про бутерброды с зернистой икрой и решил все-таки поесть. И семгу тоже зацепил – со свежей булочкой, свежим маслом! Ну и чайку горячего – самое то!

Потом вернулся в номер, прикупив по дороге газет, – лежал, читал газеты (в основном последнюю страницу, где самое интересное), поглядывал на экран телевизора, хотя смотреть, по большому счету, было и нечего. Так, фоном включил. Ну и когда до времени «Ч» оставалось час – начал собираться, особенно не напрягаясь и не переживая. Успею. Без меня, можно сказать, не обойдутся.

Нацепил свои новые часы, часы же для Зины засунул в карман. Негоже оставлять их в номере, не надо подвергать людей соблазнам. Я же не Змей на эдемской яблоне.

Возле «Арагви» я был за пятнадцать минут до назначенного времени. Честно сказать, я никогда не опаздываю. И терпеть не могу, когда опаздывает кто-то другой. Сразу преисполняюсь к такому человеку подозрениями и даже неприязнью: если он не бережет мое время, если так неуважительно относится ко мне – как можно иметь с ним дело?

Меня уже ждали. Только я подошел к двери ресторана, тут же ко мне едва не подбежал мужчина лет тридцати пяти – сорока в коротком пальто с каракулевым воротником и пыжиковой шапке и громким полушепотом сказал:

– Михаил Семенович?! Я Нестеров Константин Владимирович, ваш переводчик! Пойдемте, я пару слов вам скажу перед началом переговоров!

Ага. Мое КГБ меня бережет. Щас начнет втирать про «я их в дверь, они в окно», и все такое прочее. Про «шпиёнов» злых, буржуев коварных и про вопросы провокационные. Так оно, по большому счету, и оказалось. Мне кратенько прочли биографию нашего визави, рассказали, какая он сволочь, и посоветовали обдумывать слова и вообще – думать, что говорю. Но если что – меня поправят. Как поправят, что поправят – я не понял, но переспрашивать не стал. Поправят так поправят. А еще узнал, что с этим самым Страусом будет еще и журналист какой-то крупной американской газеты. И что с ним я должен быть во сто крат осторожнее, потому что эта акула пера так все распишет, так извратит, что весь мир ахнет. Ибо они, негодяи, всегда так делают, потому что они – Зло.

Ну вот примерно так он мне все рассказал. Проинструктировал прямо на улице, под редкими снежинками, падающими на землю. Захолодало. Скоро декабрь, пора бы уже снегу быть! И так уж зима подзадержалась.

Я кивал, хмыкал, говорил что-то вроде «вот как?», «ага!», «ясненько» и, видимо, своим покорным поведением и унылым видом поднял настроение у моего куратора. Он счел меня готовым к встрече идеологического врага и повел на завоевание Америки.

Отдельный кабинет был чем-то вроде небольшого банкетного зала. Длинный стол из темного дерева уставлен различными блюдами и напитками, среди которых, конечно же, выделялись здоровенная бутылка «Столичной» и блины с икрой. Ну надо же как-то поддержать облик настоящего русского? А как это сделать без водки и блинов с икрой?

Господин Страус оказался человеком средних лет, темноволосым, подтянутым, спортивным. Рукопожатие твердое и сильное, но без эдакой привычки некоторых спортсменов «пережимать» руку того, с кем здоровается. С первого взгляда особого снобизма я в нем не заметил, скорее наоборот – клетчатая рубашка, джинсы, полуботинки. Даже стало слегка неприятно – ты куда приехал, чурка американская, на ферму, что ли? Одеться приличнее не мог?! Не уважаешь русских, сука?!

И тут же посмеялся над собой – а я-то как вырядился? Тоже – как на даче ковыряться!

Секретарша Пегги – да, хороша! Небольшого роста, но очень элегантная, красивая, и, судя по взгляду, сучка еще та. Читал я про это издательство в будущем и про его основателей читал. Не стал говорить Махрову, что знаю про издателей. Ни к чему выказывать свою патологическую осведомленность – откуда советский человек может знать про какое-то там штатовское издательство, да еще и с особыми интимными подробностями?

Ну так вот – судя по прочитанной мной информации, сексуальные нравы в этом издательстве были еще те. Парой слов можно охарактеризовать это: «Все спят со всеми!» И это смешно, потому что один из трех партнеров издательства – гомосексуалист. Правда, по той же информации, проживший со своим партнером до самой смерти.

Журналист – мужик лет пятидесяти (а может, и моложе, только помятый какой-то), обрюзгший, его совсем не украшали слезящиеся глаза с красными прожилками и унылый картофелеобразный нос. Кто он такой, где работает – я не расслышал, а переспрашивать не стал. Какая мне разница, в какой информационной штатовской помойке он работает?

Директор издательства тоже был здесь. Исайкин. Высокий, худой мужик с узкой, но цепкой ладонью. Когда мы поздоровались, он наклонился ко мне и тихо шепнул:

– Не переживай. Думаю, все будет нормально!

Я тоже думал, что все будет нормально, но отвечать не стал, только кивнул. Мы расселись за столом – я в центре, по бокам переводчик, Махров, Исайкин. Напротив нас – Страус, Пегги Миллер и журналист, имени которого я не расслышал. А может, и не называли.

– По русскому обычаю, прежде чем начать разговаривать, нужно поесть и попить. Так что предлагаю пока перекусить чем бог послал, и затем уже мы сможем обсудить наши дела. Как вам такое предложение?

Это Махров, взявший на себя обязанности тамады. Что, в общем-то, и понятно – не унылому же Исайкину витийствовать за столом?

Журналист наклонился к Страусу и что-то ему зашептал. Переводил, точно! Значит, хорошо знает русский язык. Старый волк… небось вскормлен на базах ЦРУ, шпионская твоя морда! Ну – типичный шпионяка, зуб даю! Впрочем – не знаю, где я их видел-то, шпионов, чтобы сказать, какие они бывают. В кино? Три «ха-ха!».

Разговор начался как-то сразу, едва только начали поглощать салаты, но только не о литературе и, в частности, о моей книге, а вообще. Или, вернее, обо мне. Страус что-то сказал своему переводчику, и тот на чистом русском языке обратился ко мне:

– Скажите, господин Карпов, вы не бывший военный? Или спортсмен? Занимаетесь ли каким-нибудь видом спорта?

– Военный я или нет – не знаю! – ответил я на чистейшем английском, который знал довольно-таки неплохо. И в школе учил как следует, и в учебке изучал на предмет допроса потенциального врага. А потом пытался изучить его в совершенстве – хотел слушать книги на английском, а еще – попробовать перевести свои книги. Увы, скоро понял, что как от переводчика от меня толка никакого. Чтобы качественно перевести книгу на какой-то язык, надо быть с детства носителем двух языков – и того, на котором написана книга, и того, на который переводишь. Иначе получится дрянь дрянная, и никто твой опус читать не станет.

Переводчик, Махров и директор издательства вытаращились на меня так, будто из моего живота полез Чужой. На аглицком разговаривает! Да как же так?!

Представляю, что доложит мой куратор… Что я – подозрительная личность!

– О! Да вы неплохо говорите по-английски! – обрадовался Страус. – Отлично! Можно разговаривать свободно, без посредников. Итак, вы не могли бы рассказать вашу историю? Кто вы? Откуда? И когда занялись написанием фантастических романов?

– Как уже рассказывал мой коллега, – я кивнул на Махрова, который слушал переводчика, негромко переводившего наш со Страусом разговор, – я не знаю, кто я такой. Мое имя мне подобрал врач в психиатрической лечебнице, в которую меня и привезли, после того как милиционеры обнаружили меня на дороге совершенно обнаженного и не понимающего, что со мной случилось. Я не помню себя, не помню, откуда я взялся, где жил, кем работал. Что касается спорта – видимо, ранее я занимался атлетическими видами спорта.

– Это видно! – с удовольствием кивнул Страус, которому беседа явно нравилась. – Я тоже занимаюсь спортом, теннисом. Вы хорошо выглядите, и я бы никогда не дал вам больше сорока лет! А то и тридцати пяти! Если убрать седину – тридцать пять, не больше! Если вы покрасите волосы, то вполне сойдете за тридцатилетнего. Так, Пегги?

Он обернулся к женщине, та с легкой улыбкой осмотрела меня (ту часть, что возвышалась над столом), облизнула губы розовым язычком и глубоким грудным голосом, неожиданным для стройной и невысокой фигуры, сказала:

– Да-а… в высшей степени брутальный мужчина! И седина ему к лицу. Но если покрасит волосы – будет выглядеть совсем молодым! Настоящий мужчина. Вероятно, ты нравишься женщинам, Майкл?

Мое имя она произнесла на английский манер, но я не протестовал:

– Дорогая Пегги… нужно спрашивать у тебя, нравлюсь ли я женщинам. Откуда мне знать?

Она широко улыбнулась, еще раз осмотрела меня, чуть прищурив глаза, и, медленно кивая, сообщила:

– Да, нравишься. Вон какие крепкие руки, все в венах, сильные, наверное! Такими руками как сожмешь… женщина и растает!

– Пегги, Пегги! Что ты! При начальнике соблазнять автора?! Как тебе не стыдно?! – Страус нарочито притворно помотал головой и вдруг расхохотался. – Да, Майкл, с первой встречи покорить мою Пегги – это надо уметь! Она даже раскраснелась – вот ведь как ты ее возбудил! Но тсс… я понимаю, ты тут со своими спутниками, и тебе такие разговоры вести неловко.

В английском языке нет обращения на «вы», потому разговор мне казался очень уж… невежливым, что ли. В моей прежней жизни я терпеть не мог, когда люди младше меня, незнакомые мне, начинали «тыкать» и обращаться со мной неуважительно. Но это не тот случай, у американцев все гораздо проще. И это даже хорошо.

Страус сразу просек, кто такой мой переводчик, и в этом нет ничего удивительного. Не дурак же он, в самом деле. Тем более если печатает Солженицына.

– Скажи, Майкл, а как тебе пришло в голову написать роман? Ты долго вынашивал план написания? У тебя был готовый сюжет? Я слышал, ты пишешь – как из пулемета строчишь. Как так у тебя получается? Не поделишься секретом? Или ты писал, а рукописи складывал в стол? Тогда зачем ты их складывал? Не издавал?

Я задумался. А что ответить? Что у меня ящик с рукописями, которые я время от времени достаю и отдаю в издательство? Что еще я могу сказать?

– Знаешь, Роджер… один наш русский писатель сказал: когда я пишу, ощущение такое, будто моей рукой кто-то водит по бумаге. Дьявол это или бог – неизвестно. Но… вот так. Так же и я – сажусь писать, и в голове у меня рождаются слова, и эти слова я переношу на бумагу. Получается быстро? Ну и слава Господу, что быстро!

– Ты верующий, Майкл? – быстро спросил Страус, покосившись на моих спутников.

– Это интимный вопрос, можно я не буду на него отвечать?

Я незаметно подмигнул Страусу, и тот чуть кивнул – мол, понял!

– Конечно, конечно! Прости, что спросил! Вероятно, ты слышал про наше издательство. Мы издаем не только наших, англоязычных, писателей, но и ваших, русских. Кстати, скажи, как ты относишься к творчеству вашего писателя Солженицына? Ты же в курсе, что ему в октябре этого года дали Нобелевскую премию?

О-о… я просто физически почувствовал, как напрягся, окаменел переводчик! Как замерли мои издатели! Вот это вопросец! Ну да ладно… где наша не пропадала! Держись, Исаич, щас я тебе наваляю пилюлей!

– К Солженицыну или к его произведениям?

– Хм… интересно! И то, и другое! – Страус довольно осклабился. – Похоже, что тебе не очень нравится твой коллега!

– Это мягко сказано – не нравится. Я считаю его негодяем. Когда Солженицын сидел в лагере, он служил осведомителем у лагерной администрации. Я не знаю, считается ли это предосудительным у американцев, я не очень знаком с вашим менталитетом, но у нас быть осведомителем – это большой грех. А кроме того, есть такая информация, что его лучшие романы – «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор» написал не он. Другой писатель, имени которого я не знаю. Все остальное у Солженицына обыкновенная графоманщина, глупость!

– А в чем, вы считаете, глупость? – вмешался журналист, который с нескрываемым интересом прислушивался к нашей беседе. Теперь он не был похож на сонную морскую свинку, передо мной сидел хищник, акула пера, и эта акула кружила вокруг меня, с каждым кругом сокращая расстояние перед атакой. – Что, разве не было сталинских репрессий? Разве не уничтожали инакомыслящих? Разве перед войной не расстреляли лучших военачальников? В результате чего страна понесла гигантские потери! И едва-едва выиграла войну! С нашей помощью!

Ах ты ж сука… вон как завернул! «Едва выиграла»! «С нашей помощью»! Уже сейчас они это говорят, а что будет через пятьдесят лет? Франция, видите ли, победитель в войне! Америка победитель! Ах вы ж бесстыжие твари! Ну, держись! Щас и ты получишь! И плевать мне на ваше издательство!

– Начнем с расстрела военачальников. Их надо было расстрелять. Эти негодяи готовили переворот. Они на самом деле тайно вели переговоры с Польшей и Германией. А какая власть потерпит заговор высших военачальников? Да еще и троцкистов? Мало кто за границей вообще понимает, что такое троцкизм. И чем он был страшен. Троцкий проповедовал теорию перманентной революции, которая не кончится никогда – пока революция не охватит весь мир и пока красными не станут все страны! И не важно, какие жертвы для этого должны быть принесены, сколько погибнет людей – это ведь для дела революции! Это правильное дело! В отличие от Троцкого – Сталин был созидателем и реалистом. Он не желал заливать кровью весь мир, он строил. И построил гигантскую страну, которая потом и победила фашизм. Я не скидываю с него ответственность за репрессии, но масштаб их был совсем не таким, каким его преподносит нобелевский лауреат Солженицын. Кстати, он сам говорил, что премию он получил не за книгу, а в угоду политической конъюнктуре. Ваша Нобелевская премия с некоторых пор превратилась в позорище, она насквозь политизирована и контролируется Западом. Попомните мои слова – наступит день, когда люди будут плеваться, видя, кому и за что дали премию мира. Будут ругаться нецензурными словами, услышав, что премию по литературе дали за убогие слова песни рок-музыканта. Премия изжила себя, сделалась инструментом, оружием в идеологической борьбе двух систем – советской и западной.

Говорите, с вашей помощью войну выиграли? Вы на самом деле считаете, что без вашей помощи мы бы ее не выиграли?! Вам самому-то не смешно?! Да, вы оказали серьезную помощь – за которую, кстати, мы заплатили вам золотом. Страна платила, принимала вашу помощь, потому что эта помощь могла сократить наши потери – ведь чем дольше длится война, тем больше потери. Чем меньше у нас вооружения и припасов – тем дольше длится война. Золото – ничто! Люди – все! И советское руководство это понимало, потому и платило за помощь. И спасибо вам за нее. Только не надо говорить глупостей о том, что вы так уж нам помогли, что мы без вас войну бы не выиграли. Чушь и бред факинговый!

– А сейчас? Как вы относитесь к тому, что в вашей стране осудили Бродского? – не унимался журналист. – Как вы вообще относитесь к творчеству Бродского?

– У нас ведь честный разговор, правда же? – ухмыльнулся я. – И я не могу вам врать. Так вот, стихи Бродского хорошие, но не такие гениальные, как считают за рубежом. Я поклонник Есенина, а не Бродского. Бродский мне почему-то чужд, хотя я и сам не знаю – почему.

Страус покосился на тревожно таращившегося рядом со мной переводчика и легонько улыбнулся. А я продолжал:

– А что касается его осуждения – да глупость полнейшая и позорище! По-моему, это крупнейшая ошибка нашей власти. Вместо того чтобы приблизить его, обласкать, сделать так, чтобы он мог развиваться в нужном направлении – обязательно сломать об колено! Ну не тупость ли?

– Да ты смелый человек, Майкл! – Журналист поджал губы, пожевал ими и продолжил: – Ты ничего не боишься, да? А кто ничего не боится в вашей стране? Не сотрудник ли КГБ? В каком ты звании, Майкл? Полковник? По возрасту тебе как раз полковничьи погоны подходят. То-то ты не боишься высказывать свое мнение, да еще и критикуешь власть! Ты сказал, у нас откровенный разговор – так сознайся, ты работаешь в КГБ? Так ведь? Не бойся, скажи, здесь все свои!

Я захохотал, глядя в покрасневшее лицо журналюги, – так вот он к чему вел! Вот ради чего все это было! Акула напала!

– О господи… извини, нас не представили…

– Дональд. Дональд Харрис. «Вашингтон пост».

– Так вот, уважаемый Дональд Харрис из «Вашингтон пост», я клянусь, что никогда, ни одной минуты не работал в КГБ! Могу поклясться хоть на Библии, хоть на кодексе строителей коммунизма! Или соглашусь провериться на полиграфе – пожалуйста! Ни-ког-да! Я даже в здании, где находится эта организация, не был ни разу. Так что извините, господа, порадовать вас нечем. А смелый я потому, что говорю правду, а за правду у нас все-таки не сажают.

Страус опять чуть улыбнулся и посмотрел на меня – мол, понял!

– И кстати, Дональд, вы чего так защищаете Тухачевского? Вы знаете, что он творил на Тамбовщине, когда усмирял восстание крестьян? Его за одно это следовало расстрелять! Он травил газом хлорпикрином местных крестьян – женщин, детей, стариков! Повстанцам-то доставалась самая малость – он всю округу отравил! А еще – захватывал в заложники семьи повстанцев и просто первых попавшихся крестьян и расстреливал их в устрашение бунтовщикам! Кстати, власть большевиков ему запретила брать заложников, но он уже тогда был слишком самостоятелен и не выполнил распоряжение. Его еще тогда следовало уничтожить. И вот представьте, если бы заговор таких военачальников был осуществлен – они договорились бы с Гитлером и вместе с фашистами поделили бы мир! И действовали бы так, что вы, американцы, просто умылись бы кровавыми слезами – думаете, отсиделись бы за океаном? Нет, дорогие мои, не отсиделись бы. Во главе с Троцким страна превратилась бы в такое чудовище, что вам бы и в дурном сне не приснилось. Так что Сталин оказал услугу всему западному миру, расстреляв военачальников и уничтожив Троцкого. Вам спасибо надо ему сказать, а не мазать грязью при каждом удобном случае!

– Красиво! – не выдержал Страус. – Я не знаю, как там было на самом деле, но так все вывернуть мог только настоящий фантаст! Уверен, ваша книга будет иметь успех. Дональд – ты проиграл! Ха-ха-ха… Майкл – матч твой! Выиграл! А теперь о главном. Мы ведь здесь собрались не для того, чтобы вспоминать каких-то там мертвых советских военачальников и давным-давно умершего Сталина. Мне лично эта тема не интересна. Я хотел посмотреть на то, что собой представляешь ты сам, Майкл. Теперь вижу – у нас есть шанс на успех. Именно шанс, а не гарантия успеха. Как опытный, старый издатель я тебе скажу вот что: никто не знает, будет ли иметь успех та или иная книга. Никто. Даже я, а у меня чутье, как у гончей, идущей по следу. Кроме того, формат твоей книги немного не тот, что обычно применяется в нашем издательстве. Твоя книга – развлекательная сказка для взрослых.

– Как и книги Толкина, – невозмутимо вставил я.

– Как и книги Толкина, – кивнул Страус. – И Толкин имел успех, верно. Наше издательство иногда называют яслями для авторов. У нас печатаются и начинающие авторы, если уровень их текстов достаточно высок. Дональд почитал твою книгу и сказал мне, что ты пишешь достаточно хорошо и уж точно не хуже того же Солженицына. И вот в совокупности все эти факторы все-таки убеждают меня в том, что книгу нужно попробовать издать. Небольшим тиражом, но все-таки издать. Я вижу это так: начальный тираж будет в пределах пяти тысяч экземпляров. Это пробный тираж. Если он разойдется так, как мы ожидаем, – допечатаем еще. С пяти тысяч экземпляров ты получишь десять тысяч долларов. Если суммарный тираж составит двадцать тысяч экземпляров, то твое роялти увеличится на пятьдесят процентов. Если тираж превысит пятьдесят тысяч – роялти с каждого экземпляра книги в два раза выше. Ну и так далее. Я, конечно, сомневаюсь, что будут такие высокие тиражи – наш читатель привередлив и к незнакомым именам относится с подозрением, особенно к русским фамилиям, но… наше издательство славится тем, что выискивает перлы среди навоза и представляет их миру. Надеюсь, что ты окажешься таким перлом.

– Права на аудиопостановки? На фильмы? На спектакли? На мультипликационные фильмы? Это должно остаться у меня. Вы претендуете только на издание в бумаге, правильно?

– О! Да ты бизнесмен, господин Карпов, – Страус ухмыльнулся и недоверчиво помотал головой, – ты надеешься еще и на лавры в Голливуде?

– По-моему, Наполеон сказал, что каждый солдат носит в ранце маршальский жезл. Так почему бы и мне не носить в портфеле статуэтку Оскара?

– Ха-ха-ха! Молодец! А он мне нравится, господа! – Страус ткнул в мою сторону указательным пальцем и закивал: – Да, да! Именно так! Надо смело ставить перед собой самые высокие, самые безумные задачи и идти к ним, невзирая ни на что! Правильно, Майкл! Я буду только рад, если тобой заинтересуется Голливуд. И если такое случится – надеюсь, что ты и нам выделишь толику прибыли, а? Ты же не жадный? Хе-хе-хе…

– Ну как тебе сказать… кто не любит деньги? Они дают свободу. Иллюзорную, конечно, но свободу. Человек, у которого есть деньги, смотрит в завтрашний день с уверенностью – он более свободен, чем тот, у кого денег нет. Я люблю вкусно есть, хорошо одеваться. А для того я много работаю, заставляю свой мозг трудиться в полной мере – так разве я не заслужил достойной оплаты моего труда? Признания своих современников?

– Согласен, – серьезно сказал Страус, согнав с лица улыбку. – Добавлю только, что нужно поддерживать талантливых людей. И зарабатывать на них хорошие деньги! Ха-ха-ха! Я рассчитываю хорошо на вас заработать!

– Ну так что, господа, – вмешался Махров, – вы договорились или нет? Издаете нашего автора?

Переводчик перевел, и Страус согласно кивнул:

– Да! Наша беседа убедила меня в том, что книгу следует издать. Подготовьте трехсторонний договор, завтра мы его подпишем. Условия я уже озвучил. Что касается прав на аудиоспектакли, фильмы, другие способы распространения книги, они остаются у автора. Если Голливуд когда-нибудь и в самом деле заинтересуется этой книгой – ваше право вести переговоры с ним так, как вы пожелаете. Одно только скажу тебе, Майкл: если они все-таки выйдут на тебя – сообщи мне. Ты человек неопытный, и эти акулы тебя просто прожуют и выплюнут. Я же сделаю так, что ты не останешься без своего куска. Ну и мы… не останемся без кусочка! Ха-ха-ха…

Сидели мы еще часа два. Ели, пили, разговаривали – нет, не о политике. О книгах, о жизни. О женщинах говорили! Например, Пегги спросила меня, какие типы женщин мне нравятся, блондинки или брюнетки. Я ответил, что нравятся мне стройненькие, спортивные, красивые женщины – вот как она, такие. Чем вызвал у Пегги довольную улыбку и благодарный кивок.

Страус пытался со мной разговаривать о теннисе, но, увы, я не мог поддержать разговора в этом направлении – никогда не интересовался теннисом. А возможно, что и зря! Сейчас бы не пожимал плечами, как болван.

А вот когда речь зашла о стрельбе и рукопашном бое – тут я уже был как рыба в воде. Главное для меня – не допустить анахронизма. А остальное – мне тьфу одно. Как зашел разговор? Да опять влез тот же самый Дональд, решивший достать меня окончательно. Он спросил, какой солдат лучше – советский или американский, если объективно судить по их умениям и показателям. Я прямо-таки всей своей спиной чувствовал, как мой переводчик впитывает все мной сказанное и «пишет» на ус.

Кстати, скорее всего наша беседа вообще записывалась. Я в этом практически уверен. Договоренность о месте встречи была достигнута заранее, так что времени, чтобы «зарядить» кабинет, было более чем достаточно. Да и повод немаленький – этот Дональд, вероятно, работает на ЦРУ. Если не штатный сотрудник, то внештатный – точно. Впрочем, как и все наши корреспонденты, выезжающие за рубеж. Жизнь такая, время такое.

– Понимаете, в чем дело, Дональд… русский солдат, советский солдат – он всегда побеждает. Может проиграть бой, сражение, но в войне всегда выиграет. Знаете, почему?

– Почему? – Дональд удивленно поднял брови. – Много водки пьет? Поэтому?

– Ага! Скачет в атаку на медведе, с балалайкой наперевес! И этой балалайкой врага по башкам фигачит! Направо поведет – улица! Налево – переулочек! В левой руке – бутылка водки! В правой – балалайка! Ну что ты так глаза вытаращил?

Я захохотал, вытер слезы с глаз и продолжил, глядя в хмурое лицо корреспондента:

– Ну как же вы задолбали этими стереотипами! Да наши пьют не больше, чем ваши люди! А может, и меньше. Кстати – заметили? – я совсем ничего не пил. Ну вообще! А я русский!

– Ты не знаешь, кто ты такой на самом деле, – хохотнул Страус, внимательно и с интересом следивший за разговором, – ты же не помнишь! Или помнишь? Ладно, ладно – я пошутил! И все-таки почему русский солдат всегда побеждает?

– Потому что за нами правда, – не задумываясь, выпалил я. – А кто прав, тот и сильнее.

– Это еще что такое? При чем тут – прав, не прав? – сморщился Дональд. – У кого оружие сильнее, тот и побеждает! И у кого солдаты лучше обучены! У кого боеприпасов больше! При чем тут правда?

– Дух! Дух важнее! Вспомните, сколько врагов к нам вторгались за сотни, тысячи лет? И Наполеон, и поляки – они вообще до Москвы дошли, даже вошли в нее! И что? Выбили их! Полетели они, как кусок дерьма! Сильные были! Умелые! Вооруженные по последнему слову прогресса! И где они? Потому что правда за нами! Это НАША земля, и мы за нее поляжем. Но прежде – каждый из нас минимум трех врагов с собой заберет!

– Ну ты-то и пятерых осилишь… – оценивающе бросил Страус и тут же хохотнул: – А десяток слабо?

– Могу и десяток, – серьезно кивнул я, и у Страуса улыбка сползла с губ. – Мы ни на кого не нападаем. Единственное, чего мы, русские люди, хотим – чтобы нас не трогали. Чтобы нам не мешали жить! А если кто-то попытается нам мешать – крепко пожалеет. И мы доказывали это много, очень много раз. Слишком много раз. Дух – главное. Оружие – второстепенно.

– Второстепенно? – усмехнулся корреспондент. – А представьте, если по СССР будет нанесен ядерный удар! И куда дух денется?

– Дух куда денется? – выбрал паузу я и, вспомнив кое-кого, улыбнулся. – У нас тоже ракеты есть. И заверяю – не хуже, а то и лучше ваших. А если уж мы умрем, то отправимся в Рай. Потому что мученики, а мученики отправляются в Рай. А вы просто сдохнете!

Страус резко захохотал, хлопнул ладонью по столу, Дональд же остался серьезен и посмотрел на меня внимательно, с прищуром, как через прицел. Не знаю, что он там себе думал, но взгляд его был нехорош.

– Не будет ядерной войны, – продолжил я, цепляя здоровенного краба и перетаскивая его себе на тарелку, – не найдется такого идиота, который ее начнет. Ядерное оружие – не для войны. Это оружие сдерживания. Так что успокойся, Дональд, и не мечтай о всяких глупостях. Кстати, откуда ты так знаешь русский язык?

– Я русский, – нехотя пояснил корреспондент, – потомок эмигрантов. Ваша власть когда-то едва не убила моего отца, он служил у Колчака, и он еле успел уехать в Америку. Америка приняла его, он женился на русской, дворянке, тоже бежавшей от нынешнего режима, и вот – появился я.

Точно – агент ЦРУ. Теперь я был в этом совершенно уверен. Эмигрантская среда этого времени кишела агентами ЦРУ. Только вот зачем он потащился со Страусом? Впрочем, почему бы ему и не потащиться? Посмотреть на писателя, которого хотят издать, прощупать, наладить контакты – отличная работа!

Из ресторана нас развозили на машинах. Меня и остальных наших – на редакционной, Страуса и его свиту – вроде на посольской. Но прежде чем меня отвезли в гостиницу, мне пришлось выслушать кучу всяческой чуши от нашего «переводчика». Я вяло трепыхался, уже задним числом понимая, что в чем-то, может, он все-таки прав. Не стоило так резко и так откровенно разговаривать с американцами. Вот что завтра понапишет этот журналюга, эта акула пера? Кем он выставит меня? Наверное, я все-таки был не очень осторожен в высказываниях, хотя и зарекался говорить лишнее.

– Зачем вы про Тухачевского? Зачем про расстрелы заложников?! Про газы?! Вы думали, кому это говорите?! Они теперь раздуют – большевики травили свой народ газами!

– А что, это тайна? Между прочим, Тухачевского расстреляли – значит власть его все-таки наказала. Так чего нам стесняться?

– А про Бродского – как вы могли?! Вы считаете, что советский суд ошибся?! Что наша народная власть занимается гонениями невинных людей?!

– Знаете, что вам скажу… только то, что сказал и им, – это огромная ошибка, то, как поступили с Бродским. И если они еще додумаются до того, чтобы выслать его из страны, – это будет полный идиотизм. Так он просто поэт, которого облыжно обвинили, а будет знаменем антисоветчиков! Если вышлют! И что еще я не так сказал? Может, и про Солженицына не так сказал?

В ответ – молчание. Потом хмуро, почти нехотя:

– А откуда вы знаете, что он был осведомителем лагерной администрации? Это точные сведения?

– Точными они будут, если КГБ откроет свои архивы и найдет его расписки о сотрудничестве! А я только слышал об этом и не знаю – правда это или нет. И не знаю, правда или нет то, что за Солженицына писал «Ивана Денисовича» и «Матренин двор» писатель Трифонов. Я не утверждаю, что это так, – но слышал такое.

– От кого слышали?

– Не помню. Слышал, да и все тут!

– Ох непростой вы, Михаил Семенович, ох и непростой! Наговорили – как теперь разгребать, даже и не знаю! И перед кем! Этот вот… Дональд – он враг СССР! Откровенный враг! А вы ему все выплеснули! Ну как можно было так?!

– Да что вы заладили – как можно, как можно! – уже вспылил я. – Мне что надо было делать? Сидеть и, как попугай, отвечать заученное?! Чего я такого крамольного сказал?! И вообще – чего вы мне рот затыкаете! У нас свободная страна! Моя страна! И я говорю то, что хочу сказать! Вы вообще мне не начальник, какого черта вы мне указываете?!

– Я вижу, товарищ Карпов, вы не осознаете важности момента, – ледяным тоном закончил разговор «переводчик». – Думаю, нам придется поговорить в другом месте. Я передам руководству наш разговор, и будут сделаны правильные выводы.

– Да хоть тыщу выводов! Если вы не понимаете, так попросите руководство больше не присылать ко мне таких идиотов, как вы! Может, кто-то поумнее найдется! Тогда милости просим к нашему шалашу!

– Брек! – вмешался Махров, беспокойно следивший за нашей перепалкой. – Товарищи, успокойтесь! Михаил Семенович наш, советский человек! И защищал он нашу родину так, что другим и не снилось! Видели, как этого Дональда перекашивало? Михаил его просто порвал, как Тузик грелку! А ведь какие были провокационные вопросы – просто волосы дыбом вставали! Константин Владимирович, зря вы набросились на нашего автора! Он в первый раз встречается с иностранцами, не знает, как с ними надо разговаривать, вот и поддался на их провокацию, разболтался! Полного инструктажа-то не было! Откуда ему знать, как правильно себя вести на таких встречах?

– Откуда, откуда, – зло выдавил из себя Нестеров. – А откуда он английский так знает? На таком уровне? А-а… он не помнит, откуда! А может, прикидывается?!

– У меня и справка есть… – меланхолично протянул я, вяло запахивая свою кожаную куртку. – Я в дурдоме лежал! Вот! Так что с меня взятки гладки!

– Пхх… – не выдержал и фыркнул Махров. – Миша, прекращай смешить! И правда, Константин Владимирович, у него справка есть. Если что – не в себе он был! Нервный срыв!

Все замолчали и минут пять ехали молча. Я прикрыл глаза – меня клонило в сон. После еды меня всегда клонит в сон, а тут еще нервная перегрузка, будто только что вышел из боя. Потрясывает, адреналиновый отходняк. И большущий такой откат – в сон кидает.

Нет, я все правильно сказал. А Нестеров этот просто идиот. Он ничего не понял из того, что я сделал. А сделал я многое: перед американцами показал себя независимым и резким таким парнем, почти диссидентом. Перед нашими – дал понять, что я не из диссидентской среды, и вообще – терпеть не могу Солженицына. Что, кстати, ничуть не противоречило истине. Я всегда его не любил, с тех пор как он под придыхание власти приехал мессианствовать в ельцинскую Россию. Нашелся, понимаешь ли, мессия! Вначале все тут изгадил, а потом решил поучить, как нам строить жизнь! Вот сиди в своем Вермонте и не высовывайся! Не надо нам указывать, как жить! Лучше помоги материально…

Глупая, конечно, политика с диссидентами. Ну вот на хрена их было выпихивать из страны? Поступите наоборот! Закормите, забросайте подарками, сделайте так, чтобы они жрали с руки власти – и эти продажные литераторы, актеры, танцоры и вся, вся эта так называемая творческая интеллигенция сделает все, что ты захочешь! Купи их, они всегда и во все времена продавались!

Может, и правда дело в том, что верхушка нашей нынешней власти – старые маразматики? Потому они и не понимают таких простых вещей? Потому такие негибкие, неумные? Риторический вопрос. Но это не главный вопрос. Главный вопрос: как я буду жить после того, как издадут мою книгу за границей? И если она и в самом деле пойдет в продажах, если будет успешна… засвечусь по полной! И как тогда мне разбираться с маньяками? Загреметь за убийство как-то не хочется… теперь я популярный автор, скоро стану маститым писателем, членом Союза писателей СССР – стоит рисковать всем этим ради жизней нескольких десятков человек? Глупый вопрос, конечно. Стоит. Еще как стоит! Вот только нужно быть настороже – теперь за мной могут установить слежку.

Впрочем, я это почую. У меня всегда было великолепно развитое чутье на врага. Я чувствую взгляд, чувствую, если кто-то на меня смотрит и желает мне зла. Или просто внимательно меня рассматривает. Очень полезное умение для снайпера. И эта чуйка меня никогда не подводила. Вот и теперь, надеюсь, не подведет.

Вначале отвезли Исайкина – он жил где-то на окраине, я даже не понял, где. Дремал себе и не смотрел, куда меня везут. Везут и везут, и черт с ними. Только когда Исайкин выходил – попрощался с ним. И снова заснул.

Когда проснулся, выходил уже Нестеров. Буркнул ему слова прощания и снова задремал. Но поспать мне не дал Махров:

– Хватит дрыхнуть! В гостинице выспишься. Завтра в шестнадцать ноль-ноль ты в издательстве – договор подпишем. За Нестерова не переживай. Он тугодум, но так-то мужик неплохой. Охолонет, подумает и придет к правильному решению – ни хрена ничего не будет делать. Мстить не будет. Только на будущее – придерживай язык! Все мы не великого ума, но зачем же это говорить так в лоб? Хе-хе-хе… До начальства он все доведет, это без вопросов, но и там скорее всего ничего особого не будет. Вот если бы ты начал Солженицына расхваливать… ой-ой! На Исаиче у них теперь пунктик, сожрут его, попомнишь мои слова! Или в психушку отправят, или посадят! Глупо, конечно… Ты прав – их прикармливать надо, а не пендалей давать. Писатели, они народ нежный, трепетный – ты его приласкай, он тебе и сделает хорошо! Хе-хе-хе… Не, я не про тебя! Ты-то не такой! Я про нашу творческую интеллигенцию. Говнюк на говнюке – да еще и завистливые говнюки! Еще посмотришь, сколько у тебя друзей – в кавычках – появится, когда выплывет правда о твоем романе. Мол, незрело, вообще ничему не учит молодежь, ведет не туда и вообще…

Я невольно улыбнулся – вот же черт подери! Ничего не меняется! Пятьдесят лет назад – и такие же хейтеры, такие же завистники! И самые из завистников завистники – писатели. Я точно знаю, что многие из мерзких хейтерских отзывов на мои книги в 2018 году писали несостоявшиеся или вылетевшие из обоймы писатели, книги которых перестали издавать. Один мне как-то прямо сказал, по скайпу: «Ты не обижайся, Миша, но, как ты пришел в издательство, нас стали хуже издавать. Нас отодвигают – тебя печатают. Так лучше бы тебя вообще не было».

А между прочим, я этого писателя в приятелях числил. А он… вот так. Подпил, наверное, вот дерьмо-то и полезло из души. Оказывается, его не печатают не потому, что он хреново пишет, что его книги – это сборник несуразностей, глупостей и ляпов, притом скучный и нудный, а потому что Карпов пришел и всех задвинул! Ну ни хрена себе!

Откуда я знаю, что это он писал гадости на моих станицах в самиздате? А его каким-то образом разоблачили, и вроде как даже сами сотрудники самиздата, когда он всем надоел своим патологическим хейтерством. Они же видят айпишники, с которых человек заходит на сайт, – вот и пробили его, дурака. Скандалище был – до небес! Он вертелся, как уж, но ничего поделать не мог. И его самого захейтерили.

В гостиницу я пришел выжатый как лимон. Есть не хотелось – только что на банкете налопался так, что живот трещал. А когда уходил – так хотелось все собрать в сумочку и взять с собой! Все эти бутербродики с осетриной, семгой! С черной икрой и красной! «Я не жадный, я рачительный!» – как сказал один персонаж. Нет, ну правда же – банкеты такие бывают редко, а желудок не может уместить всех яств, что лежат на столе. Небось сейчас официанты бережно укладывают в свои сумки поделенные бутербродики и радуются тому, как вкусно угостят своих домашних. М-да-а…

В номер входил – хихикал. Над собой, конечно, над глупыми мыслями. Мне надо думать, как вылавировать между КГБ и америкосами и не свалиться с острия ножа, а я про бутербродики думаю! Ну не дурак ли?

Просто человек. Мы, люди, бываем ужасно непоследовательны и нелогичны. А когда ты чувствуешь, что тупишь, лучше лечь спать. Утро вечера мудренее. Я всегда так делаю, когда чувствую: книга не идет, глаза закрываются, а вместо гладкого текста выходит какая-то тупая галиматья. Лучше все бросить и лечь спать. Будет день, и будет дело. Прилетит Муза (или черт?), сядет рядом с тобой и будет водить твоими руками по клавишам ноутбука. Или пишущей машинки – как в моем случае.

Включил телевизор, попытался найти что-то удобоваримое. Пощелкал круглой клавишей переключения каналов – наивный албанец! Это мы в 2018 году ругательски ругаем 360 каналов, на которых нечего смотреть! Здесь четыре канала, на которых – ну совсем нечего смотреть! Не просто нечего, а СОВСЕМ нечего!

Оставил концерт артистов оперетты и под бодрый канкан пошел наливать ванну. Надо отмякнуть после сегодняшней встречи. Нервы ни к черту. И правда – не надо было наезжать на Нестерова. Ну что я на него напал?! Делает мужик свою работу, и пусть делает! Он даже ни разу не встрял в разговор, не мешал общаться – плюс ему. Жирный такой плюс. А что он меня разнес за критику власти – а как он еще должен был поступить? Если не отреагирует – зачем он тогда там был? Кто-нибудь заложит его, тот же Исайкин, который обязательно как глава издательства на связи с КГБ, и зададут вопрос Нестерову: почему не отреагировал? И что ему сказать? А тут – работу провел! А то, что я оказался упрямым ослом, да еще и назвал его, Нестерова, идиотом – так это даже в плюс. Значит, Нестеров не в одной упряжке со мной, подлецом!

М-да… все-таки я для тонких интриг никакой специалист. Стреляю хорошо, дерусь недурно, а вот сображалка на интриги не такая быстрая, как у маститых партаппаратчиков. Учусь. Что поделаешь? Надо учиться.

С собой в ванную взял стопу газет, купленных утром после завтрака. Стал смотреть «Литературку»-толстушку, из нее выпала газетенка с названием «Люберецкая правда». Как она тут оказалась – одному богу известно. То ли вложили в нагрузку, то ли просто случайно попала в газету во время перевозки – кто знает? Да это и не важно. Хотел отбросить и вдруг решил почитать – о чем же можно писать в «органе ГК КПСС и городского совета депутатов…»?

Открыл первую страницу, вчитался и невольно улыбнулся – ну надо же печатать в газете такую хрень! Я уже и отвык от такого бесцельного, тупого расходования бумаги! Заголовки за 25 ноября 1970 года: «Есть 11-месячный план». «Ударными темпами». «На главном направлении».

Заставил себя, преодолевая отвращение, почитать статью «На главном направлении». И стал едва ли не истерически ржать.

«Слесарь Н. А. Лякуткин посвятил свое выступление вопросам борьбы за экономию материальных ценностей». Слесарь! Посвятил! Борьбе за экономию! Сцука, это смешнее стендапа – в стендапе тупо и пошло, а тут – вона какая ржака! Слесарь заботится об экономии заводских ценностей, а не о том, как бы заначить от жены пятерку на рыболовные снасти!

«Много интересных событий произошло в этом году в жизни Люберецкого завода торгового машиностроения». Да просто невероятное количество интереснейших событий! Холодильные прилавки они там делают, что ли? Перевыполняя план! И это такое событие, что так и просится на страницы газет. Все ждут, надеются – сколько же прилавков сделают? Тысячу или тысячу и один?!

О господи… сколько людей сидели и писали всю эту тупую, никому не интересную хрень! Получают зарплату, квартиры, живут – считая себя настоящими журналистами, и выходят на заслуженную пенсию с чувством глубокого удовлетворения своей жизнью. Отданной этим бездарным серым листкам, годным только для деревенского сортира – туалетной бумаги-то в этом мире днем с огнем не сыщешь! Только вот такие газетки и спасают, бумага у них мягкая, рыхлая, серая – самое то. Большего эти листки и не заслуживают. Все, что ценного в листке, – программа телепередач. В которых тоже, по большому счету, нечего смотреть.

Сколько по стране таких газет! Сколько переводится бумаги, сколько рубится леса! Ради чего? Чтобы напечатать вот такую чушь. И как с этим бороться? Единственный способ – перевести их на самоокупаемость. Или закрывайтесь, или делайте так, чтобы газета приносила прибыль.

Впрочем, было уже. Само собой, все такие газетки закроются. Кому они нужны, с журналистами, которые давно уже и не журналисты, а галимые пропагандисты.

М-да… вот по таким мелочам и понимаешь, насколько неповоротлив и расточителен Союз. Вместо того чтобы пустить деньги на какое-нибудь хорошее дело – их просто сливают на всякую чушь. И это при том, что большинство людей не может купить себе ничего современного, модного и просто жизненно необходимого. Просто нет этого современного и модного. Не производят. Или производят очень мало. А импортное – только для избранных.

За мебельной стенкой надо месяцами и годами стоять в очереди. Машину ждут годами. Обувь хорошая – только импортная, по блату. Или у спекулянтов.

Деньги просто лежат в загашниках и не работают. Не питают экономику. Их НЕКУДА потратить! НЕ НА ЧТО!

Я в сердцах отбросил газетенку и, лежа в ванне, угрюмо наблюдал, как газетка набирает воду, лежа на полу в мыльной лужице. Темное пятно увеличивается, увеличивается, обретает очертания Африки, а потом становится древним материком Гондвана. Туда ей и дорога, этой газетенке. В Гондвану. Даже читать расхотелось после того, как попытался ее полистать.

Лежал и тупо смотрел в потолок, погрузившись в воду до самого носа. Думал обо всем сразу и ни о чем конкретно. А когда почувствовал, что глаза закрываются, наваливается сон, быстренько потер себя мочалкой, которую привез с собой в полиэтиленовом пакете из дома, смыл мыло и отправился спать, выдернув пробку из ванны.

Этот непростой для меня день все-таки закончился. Штекер телевизора выдернут из розетки, постель приятно холодит чистую кожу. Хорошо! За окном ноябрьский мороз, снежинки стучат в стекло, а я лежу в постели и смотрю на то, как отсветы фар проезжающих мимо гостиницы автомашин пробиваются через неплотно задвинутую портьеру. Сейчас бы еще Зину сюда… было бы совсем хорошо. Только вот кровать узковата, это в 2018 году во всех гостиницах стоят сущие сексодромы, теперь же – «руссо туристо – облико морале».

Кстати, пришлось все-таки изменять в романе кое-какие эпизоды – иначе цензура не пропустит. И даже с правкой он еле-еле прошел рогатки (так мне Махров рассказал). Могли и завернуть, потому как роман «похабный», не соответствующий духу соцреализма. Пришлось сцены секса практически вырезать. Не поймут – «секса у нас в СССР нет!».

Уснул незаметно. Проснувшись, долго соображал, где нахожусь – мне снилось, что я дома, в 2018 году, что на кухне работает стиральная машина, жужжит, выжимая очередную порцию белья. Увы (или всё не так уж и плохо?), я все еще был в 1970 году. А жужжал за дверью обычный пылесос, убирая невидимые глазу пылинки из толстой ковровой дорожки коридора.

Время около десяти часов утра. Делать особо нечего – до четырех часов дня еще куча времени. Даже не особо нечего – а вообще нечего! Если только пойти гулять по городу? Когда я еще буду в Москве?

Кстати, может, действительно построить кооперативную квартиру в Москве? Ну а чего – перетащу сюда Зину, ее давно звали работать в Москву, сулили кучу «вкусняшек» вроде повышенной зарплаты и премии. Опять же – Москва! Престижно! Но нет – она ни в какую. Мол, шум не люблю, суету людскую. А вот в Саратове – тишь да благодать. В общем, не вышло у них ничего. Но вот теперь, может, и выйдет?

Махров прав – надо в столицу перебираться, если хочу выйти на серьезный уровень. Чего уровень? Литературы, конечно. Типа, нетленки у меня тут будут получаться лучше. Сомневаюсь, но чисто технически – да, в Москве сейчас мне жить будет гораздо удобнее.

Побрился, используя станок для безопасной бритвы, – я его больше всего люблю. Там, в моем времени, у меня есть стальной станок, еще от дедушки доставшийся. Я его очень люблю и берегу. И память о моем деде, и очень удобная штучка – подравнивать бороду или просто бриться. Чисто бреет. Не чета всяким там трехлезвийным дрянным бри́товкам.

Оделся, надел свою «летчицкую» кожаную куртку, берет (ну куда ж писателю без берета?! Писатель я или где?!) и вышел на улицу.

Холодно! Морозно холодно. Вот не люблю я московскую погоду! Не просто не люблю, а ненавижу лютой ненавистью! Больше, чем промозглый питерский климат.

Сырость. Здесь всегда сыро – осенью, зимой, летом. Город стоит на болотах, и здесь всегда сыро. Сыро, как в предбаннике общественной бани.

Редкие снежинки медленно и плавно опускаются на плечи, будто стараясь утешить: крестьянин, твоя страда закончена! Иди домой, на печь, спи! Летом будешь снова пластаться, рвать жилы, а пока… баю-бай!

Мне вдруг захотелось вернуться в номер и не вылезать из него до самого вечера, до самой грядущей встречи. Но я пересилил себя и пошел по улице прочь от гостиницы. Куда я иду – сам не знаю. Просто иду, смотрю по сторонам, разглядываю прохожих и витрины магазинов. Случайный прохожий этого мира, беглец, пытающийся изменить такую вот махину – Советский Союз. Даже как-то и смешно… до слез. Что я могу, маленький человечек со своими глупыми идеями?! Кто меня послушает?! Все равно буду слать свои письма – верят они или не верят. Хотя бы сделаю попытку – до тех пор, пока меня не повяжут. И маньяков убью, чего бы это мне ни стоило.

Вдруг пришла в голову одна мысль, и я бодро пошагал в метро. Почему бы и нет? Деньги – они только инструмент. И дешевле будет потратить их сейчас, чем потом нанимать дорогих и бестолковых адвокатов.

Театр в это время был закрыт. Я пошел к черному ходу, обойдя театр по периметру, дернул дверную ручку – дверь и открылась. И зашагал по полутемным коридорам дворца Мельпомены.

Первый, кто мне попался, это, похоже, рабочий сцены, обслуживающий ее механизмы. Он был весь перепачкан в смазке и матерно ругался через слово, чем подтверждал свой высокий социальный статус. Ведь нет в этом мире, в этой стране статуса выше, чем у пролетария-рабочего! Ну… по крайней мере, нам так говорили.

Я спросил рабочего, где мне найти костюмера, он еще раз выматерился – не в мой адрес, а в адрес какого-то «старого козла», и показал на дверь справа в дальнем углу коридора. Я коротко поблагодарил озабоченного старыми козлами рабочего и пошел туда, куда он указал, по затертому, обветшалому линолеуму.

Помещение театра явно требовало ремонта, но кто бы выделил на это денег? А может, и выделили, только вот декорации и костюмы гораздо нужнее, чем какой-то там линолеум в недрах храма Мельпомены.

Постучав, я не дождался ответа и, потянув дверь на себя, вошел внутрь. Помещение оказалось большим, не менее тридцати квадратных метров, и все было завешано и забросано костюмами всех видов и расцветок. У меня даже в глазах зарябило – столько здесь было золота, серебра, яркого красного бархата и лимонно-желтых сияющих тряпок. За этими горами сокровищ в дальнем углу виднелся объемистый зад, обтянутый чем-то вроде крепдешина. Ткань, обтягивающая внушительные окорока, подчеркивала монументальность объекта, и я невольно залюбовался видом гуляющей по комнате задницы. Владелица задницы что-то напевала – довольно-таки мелодично, приятным молодым голосом, и я вначале подумал, что даме этой не более чем 25–30 лет. Однако я ошибся. Неблагодарное дело определять возраст женщины по направленной на тебя заднице.

– Извините, с кем могу поговорить? – возвысил я голос и от неожиданности едва не присел – так немелодично и громко взвизгнула дама, обернувшись ко мне и тут же свалившись на гору тряпок, которые она разбирала.

– Ой… ой… как вы меня напугали! – Женщина лет сорока пяти, очень похожая на какую-то актрису, которую я с наскока никак не мог вспомнить. Впрочем, я никогда и не интересовался именами актеров и актрис, потому, даже если бы и видел ее в фильмах, фамилию точно бы не вспомнил. Не редкость, что сошедшие со сцены актрисы работали костюмерами или билетерами.

– Стучаться надо, – укоризненно-жалобно продолжила женщина, – у меня чуть сердце не лопнуло от страха! Вы как сюда вошли?! Я же дверь запирала!

– Ну… видимо, не заперли как следует, – пожал плечами я. – Потянул на себя дверь, она и открылась.

– Ну вот! – яростно сплюнула женщина. – Замок совсем тазом накрылся! Говорила этому старому…

– Козлу? – невинно продолжил я, сдерживая смех.

– Козлу! – кивнула женщина и подозрительно посмотрела на меня. – Вы его знаете? Директора нашего?

– Не имею чести, – фыркнул я. – Слышал, как отзывался о нем рабочий. Жмотится ваш директор, да?

– Еще как! – с жаром поддержала женщина. – Выжать из него хоть копейку – огромная проблема! А мне тут штопай старые костюмы! Заплатки клади! Да еще и так, чтобы не видно было! А ему хрен по деревне – наплевать! Говорит, из зала все равно не видно! Мол, далеко! А бинокли? Люди-то с биноклями приходят! М-да. Так кто вы и что тут делаете?

– Я? Я писатель. Вот шел мимо вашего театра и решил зайти, попросить кое о чем.

– Писатель? А что пишете? Как ваша фамилия?

– Я недавно начал издаваться. Карпов моя фамилия. Фантастику пишу.

– Не слышала про вас… но поспрашиваю, – с живым интересом посмотрела на меня женщина, когда-то очень красивая, теперь просто миловидная – ее красоту портил лишний вес. Но я бы не спешил ставить ей это в упрек – может, у человека сердце больное? Я слышал, что нередко полнеют от каких-то кардиологических проблем.

– А что же вас заинтересовало в нашей дыре? Нашем, как вы сказали, театре?

– Мне нужны парики, усы, бороды. – Я словно кинулся в прорубь. – Сможете помочь?

– Вот как! – с непонятной интонацией протянула женщина, и брови ее сошлись вместе. – А можно узнать, зачем вам эти усы и бороды?

– Хотим поставить любительский спектакль по Чехову, – безмятежно сообщил я, стараясь говорить как можно убедительнее. – Я приезжий, из Саратова, и вот у нас при медицинском институте создали кружок театрального искусства. Вы же знаете, из Саратова много хороших актеров вышло. Вот и наши молодые мечтают. Вообще-то, жена моя там занимается этим делом, она профессор, но, раз уж я оказался в столице, почему бы ей не помочь?

– Вот как… – Лицо женщины разгладилось, она о чем-то напряженно думала. Потом выдала: – Я бы не сказала, что с париками у нас все хорошо… обеспечивают не очень. И с другими делами проблема… грим и всякое такое…

– Я заплачу вам! – перебил я «плач Ярославны». – Очень хорошо заплачу. Сколько скажете. Ну, как?

Через сорок минут я вышел из театра, сопровождаемый довольной, сыто улыбающейся костюмершей. Или гримершей? Я так и не узнал ее должность. Скорее всего – и то, и другое сразу. Ибо – экономия! Бумажник мой стал легче на двести рублей (что мне показалось очень даже недорого!), и все, что мне нужно, я получил. Теперь можно легко и свободно менять свой облик в любой удобный момент. Гримерша даже показала, как и чем клеить бороды и усы. Парики совсем не новые, но ничего, сойдут, для дела сгодятся. Только прикасаться к ним было почему-то не очень приятно. Мертвые волосы… может, вообще с трупов? Глупо, конечно, я сам над собой смеялся, но… вот передергивало, когда их трогал, и все тут! Как к скальпам, снятым с голов белых поселенцев Америки, прикасаюсь.

От костюмерши сразу направился в гостиницу, чтобы сидеть в ней до победного – то есть до выхода в издательство. Бродить по городу уже не хотелось – не со здоровенным же пакетом с ворованными париками! Теперь я уголовный преступник, расхититель социалистической собственности, и сесть в тюрьму могу просто-таки на раз. Вместе со златолюбивой костюмершей.

Отправить