Глава 6

Мы вышли по приставленному к дверному проему АН-24 трапу, и я полной грудью вдохнул воздух своей малой родины. Не знаю, может мне только так кажется, но воздух Саратова очень отличается от воздуха Москвы. Или это надо назвать «атмосфера»? Москва жесткая, пахнущая автомобильной гарью, по̀том людей, которые бегут по улицам в надежде нагнать убегающее счастье. Там всегда влажно и рубаха липнет к телу, несмотря на то, что асфальт плавится от жары, а дождя не было уже минимум неделю. Влажная духота метрополитена с запахом озона, дезинфекции и человеческого пота.

Саратов пахнет нагретой землей, соснами на площади Революции, которая потом стала Театральной. Цветами с огромных клумб в садике на Большой Горной перед памятниками жертвам революции. Помоями, которые нерадивые жильцы льют прямо на проезжую часть в самом центре города на улицах Зарубина и Гоголя. Пахнет степью — сухой травой и полынью, пахнет Волгой — тиной и дохлыми селедками, порубленными винтами многочисленных лодок, катеров и пароходов, жужжащим ковром покрывающих поверхность Волгоградского водохранилища. Да, именно водохранилища, потому что Волга у Саратова не настоящая Волга. Настоящая — быстрая, довольно-таки узкая, водоворотистая — ниже проклятой Волгоградской плотины, уничтожающей самую великую русскую реку, превратившей ее в застойное болото, каждое лето загнивающее на корню и несущее в своих водах зеленые волны с мириадами размножившихся в теплой мутной воде зелеными водорослями.

Все равно я люблю этот город — город моего детства. Именно ЭТОТ город, город семидесятых, когда Волга еще не совсем убита, когда узкие старинные улицы еще не запружены стадом оголтелых автомобилистов за рулем своих железных коней. Когда почти у каждого частного дома стоит лодка-гулянка, то ли дожидаясь ремонта-покраски, то ли как память о том, что хозяин, когда был еще в силах, дневал и ночевал на реке, а потом его сад сладко пах копчеными лещами и судаками.

Кафе-мороженые, в которых подают самый вкусный пломбир в мире — пломбир моего детства. Нет пломбира вкуснее, чем тот, который ты ел в свои восемь лет. И нет вкуснее сока, чем тот, который ты пил из граненого стакана, налитого из огромного конуса в магазине «Продукты». Огромная тетка в белом несвежем халате открывает крантик конуса, и в стакан льется янтарная струя виноградного сока — настоящего сока, не того, что ты покупал в Ленте пятьдесят лет тому вперед. А может и не настоящего сока. Может, он тоже как-нибудь подделан, но…он все равно остается самым вкусным соком в мире. Потому что это сок моего детства. И этот город, который я люблю безнадежно и навсегда — это город моего детства. Мне в нем было хорошо, так хорошо, как больше никогда уже наверное не будет.

Зачем мы сюда приехали? Ну…например — чтобы проверить, все ли в порядке с квартирой Зины. Она ведь все оставила на меня — квартиру, гараж, машину «Волга», и самое главное — ее драгоценности, которые спрятаны в тайнике совсем неприметной кладовки под грудой старых ведер и тряпок. Зина, когда уезжала из дома больше чем на день — всегда прятала свои сокровища — ну так, на всякий случай. И я ее понимаю — по меркам будущего ее драгоценности тянули на несколько миллионов долларов.

Кроме того — тут лежали десять тысяч наличными — чтобы не снимать деньги со сберкнижки, и сами сберкнижки, общим числом пять штук, и на каждой по двадцать тысяч рублей. Я как-то ее спросил — откуда такие деньги, она пожала плечами и сказала, что деньги достались ей от бывшего мужа, чиновника в руководстве области. Он умер, оставив ей все это богатство. А как он его добыл, каким образом сумел заработать такие деньги и купить такие драгоценности — ей неизвестно. Они уже давно жили каждый своей жизнью, и в его дела она не совалась. Кроме того — Зина как профессор и врач с мировой известностью зарабатывала очень хорошие деньги, можно сказать огромные по нынешним временам деньги (и по будущим — тоже), и у нее иногда выходило до тысячи рублей в месяц.

Я как-то однажды посчитал, взяв за основу покупательную способность людей и цены на самые повседневные товары — во сколько раз рубль будущего отличается от рубля годов семидесятых. И вот что вышло — один советский рубль эквивалентен двумстам тридцати рублям будущего. Конечно же, это усредненный вариант, но он соответствует реальности. И вот если следовать этому постулату, Зина в месяц зарабатывала 230–250 тысяч рублей. Вполне пристойная зарплата, с учетом того, что она могла покупать дефицитные вещи практически за копейки, не переплачивая — прямо со складов, где этот самый дефицит хранится. Таких складов существует множество, и принадлежат они самым что ни на есть неожиданным ведомствам. Например — кто бы мог подумать, что на складах сельскохозяйственной техники и оборудования может храниться все — начиная от хороших мясных консервов и до автомобилей «Жигули», джинсы и кожаные пиджаки, мечты любого парня того времени!

Знакомства Зины во всех сферах власти позволяли покупать все, что нужно человеку для обеспеченной, безбедной жизни. И эти дефициты и вкусности даже привозили на дом — после ее звонка куда надо. Честно скажу, мне это немного претило, но…я практичный человек и понимал — вставать в позу и требовать жить как все просто глупо. Любой из нас воспользуется «блатом» чтобы купить все, что ему будет нужно. Не мы такие — жизнь такая. А вот изменить эту жизнь — моя главная задача.

Помню, что мне всегда было обидно — Саратов, город, который ничем не хуже той же Москвы, или Ленинграда, или Киева — живет впроголодь, в отличие от жителей этих столичных городов. Почему ТЕ люди поставлены выше нас? Почему у нас в магазине «Колбасы» люди занимают очередь с вечера и стоят с номерками на ладонях, а в той же Москве ты можешь свободно пойти и купить в магазине сосиски, сардельки, все, что тебе захочется? В очередь, но купить — под презрительные гримасы москвичей и возгласы в спину: «Понаехали! Все скупили!».

А мы ведь покупали «свое». Саратовский майонез «Провансаль», самый вкусный в стране майонез, в свободной продаже которого не было никогда.

Саратовскую колбасу и саратовское сливочное масло — которые прямиком шли в столичные города, города первой категории.

И если я согласен, что тот же Норильск или Абакан должны быть обеспечены лучше других — ибо люди живут буквально в нечеловеческих условиях крайнего севера, то чем такие преимущества заслужили жители Риги или Таллина? Киева или Ленинграда? Обидно, понимаешь ли…

Всегда бесили высказывания сторонников хруста советской булки: «На рубль можно было купить доллар, и еще оставались деньги на два мороженых!». Ах вы глупые, ничего не помнящие люди! Забыли, что доллар впервые увидели только в проклятую горбачевскую перестройку? Что за колбасой и сосисками ездили в Москву? «Длинная, зеленая, пахнет колбасой» — что это? Старая советская шутка-загадка. Ответ — подмосковная электричка. На ней жители из-за сто первого километра ездили в Москву за продуктами. Стоило чуть отъехать от столицы — и ты уже попадал совсем в другой мир. Мир, где твои деньги ничего не значат — ты на них просто ничего дефицитного не можешь купить — если только не на базаре за двойную и тройную цену.

— О чем задумался? — спросил Аносов, внимательно разглядывая мое лицо. Я опомнился и вкратце пересказал ему ход своих мыслей — пока мы шли от самолета к выходу с летного поля под конвоем служительницы аэропорта. Толпа пассажиров была похожа на стайку цыплят, которую вела за собой старая, опытная курица.

— Черт его знает…честно тебе скажу — мне хватало — усмехнулся Аносов — Я неприхотлив в еде, особых разносолов мне не надо. Была бы картошка, да масло, мясо я куплю на базаре по пять рублей у знакомого татарина. Лучше на Сенном — в Крытом рынке совсем оху…ие продавцы, так нагреют, что только взвоешь. Мафия! Кстати, ты рассказывал о вашей мафии, организованной преступности — вот рупь за сто, что корни ее именно здесь, на рынках, среди торговцев. Оттуда все пошло!

— Ты прав, оттуда…только это закономерно. Где деньги? На рынке! А где деньги — там и криминал. Кстати, первая серьезная разборка в стиле девяностых была именно между торгашами — армейской миной взорвали бригадира мясников Сенного рынка. Ох, и шум же был! Как ни странно — убийцу нашли и посадили. Отсидел он десять лет, вышел — ни здоровья, ни денег, ни молодой жены. Жена сразу же сбежала, только его посадили, дом обветшал, а деньги, которые он напрятал в тайных местах превратились просто в фантики. Он не додумался накупить валюты и держать все деньги в долларах — вот и попал, остался больным и нищим с никому не нужными советскими деньгами.

— Пример того, как развал Союза навредил самым предприимчивым людям страны! — ухмыльнулся Аносов — Ведь думали, что Союз на века, что ему нет конца. И вот — результат. Обидно, но не зря америкосы все время твердили, что Советский Союз колосс на глиняных ногах. Толкнули — и покатился этот колосс в пропасть.

— Вот эти мрази и толкали — скривился я — А наши, понимаешь ли…отцы нации не сумели удержать страну. И первый, кто виновен за развал — Мишка Горбачев, мразь, пустозвон, болтун, напыщенный и самодовольный индюк. И как говорят компетентные люди — агент зарубежных спецслужб. Я не знаю — может он и впрямь агент, или просто тупой мудак, но результат один — страна покатилась в пропасть. И остановилась уже у самого края. Чудом остановилась.

— Ладно…хватит политики — Аносов подмигнул, оглянувшись на толпу — Не место и не время. Лучше скажи — каковы наши планы. Что делаем, и на какое время мы прилетели сюда.

— Сейчас едем в квартиру Зины. Ключи у меня. Ночуем, потом гуляем по городу. Я хочу съездить в Затон…там мой дед перевозит на Зеленый остров. Возит пассажиров на своей гулянке по десять копеек с человека. Я хочу на него посмотреть. Искупаемся, а потом поедем назад. Завтра воскресенье, вот как раз он и будет возить. Там и баушка должна быть, и…

Я замолчал, Аносов усмехнулся уголком рта:

— Себя хочешь увидеть? Родителей? А раньше почему к ним не сходил?

— Не знаю — честно признался я — Не сходил, и все тут! Сколько раз собирался, а так и не смог. Будто что-то останавливало. А вот теперь — решился. Ну а отсюда поедем в Москву, соберусь — и в Нью-Йорк. Заедем в мой дом в пригороде Нью-Йорка, я там все осмотрю, поживем с неделю — мне надо будет уладить кое-какие дела со Страусом, моим компаньоном, потом поедем на мою виллу на побережье океана.

— Вилла! Нью-Йорк! — ухмыльнулся Аносов — Звучит как из фантастического романа. Один поедешь?

— Один — я нахмурился, закусил губу — Ольге надо отдохнуть, побыть с сыном. Они будут жить на Ленинском проспекте. Там у меня пятикомнатная квартира, вот она с матерью и Костей там поживет. После одесских событий…ей нужно побыть одной.

— Понимаю — вздохнул Аносов, глядя в сторону, в пространство — Время лечит.

— Надеюсь — кивнул я грустно — Только надеяться и остается. Похоже, что моя семейная жизнь дала крупную трещину. И я сам в этом виноват. Не надо было соглашаться на просьбу Семичастного, не надо было лезть в эту заваруху! А еще — как следует предупредить Ольгу, чтобы та была настороже и никого не впускала. Я понадеялся, что она сама справится, вот и получил. Кто виноват? Я и виноват. Некого винить.

Аносов посмотрел на меня исподлобья, хотел что-то сказать, но тут вмешался ушлый таксист — один из тех, что постоянно дежурили и на железнодорожном вокзале, и возле аэровокзала. Он крутил на пальце ключи от машины, будто шаманя, круговыми движениями завлекая, загоняя клиентов в свою «тачку», и нагловато-подобострастно обратился к нам, профессионально выцепив нас из разношерстной толпы приезжих:

— А вот такси подешевле! Куда угодно! Хоть на край света! Для таких как вы пассажиров — новенькая машинка!

— А в Центральную Африку поедешь? — мрачно спросил Аносов, но таксист не смутился:

— Любой каприз за ваши деньги! Хотите хоть задом наперед поеду?! Но тогда тройной тариф!

— Поехали — решил я — Только давай без выкрутасов, нормально езжай. А если машинка не новенькая — скидка пятьдесят процентов!

— Обижаете! — ухмыльнулся таксист, скорее даже не таксист, а «левак», так сейчас называют не оформленных официально в такси водил, подрабатывающих на своих автомобилях. Дерут они нещадно, в разы больше, чем официальное такси, но ты попробуй, поймай такси с зеленым огоньком! Задолбаешься ловить. А ехать на общественном транспорте мультимиллионеру как-то даже и стремно.

Машина и правда оказалась новенькой — та самая жигули-«копейка», почти такая же, как моя, проданная в Одессе. Отличие только в том, что у меня не было на сиденьях чехлов (отвык я уже в своем времени от этого вот жлобства), и уж точно на полу не лежали сшитые из линолеума ковры (А вот это уже вполне практично и даже красиво. И мыть легче).

Доехали мы до дома Зины за пять рублей. Ушлый таксер хотел зарядить десять, но тут же обломался, глянув в мое лицо. После одесского инцидента я на дух не переносил таксистов, хотя и понимал, что это глупо. Всякий там народ. В девяностые через бомбил и таксистов прошли все приличные люди, которые не умели воровать или бандитствовать. Семью кормить надо, а за научную степень или за инженерные разработки тебе платят столько, что ты не то что жить, ты даже себе на могилку скопить не можешь. И потому — садишься в старенький жигуленок после того, как отбыл основную работу, на которой еще и задерживают зарплату минимум на два месяца, и едешь по улицам города, торгуясь с жадными толстосумами за лишний мятый червонец. Вся страна прошли или через лагеря, или через мешочничество, или через работу бомбилами.

На скамье у дома сидели те самые старушки-ведьмы, которые вечно шипели вслед Зинаиде, поливая ее грязью так, как им захочется. А хотелось им обгадить как можно сильнее. Они похоже что были вечными, как египетские и ацтекские пирамиды. Скорее — как ацтекские, ибо были средоточием Зла и постоянно требовали человеческих жертвоприношений.

Меня вдруг охватила веселая злость, и проходя мимо этих древних артефактов в юбках, я вдруг обернулся к ним и радостно поздоровался:

— Живы еще, старые перечницы? Привет вам, железнозубые!

Старухи ошеломленно замолчали, секунды две сидели в ступоре, а потом одна из них, самая крепкая на нервы, злобно прошипела мне вслед:

— Куды Зинку-то подевал! Небось убил и закопал! И робенка в детдом сдал! Теперь мужиков водит! Алкаш! Надо в милицею на нево заявить! Ишь, распоясались!

Я тихо хихикнул, Аносов же недоуменно посмотрел на меня и помотал головой:

— Ты чего? Связываешься со всякой дрянью! Молодость в жопе играет?

Хмм…я задумался — а может и правда играет? Когда мое тело соответствовало пятидесятилетнему возрасту, я был более рассудителен и старался не совершать порывистых, необдуманных поступков. А может на меня влияет тот факт, что я фактически почти не убиваем? Если не выстрелить мне в голову, или ее не отрубить. Вполне вероятно. Это как если бы у нестойкого духом человека был при себе пистолет, и он знал, что может с помощью ствола завалить любого, кто на него «покатит бочку». Он ввязывается в конфликт не боясь последствий, притом что без пистолета он бы этого конфликта постарался избежать. Стерпел бы оскорбление и ушел, а не ответил таким же оскорблением. И результат — простреленная нога противника, многомесячное разбирательство, и возможно — неожиданный и неприятный приговор. «Откуда вы знали, что он хотел вас убить? Вы могли бы сообщить в милицию о его противоправных действиях, а не стрелять в человека из пистолета!».

Мда…надо сдерживаться. Что-то и правда я раздухарился. Обнаглел! Эдак и нарваться можно…на пулю в голову. Заносит меня. Забыл главное правило снайпера: сиди тихо-тихо, и не высовывайся.

Дверь в квартиру цела, и ключ провернулся легко, без проблем. Первый признак того, что в квартиру пытались залезть, или уже залезли — проблемы с замком. Повреждают его механизм. А кроме того — вокруг замочной скважины возникают царапины от воровского инструмента. Отмычек, в частности. Вообще-то дверь у квартиры Зины была хитрой — на первый взгляд обычная высоченная дверь, обитая дерматином (На котором местные детишки уже написали матерные слова, но спасибо им — не изрезали. Не настало еще время вандалов), на самом же деле дверные створки укреплены толстенными дубовыми досками, работающими не хуже, чем стальная дверь. Впрочем, вроде как и между досками было проложено чем-то вроде стального листа — Зина что-то об этом говорила. Тяжелые засовы удерживали вторую створку и не позволяли так уж легко с ней справиться. Нормальный такой подход — мой дом, моя крепость. Опять же — покойный муж Зины укреплял дверь, явно не уверенный в любви граждан страны советов к своему чиновничеству. Всякое может случиться…

В квартире пахло пылью, запустением и тем неуловимым запахом, каким отличаются брошенные квартиры, в которых давным-давно не ступала нога человека. И ведь прошло всего ничего — пару месяцев, а квартира уже начала умирать.

У меня даже сердце сжалось — здесь я провел свои не самые плохие свои дни. Мы любили друг друга, мечтали, разговаривали обо всем на свете. Тут я написал свой первый роман, и тут я писал письма Шелепину, в которых кроме описания будущего указывал о важнейших катастрофах, которые могут случиться и которые во что бы то ни стало надо предотвратить — начиная с гибели космонавтов и заканчивая Чернобыльской бедой. Все это у меня в памяти всколыхнулось, я представил прошлое так живо, что показалось — вот сейчас в прихожую выйдет Зина, и скажет: «Где ты так долго ходил?! Я уже тебя заждалась!».

Но нет, не выйдет. И вообще непонятно — жива она там, или нет. За сына я не боялся — Настя не даст его в обиду. Надо будет — и усыновит. А вот Зина…

Любил ли я ее до сих пор? Вряд ли…столько событий с тех пор произошло, столько я пережил. Осталась только дружба и грусть. Грусть о том, что не сбылось. Я ее не бросал. Это она меня бросила. И пусть ее мотивы были понятны, и даже логичны, но все равно — так со мной поступать нельзя. Нельзя меня обманывать — даже ради благой цели. Она сделала ошибку. И выжгла у меня из души любовь. Больше я ей верить так, как верил — уже не могу. Я всегда буду помнить, что она меня предала.

Мы прошли в зал, оставив сумки с немногочисленным барахлом в прихожей — потом разберем. Ехали ненадолго, так что много вещей с собой и не тащили. Понадобится — так и здесь что-нибудь прикупим, не фирмовые джинсы, так обычные штаны — без всяких проблем.

Холодильники выключены, как и положено при длительной отлучке — включил, посмотрел в освещенное нутро «Розенлева» и выругал себя за то, что ничего не купил на ужин. Тут же возникло предложение — а пойдем-ка мы в ресторан! Да, почему бы двум благородным донам не отправиться в ресторан?

Аносовым предложение было принято с явным одобрением, и мы снова отправились в город, уже не обремененные лишним барахлом. А перед тем я проверил тайничок с деньгами и драгоценностями — все было цело, и это очень радовало. Вернется из моего мира Миша — вот и будет ему подарок от матери. На память. Хмм…ну что у меня все время возникают такие отвратительные мысли?! Жива она! Живее всех живых! И нечего хоронить Зину раньше времени!

Снова прошли мимо старушенций — и у меня был соблазн сделать им козу, но я сдержался. Мда…гормоны играют! Молодость, однако!

Хотел проверить, как там поживает «Волга» — в гараже — поленился. Потом. Все — потом. Дверь в гараж целая, да и ладно.

Время шесть часов вечера, солнце уже низко — почти сентябрь Скоро осень. С деревьев уже падает листва, желтая, остро пахнущая увяданием и печалью. Осень хоть и красивая пора, но… «увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым». Впрочем — это не про меня. Если я в ближайшие годы и помру — точно в момент смерти буду молодым.

Ресторан нашли в самом центре — ресторан «Москва». Большой, с красивыми пафосными залами, лепниной по стенам. Роскошно, да. Но кормят не особо хорошо. Вполне съедобно, только долго готовят — пока принесут, замучаешься ждать. Взяли и спиртного — Аносов один пить отказался, а я знаю, что он любит это дело под хорошую закуску. А мне — не в коня корм, все равно не пьянею. Мой организм тут же разлагает алкоголь, выделяя из него «топливо». По-хорошему мне можно вообще не есть — питаться одной водкой…хе хе… Калорий в ней более чем достаточно.

Посидели, поговорили обо всем, и в частности о нашей жизни в США. Аносов без особого восторга отнесся к переезду в США, хотя и не протестовал. Нужно — значит, нужно. Только жену он заберет потом, когда устроится как следует. Кстати — он умудрился ее обрюхатить. Молодец, мужик! И она молодец — в таком возрасте и решиться родить? Рисковая дама. Впрочем — она всегда была рисковой, тем и вошла в историю. Железная Белла. Для нынешнего времени забеременеть в 45 лет — это нечто неслыханное. Для моего — в общем-то ничего из ряда вон выходящего. Знаю случаи — и старше возрастом беременели и рожали.

Ушли из ресторана уже в темноте — сытые, довольные, Аносов еще и слегка поддатый, что впрочем по нему совсем не было видно. Только глаза излишне блестели. Старая школа! Эти пить умеют. И контролировать себя.

Набрали еды и с собой — пирогов, жареного на углях мяса, свежего калача — гордости Саратова. Помню, как дед хвалился, показывал мне — нажимает на половинку калача, проминая ее до самого стола, а калач распрямляется как на пружинах, принимая прежнюю форму. Дед любил есть арбузы с калачом — ломоть калача присаливал, с аппетитом вгрызался в бархатное нутро арбузяки. Вкуснота! Я став взрослым модифицировал этот способ есть арбузы — покупал хлеб из частной пекарни, и ел арбузы макая кусок хлеба в самодельную остро-соленую аджику. Вкусно! Увы, калач в Саратове больше не пекут. Умерли все умельцы… Как там у Стивенсона? Вот:

«Лето в стране настало
Вереск опять цветет
Но некому готовить
Вересковый мед»

Грустно все это.

Кстати, может узнать рецепт саратовского калача и начать его делать в США? Пусть американцы узнают вкус настоящего хлеба! А не той дряни, что они жрут! Их хлеб мне ужасно не нравится — безвкусный, с разрыхлителями — копия хлеба из будущего, из какой-нибудь «Ленты», где этот хлеб еще и убивают, засовывая в полиэтиленовые пакеты и наглухо его хороня. Хлеб нельзя в пакеты, нельзя закупоривать — он умирает, делается ужасно невкусным. Только холщовые мешки, бумажные пакеты или деревянные хлебницы. А лучше всего — положить на деревянный поддон и накрыть полотенцем.

И правда — почему бы не посетить Стружкинскую хлебную фабрику? Записать рецепт калача!

Фабрику вообще-то построил не Стружкин, именем которого она названа, а купец Филиппов, который имел сеть хлебопекарен по всей России, а с революцией убежал в Бразилию. Само собой — все пекарни стали государственными, а назвали саратовскую пекарню в честь Стружкина, председателя Российского пищепрома, рабочего-агитатора, который проводил агитацию среди работников филипповских пекарен (то-то потом они развалились). Погиб он в 19-м году и было ему 23 года. Но вот…увековечили. В моем времени стружкинская фабрика едва шевелилась и хлеб выпускала просто отвратительный. Впрочем — как и большинство крупных, бывших государственных хлебокомбинатов. Потому я никогда уже не покупал хлеб от таких фабрик. Только в мелких частных хлебопекарнях.

А пока…по всему проспекту Кирова запах ванили и сдобы — Стружкинская печет пирожные! И магазин при ней — где самая свежая выпечка.

Домой добирались уже в пустом троллейбусе «единичке», который идет от железнодорожного вокзала до Музейной площади. В троллейбусе было всего три человека — мы с Аносовым, да кондукторша — грузная, усталая, сонная. Троллейбус гнал так, что казалось, что сейчас взлетит над мостовой и понесется в космическое пространство — видимо тоже торопится домой. Кондукторша даже приоткрыла дверь в кабину и рявкнула туда что-то нечленораздельное, но явно очень даже соленое. Тогда только этот здоровенный сарай с рогами чуть притормозил. Но только чуть.

Я лег спать в спальне на кровати Зины, Аносов — в гостевой комнате. И я еще полчаса не мог уснуть — думал, строил планы, а еще — слушал квартиру, будто надеясь услышать шаги ее хозяйки. Мне было грустно. Возвращаться в те места, где тебе когда-то было хорошо…это не всегда весело.

* * *

— Утро красит нежным светом!

— Стены древнего Кремля — пробормотал я недовольно, как отзыв на пароль, и скрипучим голосом добавил — Ненавижу вас, «жаворонков»! Вы захватили мир, и мучаете «сов»! Какого черта вы решили, что хорошо будет вставать ранним утром, что с утра лучше работается?! Нет, нужна революция! Со знаменами! Вперед! Свергнем эту жестокую власть! Утопим жаворонков в их испражениях! Вырвем им клювы!

— Хватит бунтовать — ухмыльнулся Аносов — Вставай! Выспался, хватит. Нас ждут великие дела.

Я потянулся, сел на краю кровати, замер, крепко зажмурившись. Вставать и правда не хотелось. Упасть, и валяться в постели до тех пор, пока не надоест? Чего я все время куда-то бегу?! Почему мне нельзя остановиться и просто тупо поспать, поваляться на мягкой постели?! А может послать Аносова в эротическое путешествие и еще подремать — часа два, не меньше? Ну да, я типа супермен и всякое такое, но мозг мой тоже должен отдыхать, в конце-то концов!

Встал и побрел в ванную комнату умываться. Все равно ведь не отстанет! Он уже и пироги вчерашние разогрел, и чайник булькает, и разогретым шашлыком пахнет. В общем — все готово к заправке «горючим». И тут же забурчал желудок, требуя его заполнить. Ускоренный обмен веществ это, конечно, хорошо, но вот это постоянное желание чего-то пожевать…оно иногда бесит. Только поел — проходит полчаса и ты опять готов обедать. Я постоянно чего-то жую, перекусываю, глотаю…как травоядные, которые целыми днями только что и едят, переваривая свою малокалорийную растительную пищу.

Душ принимать не стал. В знак протеста! Поплескал в глаза, растер лицо полотенцем, пощупал щетину…и стал намыливать щеки и подбородок. Решил походить без бороды — так и не надо отращивать богемную щетину. Терпеть не могу томных мущинок с трехдневной щетиной. Лагерфельда им в дышло…

Позавтракали в тишине — мне говорить не хотелось, Аносов же, поглядывая на меня искоса, молчал то ли в поддержку, то ли осуждая мое молчание. Настроение было просто отвратительное. Сам не знаю почему. Наверное, так подействовала на меня брошенная квартира. Я бывал в старых, брошенных хозяевами деревнях. Целые, почти нетронутые временем дома вскрыты мародерами, разграблены, но изба еще крепка, на окнах колышутся под ветерком тюлевые занавески, а со стен глядят фотографии тех, кого уже нет в живых — смотрят, следят за тобой. И кажется — за спиной неуловимое, быстрое движение. Обернешься, посмотришь, пытаясь поймать взглядом это нечто, но оно исчезает в тенях за печкой, или прячась за дверью с низкой притолокой, о которую бьешься головой заходя в дом. Взгляд — живой, недоброжелательный…

Ты не у себя дома, этот дом не твой. И ты косвенно виноват в том, что его хозяйка ушла отсюда, и возможно — навсегда.

В общем, когда мы вышли на позднеавгустовскую жару, я был настроен плюнуть на все, и отправиться домой. Да, в свою квартиру на Котельнической набережной. А потом — в мой дом в Монклере. Странно, но из всех моих нынешних местопребываний именно дом в Монклере стал моим настоящим домом. Наверное потому, что я его любовно перестраивал, думал о нем, мечтал. Не знаю, станет ли таким домом вилла на берегу океана…

Мы прошли пешком до Музейной площади, попили холодного кваса из бочки — продавала его укрывшаяся под зонтом-колокольчиком дородная дама в белом халате. Лицо ее было багровым и от загара, и еще наверное от высокого давления. Трудно ей было высиживать целый день на палящем солнце, и если бы я не знал, сколько она зарабатывает с каждой бочки — сильно бы ее пожалел. Насколько знаю — заработок такой торговки от семидесяти пяти рублей с бочки. Обычно сто — сто пятьдесят. Откуда знаю? Знаю…я слишком много знаю. Квас пенится, а еще — пару-тройку ведер воды на бочку хрен кто заметит. Да и если чуть-чуть не долили в стакан — вот тебе и образовался навар. Хорошие деньги — практически месячная зарплата за один день. Ну да…как кто может, так и «крутится».

По дороге купили в магазине «Юбилейный» несколько бутылок газировки «Буратино» и выпили по молочному коктейлю. Вот коктейль хорош, да! В моем времени ни черта не умеют делать такие молочные коктейли! Сам не знаю — почему. Может не такое мороженое? Или опять же — это коктейль моего детства, а значит самый вкусный коктейль в мире?

В пыльный, ужасно воняющий выхлопными газами салон автобуса «Лиаз» набилась толпа народа так, что и не продохнуть. Нас с Аносовым прижали к поручням на задней площадке, и я искренне опасался, что сейчас треснут ребра. Было у меня такое в юности — прижали так, что я недели две дышал через раз — так все болело. К врачу не пошел, но уверен — или треснули ребра, или на самом деле их поломал.

Как всегда (о ностальгия!) прежде чем тронуть автобус с места водитель долго и надсадно вопил в микрофон, что если из двери не исчезнут торчащие наружу руки и ноги — он никуда не поедет. И если сломают дверь — тоже никуда не поедет. Врал, конечно, куда он денется? Поедет как миленький. Но народ как всегда напугался и утрамбовался. И автобус загремел, затрясся как старый больной конь, запряженный в тяжелую бричку жестоким хозяином, и двинулся по маршруту, медленно набирая ход и натужно завывая своим давно требующим ремонта движком. И сразу почувствовалось — чертов водитель уберегая двигатель от перегрева не отключил систему отопления салона. И в купе с пылью, засасываемой снизу, через дырки в полу, с гарью, поступающей из тех же отверстий, африканская жара в салоне делала путешествие в этом близком родственнике газенвагена совершенно невыносимым. Благо, что ехать до Затона совсем даже недалеко. Каких-то три или четыре остановки. И первая — у проходной судоремонтного завода. Ныне работающего, и даже процветающего предприятия. Это в моем времени, в моем мире от него остались полуобвалившиеся цеха да намертво закрытая проходная — здесь завод работает и собирается работать вечно.

Наша остановка — не доезжая конечной, на том месте, где некогда громоздились невероятные груды бревен, уходящие в небо как пики гор Памира. Лесосплав. Я видел фото, и эти фото впечатляли. Теперь — только песчаный берег, на котором установлены таблички: «Купаться запрещено!». И понятно — почему запрещено. Часть бревен ушли под воду, вросли в дно и теперь торчат вверх комлем, ожидая незадачливого ныряльщика. Ракам тоже надо что-то есть…

Место, с которого перевозят на Зеленый остров, я увидел сразу: стояла очередь желающих перебраться через протоку, ранее называемую Тарханкой. На Зеленом острове множество лодочных баз, и в выходной день люди желали прокатиться и погулеванить. Благо что бензин стоит копейки, а если покупать его у водил — вообще выходит за полцены. Водилы продавали бензин за сущие гроши — рубль двадцатилитровая канистра. А солярку наливали так вообще за бутылку целую цистерну. Мало у кого дизельные моторы в лодке, все больше подвесные движки типа «Вихрь», «Нептун» и «Ветерок». Эти движки хавают горючку в три горла, ну так и стоит она…почти ничего.

Дело в том, что каждому водителю на квартал выделяли определенное количество горючего — с предприятия, конечно. Выдавали его талонами, и с запасом. Хватало и на свою машину, или мотоцикл, а еще — слегка навариться на продаже жидкого топлива. А если ты не истратишь талоны, то не получишь по ним горючку, сдашь назад в контору — на следующий месяц лимит горючего срежут. Выдадут меньше талонов — не тратишь же. А оно ему надо? Вот и продавали за гроши, предварительно залив бензином всю имеющуюся в распоряжении тару. А что касается солярки…так ее вообще бывало сливали в овраг — никому не нужна, но опять — не срезать же лимиты! Увы, вот такая ныне практика, и никого это не удивляет. Привыкли, однако.

Когда подходил к лодке деда…сердце колотилось, как сумасшедшее. Вот он…ему сейчас лет чуть больше, чем мне. Крепкий мужик, бывший портовый грузчик. Умный, порядочный, деловой. Неграмотный — едва пишет и читает, но очень, очень разумный и дельный. Всех поднял, всей своей семье помог — детям, внукам. Родом он из села Букатовка Воскресенского района. У них была большая семья, восемь лошадей имели. Все в семье работали, в поте лица добывали свой хлеб. Революцию встретили с неодобрением, справедливо считая, что сейчас к власти придет голытьба и пьянь — что скоро и случилось, как впрочем и везде по России. Комбеды, в которых заправляли тунеядцы и алкаши захотели стать кем-то, то бишь всем, и…понеслось раскулачивание. И начали, конечно, с таких вот «богачей», как Карповы. В общем — отец деда, мой прадед, Карпов Семен Васильевич в 1931 году, 9 марта, был арестован и осужден Тройкой ОГПУ — как написано в приговоре: «За антисоветскую агитацию и пропаганду». Получил пять лет и сгинул на строительстве Беломорканала. Языком лишнего трепал. Слишком был бесстрашный. А деда моего сослали в Донецк, на шахты, где он и отбыл свой срок полученный только за то, что являлся ЧСИР — «член семьи изменника родины». Тогда всех, кто шел по политической статье зачисляли в изменники родины.

Когда вернулся — вещи, часть которых успели перед арестом попрятать по дальней родне и друзьям-соседям куда-то пропали, как их и не бывало. («Не знаем! Не было ничего, «вы фсе врети!») В общем — остался гол, как соко̀л. И подался работать в Саратов.

Долгая история, и я очень жалею, что был юным самодовольным ослом, хихикающим над верой деда и бабушки в бога (хватило ума хоть не глумиться над иконами!), у которого не хватило разумения расспросить деда о том, как они жили в ТО время, как выжили, как ВЗАПРАВДУ жили люди в то время. Не причесанную, и не гиперболизированную правду, а Правду. Настоящую, и без выкрутасов.

Впрочем — а кто мне мешает сделать это сейчас? Подойти и попросить его рассказать историю семьи Карповых. Вот только вряд ли он будет делиться воспоминаниями о прошлом семьи с незнакомым ему парнем, которого раньше он и в глаза не видел. Внуку бы рассказал все, а вот этому модному хлыщу (мне!) — ни за что. Как некогда меня учили дедушка с бабушкой: «Нашел — молчи. Потерял — молчи». Ничто не должно выйти из семьи, никакая информация. Ведь ей могут воспользоваться враги!

Научили молчать, да…прадед был слишком языкастым и за то жестоко поплатился. Агитатор, понимаешь ли…мда.

Нет, не расскажет. Прищурит глаза, и…пошлет в эротическое путешествие. Это он может — матерщинник знатный! Я как-то в юности ему высказал — мол, зачем ты так материшься? Он пожал могучими плечами и усмехнулся: «Я портовый грузчик!» — как будто это все объясняло. Впрочем — возможно, что и объясняло. Попробуй, потаскай тяжеленные тюки и ящики в любую погоду, в холод и зной — без крепкого русского мата. «Нам мат строить и жить помогает!»

Я положил двадцать копеек на деревянную крышку, закрывающую моторный отсек и с наслаждением вдохнул поднимающийся от мотора запах машинного масла, бензина, краски и еще чего-то неуловимого, что составляло букет ароматов моего детства. Сколько раз я вот так ездил на дедовской лодке с острова на берег и обратно! Сколько раз я спал в кабинке, накрывшись лоскутным одеялом, слушая плеск и хлопки волн, ударяющихся в железные бока «гулянки»! Лодка покачивается, волны плещут…пахнет рекой и краской вперемешку с запахом бензина и масла. Хорошо!

Воспоминания захлестнули меня, и я замер, вдруг почувствовав себя ТЕМ Мишкой, маленьким шпингалетом который так любил рыбачить с мостков и лазить по переходам и палубам старого колесного парохода, который сейчас еще на плаву и поражает красотой своей отделки. Пароход стоит у берега и служит лодочной базой спортивного общества «Буревестник». Он теперь на приколе и никогда больше не станет ходить по Волге. Но его паровая машина в смазке, и если бы кто-то захотел реанимировать этот трехпалубный огромный корабль — это можно было бы сделать за не очень большие деньги. Убери смазку, разогрей котлы, и…

Нет, ничего этого не будет. Лодочная база «Буревестник» станет «Нептуном», а старый пароход, из которого перестанут откачивать воду — сядет на дно и в скором времени обветшает, развалится и от него останется только стальной корпус, пытающийся сопротивляться коррозии. А дед умрет — совсем скоро после того, как уйдет с лодочной базы на заслуженный отдых. И проживет он всего семьдесят пять лет.

А пока — вот он, красивый мужчина можно сказать в расцвете сил — обветренное, загорелое лицо, которое больше подходит какому-нибудь киногерою, крутые плечи и сильные руки, уверенно держащие руль стальной лодки. Ровно рокочет-ревет мотор, плещут и яростно шипят волны, разрезаемые острым носом суденышка, дует ветерок, и на душе у меня сладко и грустно одновременно. Все-таки наверное не стоило сюда возвращаться. Но я не мог не вернуться.

Лодка ткнулась в берег, проскрежетав днищем по белой крупной щебенке, которой застелен берег (он насыпной), и пассажиры начали аккуратно выбираться из лодки, цепляясь за поручни наверху лодочной кабины. Кто-то спрыгивал с носа лодки, а кто-то спускался по трапу, который дед заранее спустил на берег — высоко. Пассажиры с рюкзаками на плечах, с сумками, спиннингами и удочками — что делать на Волге без снастей? Если только бухать…но и бухать лучше после того, как помочишь крючки или блесны в набежавшей волне.

Мы с Аносовым спрыгнули на берег, и он обернулся ко мне, взглядом спрашивая: «А что дальше?». Я кивнул, и мы пошли к видневшемуся на берегу бревенчатому домику. Там сейчас хозяйничает бабушка, вот на нее и посмотрю. Ну а потом…потом будет видно.

Навстречу нам выбежали две собачонки — черный кобелек, и сучка — коротконогая и низенькая. Найда и Цыган. Они загавкали, визгливо так, заливисто — собаки служили охранной сигнализацией, укусить не укусят, но предупредить предупредят — чужие идут! Ограды нет, а тут ведь материальные ценности, те же лодки стоят больших денег. На иных стоят сразу по два «Вихря», а моторы всегда были очень дороги. Да и само «корыто» стоит очень даже немалых денег. Кроме того — в лодках всегда имеется ценное барахло — по крайней мере летом. Удочки, спиннинги, другие снасти.

Собачонки заливались лаем, и вдруг…обе остановились как вкопанные, и замерли, принюхиваясь, шевеля носами. А потом Цыган подошел и виляя хвостом ткнулся мне в ноги. Неужели признал?! Как?! Как это могло случиться?!

И тут же загадка разрешилась: я услышал топот и радостный детский смех — по деревянному настилу бежал ребенок — года полтора на вид, неуклюжий, едва передвигающий ноги ковыляка, он радостно хохотал спасаясь от преследующей его молодой женщины.

У меня застучало в висках, внезапно померкло в глазах. Наверное, я изменился в лице, потому что Аносов тревожно спросил:

— Ты чего?! Все в порядке?! Что случилось?!

Но я ничего не ответил. Я смотрел на свою маму, и на себя, и в горле у меня встал комок. Я так хотел ее обнять! Так хотел уткнуться ей в плечо и рассказать — все рассказать, что со мной было за эти годы! Совсем молодая, не похожая на свою фотографию в овале на облупленном, крашеном голубой краской памятнике…

Ребенок бросился в сторону, побежал к нам, продолжая хохотать, и тут же едва не упал. Я бросился вперед и подхватил его, поддержал. А потом сел перед ним на корточки и заглянул в его темные глаза. В свои глаза. Такие знакомые, и такие незнакомые.

— Ну что, привет, что ли? — спросил я с усмешкой — Как живешь, Мишка?

А жил он видать очень даже хорошо — довольный, веселый, пухленький…а что ему? Мама рядом, Волга, собачки, лодки — счастье! Это Счастье!

— Ох, спасибо! Чуть не разбился! — услышал я такой знакомый, такой родной голос — Как научился ходить — спасу с ним нет! Носится как угорелый, того и гляди башку расшибет! Вот же засранец!

Расшибет. Вот тут, шрам под волосами надо лбом. Незаметно, но прощупать можно. О лодку жахнулся с разбегу. Кровищи было! А уж орал-то я…зашивали, возили в больничку. И вот тут шрам на щиколотке — у тебя, Мишка, еще нет его, но будет. Ты порезал ногу бутылочным донышком — какая-то сволочь разбила бутылку, а ты напоролся на острый ее край. Вену рассек Кровь хлестала метра на полтора. Отец был рядом, зажал рану пальцем и бежал со мной на руках до больницы как марафонец. Зашили.

— А что вы хотели? — спросила мама, хватая «меня-маленького» на руки — Кого-то ищете?

— Хотели посмотреть на базу — стал сходу придумывать я — Думаю вот лодку купить, да придется ее где-то ставить. Вот и решил зайти. Можно?

— Это к маме — мама махнула рукой в сторону домика — Пойдемте, я вас провожу, а то тут собаки… Хмм…а они на вас почему-то и не лают. Ишь ты, хвостами машут!

А чего им лаять? На хозяйского сына. А если сын раздвоился и одна его половинка вдруг подросла — так над этим собачий разум особенно и не заморачивается. Просто принимает ситуацию так, как она есть. Пахнет хозяином? Значит — хозяин. А то что их вдруг стало двое, эти хозяев-Мишек, значит, так тому и быть.

Баушка — крепкая, ширококостная, еще достаточно молодая — невеликого ума и слишком шустрого языка женщина. За язык все время и страдала. Рассказывала со смехом: «Дедушка меня никогда не бил! Мы как-то идем из гостей зимой, а я ему что-то такое сказала, что не по ндраву, а он взял, и перевернул меня вверх тормашками, и воткнул головой в сугроб! А так никогда не бил!» Чтобы вот так морковкой воткнуть бабушку в сугроб, надо было обладать недюжинной силой. Но дед мог. Особенно в ярости. Он был сильным и бесстрашным человеком. Впрочем — почему был? Он пока что жив и здоров! И надеюсь проживет подольше. Я об этом позабочусь…

Отправить