Весной 2007 года в подвальной лаборатории в центре Лондона двое взрослых людей играли в Пиноккио: я был деревянным человечком, а Патрик Хаггард — Джеппетто. Профессор Хаггард из Института когнитивной нейропсихологии в Университетском колледже Лондона прижимал к моему левому виску странную штуковину в виде восьмерки на длинном стержне, вроде гигантского ключа для заводной мышки ростом с человека. Найдя верное положение, он надавил ножную педаль — и указательный палец у меня на правой руке стал непроизвольно сгибаться. Хаггард немного передвинул ключ, и тогда начал дергаться средний, затем безымянный палец. Если б он имел точную карту моих мозгов да еще усилил ток, то смог бы, наверное, дирижировать целой рукой или ногой. С помощью этого ключа можно много чего сотворить.

Транскраниальная магнитная стимуляция — излюбленный инструмент нейробиологов. Пара электромагнитных катушек генерирует короткие импульсы, воздействующие на нейроны в мозге, а исследователи вникают в реакции и функции тех или иных его областей. По рассказам Хаггарда, он часто ставит подобные эксперименты на себе. Хорошо, что я это испытал только один раз. В самом деле, неприятно, когда твоим телом управляет кто-то другой.

И мне еще сильно повезло: некоторым приходится выносить такое каждый божий день. Например, у больных синдромом чужой руки конечности могут бороться друг с другом. Часто пациенты жалуются, что одна из рук «живет сама по себе». Скажем, левая ставит чашку на стол, и тут же правая пытается ее забрать. Или застегивает человек рубашку одной рукой, а вторая следом аккуратно вытаскивает пуговки из петель. В самых тяжелых случаях предательница рвется задушить хозяина, точь-в-точь как показано в черной комедии Стэнли Кубрика «Доктор Стрейнджлав». Тогда лишь другая, верная, рука может спасти ему жизнь, вступив в схватку. Ложась спать, несчастные нередко приматывают или даже приковывают опасную конечность к кровати. На всякий случай.

При всей необычности явления объясняется оно просто: повреждениями головного мозга. Таких случаев известно много — одного мужчину, например, опухоль превратила в педофила; другой после травмы стал упорно путать жену со шляпой: то хотел вычистить бедняжку щеткой, то пытался водрузить себе на голову… Вывод неприятен до жути: человеческий рассудок полностью зависим от состояния своего материального носителя и подчиняется ему. Все мы, в сущности, узники собственных нервных клеток, лишенные того, что принято называть свободой воли.

Это заключение многократно проверено и подтверждено за десятилетия экспериментальных исследований, но все же воспринимается как полный абсурд. Люди свято убеждены в своей самости, в независимости действий и свободе выбора. Почти каждый, у кого ни спроси, назовет научные результаты «неправильными». Ну никак они не укладываются в рамки нашего субъективного опыта. Но потолкуйте с Патриком Хаггардом, и тот разъяснит, что подлинная аномалия — не в отсутствии свободы, а в ее иллюзии, в самообмане, за который мы держимся мертвой хваткой. И он тут не одинок, это мнение разделяют большинство нейробиологов. Лишь немногие продолжают отстаивать свободу воли и относятся к экспериментальным данным как к аномалии. Ставка в их идейной борьбе такова, что выше не бывает. Ведь в самом деле, в вопросах сознания тумана куда как много. Разгадать природу этих аберраций — значит понять, что такое человек.

 

Скажите людям, что их воля несвободна, и большинство примется яростно возражать. «Человек сопротивляется тому, чтобы его считали пассивным объектом, бессильным повлиять на ход мироздания», — писал Альберт Эйнштейн в 1931 году. Конечно, его научные дисциплины, астрономия с космологией, первенствуют в сегодняшнем «развенчании» былого царя природы, но и другие естественные науки недалеко отстали в этом смысле. Свободный полет разума — вот и все, что остается человеку в доказательство его особого места во Вселенной. Но скоро и это последнее утешение у него могут отнять.

Иммануил Кант в 1788 году поставил свободу воли наравне с Богом и бесконечностью. «Антиномии чистого разума» философ объявил непостижимыми для человеческого рассудка. Но насчет одной из них он, возможно, ошибался: сейчас нейробиологи выясняют мало-помалу, как бы отдернуть покров тайны.

Первую брешь в иллюзиях пробил Бенджамин Либет. Ученый, умерший в 2007 году в 91-летнем возрасте, стал легендой в нейрофизиологии. По причине, которая его самого не очень-то радовала.

В конце семидесятых Либет участвовал в круглом столе по проблемам свободы воли вместе с нобелевским лауреатом сэром Джоном Кэрью Эклсом. Тот упомянул в разговоре недавнее открытие, что так называемый потенциал готовности — изменение суммарного электрического потенциала головного мозга, предшествующее любому движению, — возникает за секунду или даже более того перед самим действием. Сэр Джон в то время полагал все без исключения сознательные поступки результатом волевого акта выбора. Следовательно, они должны точно так же предваряться не только пульсацией неразумных электронов, но и событием ментальным — принятием осознанного решения. Либета такой подход вполне устраивал, но в тот миг его осенило, что собеседник просто излагает собственное кредо без каких-либо документально засвидетельствованных оснований. И он отправился на поиск доказательств.

Либет набрал группу добровольцев, прикрепил им датчики на головы и на запястья и попросил выполнить несложное задание. Испытуемый должен был, глядя на секундомер, в произвольно выбранный момент пошевелить рукой и запомнить положение быстро бегущей по циферблату стрелки в ту секунду, когда решил: «Вот сейчас это сделаю».

Головные датчики замеряли нарастание и пик потенциала готовности. Наручные — надежно хронометрировали мышечную активность. По словесным показаниям испытуемых выходило, что во всех случаях осознанное намерение у них предшествовало движению.

Начало неплохое. Однако на том хорошие новости и закончились. Сверив все три источника данных, Либет обнаружил, что достижение потенциала готовности предшествовало принятию решения, и довольно-таки заметно. Мозг был готов к движению за полсекунды до мышечного старта и в среднем за 350 миллисекунд до того, как испытуемый осознавал, что собирается двигаться. То есть в момент, когда действие возникало в его сознании, материя уже неслась вперед на всех парах. Независимо от того, как человек осмысливал и ощущал свое движение, это были два совершенно разных моторных акта.

Либет, встревоженный своим открытием, поспешил найти единственно возможную лазейку для свободной воли. Раз существует временной интервал между намерением и самим действием, решил он, — значит, есть возможность удержаться на краю. Сознание все-таки способно в последний миг запретить движение, уже инициированное нейронами. Так была проведена линия фронта в боях за человеческую идентичность.

 

На стене в офисе Хаггарда висит листок с выдержкой из стихотворного сочинения его дочери. «Поэма про папу» рассказывает, за что лирическая героиня любит отца. Хотя любовь к родителям считается чем-то естественным и спонтанным, дети часто испытывают потребность рационально объяснить свои чувства. Вот и в этом стишке говорится, что Хаггард заслужил любовь делами: он помогает дочке готовить уроки, плавает с нею в бассейне и так далее. Но все-таки сильней всего девочка любит папу потому, что он любит ее.

Разве «нейронные машины» так себя ведут? И готовы ли мы позволить науке свести все человеческие эмоции и поведение — учебу, развлечения, любовь — к электрическим разрядам, неподвластным сознательному хотению? Есть к тому же проблема добра и зла: все цивилизационные модели, религиозные учения и социальные структуры основываются на понятии ответственности людей за свои поступки. Должны ли мы стремиться узнать нечто большее о свободной воле, коль скоро на том, что нам уже о ней известно, держатся все нравственные принципы? Этими вопросами задавался и Либет; вдобавок он и сам сомневался (надо сказать, вполне оправданно) в чистоте эксперимента. «Интуитивное понятие о том, как проявляет себя свобода воли, лежит в самой основе представлений о сущности человека, — заключил он. — Здесь необходим крайне осторожный подход, исключающий априорное доверие к якобы строго научным выводам, которые в действительности являются частными предположениями». Либет полагал, что любые теории, отрицающие свободу воли, по определению «менее притягательны», чем признающие этот феномен. Если не будут найдены свежие доказательства обратного, отчего бы просто не признать: мы реально обладаем свободной волей.

По крайней мере, в одном он был прав. Нейрофизиологический эксперимент, конечно же, не аннулировал это понятие; для подобных выводов в его протоколах слишком много неточностей. Когда мы поднялись в кабинет на втором этаже, Хаггард поставил передо мной ноутбук: а давайте-ка проверим Либета по его же методике. Результаты проверки показали самым наглядным образом, отчего тот давний опыт не перечеркнул независимость человеческого сознания.

Эксперимент, разумеется, был поставлен нечисто. По нынешней хайтековской инструкции мне следовало сверяться с изображением секундомера, выведенным на монитор, и фиксировать «осознанное намерение» пошевелить пальцем, нажимая F9. Для погрешностей здесь полный простор. Как быть, если, скажем, захочется давить не как попало, а только когда стрелка достигнет какой-нибудь «значимой» отметки? И как различить в собственном восприятии показания часов в тот миг, когда я решаю, что пора действовать, и когда палец опускается на клавишу? Что это значит вообще — «осознанное намерение совершить движение»?

Хаггард говорил, до меня здесь побывало много испытуемых. Чтобы справиться с первой проблемой, ведущий повторяет несколько раз, что важны исключительно их ощущения, а не положение стрелки. Затем показания проверяются по всей подборке в поисках микропаттернов активности мозга с отклоняющимися результатами. Второе соображение гораздо интересней: оно связано с фактором перекрестно-модальной синхронизации.

В небрежно озвученном или скверно продублированном фильме реплики актеров местами звучат полной тарабарщиной, раздражая зрителя, ожидающего услышать разборчивую родную речь. Это и есть тот самый фактор. В эпизодах с крупными планами зал не только прислушивается к диалогу персонажей, но и улавливает — чаще всего неосознанно — движения их губ. В любом случае мозг обрабатывает визуальную информацию вполне успешно. Но звук-то воспринимается по другому каналу. Однако мозговые рецепторы словно бы «знают», что понять речь легче всего, когда оба включения действуют в синхронном режиме, и стараются вовсю.

На этот счет у мозга свои нормы и правила, не сказать что чрезмерно строгие. Если синхронизация «плывет» на величину до 50 миллисекунд, о таких мелочах он сигнализировать не станет. Соответственно устанавливаются технические допуски звукозаписи на киностудиях; если уровень погрешности будет выше, зрители начнут топать ногами, а то и швыряться в экран попкорном.

Очень похожая неувязка вышла, когда добровольные помощники Либета пытались синхронизировать бег стрелки со своими намерениями. Осознание происходит на ментальном уровне, а показания секундомера воспринимаются извне в визуальном режиме. Повторные проверки эксперимента показали расхождение от 50 до 150 миллисекунд. Этот интервал отнюдь не близок к 350 миллисекундам, отделившим в тестах Либета бессознательную инициацию движения от осознанного позыва.

Патрик Хаггард — детерминист, убежденный, что свободы воли не существует. Поэтому третья сложность, определение «осознанного намерения двигаться», представляется ему вообще надуманной. Но сейчас, говорит он, давайте обсудим семантику; до этого я просто прикидывался дурачком, который пытается заткнуть главную дыру, роясь в деталях эксперимента. А она на самом деле вот где. Да, в протоколе Либета масса ошибок. Да, это не лучший метод для точного определения разницы между сознательным и бессознательным действием. Но! — тут он переходит в наступление — альтернатива-то в чем? Я что, действительно должен считать, будто моя воля свободна? И думать, будто мой мозг побуждает к действию осознанная мысль? И где же в его физических структурах лежит это нечто, которое якобы превращает внутренний импульс в поступок и водит моим пальцем? Нет никакой альтернативы, говорит Хаггард: наше «осознание» — побочный продукт нейронных процессов, уже происходящих в реальном времени. Неоспоримо доказать такое, конечно, сложно. По мнению Хаггарда, один экспериментатор подобрался к цели ближе всех. Но это не был Бенджамин Либет.

В начале 1990-х годов Ицхак Фрид, нейрохирург с медицинского факультета Йельского университета, делал операции на мозге пациентам с тяжелой формой эпилепсии. Состояние их было настолько угрожающим, что часть мозговой ткани приходилось удалять, дабы остановить разрушительный нейронный «шторм», вызывающий всё более сильные приступы. Чтобы выяснить, какие области коры нуждаются в срочном отключении, Фрид вводил в нее электроды; общая идея заключалась в мониторинге гиперактивных нейронов.

Помимо клинического применения, его методика давала беспрецедентную возможность изучить эффекты электростимуляции локальных участков мозга, а тем самым дополнить карту-схему информацией, помогающей понять, как он работает. Фрид ухватился за эту возможность обеими руками — и получил довольно неожиданные результаты.

В общей сложности Фрид с ассистентами прощупали 299 точек в коре головного мозга тринадцати пациентов; 129 из этих точек откликнулись тем или иным образом. В большинстве случаев ответом служила несложная моторика (хотя, согласитесь, заурядной ее не назовешь). Слабые электрические импульсы вызывали различные телодвижения — чаще всего сгибание одного сустава или сокращение группы лицевых мускулов. Иногда реакция была более обширной и сложной: например, одна пациентка устроила целую пантомиму — вытянула шею, затем стала поворачивать голову вправо и влево. Словом, необычно во всех отношениях.

Но даже не это самое удивительное. Больше всего исследователей поразили совершенно одинаковые сообщения пациентов о том, что они вдруг «ощутили срочный позыв». Неотложную потребность согнуть правую руку или поджать правую ногу. Или пошевелить большим и указательным пальцами правой руки. А стоило лишь немного увеличить силу тока, всякий раз именно это и случалось: позыв переходил в прямое действие, которое хотел выполнить испытуемый.

И все это — одним движением реостата. Исследователи управляли желаниями пациентов, а затем, усилив ток, брали под контроль их тела.

Рассказывая об этом, Патрик Хаггард определенно увлекся. «Любопытно было бы с вами проделать то же самое».

Однако опытов на открытом мозге он избегает по принципу «не делай другим, чего не желаешь себе», оттого в лабораторном подвале мы и ограничились транскраниальной (в буквальном переводе с латыни «сквозьчерепной») стимуляцией. Это окольный вариант методики, которую Ицхак Фрид применял на своих эпилептиках, стало быть, действует он не так сильно. Но суть совершенно одинакова.

Должен признаться, наблюдение за тем, как Хаггард контролировал движения моих пальцев, напрягло мое самосознание до предела. В какой-то момент часть собственного тела показалась мне чужой. Однако опыт сей был куда как поучителен: он помог лучше понять эксперимент Либета. Безотносительно моих личных трудностей с формулировкой «осознанного намерения совершить движение» есть большая разница между движением, вызванным таким путем, и тем, что идет от… ну, скажем так, вроде бы вовсе ниоткуда. Это ведь не рефлекс, не тот «боксерский нырок», которым вы спасаетесь от заполошного голубя, летящего прямо в лоб, или невольная судорога, когда доктор стукнет молоточком по колену. И на отработанную до автоматизма бейсбольную подачу не похоже ничуть. Такие движения человек не обдумывает и даже не осознает, но, по крайней мере, понимает, что делает их сам. А со мной было все иначе. Это вообще был не я! Почувствовать себя марионеткой в руках Патрика Хаггарда стало подлинным открытием, и я начал склоняться к убеждению, что никакой свободы воли, во всяком случае у меня, нет в помине.

Нейрофизиологи атакуют иллюзорную свободу и с другого конца: демонстрируя, что в вопросах сознания и самоконтроля мы непрерывно впадаем в поразительный самообман. Конечно, каждому вольно хранить внутреннее убеждение в собственной независимости, но от далеко идущих выводов на сей счет лучше все-таки воздержаться.

Это лишний раз подтвердили в 1999 году Дэниел Вегнер и Талия Уитли, воспользовавшись для своих опытов переделанным на новый лад предметом, которому они дали довольно-таки забавное наименование: «Доска кухонная обыкновенная для спиритических сеансов». Двое ученых, работавшие в то время в Виргинском университете, решили испытать самоконтроль студентов-психологов над мелкой моторикой руки. Студентам проект зачли как курсовой; их руководителям — как вклад в научную классику, судя по индексу цитирования.

Эксперимент отчасти использовал так называемый слепой метод, то есть наполовину был основан на «обмане». Каждый испытуемый проходил тест вдвоем с напарником, заранее посвященным в суть опыта, но с начала до самого конца считал инсайдера столь же несведущим.

«Говорящей доской» служила компьютерная мышь с приклеенной сверху квадратной фанеркой; оба участника должны были поставить на нее пальцы с двух сторон и согласно перемещать курсор плавными кругами по экрану монитора. Компьютер показывал полсотни фигурок: лебедя, автомобиль, динозавра и прочее. Через каждые тридцать секунд испытуемые должны были остановиться и оценить, насколько самостоятельно они приняли решение задержаться на том или ином изображении.

Посвященному напарнику при этом тайком подавались команды, но результат вышел однозначный. Хотя любые перемещения и остановки курсора происходили по воле инсайдера, студенты сообщили, что во всех случаях решение принимали они сами. Увы, «слепцам» это только чудилось…

Вегнер также поставил серию опытов по «чтению» неосознанной моторики в тандеме. В этих экспериментах испытуемому внушали, что он одновременно с напарником слышит простые вопросы вроде: «Является ли город Вашингтон в округе Колумбия столицей Соединенных Штатов?» Студент держал пальцы на руке партнера и по его движению должен был распознать утвердительный либо отрицательный ответ, а лишь затем сам нажать клавишу «да» или «нет», верно или неверно.

На самом деле партнер, он же инсайдер, вовсе ничего не слышал, а стало быть, не мог и реагировать. Обманутые студенты дали 87 процентов правильных ответов, но лишь в 37 процентах случаев сочли, что сделали это, не дожидаясь решения напарника. Другими словами, ответ сплошь и рядом «выскакивал» автоматически, без осознанных усилий. Довольно было ожидать машинальных движений от партнера, чтобы предполагаемая свобода выбора самоустранилась.

Каков же итоговый вывод? Наша перцепция, воля и поступки обладают надежностью пластилина. Мы словно малые дети у игрового автомата: даже если монета в него не брошена и машинки на экране мчатся вхолостую, ребятишки хватаются за джойстик, елозят им туда-сюда и думают, будто рулят вовсю. Вегнер и Уитли напрямую связали этот род самообмана с азами иллюзионистского искусства. «Мнение, якобы наши действия диктуются сознательным выбором, — расхожее заблуждение, идущее от имитаторских опытов целеполагания; оно во многом подобно вере, что фокусник на самом деле вынимает кроликов из шляпы», — писали они в июльском номере журнала «Американский психолог» за 1999 год.

Очень похоже, что все постановщики шоу с привлечением гипноза, чтения мыслей или ловкости рук как раз и пользуются людской слабостью в понимании истинной природы выбора. Стоит лишь организовать все как следует, и можно внушать людям, будто причиной тех или иных событий послужили их поступки. Измените сценарий — и ротозеи будут думать, что ими управляет кто-то чужой. Или что они внимательно отследили каждую подробность происходящего. В целом мире эстрадные театры и цирки служат лабораториями по производству эмпирических доказательств внушаемости: под руководством фокусников тысячи людей возили чашки и блюдца по спиритическому столу или «говорящей доске», совершенно не осознавая, что делают это своею рукой. Людской дар стойко сопротивляться реальности лишний раз подтверждается фактом, что почти все время, пока ловкачи стригут купоны с этого трюка — уже полтора века, — наука имеет добротное, рациональное и не требующее потусторонних сил объяснение: идеомоторные акты. Эти слабо выраженные бессознательные движения возникают и усиливаются от напряженного ожидания. В 1852 году естествоиспытатель Уильям Бенджамин Карпентер впервые определил их как «хаотичные непроизвольные сокращения мышц под воздействием внушения». Часто идеомоторика завершается полноценным двигательным актом, причина которого остается непонятной для субъекта.

Философ и психолог Уильям Джеймс, брат известного писателя Генри Джеймса, принял у Карпентера эстафету и с нею проследовал дальше, ставя опыты специально для того, чтобы только показать, с какой легкостью человек обходит собственную волю. Результаты он свел воедино и обнародовал в 1890 году в книге «Принципы психологии», объявив, что «всякое умственное представление о движении в некоторой степени провоцирует то фактическое движение, которое подразумевалось». В отсутствие дальнейших препятствий это движение, по его словам, осуществляется в полной мере.

Уильям Джеймс впервые отметил, что далеко не всякая иллюзия сознательного контроля настолько оторвана от обыденной реальности, как вызов духов с помощью блюдца. Даже простейшая задача — встать утром с постели — в действительности представляет многослойную проблему. Джеймс считал, что в этом действии «отражается, как в капле воды, психология всех волевых актов». Пожалуй, лишь нетривиальному уму под силу разглядеть подобный смысл в утреннем вставании. Но Уильям Джеймс и был нестандартным мыслителем: стремясь причаститься мистического опыта, он принимал наркотики — амил-нитрат и мескалин — и утверждал, что сумел постичь философию Гегеля лишь благодаря веселящему газу. Как бы то ни было, его бытовое наблюдение оказалось весьма проницательным.

«Каждый знает, каково просыпаться морозным утром в нетопленой комнате, само нутро восстает против испытания… и как же действуем мы в подобных обстоятельствах? Позволю себе сослаться наличный опыт: чаще всего дело обходится без каких-либо борений и вообще без выраженного волевого акта. Просто оказывается вдруг, что „пора вставать“».

Перед нами совершенно очевидный, но почти никем не замечаемый пример бессознательного управления собственной деятельностью. У каждого имеется и противоположный опыт. Четверть восьмого утра; солнце взошло и ярко светит. Вы лежите под пуховым одеялом и слушаете радио, диктор рассказывает, что на дворе прекрасная погода и пробок у моста нет. Ни одной причины застревать в горизонтальном положении. Вы решаете встать, но не встаете. А спустя полминуты вдруг обнаруживается, словно по волшебству, что дело сделано. Вы стоите у окна, щурясь на свет, не в силах припомнить, в какой миг скомандовали себе подъем и была ли команда вообще. Рутинное действие выполнено без сознательного контроля.

 

Понятие свободной воли занимает центральное место в человеческом самосознании. Лишившись ее, люди превратятся в животных. В этом, надо думать, главная трагедия Алекса, героя-рассказчика из романа Энтони Бёрджесса «Заводной апельсин». Исправление преступника оказалось в итоге страшней всех садистских мерзостей, которые он совершал. Мозг Алекса перепрограммирован таким образом, чтобы впредь одна только мысль о насилии вызывала у него неукротимую рвоту с мучительной слабостью. Он больше не в состоянии терзать беззащитных, но потерял и возможность самому совершить выбор между добром и злом. Тюремный священник в романе не одобрял такой метод перевоспитания. «Человек без выбора перестает быть человеком, — рассуждает он. — Что же Господу угодно: благость из-под топора или выбор добра?»

Патрик Хаггард в совместной публикации с Сукхвиндером Сингхом Обхи в журнале «Американский ученый» («American Scientist») подошел к роковому вопросу на свой манер, по-научному сухо и рационально: опровержение свободы воли чревато «бурей в философии». Но и он сознает: эта буря — сущие пустяки по сравнению с грозящим шквалом в юриспруденции.

Техника сканирования мозга быстро усложняется и совершенствуется. Речь уже не о том, в какой области мозга обрабатывается визуальная информация, а о том, какая управляет моторикой. Теперь нейрофизиологи сосредоточились на локализации не органических, но ментальных явлений. Эмоции вины, стыда, сожаления, утраты, гнева — всё переводится в разряд исчислимых объектов. Логическим завершением процесса может стать полная редукция человеческой личности, во всем ее объеме и богатстве проявлений, до набора электронных сигналов в разных комбинациях. Если наука непреложно установит, что мозговые структуры некоторых людей «жестко замыкаются» на импульсивное поведение — а она уже близка к этой черте, — то как скоро, по-вашему, на ее авторитет начнут ссылаться защитники в судебных процессах? А там и сами ученые в роли привлеченных экспертов примутся свидетельствовать, что, мол, имярек не может отвечать за конструктивные особенности электронных схем в своем организме? С Хаггардом такого, разумеется, еще не случалось, но на мой вопрос он ответил, что не сумел бы предложить суду «ясного, точного и справедливого» решения. Да и никто, кажется, не желает пойти этою долиной, нащупывая дорогу впотьмах.

Уж во всяком случае, не Дэвид Ходжсон. Философ-правовед из Сиднея, утверждает, как и Либет, что свободная воля слишком важный компонент человеческого «я», чтобы позволять нашим ограниченным научным познаниям «отменить ее в одночасье декретным путем». Он не сомневается, что свободу выбора убедительно докажут будущие исследования — вопреки некоторым свидетельствам обратного, полученным на сегодняшний день. А для физика Генри Стаппа из Национальной лаборатории Лоуренс-Беркли опровержением экспериментальных данных Либета служит квантовая теория. Ведь согласно ей акт наблюдения изменяет свойства объекта; значит, результаты любого опыта, в котором объект наблюдает сам себя, заведомо недостоверны.

Однако среди ученых-естественников приверженцы подобных критических подходов, судя по всему, в меньшинстве. Они исходят из недопустимой с научной точки зрения предпосылки, что свободой воли люди обладают просто по умолчанию, а все экспериментальные доказательства обратного должны априори отвергаться. В то же время в противоположном лагере британский психолог Гай Клакстон заявляет: цепляться за свободу воли все равно что отрицать вращение Земли вокруг Солнца. Да, гелиоцентрическое мировоззрение совсем не греет душу, а, наоборот, подрывает веру людей в свою исключительную важность. К тому же на земной поверхности живется и без него ничуть не хуже, человечество так обходилось не одну тысячу лет. Старая система лишь в тех случаях становится помехой, когда надо совершить нечто важное и сложное — например, слетать в космос.

Точно так же и вера в свободный выбор, по мнению Клакстона, никому не вредит до тех пор, покуда человек не ставит перед собой какую-нибудь сверхзадачу — скажем, сознательно контролировать каждый свой шаг, что называется, «от и до». Исследования показали, что неврозами и психозами чаще других страдают люди, стремящиеся быть «хозяевами своей судьбы», полностью исключив из нее любые случайности. А откровенные признания в собственной беспомощности, как ни парадоксально, нередко бывают признаком душевного равновесия.

Похваляться, что, мол, все идет по плану, куда легче, чем добиться этого в реальности. Человеческая сущность неважно приспособлена к абсолютно рациональному бытию, и психологи, как говорилось, доказывали не раз, что наши понятия о «разумном» выборе — плод самообольщения. Так, Ричард Нисбетт и Тимоти Уилсон в одной из наиболее цитируемых статей по психологии показали, что мы не в состоянии даже объяснить, почему захотелось купить именно эту пару носков, а не ту. Уилсон, кроме того, находит решения, которые обдумываются дольше всего и даются тяжелей, приносящими в итоге наименьшее удовлетворение. Стало быть, и долгие муторные размышления на тему свободной воли с целью вынести «единственно правильный и обоснованный» вердикт, скорей всего, окажутся не лучшим выбором. Если вы, приблизившись к концу этой главы, не отвергли моих соображений, тогда согласитесь, верно, и с тем, что свалиться с барьера (пусть выстроенного в умах) хоть на ту, хоть на эту сторону одинаково неприятно и опасно. После всех благих намерений, с коих начался рассказ; после экспериментальных показов и доводов самый лучший выбор будет — ничего не решать бесповоротно. Свобода воли, по-видимому, единственная из научных аномалий, которую разумнее оставить в покое.

С любой практической точки зрения сохранение этой иллюзии имеет глубокий смысл. Пускай человеческое сознание, наше самоощущение и намерения суть всего лишь побочные продукты деятельности сложнейшей машины — тела, наделенного высокоразвитым мозгом. Но приспособления эти несомненно полезны, они позволяют нам в целом успешно ориентироваться в трудных обстоятельствах. К тому же параллельно сознанию развились институты общественных и культурных договоренностей, и все они зиждутся на «наивном» представлении, будто каждый разумный человек несет прямую ответственность за свое поведение. Так что пусть философы-этики и дальше ведут критический обстрел научных фактов, лишь бы не впадали в крайности. Все равно леденящее признание, что личность есть функция мозговых тканей, и отрицание нравственного выбора останутся неприемлемым решением для живущих в реальном мире. Слишком многое поставлено на эту карту и слишком опасны возможные последствия, чтобы рискнуть подрывом социальных норм ради триумфа научных истин. В данном случае «идеализм рационалистов» — путь в никуда; и это было бы еще полбеды. Но гораздо скорей разрушение правовых и культурных институтов с помощью научных открытий приведет туда, где мы ни за что не хотели бы очутиться. Вмешиваясь в область права, наука может подорвать устои человеческого социума. Кажется, точнее многих других подытожил ситуацию психолог из Гарварда Стивен Пинкер: «Свобода воли — фикция. Но она нужна реальному миру».

 

Иллюзия свободной воли наводит на мысль, что природа снабдила человеческий мозг приспособлением, которое определенно помогает, хоть довольно абсурдным способом, адаптироваться в сложной социальной и физической среде. Это не единственная уловка сознания, дарованная эволюцией. Есть еще одна аномалия нейрохимического свойства, ускользающая от понимания, и от нее-то как раз отмахнуться уже не получится: не единожды она разбиралась на винтики и ставилась к позорному столбу современной системой здравоохранения, уполномоченной решать, что в медицине важно, а что бесполезно. Речь идет о плацебо.