Приступая к написанию этой книги про бесконечно уважаемого и горячо любимого актера и моего однополчанина по пэвэошному строю, я же не полагался только на собственные воспоминания, а прочитал о нем, без преувеличения, горы разной и всяческой литературы. И чего только мне в той писанине не встречалось! Есть, например, длинное, нудное и запутанное «исследование» о том, что Никулин… еврей. Справедливости ради надо заметить, что сам «ученый-исследователь», вероятно, утомившись, в конце концов вынужденно признался: никак не получается из Никулина еврея. А есть и такое «воспоминание» бывшей цирковой актрисы Э. Рогальской: «Как-то ночью Юра позвонил мне и заплакал: «Энка, меня эти, домашние, отдубасили – бухая Танька с Максимом».

Ну ведь чушь собачья, бред дикий, несусветный давно выжившей из ума старухи! Однако нынче и не такое еще можно встретить, особенно на никому не подконтрольных интернетных просторах. Да бог с ними, с умалишенными. Тем более что 99 процентов написанного о великом клоуне носит все-таки положительный характер. Потому как его биография, жизнь подвижническая и творческая – кругом созидательны и восхищения достойны. При этом редко кто из пишущих о Никулине обходят стороной его участие в двух войнах – финской и Великой Отечественной. И все подчеркивают: Юрий Владимирович прошел их от звонка до звонка. Оно и понятно: подобных примеров в артистической среде действительно немного. А по правде говоря, Никулин один такой. Мало того, так он еще протянул лямку солдатской службы год и десять дней после Победы!

Никулин попал в третью очередь демобилизации, которая проводилась на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 20 марта 1946 года. Им предусматривалось уволить военнослужащих шести возрастов рядового и сержантского состава, родившихся в 1916–1921 годах. Таких набралось 1 382 052 человека. Конкретно Юрий Владимирович получил приказ об увольнении со службы 18 мая 1946 года. Взрослый человек, он понимал прекрасно, насколько непростая эта операция по демобилизации миллионов людей, и потому терпеливо ожидал своей очереди. Но насколько сильным и вожделенным было то ожидание, можно судить, например, по такому факту. Никулин часто любил повторять: «Самое любимое мое число в году отнюдь не 18 декабря – день моего рождения, а 18 мая – день моего дембеля».

В письмах домой Юрий часто писал, что должен уволиться весной 1946 года. Однако точной даты не называл, даже когда она ему стала известной. Полагал, что неожиданное его появление произведет больший эффект. Собственно, так оно и случилось. Через четверо суток пути в теплушке он вышел на столичную площадь у Рижского вокзала. Москва встретила солнечным днем. Он шагал по оживленным улицам со своим черным фанерным чемоданчиком, в котором лежали толстая потрепанная тетрадь с песнями, книги, записная книжка с анекдотами, письма от родных и любимой. На гимнастерке красовались медали: «За отвагу», «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», нашивки «За ранение» и «За контузию». Еще на вокзале подошел к телефону-автомату и, опустив дрожащей рукой монетку, услышав гудок, набрал домашний номер телефона, который помнил все эти годы: Е‐1-26-04.

– Слушаю, – раздался родной голос мамы.

– Мама, это я!

– Володя, это Юра! Володя, это… Юра, родненький, ты где?

Но отец уже отобрал трубку и заговорил с сыном, как будто тот и не покидал дома на семь лет:

– Жаль, что поезд поздно пришел, а ведь сегодня играют твои на «Динамо» со «Спартаком». Матч обещает быть очень интересным.

В отцовской интонации явно проскальзывало сожаление. Страстный болельщик, он, конечно же, собрался на матч и откровенно огорчался тем, что придется его пропустить. Сын, тоже неравнодушный к футболу, нашелся с решением проблемы:

– Папа, ты езжай на стадион и жди меня у Южной трибуны на контроле после первого тайма.

– Сынок, это замечательно! Ну, я помчался.

А у ворот дома его ждала мама. Семь лет не видев самого родного на свете человека, Юра заметил на осунувшемся ее лице следы тяжелой жизни. Волосы поседели, и лишь большие глаза светились большой радостью. Собака Малька узнала своего хозяина сразу и не скрывала щенячьего восторга. Вскоре появился школьный друг Шура Скалыга, тоже недавно вернувшийся из Венгрии. Выпили по рюмке, наскоро закусили и помчались на стадион «Динамо». Юра сгреб сутулого и худого отца в свои широкие объятья, а Скалыга радостно кричал:

– Глядите! Глядите, ребята! Они всю войну не виделись! Он вернулся! Это отец и сын!

Счастье встречи дополнилось радостью победы любимой команды – «Динамо» выиграло со счетом 5:0. Как впоследствии оказалось, это была самая крупная победа клуба за всю историю 206 матчей между популярными столичными клубами.

После матча отец достал коробку «Казбека». Вынул одну папиросу, на которой красовалась надпись: «9 мая 1945 года».

– Вот, сынок, я дал себе слово, что докурю ее, когда ты возвратишься домой.

За ужином сидели почти все соседи и по квартире, и по дому. Шестнадцатиметровую эту комнату родителям дали после письма батальонного комиссара 115-го полка майора Спиридонова, который лично ходатайствовал перед райисполкомом и райвоенкоматом о том, чтобы родителям отличного бойца старшего сержанта Никулина улучшили жилищные условия. В сравнении со старой девятиметровой комнатушкой эта казалась Юре огромной. Отец продемонстрировал трюк, выученный собакой Малькой.

– Граждане, воздушная тревога! Воздушная тревога! – произносил он монотонным голосом. Малька забиралась под подушку и замирала. При словах «Отбой воздушной тревоги!» собака выскакивала из-под подушки и начинала с радостным лаем носиться по комнате.

Далеко за полночь все наконец угомонились. Юра лежал в своей кровати. Теребил Мальку за ушками и думал о том, что вот животина помнит войну и воздушную тревогу. Люди тем более их никогда не забудут, не должны забыть. А ему предстоит привыкать теперь к мирной жизни.

Как-то захожу я в гримуборную Никулина и Шуйдина, которую они оба упорно именовали гардеробной, и застаю там Юрия Владимировича, одиноко слушающего на кассетнике песенку «Рулатэ» в исполнении Гелены Великановой. Заметив мое удивление, клоун сказал:

– Шлягер, конечно, так себе, но зато он – про войну, про любовь и… про меня.

– Положим, любовь там еще усмотреть с трудом, но можно, а все остальное – увольте.

И тогда Никулин рассказал: «Случайно встретив мою бывшую одноклассницу, мама дала ей номер моей полевой почты, и девочка мне написала коротенькое письмо. Что-то типа горжусь тобой, защитником. А я вот поступила в институт иностранных языков. Ну и еще что-то по мелочи сообщила. Но письмо то меня очень, как бы сказать, растревожило и взволновало. Перечитав его пару раз, я уже знал наизусть и откликнулся на него большущим посланием с поэтическими цитатами и все такое прочее. Письмо для солдата всегда больше, чем письмо. Я, помнится, обдумывал каждую фразу, изощрялся в остроумии, на полях сделал несколько рисунков из моей армейской жизни. Естественно, что, получив такое послание, удивленная одноклассница и ответила мне уже со многими подробностями. Так между нами завязалась переписка, длившаяся до последнего дня моей службы. В одном из писем она прислала мне свою фотографию, сделанную в ателье. И показалась мне сказочно красивой. Раньше в моем фанерном черном чемоданчике самое почетное место занимал снимок футбольной команды московского «Динамо». Дай бог памяти: вратарь Фокин; защитники Радикорский, Чернышев; полузащитники Лапшин, Палыска, Качалин, Елисеев, Блинков; нападающие Семичастный, Якушин капитан команды, Соловьев, Дементьев, Назаров, Бехтенев, Трофимов, Пономарев. Снимок любимой девушки, а с некоторых пор я ее и считал любимой, потеснил футболистов. Она вышла на крышке чемоданчика на первое место. Временами я писал бывшей однокласснице, поставив ее портрет перед коптилкой. Смотрел на него и писал о том, что скучаю без нее, что ее письма для меня всегда удивительная радость и слаще всякой халвы. За полгода до демобилизации дрожащей рукой вывел: «Целую крепко».

Старшина, увидев фотографию на крышке, поинтересовался:

– Твоя, что ли, невеста?

Я смущенно кивнул головой.

– Ничего, шустренькая, – заметил он и оказался прав.

На следующий день после приезда я позвонил своей любимой. Мы встретились у Елоховского собора.

– О Юрка, ты совсем стал взрослый, – сказала она, как мне показалось, с радостью. Мы долго гуляли. О чем говорили – не помню. Потом в ее парадном подъезде я неловко ее поцеловал. И получил нелестный отзыв насчет усов. Первый раз, на двадцать пятом году жизни, поцеловал девушку. Мы потом встречались ежедневно. Я познакомил ее с родителями. Она им понравилась. Догадливый дядя Ганя спросил:

– У тебя, как я вижу, все серьезно: жениться будешь?

Я ответил, что не прочь сделать предложение, но жить-то нам негде.

– А мы тебе вашу бывшую маленькую комнату оформим. На первые времена сгодится.

Я от радости расцеловал добряка дядю Ганю.

Вечером на той же лестничной клетке, где впервые поцеловал одноклассницу, сделал ей предложение. И сразу заметил на ее лице растерянность. Она засуетилась и сказала:

– Ты папе моему очень нравишься. Приходи завтра, я тебе все скажу.

На следующий день она, глядя в лестничные ступеньки, сообщила, что любит меня, только по-дружески. А через неделю выходит замуж. Он летчик, и они дружат еще с войны. Просто раньше не решалась сказать, жалея меня. Поцеловала меня в лоб и добавила:

– Но мы, надеюсь, останемся друзьями…

Потом мама с папой меня утешали, а дядя Ганя отрубил:

– Да плюнь ты на нее! Еще лучше встретишь. Сейчас, после войны, мужики, знаешь как нарасхват. И учти, в случае чего, комната у тебя есть.

Так что эта «Рулатэ» – точно про меня. Во-первых, песня финская, а у меня война была финская. Во-вторых, все долгие дни и ночи другой войны мне скрашивали ее письма. А в‐третьих, правильно в песенке поется: «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло».