Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Это было давно, но может случиться и сегодня, и завтра, – одним словом, когда придется.
Николай Вагнер
Многие люди, которых принято называть «успешными», не единожды бывали на разных тренингах – для блага компании и отчасти своего. То, что больше для своего, почему-то принято называть «тренингами личностного роста», – видимо, чтобы не путать с ростом карьерным, порой ведущим в противоположном направлении.
Но если посмотреть на туманное (в большинстве случаев) пятно «тренингов для себя» и всерьез задать вопрос об их общем названии, то ответа не последует. И даже если бы эта область была «картирована» лучше, то и в таком случае вся она под определение «тренинг личностного роста» попадать никак не могла. Как ни посмотри – не термин, а сплошное недоразумение, рудимент 60-х, притом 60-х западных – американских, если быть точнее. Групповой бум, «психотерапия слишком хороша, чтобы доставаться только больным», актуализация человеческого потенциала; неважно, откуда ты пришел, важно, куда ты движешься…
«Многие из нас испытывают замешательство, когда нас спрашивают, “куда девались” шестидесятые. Каждое поколение формирует свою групповую идентичность, а затем, годы спустя, удивляется: что же случилось с ценностями этой группы? И если бы нас спросили – тогда, в шестидесятые, – что станется с нашими юношескими фантазиями о том, как следует прожить жизнь… Если бы нас спросили, у кого они сохранятся… […] Место и среда, которые никогда не пришли бы мне в голову тогда – деловой мир Калифорнии, где я вижу явные признаки «шестидесятничества» в некоторых корпоративных культурах. Хороший поворот сюжета. От такого не отказался бы и Шекспир – в финале, чтобы мы не забывали как следует посмеяться над собой».
Говоря серьезно, объединять все тренинги, ориентированные на личные потребности участников, под этим «зонтиком» принципиально неверно: «личностный рост» – это все же термин, принадлежащий определенной школе, «подходу», и не единственно возможному. Когда лондонские группаналитики проводят свои сессии, на которые направляют сотрудников – здоровых и успешных, заметим, – сеть универмагов «Хэрродс», Ковент-Гарден (это театр такой) и пара крупных банков, всякому, кто осмелился бы назвать это «тренингом личностного роста», по ночам являлась бы грозная тень Зигмунда Фулкса (основателя группанализа) и грозила бы пальцем до тех пор, пока дурь из головы не выйдет. Кстати, при всей своей элитарности – или, возможно, благодаря ей – группаналитики активно исследуют исторические судьбы так называемых relational goods – товаров, основанных на отношениях, «отношенческих». Метод исследования, разумеется, группаналитический. В этой «карте» любой тренинг – в частности и тренинг личностного роста – может быть рассмотрен и как коллективная фантазия, и как выражение межгрупповых отношений, и как удовлетворяющий чью-то потребность.
Теории и модели групповой работы, предполагающей в качестве результата что-то личное, никак не вмещаются «под крышу» «тренингов личностного роста». Будем, однако, реалистами: не в наших силах отменить прижившийся, хотя и злокачественно неточный, термин – как пошло гулять, так и гуляет: можно лишь свою работу к данному жанру не относить. Что я и делаю.
Я точно знаю, что те люди, которым по каким-то своим причинам нужно – или нравится – работать с личным материалом, (а) лучше сделают это вне стен родной компании, не нарушая никаких границ; (б) сами найдут и выберут место, форму и специалиста. Народ все образованный, активный – разберутся. И, если нам суждено встретиться, это тоже не будет «тренинг личностного роста».
Возможно, это будет «Сундук с наследством (работа с семейной историей)» и он, конечно, не ориентирован на какой-то «спец-контингент». Но уж так вышло, что «их есть» – живут на свете такие профессионально и социально состоявшиеся люди, готовые на пару дней стать частными лицами и в этом качестве потратить драгоценное «личное время» на такое странное дело. Оно вроде бы и не модно, и не связано напрямую с эффективностью деятельности, и обращено скорее в прошлое, чем в будущее. Это ведь только обывателю кажется, что успешные люди каждые десять минут смотрят на часы и устремлены исключительно в светлые дали. По моим наблюдениям, им как раз бывает важно порой выйти из своего скоростного «социального лифта» и оглянуться на события такой давности, что поневоле услышишь не тиканье часов, а грохот канонады, паровозный гудок или скрип половиц покинутого дома. Что делать, семейная история «в этой стране» – как и в любой другой – вписана во всеобщую: «Времена не выбирают, в них живут и умирают…».
У любого тренинга есть «паспортные данные»: формат, состав и величина группы, программа. Формат открытого тренинга, на который люди приходят в свободное время, почти предопределен: выходные, 2 дня. Для работы с «семейным древом» это, конечно, очень мало, поскольку сама тема предполагает медленное, подробное, «эпическое» раскрытие. Мне как-то довелось общаться с ведущей таких тренингов, работающей для крупных европейских компаний (!). Формат ее работы для концерна «Вольво» – две пятидневки в мае и сентябре (летом участники выясняют фактические подробности, роются в церковных книгах и семейных архивах – это их домашнее задание).
Концепция, лежащая в основе такого рода практики, – поиск в семейной истории ресурса устойчивой и интегрированной идентичности: это, как считается, актуально для лиц с высокой «вертикальной мобильностью», зачастую утрачивающих другие источники поддержки. Понятно, что за самой возможностью такой работы стоит целая система социокультурных предпосылок, ставших само собой разумеющимися личными и коллективными убеждениями: это, возможно, и «работает» потому, что и «большая», и корпоративная культура осознают потребность в такой постановке вопроса.
Вернемся, однако, к реальности. А в реальности что имеем, то имеем: два дня и смешанная, а потому всегда непредсказуемая группа, обычно человек 10–12. Метод вырос из классической психодрамы. Я бы назвала его «нарративной психодрамой», поскольку текст – повествование, нарратив – здесь не менее важен, чем действие: встречи с давними предками или даже со всем родовым древом – это преимущественно диалоги. Иногда мы немного рисуем и пишем, поэтому в углу стоит флип-чарт; стульев нам бывает нужно раза в 4 больше, чем собралось людей, поскольку в психодраматическом разворачивании семейной истории место в пространстве соответствует времени (поколению): там – легендарный прадед, здесь – родители. Еще ближе к «отправной точке», с которой начинается история, место героя, он же рассказчик и автор.
Мне кажется важным, что наше помещение находится в старом районе и старом же доме и что это пространство отчетливо частное, не похожее ни на стандартный офис, ни на обычную учебную аудиторию. В этом пространстве легко уживаются складные стульчики из «Икеи», старинные кресла, латунные дверные ручки и еще некоторые странные предметы, которые то «работают» минимальным реквизитом, то остаются частью интерьера, то есть просто предметами. Разумеется, и они принадлежат разным местам и временам. Что касается программы, то ее нет и быть не может: люди приходят со своим и за своим, а за общей идеей «проработки» семейной истории могут стоять десятки разных задач. Более того, даже традиционный разговор о личных целях – кто с чем, кто зачем – и о правилах лучше заводить не сразу, а когда возникнет хоть какое-то общее поле со-переживания, со-действия.
Вот группа собралась, и начинается работа. Понятно, что для актуализации собственно группового потенциала должно быть сделано нечто, что позволит участникам установить минимальную общность, настроиться друг на друга, снять избыток неопределенности и принять внутреннее решение о цели и смысле своего пребывания здесь. Для короткой работы, в ходе которой члены группы просто не успеют съесть вместе пресловутый пуд соли, начало представляется крайне важным, в какой-то мере определяющим дальнейший ход событий.
В психодраме начало сессии, как известно, называется «разогревом» и призвано увеличить спонтанность участников, дать им возможность войти в контакт со своими чувствами, определить тему возможной работы. В двухдневной работе – традиционном формате тренинга – у разогрева есть еще несколько важных «посланий». Одно из них – принятие различий между участниками: бросающиеся в глаза знаки принадлежности к разным возрастным и социальным группам, кажущаяся чуждой манера говорить или необычный стиль в одежде могут быть восприняты как признаки не вполне безопасной среды и замедлить переход к серьезной работе: «Меня здесь не поймут».
Другое «послание» – создание субъективной «плотности» чувств и мыслей на единицу времени, формирование тем самым ощущения, что о важном можно говорить (работать) коротко. Третье – появление внимания и интереса друг к другу (вместо ожидания чего-то «этакого» от ведущего). Четвертое – опыт использования метафоры, иносказания: в коротких группах работа на символическом уровне составляет важный ресурс; язык этот универсален, но ему нужно дать «прорасти». Наконец, пятое: как известно, в психодраме может воплотиться любой предмет и явление, у этого метода не только все живые, но и всё живое. В разогреве могут обрести души и голоса предметы, заговорить фотографии и письма.
«Атомом» взаимодействия, хорошо выполняющим все эти задачи, мне представляется разговор в паре, «нос к носу», с ограниченным временем и сменой тем и партнеров. Это – неигровой, «непсиходраматический» разогрев, позволяющий максимально сократить дистанцию, – но не вынуждающий раскрываться слишком сильно. Как долго мы так говорим? Пока «нос к носу» не посидит примерно половина группы. По сколько? По две минуты: сначала один, потом другой, иногда еще полминуты на обмен чувствами, прообраз будущего шеринга, когда после личных работ группа будет делиться своими чувствами с экс-протагонистами. О чем? О разном. Например, я могу предложить последовательно несколько тем. Возможно, таких:
• Когда мы смотрим на старые фотографии в книгах, на выставках, в музеях, какие-то вдруг притягивают, «цепляют». Вспомните и опишите одну из таких фотографий, почему-то оказавшуюся для вас особой.
• Внимательно посмотрите на своего партнера и расскажите об историческом костюме, в котором вам легко себе представить этого человека.
• Расскажите о какой-нибудь вещи (не обязательно «реликвии»), которая живет в вашей семье больше одного поколения.
• Как вы себе представляете одно-два места, где жили или могли бы жить ваши предки? Что они видели перед глазами, по какой земле ходили?
Бывает так, бывает по-другому. Иногда хватает и разговора о старой вещи: видно, что уже «повеяло», можно просто попросить назвать эти предметы в кругу, – и первые темы будущих коротких виньеток уже вырисовываются. Пожалуй, в этом случае мы начнем с «Разговора со старой вещью». Это ничего, что у большинства из нас нет ни фамильных драгоценностей, ни почетного оружия прадеда-офицера. Заговорит швейная машинка «Зингер», спасшая семью от голода в эвакуации, заговорит новогодняя поздравительная открытка тридцать шестого года, отзовется вышитое украинское полотенце, сохраненное в казахстанской ссылке…
За два дня обычно удается сделать 10–12 работ различной длительности – от коротенькой «виньетки» до развернутого полотна, в котором часто не хватает вспомогательных лиц на все роли, и место каких-то персонажей семейной истории приходится обозначать пустыми стульями. Чем глубже мы уходим в материал, тем больше обнаруживаем персонажей, «узлов», общих тем. Поэтому (хотя и не только поэтому) задачи конкретной индивидуальной работы все время меняются: «С темой запрета на успех мне уже работать не нужно – я многое понял, когда работал Сергей, но я бы хотел…»
И последнее. Мне до сих пор не доводилось вести этот тренинг для однородных в каком бы то ни было отношении групп, и кажется, оно и к лучшему. Если думать о потребностях и интересах нашего «корпоративного человека», то к лучшему и для него тоже. Странное – возможно, от слова «странники» – временное соединение людей из разных миров дает явный эффект «объемности». Говоря академическим языком, за счет такого состава группы актуализируются дополнительные смысловые оси. Ведь и само исследование семейной истории часто заставляет увидеть важное в случайном, смутном и кажущимся сущим пустяком. «Узко тематическая» группа, интересующаяся, к примеру, родовым запретом на финансовый успех, и только этим, в результате оказалась бы лишена очень многого, имеющего прямое отношение к теме, но отсеченного вот этим самым заведомым знанием и общностью «картинки». Впрочем, если когда-нибудь доведется делать такую работу в суженном (возможно, корпоративном, чем черт не шутит!) контексте, я буду и там надеяться на то, что первая же сессия все изменит.
Большинство социально успешных людей, которые работают в компаниях или владеют собственным делом, по определению делают это в первом поколении. Нет у нас «потомственных предпринимателей». Они реализовали для себя возможности новейших времен и стали чем-то, что, как правило, в семье не водилось. В динамичной и достаточно непростой повседневной жизни места и времени для специальных размышлений о том, как родовой сценарий влияет на реальную жизнь, нет. Эти размышления начинают посещать наших героев, как правило, в трудные или проблемные моменты их жизни и карьеры. Бывает, впрочем, и другое: с карьерой все прекрасно, а в отношениях с окружающим миром что-то разлаживается. А окружающий мир – это не только круг друзей и собственной семьи, это еще и поколение родителей. До какой степени бывают важны отношения с этими людьми, которые уже давно не могут ни запретить, ни посоветовать, с первого взгляда не всегда очевидно. Как пишет Анн Анселин Шутценбергер:
«…И социальное, и интеллектуальное продвижение (младшего поколения. – Прим. авт.) чревато риском создать бессознательную дистанцию или разрыв между ними и их семьей. У них не будет больше одинаковых привычек, вкусов, одинаковых манер поведения за столом, одного вкуса в выборе мебели, одежды, одинаковых книг (или вообще будет отсутствовать привычка читать книги), норм, одних потребностей и желаний, одних и тех же видов досуга… […] Верность предкам, ставшая бессознательной или невидимой (невидимая лояльность) правит нами. Важно сделать ее видимой, осознать, понять то, что нас заставляет, что нами руководит, и в случае необходимости поместить эту лояльность в новые рамки, чтобы обрести свободу жить своей жизнью. Родители съели зеленый виноград, а у детей появилась оскомина на зубах – так написано в Библии».
Все это, впрочем, только присказка. А вот и сама «сказка».
Наверное, в «парадной версии» любой семейной хроники было бы записано золотыми буквами, что «такой дочерью, как Светлана, можно только гордиться». Успешная, сочетающая все мыслимые признаки процветания: счастливый брак, растущий бизнес, MBA, внешность, джип, породистая собака, безупречные манеры. Плюс еще одно важное обстоятельство – перед нами «хорошая дочь». Жилищные, медицинские и прочие практические проблемы немолодых родителей решаются ею разумно, но с размахом. Все это принимается как должное, более того – с обидной для дочери смесью вынужденной благодарности и едва прикрытого осуждения. Как если бы Светлана была виновата в том, что располагает деньгами и возможностями, как если бы она была должна постоянно искупать какую-то вину – «не дар, а штраф за успех». Испытываемая ею смесь долга, раздражения, недоумения и острой обиды отравляют не только отношения с родителями, но и до какой-то степени сам успех.
Вот обычный визит к родителям и обычные разговоры «между делом»:
– Ну и как наши капиталистические успехи? Видел сегодня одного такого, на «Мерседесе», что ему, что здесь дети играют, люди ходят. Нет, ему проехать надо, прет, никого не пропуская. Хозяин, видите ли!
Разумеется, Светлана говорит за своего отца сама, только после обмена ролями можно будет услышать эти «слова родительской поддержки» со стороны, как в жизни. Итак, обмен ролями. Слушаем папу.
Ведущая: Как Вы себя чувствуете?
Светлана: Немедленное желание объяснить, что я не давлю старушек. И злость. На себя, на родителей. Мама так не язвит, но это еще хуже – с ней быстро не поссоришься.
Как и многие другие люди, живущие с ощущением глухого родительского неодобрения, Светлана сама удивлена, до какой степени оно ей не безразлично, как ее задевают рассуждения, что «честные люди на таких машинах не ездят», и тому подобное. Понятно, что работа происходит не с родителями, а с их внутренними репрезентациями «в голове» самой Светланы; и нам приходится через несколько ходов этой работы, которые я здесь опущу, рассмотреть отношение родителей к успеху и собственному месту в жизни. В какой-то момент оказывается, что лучше всего о надеждах, иллюзиях, страхах этого поколения скажут не отдельные люди, а два символических персонажа – годы их рождения – 1928-й и 1932-й. Вот какие «феи» стояли у начала жизни мамы и папы, вот какие обещания и предсказания сопровождали ее. И основной темой родительских рассуждений становится не дочь, а переживания конца эпохи, столько обещавшей, заставившей так дорого заплатить.
Папа: Я 50 лет верил, что живу правильно, у меня получалось. А потом перестало получаться – не потому, что я сделал ошибку. Выходит, я 50 лет понимал не то. Как такое принять? А тебе, дуре, я же что сказать хочу – одно сказать хочу: ты будь поосторожнее. Очень уж вы доверчивые. Ты что думаешь, у тебя все сейчас хорошо и так и должно быть всегда? Я тоже так думал. Этот, твой, на «Мерседесе», он, может, и не гад, но дурак, ей-богу.
Поддержка «родительских фигур» действительно важна для внутреннего разрешения на успех без разъедающих чувств «ненормальности» успеха вообще. У Мамы и Папы мы это разрешение не получим: они действительно не могут гордиться своей дочерью и радоваться за нее – возможно, просто потому, что радоваться не умеют, а гордиться научены лишь тем, чего уже и нет на свете. Поколение дедушек и бабушек изломано в этой истории еще больше, они настолько заняты выживанием – какие там благословения, какая поддержка! Скажи еще спасибо, что живой! А вот прадеды с обеих сторон – те иные, те успели развернуться и могли бы многого достичь: у одного – свечной заводик в Твери, у другого – торговля зерном на Волге. Они много трудились и собирались жить «долго и счастливо». Оба действительно прожили долго; исторические обстоятельства лишили их перспектив и имущества, но не устойчивой картины мира. Когда не стало «дела», оба были людьми зрелых лет.
В этой истории нам как раз и нужны голоса тех, кто отродясь понимает успех как нормальное, хотя и не простое состояние. Как это обычно и бывает, оказалось, что Светлана не только знает о них больше, чем виделось поначалу, но и поразительно легко и с удовольствием меняется ролями, «влезает в шкуру» своих далеких близких. С прадедом Иваном Мефодиевичем состоялся у нас интереснейший разговор по поводу нынешней ситуации и отношения Светланы к родительскому неодобрению.
Прадед: А ты зачем им рассказываешь то, что они понять не могут? Ждешь, что похвалят? Не жди. Вот я тебя могу похвалить. В конторе насидишься – счета проверяешь, за всем догляд нужен, все проверь… Я-то знаю, почем она, торговая копеечка. А матушка твоя с батюшкой, они тебе только родители. Смотри, чтоб здоровы были да устроены, а оглядываться на них много – не след. Папаша в мою контору и пути-то не знал. И зачем оно ему было?
Конечно, стали вырисовываться колоритные подробности уклада и деловой жизни: и незаменимый управляющий, и уважительное отношение горожан, и привычки, и быт. Общение с успешными предками казалось настолько легче и естественнее, чем вечный «надрыв в избе на свежем воздухе» с родителями, что заканчивать его не хотелось. Однако у нас была цель: в первоначальной формулировке она звучала как «избавиться от постоянного ощущения вины за свой успех и обиды на родителей». По ходу работы оказалось необходимым получить позитивную оценку от каких-либо «отцовских» фигур в роду.
Известно, что слово и оценка старшего зачастую не отменяют, но «перекрывают» сообщения его детей и внуков: патриархальный менталитет тому причиной или что другое, но это работает. В нашей истории веское купеческое слово, да еще от двух почтенных прадедов, оказалось тем самым сообщением, освобождающим от излишней эмоциональной зависимости, которое поставило родительские фигуры на место. Более того, вспомнилось и такое, что грузом обиды на родителей, казалось, вовсе стерто из памяти: например, как еще не старый и еще успешный Папа гордился – на свой лад, ворчливо, но гордился школьными успехами умной дочки. Было и это. Может, и обида такая острая из-за того, что сами же вроде бы учили: стремись, работай, побеждай! А когда все это пришло, дочь оказалась символом нарушенной семейной лояльности, из «этих». И только благодаря «вмешательству» прадедов Светлана смогла почувствовать себя законной наследницей, преемницей «по торговой части»: не во внешнем мире, а в собственной внутренней «карте» изменилось ощущение связи с семьей, пресловутой «скрытой лояльности» по отношению к роду.
Обычно интерес к фамильным корням и истории возникает ближе к так называемой середине жизни – середина ли она на самом деле, не так уж важно. Более ранний возраст решает свои задачи: отделиться, состояться, представлять из себя что-то, с чем будет считаться окружающий мир. В какой степени на все это влияют ролевые модели рода, до поры до времени не кажется важным – а возможно, задумываться об этом просто еще не время.
В нашей историко-культурной ситуации ролевые модели родителей еще и несколько дискредитированы, ослаблены: «молодым волкам» не пришлось ждать, пока «Акела промахнется». Борьба за место в жизни складывается скорее по правилам подростковой шайки, а не семейной саги. «Брат» опаснее и важнее «Отца», хотя бы и крестного. И вот оказывается, что победы на этой «поляне» недостаточно. С наступлением зрелости, как ни странно, становится все более актуальной фигура старшего мужчины, чей путь может вызывать уважение.
XXI век между тем объявлен ЮНЕСКО веком пожилых, превращаться в которых наши молодые и успешные герои не хотят отчаянно, хотя все равно придется. Как, впрочем, и пережить несколько кризисов развития – не только компаний, но и собственного. Необходимость подумать «о вечном» часто бывает связана с кризисом того или иного рода, когда реальные успехи вдруг начинают терять смысл и возникает сильная потребность в переосмыслении прошлого опыта. Это тяжелая работа, которую одному делать страшно, обратиться же к людям из ближнего окружения порой невозможно: кто-то не поймет и не поддержит, как отец Светланы, а у других и того нет.
Кирилл как раз из тех «молодых да ранних», в истории жизни и успеха которых явственно прослеживается своего рода пустота на месте пресловутой «фигуры отца». «У меня было три начальника – учиться у них было практически нечему. Работа учит, дело. Я быстро их перерос, как только ушел и стал сам себе начальником».
Нашему герою слегка за тридцать. В его устах «перерос» звучит забавно, поскольку он действительно очень высок. Яркая внешность и своеобразная пластика наводят на мысль о кавказских корнях. И в самом деле, он родился и до двенадцати лет рос в Баку, но кроме внешности и отчества мало что унаследовал по отцовской линии: родители со скандалом развелись, когда ему было пять лет, с отцом не встречался чуть ли не до двадцати.
Вся «классика» становления характера мальчика из неполной семьи: трудное преодоление зависимости от мамы, идеализация далекого и почти чужого отца, сменяющееся едким разочарованием, и тому подобное. Это все «прогорело» в ранней молодости, а теперь речь идет совсем о другом. Полтора года назад Кирилл развелся с женой и, несмотря на успехи в бизнесе (производство красителей), стал чувствовать потребность в опоре, в чем-то «серьезном, прочном, постоянном». Мысль о том, что эту опору можно найти в «галерее предков», – его собственная.
Кирилл: Хочу пообщаться с прадедом по материнской линии. Достойный был мужик. Крещеный кабардинец, дворянин, офицер. Хотел его фотографию принести, но как-то засомневался. Я могу поработать первым?
Ведущая: Давайте спросим у группы.
Группа конечно же не возражала: она всегда «чует» готовность и «горячие» темы. А дефицит достойных отцовских фигур – это, увы, значимая тема многих и многих. Она стала такой не вчера. Слишком много отцов сгинуло в войнах и за колючей проволокой. Слишком огромна была тень других «Отцов».
«За спиною отглаженного капитана висел протрет Козлобородого – Феликса Эдмундовича Дзержинского – такого же размера, как портрет Вождя. Глядя на него, я вспомнил, как еще малолеткой в войну, будучи воспитанником детприемника НКВД города Омска, ночью под Новый год, втайне от всех, в зале, где стояла елка и висел портрет родоначальника ЧК, обратился к нему по-польски (а я тогда еще говорил по-польски) с просьбой вернуть мне мою матку Броню и моего старшего брата Феликса – тезку его, по-домашнему – Фелю, за что поклялся Маткой Боской исправиться и стать показательным воспитанником. Но он не откликнулся».
Родной отец мальчика расстрелян «за кибернетику», матка Броня «отзвонила чирик» по 58-й статье «за шпионство», а мальчик, доставленный в Питер из очередной колонии, как только выпустили мать, все равно думает так:
«По окончании оформиловки векселей, выходя из штабной дежурки, я посмотрел на портреты вождей и подумал, что Железный Феликс все-таки вернул мне мою матку, а Фелю не спас. Феля умер от воспаления легких зимой 42-го года в сумасшедшем доме города Куйбышева».
Судьбы памятников и портретов – интересная тема, имеющая прямое отношение к темам иерархии и порядка, власти и влияния, правил и границ. Когда так называемые – или уже даже не называемые – «Отцы» с легкостью меняют правила, при этом вчерашних как будто и не было вовсе, «детям» остается либо искать какие-то другие системы правил по чужим культурам (субкультурам), либо становиться «отцами самим себе». А ролевые модели все едино – с изъяном. Такие вот у нас «порядки любви».
В свое время в одной технократичной и весьма думающей компании мне заказали тренинг для топ-менеджеров под ими же сформулированным названием «По-писаному или по понятиям». То, что в корпоративной культуре существуют формализованные и неформализованные процессы, понятно и так. Но язык! Про «писаное» фольклор сообщает много чего: главная идея – «на сарае много чего написано, а внутри одни дрова». Про «понятия» особенно распространяться не будем, скажу одно: никакого отношения к теневому сектору экономики та организация не имела (насколько это вообще возможно в современной России). Но зато имела отчетливую клановую идентичность, основанную на общности образования и юности, проведенной в «почтовых ящиках» разной степени секретности: «В каком-то смысле мы – семья, только слово уж больно скомпрометированное».
Вернемся к Кириллу: он хоть и стал «сам себе начальником», однако обращается именно к той мужской фигуре в семейном предании, которая для него воплощает несколько важных мужских тем. Прадед, как мы увидим, безусловно, «человек с правилами»; он доволен семейной жизнью, уважаем мужским окружением. Кроме того, он еще и «лицо кавказской национальности», как, увы, принято нынче говорить. И мы вновь отправляемся в такое условное символическое пространство, где можно почувствовать и понять что-то важное для Кирилла. В этой встрече обстоятельства жизни прадеда лишь упоминались – мы не строили «декораций», не материализовали «фон» – прежде всего потому, что это была первая работа дня и важно было не делать ее громоздкой. Фон, однако, всегда важен, и в этой истории он таков.
1890-е годы, гарнизон на Кавказе. Небольшой город, офицерская среда, любимое развлечение – псовая охота. Полон дом охотничьих собак. Прабабушка, из дворян казачьих кровей, довольно властная, «хоть и русская», была очень вспыльчива.
Кирилл спрашивает у прадеда о его браке, об отношениях с супругой. (Обмен ролями). Кирилл в роли прадеда отвечает:
– Что тебе сказать, ее и побаиваешься, над ней и посмеиваешься, а все равно – любимая жена. Нрав у моей Натальи Михайловны крутой: задержусь с охоты на сутки-двое – в горы ведь. На обратном пути Наташе подарочек – отрез шелковый или еще что. А она в сердцах этот отрез так могла швырнуть, что он в воздухе весь раскрутится, прежде чем в угол отлетит. Ну а как же ей не сердиться? Она ведь пошла на все неудобства гарнизонной жизни и как хорошая жена товарищей моих привечала, собак терпела и кормила, детей наших воспитывала и никогда ни на что не пожаловалась. И я знал, что она прекрасно понимает, насколько охота лучше бездарного сидения в клубе или, прости господи, офицерского пьянства. Она бушует, а я ее рассмешу; вот и вся семейная сцена.
Замечу, что обмен ролями, старая и всем известная техника, – инструмент мощный и, на мой взгляд, по сей день до конца не понятый. Физическая, телесная идентификация с другим человеческим существом делает возможными поразительные догадки, воскрешает давно казавшиеся утраченными воспоминания и многое еще. Вспомогательное лицо, выбранное Кириллом в помощники (то есть на роль Прадеда), – важнейший участник процесса: одинаково значимо то, что переживается в роли предка, и то, как сообщение предка слышится и понимается со своего места, из собственной роли. Когда Кирилл в роли Прадеда, он весь – сдержанность и спокойное достоинство, меняется даже осанка. Когда Кирилл слушает, что говорит Прадед, на его лице отражается множество неозвученных чувств и мыслей. Обе части процесса одинаково важны. Что же касается содержания этого разговора… Кирилл спрашивал о многом. Например, о том, как служилось. Случались ли конфликты, связанные с происхождением деда.
«Прадед»: В любом полку найдется парочка идиотов, и не без подлеца. Разговоров о «диких кавказцах» я не позволял с юности, и тебе, друг мой, скажу: можно по-христиански простить дурака, но намеренного оскорбления сносить не следует. Отношения у нас в полку были товарищеские, а держались они все же на офицерской чести. Все мы были люди с правилами, но иные спивались или как-то еще… выбывали. На то, чтобы правильно поставить себя, могут уйти годы: я знаю, что со временем стал любим и товарищами, и солдатами, но положил на это не мало трудов. Ты, мой друг, тоже сумел себя поставить, за это хвалю. Что же до трудов… не в меру бываешь усерден. Наши труды – не ваши, однако замечу тебе, что рьяный служака не всем хорош. Иной на учениях солдатиков замучает, сам охрипнет и полагает, что отличился. Ты, друг мой, мало бережешь своих людей и себя. Разве видел ты что-нибудь кроме своей работы за последние годы? У нас, в захолустье, бывали и музыкальные вечера, и балы, и семейные праздники, и охота; дамы наши собирались вместе рукодельничать. Ты – столичный житель, а есть ли у тебя для души что-нибудь такое, что скрашивало бы твои труды?
Кирилл: У меня собака есть.
«Прадед»: Собака – это хорошо, однако недостаточно, друг мой. Долг и удовольствие у порядочного человека уравновешены. Молодость, знаешь ли, быстротечна. Дай тебе бог до зрелых лет так радоваться жизни, как это умел я!
Ведущая: Хотите ли Вы сказать своему правнуку еще что-то, что сейчас ему важно услышать именно от Вас?
«Прадед»: Тебе довелось жить в занятные времена. Отрадно видеть, что наша порода не сгинула и процветает. Береги себя, терпение и постепенность горячему нраву не помеха, а поддержка. Обижаться – удел малолетних. Ты встретишь все испытания, какие Бог пошлет, так, как это принято у нас в роду.
По старому психодраматическому канону после «действия» всегда бывает шеринг – возможность поделиться с главным действующим лицом чувствами, возникшими по ходу работы. Первым говорит вспомогательное лицо – так называемый шеринг из роли. Это и понятно, поскольку чувства и мысли, «подсказанные» ролью, и те, что больше связаны с личным опытом исполнителя, должны быть разделены. В работе Кирилла в роли Прадеда была молодая женщина, чему группа сначала удивилась. (Уж не знаю, что бы сказал по этому поводу ортодоксальный психоаналитик…) Но вот что сказала Вера:
– В роли твоего прадеда я чувствовала очень крепкие связи со всем, что было в моей жизни: полк, семья, дружеская компания, да хоть те же собаки – это все надежное, годами выстроенное. От этого было как-то серьезно и спокойно, разные части жизни совмещались. Мне было ясно, кто я в этом мире. От себя скажу, уже не из роли, что это поразительное ощущение, почти незнакомое мне по жизни. Мне самой было важно это испытать, так что спасибо за роль.
Что такое кризис профессиональной, семейной, социальной, этнической и любой другой идентичности, нынче знает всякий, даже тот, кто и слов таких сразу не выговорит. Люди с высокой «вертикальной мобильностью» сталкиваются с разными аспектами кризиса идентичности чаще, а времени на его разрешение им, как правило, не бывает отпущено совсем. Поиск адекватной идентичности и сообщества, к которому стоит принадлежать, – это, конечно, проблема, не имеющая простого разрешения. Однако в существующих непростых обстоятельствах история собственной семьи важна и оказывает на них серьезное влияние; решения практической жизни тем разумней, чем больше это влияние учитывается. Кто-то приходит к интеграции своего «наследства» и реальных обстоятельств жизни интуитивно, кто-то не приходит вообще, а мои герои с этим работают.
В сентябре 1998 года рабочие телефоны вели себя престранно: то глухо молчали, то разражались серией звонков от неожиданных в этой ситуации заказчиков. Поскольку жизнь не только «всюду», но и «всегда», среди заказов на тренинги и индивидуальные консультации причудливо переплелись «Увольнения», «Командообразование» и – в концентрации выше обычной – запросы «насчет смысла жизни», как своей, так и сотрудников. После одного такого звонка пришел на консультацию кряжистый господин под сорок. Захотелось ему обсудить, как он выразился, «с понимающим, непредвзятым человеком» некоторые возникшие у него странные и не характерные для него ранее желания и намерения. Не то чтобы он беспокоился о своем здравом рассудке – просто рассудок, все такой же здравый, стал ему подсказывать действия, каких прежде они с рассудком не совершали.
Так, например, возникло и показалось нормальным и разумным желание собрать всю родню или хотя бы со всеми связаться: «Представляете, вчера сижу и своей рукой пишу дядьям, которых не видел кого пять, кого семь лет. А бабке двоюродной звонил – она подслеповата, не читает. Когда такое делается, вместе надо держаться».
Кроме того, удивило моего клиента вдруг проявившаяся склонность своими руками наводить порядок: сходил на кладбище и прибрал могилы деда с бабкой, разобрал рабочий стол в конторе, дома вообще вовлек семейство в большую уборку – «чтоб чисто и красиво». И это при том, что тонуть никак не собирался, так что морское поверье про чистые тельняшки было отметено. Другое мы с ним вспомнили: «Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте – пусть воет вьюга, – ждите, пока к вам придут».
Этого, к счастью, с тем клиентом не случилось ни тогда, ни потом: жив, здоров и процветает. Что может случиться с российским предпринимателем, будь он хоть трижды олигарх, известно всем: иначе не родился бы жанр «экономического детектива» и даже «экономического триллера».
…За дело или нет и по какой статье, мы на тренинге не обсуждали, группа даже и не знала, что один из участников – назовем его Владимир – «имел этот опыт» два года. Договоренность о конфиденциальности конечно же никого не обязывает делиться ни такими, ни какими-либо еще подробностями своей биографии. Работаем «по запросу», а запрос Владимира звучал так:
– Я просто хочу ощутить реальность своих предков, своей семьи. Она разбросана, многих уже нет, иногда очень трудно почувствовать, что ты действительно принадлежишь к роду. Для меня род – это прежде всего дед. Поговорить бы, повидаться.
Жанр, в котором мы работали, – это еще одна короткая встреча со значимым человеком; порой это бывает какой-нибудь легендарный прародитель, порой – кто-то довольно близкий и лично знакомый. Общей здесь всегда остается атмосфера недоговоренности, как бывает между близкими, – не все нужно описывать и рассказывать, но можно сказать и услышать нечто действительно важное. Спрашиваю Владимира о возможном результате его работы: продлится ли она 10 минут или полчаса, нам нужно договориться о «совместных намерениях»:
Владимир: Я хочу повидаться с дедом, почувствовать этого человека. Мне важно, что он был неисправимый оптимист. Мой результат – зацепить это ощущение у себя. И я бы хотел работать один, без помощников.
Ведущая: Где бы Вы хотели встретиться с дедом?
Владимир: Я навещу его в Ялте, где он работает и живет. Лето 36-го. Его посадят через полтора года. Выпустят в войну. Он – уникальный специалист, железнодорожный инженер; вспомнят и вытащат – понадобился.
Итак, Ялта. Дом с садом, воскресенье. Владимир неторопливо устраивает место встречи: садовая скамейка под черешней, летний полдень. На «скамейке» оказывается одна-единственная деталь реквизита, как нельзя кстати оказавшаяся под рукой: белый полотняный картуз, каких давно уж не носят. Входя в роль деда, тоже Владимира и ровесника, Владимир долго держит картуз в руках.
Ведущая: О чем задумались, Владимир Михайлович?
«Владимир Михайлович»: А приятно, черт возьми, сменить форменную фуражку на что-нибудь эдакое, неслужебное.
Ведущая: С Вами хотел повидаться Ваш внук. Что бы Вы хотели ему сказать о своей жизни?
«Владимир Михайлович»: Вольдемар, жизнь прекрасна, и я чувствую, что мне недолго осталось радоваться всему этому: морю, хорошему отдыху после серьезной работы, уютному дому. Но сегодня такой день, что так и хочется болтать лирические глупости и радоваться любой чепухе. Что-то ты бледноват и мрачен, внук. (Обмен ролями.)
Владимир: Дед, все сложно, надо начинать сначала, а я пока не знаю как. (Обмен ролями.)
«Владимир Михайлович»: Начинать сначала? Начинать сначала легче, когда знаешь, что хорошо все-таки бывает. Ты думаешь, нам было проще? Признаться, никакого совета дать я тебе не могу. Ты просто посиди здесь со мной и послушай, как тихо. Я до смерти буду помнить такие вот случайные моменты счастья, и ты запомни. (Обмен ролями.)
Долго и расслабленно сидит в молчании, Владимир-младший рассеянно поигрывает полотняным картузом Владимира-старшего и, наконец, нарушает молчание:
Владимир: Дед, мне пора. Спасибо. (Обмен ролями.)
«Владимир Михайлович»: Иди. Да, вот еще что: мы с тобой сейчас практически ровесники – мне только что исполнилось 42, тебе стукнет в августе. Хороший возраст, Вольдемар, – уже с понятием, но еще не поздно начинать сначала. Это, впрочем, никогда не поздно. Вот теперь иди. (Обмен ролями.)
Владимир: Пойду. Хорошо здесь у тебя. (Обмен ролями.)
«Владимир Михайлович»: И у тебя будет хорошо. Вперед, Вольдемар! А то мы с тобой как чеховские герои, все с паузами да подтекстами. А я, между нами говоря, Чехова-то и не люблю (подмигивает), даром, что тоже ялтинский. Эта вся чахоточная меланхолия – не мое. Да и не твое тоже. Неба в алмазах мы не увидим, да и на кой оно ляд, когда на земле столько хорошего! (Жестом прощается, как бы отпуская внука.) (Обмен ролями.)
Владимир: Спасибо, дед. Я все понял. И тебя тоже с днем рождения. Пойду я, а? (Медленно, оглядываясь, Владимир выходит из «сада». На том месте, где он становился своим дедом, остается лежать белый картуз.)
Хотя Дед и признается в нелюбви к Чехову, этот разговор в саду и впрямь не лишен подтекстов. Главный из них, буквально растворенный во всей атмосфере беседы, – способность и желание смаковать каждый глоток воздуха, каждый миг нормальной жизни, которая сама по себе (в контексте будущего – деда и недавнего прошлого – внука) – уже счастье. История Владимира Михайловича – это история «с хорошим концом»: он прожил долгую жизнь, не потерял семью и, возможно, в преклонные лета, будучи уважаемым специалистом на пенсии, в жаркие московские дни вновь носил белый полотняный картуз. Понятно, что «жизнь и судьба» этого человека – важный ресурс для медленно приходящего в себя Владимира-внука. На следующий день он делал большую работу, основной смысл которой состоял в том, чтобы в нашем условном игровом пространстве повидаться со всей своей родней: череповецкой теткой Любой, ярославским дядей Мишей – со всеми.
– Не знаю, когда выберу время действительно до них доехать, дел очень много. Но почувствовать хочу сейчас.
Мы заканчивали эту вторую работу «семейной фотографией», на которой в центре спокойно и расслабленно сидел наш герой, а на чьи колени он опирался, чьи руки лежали у него на плечах, – не так уж и важно: он был «со своими» и «свой».
Ведущая: Как Вы себя чувствуете, Владимир?
Владимир: Офигенно!
Конечно, офигенно: по лицу было видно, что чувства героя никак не описывались с помощью конструкций типа «это было интересное переживание». С другой стороны, это явно не было «круто», как не было и «конструктивно» или «о’кей». Вспомним, как еще в первый день Владимир говорил о том, что «иногда очень трудно почувствовать, что ты действительно принадлежишь к роду». Такие формулировки на этом тренинге приходится слышать нередко, но именно для Владимира тема изоляции – особая, и слово это он бы услышал иначе, совсем не как психологический термин. Стало быть, и воссоединение с миром обычных отношений должно было быть простым и насыщенным.
В каком-то смысле первая работа Владимира – это все-таки свидание у порога тюрьмы, «я к матушке родной заеду ненадолго, а сроку мне отпущено три дня». Вторая – это уже возвращение; наша группа в известном смысле выполнила функцию «переходного объекта». Ее промежуточное, переходное значение можно проследить во многих важных деталях, связанных с работами Владимира. Как уже говорилось, факты его недавней биографии не обсуждались. Но разогретая группа – инструмент высокочувствительный: в шеринге по второй работе сами собой зазвучали воспоминания об утраченных, оказавшихся «в изгнании и рассеянии» членах других семей, о возвращенных и невозвращенных и, разумеется, об историях умолчаний. Как если бы работа Владимира выпускала на свободу десятки воспоминаний, которые в отечественном контексте настолько обычны, что как будто и не заслуживают отдельного внимания. (Ошибочность этого допущения иллюстрируют следующий пример и история Анастасии.)
Анн Анселин Шутценбергер пишет о многочисленных проблемах и симптомах «потомков тех, кто пережил драмы, катастрофы и бесчисленные ужасы войны. Эти симптомы часто прослеживаются в дни поминовения и/или годовщины, если реальные факты замалчивались, не оглашались или скрывались. Сюда относятся тайны, а также несказанное или исторически известное, но не проговариваемое в семье: воспоминания о войне, лагерях, бомбардировках, стихийных бедствиях». По сообщениям европейских педиатров, в дни празднования 50-летия освобождения концлагерей и высадки союзников (июль 1944-го) участились случаи жалоб родителей на беспокойный сон и ночные кошмары у маленьких детей. Российским снам о том, как «уводили тебя на рассвете», еще долго не суждено упокоиться: слишком велики время и место, в пределах которых происходила эта часть семейных историй.
Группа «входит в резонанс» с каждым следующим героем, притом как бы на разных частотах: участники испытывают различные чувства и вспоминают непохожие семейные сюжеты, и все они связаны и с только что завершенной работой, и с личным (семейным, родовым) прошлым говорящего. Общие точки не всегда очевидны, но они есть. История о том, как ребенок не узнает вернувшегося из заключения отца, почти легендарна («Не ждали»); и, даже если в реальности никакого воссоединения быть не может, в символическом пространстве оно всегда важно и, более того, никогда не бывает запоздалым. Именно поэтому с родовой историей особенно хорошо работается в группе. Другие ее участники – не просто аудитория и даже не просто помощники в разыгрывании сюжетов, ситуаций, отношений. Они еще и носители того же языка и межпоколенной памяти, им ли не знать, в какую «далекую сторонку» тронулся тот поезд.
Группа своим присутствием и эмоциональной вовлеченностью дает не только поддержку, но и словно бы подтверждает: это было, это важно. В некоторых случаях она дает еще и физические ощущения (прикосновения, шум праздничной толпы или покачивание телеги, на которой навсегда покидают родные места). Физическое ощущение «своей правды» делает индивидуальную работу глубже и позволяет ей происходить быстрее. Именно телесная идентификация с разными персонажами так сильно расширяет объем переживаемого за короткие два дня.
В ту двухдневку, когда делал свои работы Владимир, мужчин в группе было немного. А в семейных историях, к счастью, персонажи мужского рода не только встречаются, но и бывают важны и любимы. В течение тренинга кроме своей работы Владимир переиграл целую галерею чьих-то значимых предков-мужчин в разных поколениях, с разной судьбой, трагических и лубочных, счастливых и не очень. Среди них были и невинно репрессированные, и люди, бывшие не в ладах с уголовным кодексом; и строгие моралисты, и загульные весельчаки; «из простых» и «из бывших»… И все они были важны в своем роде, все вызывали сложные и сильные чувства.
В конце второго дня, когда мы в соответствии с тренинговой традицией говорили о том, чем для нас была эта работа в целом, Владимир благодарил за возможность почувствовать себя нужным и как Володя – участник группы, и как вспомогательное лицо: «Я, ребята, пардон за высокий слог, как будто окунулся в несколько разных жизней, и каким-то образом это меняет мою – такую, какая она сейчас. Потрясающее ощущение все два дня: ты не один. Они такое видели и пережили, что кажется – ничего не могли нам оставить. А они оставили. Может, и мы оставим».
Анастасия – руководитель российского представительства крупной компании – появилась на тренинге по-королевски: элегантное синее платье, из украшений – «сдержанный» гарнитур с крупными сапфирами; звучный голос, царственная осанка. Представить себе эту даму в casual – немыслимо. Но проблема звучала как вполне земная: в компании – реструктуризация, судьба российского представительства под вопросом, «а это 8 лет моей жизни». Сильная тревога и ощущение почти катастрофы забивает полагающийся менеджерский оптимизм и мешает планировать разумные действия по поиску работы, «хотя head-hunters уже проявляют интерес к моей персоне». Разумеется, объездила полмира, разумеется, три языка и все «компетенции», какие положено.
Работали мы с тем, откуда такое сильное переживание катастрофы в обстоятельствах хотя и сложных, но отнюдь не трагических. Часть работы потребовала появления фигур двух бабушек – кроткой Анны Ксенофонтовны и стальной Марии Викторовны. Судьба обеих вполне типична, а воспитывали девочку именно они.
Анастасия: Я, кажется, больше похожа на бабу Маню. Это только мне разрешалось так ее называть, никаких «Мань» она на дух не выносила. Может, кое-что от нее и, правда, есть. Она говорила…
Ведущая: Анастасия, где и когда говорила? Где Вы сейчас? Сколько Вам лет?
Анастасия: Мне 4 года, я летом живу у бабушки Маши в Серпухове. После реабилитации она не смогла переехать в Москву, хотя и было разрешение.
Ведущая: Выберите, кто в группе станет Вашей бабушкой.
(Анастасия выбирает вспомогательное лицо, ставит рядом и продолжает.)
Анастасия: Соседи-пьяницы всегда что-то говорят нам вслед. Я слов этих не понимаю, я узнаю гораздо позже, что они тогда шипели: «Барыня, из благородных, фу-ты, ну-ты». Но я чувствую, что говорят зло, а мне не хочется, чтобы на нас сердились, – мы же ничего плохого не делаем, просто идем гулять; и я, наверное, сжимаюсь, а бабушка недовольна.
Ведущая: Поменяйтесь ролями.
Анастасия в роли Марии Викторовны (тихо, отчетливо): Настасья, выпрями спину. Еще не хватало, чтобы всякая пьянь думала, что нас можно задеть! Вот так, уже лучше. И никогда, слышишь, никогда; что бы ни случилось, не давай хамам торжествовать. Они лишили нас всего, так хотя бы этого удовольствия мы им не доставим.
Ведущая: Мария Викторовна, какие главные уроки, кроме этого, Ваша любимая внучка получила от Вас?
«Мария Викторовна»: Я учу ее, чтобы не смела быть жертвой, никогда. И не надо мне рассказывать о невинно пострадавших репрессированных – я не была невинно пострадавшей, я их ненавидела. Да, с нами могут сделать что угодно, но при этом не могут сделать ничего.
(К девочке): Много позже ты прочтешь, кажется, у Солженицына, ту мысль, которую я тебе не устаю внушать: иметь и хранить нужно только то, что нельзя отобрать при аресте: языки, воспоминания, встречи с достойными людьми. До всего остального их лапы все равно обязательно дотянутся.
А что же Анна Ксенофонтовна? Каковы ее уроки?
Анастасия в роли Анны Ксенофонтовны: Настена, Христос терпел – и нам велел терпеть. Когда Ванечка без вести пропал, я в Челябинске на заводе работала. Всю войну, и уже когда нашелся. Надо было огромными такими щипцами вытаскивать раскаленные болванки. У печи +60, на улице – 40, зато – рабочая карточка, детки сыты. Молиться вслух я не решалась, у меня иконка за шкафом, и я только глазами с Богородицей встречусь, вот и вся моя вера. Ни разу мимо того угла не прошла, чтобы без слов молитву не сотворить, а как же!
Обе бабушки транслируют «сообщения» о том, что страдание и катастрофа – дело нормальное, ничего другого и ждать не следует. Готовятся же они к испытаниям по-разному. Обе на свой лад выжили и победили. Обе учили любимую внучку выживать и побеждать так же. Обеих спасла работа: по-разному, но уцелели обе благодаря работе. Убежденность в том, что работа – это единственное, что может спасти в жизни, и потерять работу – значит, потерять надежду на спасение, – звучит отчетливо у обеих.
Трагизм этих жизней плюс конфликтный характер «сообщений» представляются лишь одной, но немаловажной линией в сложном «сплетении судеб» семьи.
Анастасия в одном из последних фрагментов работы обращается к обеим своим бабкам – с чем? Просьба это, вопрос, призыв о помощи?
Анастасия: Баба Аня, баба Маня, я хочу видеть вас рядом, хотя в жизни вы встречались мало. Я поняла, что из вашего наследства оказалось слишком большим грузом для меня одной. У меня сейчас трудная ситуация, вы знаете. Вы обе меня любите, и я вас люблю, как и маму с отцом, и деда Ивана. Помогите – не советом – просто помогите. (Обмен ролями.)
«Мария Викторовна»: Настасья, вижу, что мои уроки ты выучила, даже слишком. Ты теперь дама взрослая, разумная и поймешь: моя горечь – не твоя горечь. Ты знала меня только после лагерей – обгорелую, озлобленную. Я не всегда была такой. Я защищала тебя, как могла, но моя броня оказалась слишком большим грузом, пусть уж она покоится со мной. И я не все тебе рассказывала, случалось и мне бывать не такой железной. В лагере я не на общих работах была – я воспитывала двух детей начальника. Представляешь, каково мне было понять, что я к ним привязалась, что они мне даже нравятся; умненькие были и – подумать только – любили меня. Есть что-то больше нашей фамильной гордости, и, может быть, если бы не эти пролетарские несмышленыши, я бы вышла совсем мертвая и тебя бы любить не смогла. Не бойся, мы с Аннушкой отстрадали и отбоялись на много лет вперед. Поменяешь ты работу, узнаешь новых людей, еще и к лучшему все обернется… Хорошо, что ты мир повидала, за себя и за нас.
«Анна Ксенофонтовна»: Настенька, ты, детка, привыкла все знать наперед, хочешь и дальше быть во всем уверена. Оно и понятно, нас мотало, за нас решали, вот тебе и хочется все знать наверняка, а так не всегда бывает. Поживи, не зная, – такое тебе испытание Господь посылает. Не тревожься ты так: не жизнь же решается, ангел мой. Тебя, такую умницу, обязательно разглядят, все образуется. Мое благословение с тобой, детка.
(Обмен ролями.)
В этот момент Анастасия уже не маленькая девочка, она слушает своих бабушек как взрослая женщина, да и они говорят с ней не как с ребенком. Исполнительницы обеих ролей настолько прониклись характерами своих незаурядных персонажей, что, кажется, можно более не менять ролями Анастасию с бабушками, оставить ее стоящей лицом к своим любимым старухам и попросить «вспомогательных лиц» сказать по одной ключевой фразе – почему-то есть уверенность, что и тон, и слова будут выбраны верно. Вот что они сказали:
А. К.: Господь с тобой, все образуется.
М. В.: Тебе нечего бояться, иди смело.
(С усмешкой.) Передай поклон Парижу, девочка.
К этому моменту эмоциональный накал сцены таков, что наша прекрасная Анастасия стоит перед старухами на коленях. «Бабушки» почти соединяют руки на ее склоненной голове, а затем делают то единственно верное, на чем только и можно закончить эту длинную и тяжелую работу: поднимают, обнимают – «баба Маня» крепко стискивает, «баба Аня» гладит и крестит – и мягко разворачивают в четыре руки лицом от себя куда-то вперед. Секунду их пальцы еще касаются спины внучки, и вот шаг, еще шаг – наша героиня медленно и твердо движется в направлении того места, где в «условной карте» нашей работы располагается ее настоящее, со всеми его непростыми обстоятельствами. Последние слова ее работы таковы:
– Боже мой, но мне же действительно ничего страшного не грозит! Только трудности, а их я совсем не боюсь. Совсем мне не обязательно страдать, болеть, становиться нищей, клянчить «хоть какую-нибудь» работу. Спасибо, мои дорогие, что забрали у меня то, что моим и не было. Спасибо, что оставили мне то, что, может быть, все-таки и мое тоже. (К ведущей):
– Все. Жизнь продолжается.
Род занятий моих героев указан более или менее точно, а имена – в том числе и имена предков – разумеется, изменены. Добавлю, что темы работ все-таки несколько отобраны, учитывая контекст. На самом деле люди приходят и с другими запросами, не столь прямо связанными с деловым успехом. Есть ведь еще здоровье, любовь, смысл жизни, дети, переезд в другую страну и связанный с ним обрыв корней… Может показаться, что в этой статье нарочно собраны случаи, отмеченные явным «звучанием» трансгенерационной травмы. Уверяю вас, четыре рассказанные истории – далеко не самые «кровавые» и уж совсем не безысходные: в них во всех явно проступает сообщение о том, что не только выжить возможно, но и жить стоит, работать, преуспевать.
Что до травмы – а как же иначе? Наследство – оно такое, какое получено. Можно сделать вид, что это не имеет к нам никакого отношения, – и попасть тем самым в еще один культурный стереотип «местного значения»: кто, спрашивается, научил переписывать историю так, как сегодня кажется удобным? Немодный нынче писатель Юрий Трифонов в начале одного романа говорит:
«Надо ли все это?
Мальчика звали Саша Антипов. Ему было одиннадцать лет. Отец Саши не вернулся из Киева никогда. Мальчик Саша вырос и давно состарился.
Поэтому никому ничего не надо».
Так начинается роман «Время и место», и весь он про то, что все-таки надо, даже если порой кажется, что «там и тогда» не имеет никакого отношения к «здесь и теперь».
Более того, забытое и объявленное несуществующим «наследство» находит порой куда более причудливые и даже страшноватые формы напоминания о себе: болезни или загадочным образом повторяющиеся несчастные случаи достаточно часто являются «голосами» отвергнутой истории рода. (Как говорила психоаналитик Франсуаза Дольто, «все, что замалчивается в первом поколении, второе носит в своем теле».)
Впрочем, сюжетов, касающихся рискованного поведения, странных предчувствий ранней смерти, а также неприятных медицинских диагнозов в этой статье не будет, как и многого другого. Подразумевалось лишь слегка приоткрыть сундук с наследством – в частности, вместе с читателем бросить взгляд на то, что лежит более или менее на поверхности и связано с сегодняшней деловой жизнью, что называется, напрямую.
Как говорилось в известном анекдоте, «бородку-то сбрить можно, а вот с идейками-то как?». Наш энергичный, технократичный, оптимистичный «корпоративный человек» все знает о «стратегическом планировании» и «ситуационном лидерстве», «информационном менеджменте» и даже «правилах проведения видеоконференций». Он готов двигаться «от хорошего к великому» и далее, к «Построенным навечно» – компаниям, конечно, никаких двусмысленностей.
Но он же знает и другое.
Что оптимизм подозрителен. Что «за что боролись, на то и напоролись». Что ожидать от «фигур власти» последовательности и осознавания результатов своих действий – все равно что ожидать того же от отца-алкоголика в дисфункциональной семье. Что успех опасен. Что слова ничего не значат и не стоят. Что героически угрохать «своих», а заодно и себя – нормально. Что ни запреты, ни обещания не соблюдаются – и никого не остановят. Что насилие неистребимо, а в каждый отдельный момент важно только – кто кого. Что виноваты, в общем, все – или могут стать таковыми в любой момент.
Это знание, лишь слегка прикрытое – да полно, прикрытое ли? – недолгим опытом одного поколения, невозможно просто отменить. Его можно лишь до какой-то степени проработать.
Всякий, кто хоть раз в жизни что-то посадил и вырастил, знает, что рост зависит от корней.
Войти с помощью соц. сетей: