28 августа, понедельник

Феликс догадывался, что его ждёт в квартире Пелека, но группу с собой не взял. Во-первых, потому, что догадываться и знать точно далеко не одно и то же, а Вербин не хотел зря гонять ребят. Во-вторых, потому, что в присутствии группы разговора не получится. Профессор наградит его разочарованным взглядом и вызовет адвоката. А Пелек хотел поговорить, в этом Феликс не сомневался. И поэтому явился один.

– Михаил Семёнович ожидает в каминном зале.

Алла Николаевна была столь же строга, как в прошлый раз. И, кажется, немного грустна. Но старалась не показывать виду. Провожая гостя в библиотеку, она провела его мимо гостиной, двери которой были широко распахнуты, и проследила, чтобы Вербин заметил тело. Понимала, что обязательно последует вопрос, и вздрогнула, услышав неожиданное:

– Соседи не беспокоили?

Но мгновенно взяла себя в руки:

– У нас отличная звукоизоляция. – И первой вошла в библиотеку: – Михаил Семёнович, к вам майор Вербин.

– Алла Николаевна, вы предложили гостю чай? – поинтересовался профессор.

– Он отказался.

– Я отказался, – с улыбкой подтвердил Феликс.

– А вы не откажетесь продемонстрировать Алле Николаевне, что на вас нет записывающей аппаратуры?

– Конечно.

– И отдать ей телефон?

– Разумеется.

Домработница внимательно осмотрела Вербина, забрала смартфон и закрыла за собой дверь. Профессор же потёр переносицу и небрежно указал на прежнее кресло.

– Прошу.

– Спасибо.

В комнате должно было быть жарко, потому что камин совсем недавно разжигали и от него ещё веяло теплом, но кондиционер справился на «отлично», и вместо удушающей жары в библиотеке царила комфортная температура. А о том, что сгорело в камине помимо дров, Вербину показали валяющиеся на полу обложки: роскошные кожаные переплёты, сделанные по специальному заказу, на которых золотом были вытеснены написанные римским стилем даты.

Вербин не видел смысла ни о чём спрашивать.

Пелек не видел смысла что-либо объяснять.

– Феликс, вам когда-нибудь доводилось своими руками уничтожать плоды собственного труда? – грустно спросил он.

– Мне доводилось не завершать расследование.

– Это другое, – подумав, не согласился профессор.

– Почему? – удивился Вербин. – Расследование – мой труд, и если я ошибаюсь, если преступнику удаётся ускользнуть, получается, я своими руками уничтожаю плоды собственного труда. Разве нет?

– Хорошо, пусть так. – Пелек не был в настроении спорить. – Не знаю, что переживаете вы, Феликс, когда убийца оказывается умнее, и как часто вы это переживаете, но меня описанное чувство посетило впервые и я испытываю полное опустошение. – И сразу, быстро: – Она жива?

– Нет, – коротко ответил Вербин. – Мы предполагаем, что ваш племянник…

– Подождите! – Профессор поднял указательный палец, призывая Феликса замолчать. Ему требовалось время, чтобы окончательно осознать происходящее. Не принять, а осознать. – Спасибо. – Ещё одна пауза. – Как это произошло?

– Григорий воспользовался ножом.

О том, что произошло с Таисией, Вербину сообщили четверть часа назад. Он как раз припарковал автомобиль неподалёку от дома Пелека, когда зазвонил телефон и последовал доклад от группы, посланной в квартиру Калачёвой.

– Вы уверены, что он?

– Ваш племянник использовал кепку с длинным козырьком и солнцезащитные очки и был не в той одежде, в какой приехал к вам. У его адвоката был шанс оспорить видеозаписи, сделанные установленными в подъезде камерами.

– Да, шанс у него был, – согласился Пелек. – У вас ведь только записи из подъезда?

– Да, – подтвердил Вербин. – На улице мы его потеряли.

– Теперь вы знаете, где он. – Старик очень грустно улыбнулся и провёл пальцами по подлокотнику. – Всё-таки я испытываю странное чувство, Феликс. Узнав о смерти Володи, я пребывал в горе, тоске, ненавидел себя настолько, что почти покончил с собой. Сейчас же ощущаю полнейшее опустошение. Никаких эмоций. Никаких желаний. Внутри всё выжжено. – Вербин думал, что профессор говорит о Таисии, но затем увидел, что его взгляд обращён к кожаным переплётам, из которых он безжалостно вырвал бумажные блоки. – А почему странно? Потому что я не могу назвать своё… увлечение… любимым занятием. Я никогда не испытывал к нему тяги, но занимался им всю жизнь.

– Втянулись?

– Не так, как вы имеете в виду, – ответил Пелек. – Я втянулся в игру. В противостояние. В острые ощущения.

– В превосходство.

– Вы понимаете… – Профессор посмотрел Вербину в глаза. – Разумеется, понимаете, вы ведь тоже в это играете? Только с другой стороны. Увидев вас, я сразу понял, что мы похожи. – Короткая пауза. – Когда вы догадались, что за книги составляют особенное собрание? Только честно.

– Когда расшифровал пару названий.

– Вы их запомнили?

– Да. А когда вышел из квартиры – записал.

– Я видел, что вы записываете. У жильцов есть доступ ко всем видеокамерам дома.

– Вы знали, что я догадаюсь, Михаил Семёнович. – Феликс не хотел, чтобы фраза прозвучала комплиментом, поэтому не смотрел на старика. – Вы могли отвести меня в любой другой библиотечный зал, но пригласили в каминный. В тот, где хранили «особенное» собрание.

– Прокручивая в памяти наш первый разговор, я всё больше и больше склоняюсь к мысли, что подсознательно хотел, чтобы вы увидели и обратили внимание на ту полку, – негромко рассказал Пелек, подперев подбородок кулаком. – И хотел, чтобы вы догадались, что это за книги. Я чувствовал, что история завершается, ведь никто не продолжит моё дело и дело моей семьи. Увы, но Пелеки уходят из этого мира. – Он вздохнул. – Я вложил в ваши руки тоненькую нить, просто посмотреть, догадаетесь ли вы. Вы догадались. Мне приятно.

– Я нашёл вашего переплётчика.

– Мне говорили, что вы молодец, Феликс. И когда я сказал, что мы похожи, я сделал вам комплимент.

– Я это понял.

– Но не поблагодарили.

– Это было бы излишним.

Профессор рассмеялся, а затем свёл перед собой пальцы.

– Так вот, Феликс, возвращаясь к теме… – Очередной грустный взгляд на груду кожаных переплётов. – Перед вами останки трудов трёх поколений Пелеков. Я, мой отец и мой дед. Прадед, который заложил основу нашей библиотеки, книг не писал. А мы работали над ними почти сто лет. И знаете, Феликс, я ведь понятия не имею, зачем продолжил труд отца, представляете? Только потому, что он меня научил. Потому что сказал, что теперь я отвечаю за семейное дело. И семейную тайну. Тогда, конечно, я очень гордился таким доверием, но сейчас, через сорок с лишним лет, спустя всю свою жизнь, я сожалею, что мне не хватило силы сказать: «Папа, ты что, рехнулся?» Я всегда был послушным мальчиком, раз папа сказал, значит, так нужно. Он научил меня убивать, не оставляя следов. Наблюдать за жертвой, не оставляя следов. Выбирать жертву… Мне не очень нравилось, но я учился, и единственное, что я делал с радостью – это писал потом книги. Только, в отличие от отца, у меня есть литературный талант, как у деда. Но отец тоже старался. У него не было таланта, зато присутствовало потрясающее чувство слова. Это семейное. А вот убийства… Получается тоже семейное, но мне кажется… Я никогда не говорил об этом с отцом, поэтому не могу сказать точно… Но мне кажется, что убийцей в нашем роду был только дед. Настоящим серийным убийцей, которому требовалась кровь, и он не мог остановиться. Дед натаскал отца. Отец натаскал меня. Я должен был передать семейное дело Володе, но сознательно тянул время… – Профессор грустно улыбнулся. – Знаете, Феликс, в том возрасте, в котором погиб Володя, я уже прошёл сквозь свою первую Ночь, а он даже не догадывался, чем я иногда занимаюсь. И однажды мне пришло в голову… Это очень глупая мысль, отвратительно глупая, но она прицепилась, и я уже много лет не могу от неё избавиться… Так вот, мне пришло в голову, что я убил Володю, зато не сделал его убийцей. Он избежал того, через что приходилось проходить мне. И вдруг та катастрофа получилась не случайно? Вдруг я подсознательно хотел её?

Он тяжело вздохнул.

– Вдруг где-то здесь… – Он коснулся указательным пальцем лба. – Или здесь… – Прикосновение к груди. – Я хотел убить сына, чтобы он не стал таким, как я?

– Тогда зачем вы не остановились, Михаил Семёнович? – очень тихо спросил Вербин.

– После смерти папы?

– На этот вопрос вы ответили: вы втянулись. – Феликс помолчал. – Почему вы не остановились потом, оказавшись в кресле?

Он кивнул на инвалидную коляску.

– Хотите знать, почему я сотворил всё это с лучшими друзьями Володи?

– Да.

– Мне так сильно хочется вам солгать… – Пелек погладил левой рукой бороду, вновь свёл пальцы перед собой, но не удержал – сцепил их. Вздохнул. – Когда я очнулся в больнице… Точнее, когда узнал, что своими руками убил единственного сына. А следом узнал, что никогда не смогу ходить, я почувствовал не только горе и тоску. Сначала, разумеется, их. Вы не представляете, что со мной было. Не можете представить, а я не смогу объяснить. Это невозможно объяснить. – Профессор покачал головой. – Но чуть позже, когда я вновь обрёл способность ясно мыслить, я осознал, что с моих плеч свалился тяжеленный груз семейной тайны. Я потерял всё – и оказался на свободе. И не буду скрывать: ощущение свободы помогло мне справиться с депрессией так же сильно, как забота Таи. А вот дальше… Чем больше времени проходило с похорон сына, тем отчётливее я понимал, что боль не уйдёт. Станет слабее, но останется со мной навсегда. Меня не тянуло убивать, но семейное хобби сделало меня жестоким…

Вербин поморщился. От Пелека это не ускользнуло, и он поспешил уточнить:

– Нет, нет, Феликс, не подумайте, что я пытаюсь выставить себя жертвой обстоятельств или отца-тирана. Ни в коем случае. Я лишь констатирую факт: я не был жестоким. Точнее, сейчас, сквозь много-много десятилетий, мне кажется, что в юности я не был жестоким. Но я таким стал. Это данность. Однако по складу характера я не убийца – я манипулятор. Вы это понимаете?

– Полагаю, это наиболее подходящее определение, – негромко произнёс Вербин.

– И всё, что произошло в дальнейшем, стало результатом сомнительного, но тщательно продуманного плана, появившегося благодаря смешению гордыни и жестокости. Моих гордыни и жестокости. Жестокость заключалась в том, что я не мог видеть друзей Володи счастливыми. Они жили, Феликс, они продолжали жить: путешествовали, развлекались, планировали свадьбы, смеялись, занимались любовью с кем пожелают… Они вспоминали Володю, но это не мешало им радоваться, и каждая их улыбка становилась незаживающей раной на моей душе. И я решил добавить в их жизни совсем чуть-чуть тьмы.

– А ведь они действительно любили вашего сына, Михаил Семёнович. – Феликс произнёс эту фразу с искренней грустью.

– Да, – не стал спорить Пелек. – И ещё они могли отказаться от моего предложения.

– Но все они согласились?

– Все.

– Вы отличный манипулятор.

– Они были хорошими детьми, Феликс, но противостоять мне им не под силу. Я досконально изучил каждого из них, знал, на что следует давить и что обещать. И первым я обратил внимание на…

– Гришу, – закончил за профессора Вербин.

– На Гришу, – подтвердил Пелек. – Он остался в Москве с очевидной целью, прекрасно знал, что я это понимаю, и воспринял моё предложение как очередной тест на пригодность стать наследником. Собственно, так оно и было.