Дуня всегда благоволила изгнанникам и всегда хотела миллион и дом на Капри.

И читать в шезлонге, и злословить с компаньонками по адресу ближних, дальних и превратностей судьбы. И вглядываться в даль моря с меланхолией.

Неприкаянные комедианты с нансеновскими паспортами, желчные пилигримы великой надтреснутой культуры, унесенные ветром приживалы-невозвращенцы — вот ее коллективный герой, утомленный своим скверным коллективным характером. Бунин, Дягилев, Лифарь, Нижинский, приват-доценты и дочери камергеров поедом ели себя и других, этой рафинированной вороньей слободкой дополнительно отравляя свое прискорбное существование. Вертинский на их фоне был сущим ангелом добра и великодушия, и пройти мимо этой судьбы было бы форменным преступлением.

Своей кочевой биографией он связал все четыре столицы белого зарубежья: Стамбул, Париж, Берлин и Шанхай. Прочие старались укорениться где-нибудь наверняка, и только он с легкостью менял адреса, менял имена, зная, что везде заработает на сладкий кусок. И везде с шиком гениального лицедея мимикрировал под нравы среды обитания. В жуликоватом Стамбуле водился с контрабандистами, таскал бумажники и влип в историю с подпольным катраном. В жеманном Париже истязал себя любовью к роковой воровайке в ожерелье а-ля Луиза Брукс. В Берлине сделался форменным манекеном царства регламента и выпирающего человечьего мяса (трудно передать, с какой сладкой ненавистью к дойче-стилю сняты в берлинской серии лезущие из мясорубки змейки свиного фарша). И во всех вариациях отвратительного была своя упадническая красота, отменно гармонировавшая с мироощущением жрецов серебряного века.

На беду, избранная Авдотьей Андреевной субкультура известна самым откровенным картинным мазохизмом. Ее герои мучаются ото всего: грубости, бестактности, неразделенной любви, тоталитаризма, пошлости, а также предубеждений традиционных обществ к наркотикам и однополой любви. Маска унылого Пьеро оттого и имела столь громкий успех в диаспоре потерявшихся неудачников — история, казалось, сама подогнала камерному артисту гранд-аудиторию, которой сильнее всего нравилось страдать от грехов Отечества. Поэтому стоило зайти речи о возвращении — наметился разрыв шаблона. Смирновский герой обязан был дострадать, домучиться без родины у теплого моря, иссохнуть в вялую заморскую куклу и любить себя подальше от бездарной страны. А он — вот подлец — народил девок, вывел в артистки, дал три тысячи концертов дома и был так же счастлив, как в белой Одессе, Париже и Шанхае, ибо минорную маску носил для сцены и отлично себя чувствовал в кабаке, мансарде, шанхайской «Магнолии» и советском «Метрополе».

Такое простить было никак нельзя. Как и эмиграция, и все заинтересованные иностранцы, Смирнова увидела в России только скверные сортиры (упомянуты за последнюю серию трижды), наглых управленцев, пытки-лагеря и отсутствие женских сапог в разгар войны в Чите. Притом реальный Вертинский был в полной эйфории от репатриации: решения о звездах такого уровня мог принимать только лично Сталин, а это было гарантированной охранной грамотой и от нужды, и от каторги. Но чего не напридумаешь ради сладкой душевной боли.

Массовый курс на возврат породила в эмиграции война. Вертинский объездил с концертами всю передовую — о чем в фильме не сказано ни слова. Вместо этого весть о Победе настигает его на съемках какой-то героической шняги — приводя к объятиям артистов в советской и немецкой форме. Конечно, свойственное смирновскому кругу отождествление коммунизма с фашизмом хорошо известно — но всякому ж непотребству надо бы и меру знать.

Зато к безусловным плюсам постановки следует отнести исполнение главной роли. Фильм хвалят и бранят, но в одном редкостно едины: Алексей Филимонов — очень большой артист, и давно уж пора ему войти в избранный круг лицедеев, которые «всем надоели». На всех форумах и на все корки распекают сегодня Петрова и Козловского, как прежде Безрукова и Хабенского, и в тот тесный круг, право же, не каждый попадал — а Филимонову уж точно время подошло. Не первый случай, когда артист с усталой и мудрой усмешечкой оказывается много выше половины того, что ему предлагается играть.

Что до непотребства русских сцен — странно корить серебряный век за космополитизм и разврат. Смирнова, пусть и с диссонирующей витальностью, всегда позиционировала себя дамой декаданса, и решение Вертинского вернуться домой (пусть даже и к «метропольным» зеркалам) не могло ее не опечалить, не разгневать, не разочаровать.

Столько ж прекрасных мест на свете — вот Капри, например.

Лопух вы, право, Александр Николаевич.