О Куприне вечно ходили толки: большой он автор или только поднявшийся над общим уровнем наблюдательный беллетрист. Склонялись ко второму — но регулярность споров оставила вопрос открытым.

Особенно он, конечно, импонировал юношеству. Романтическим самоедством героев. Снисходительным отношением к самочке. Унылым постоянством разгула — в «Яме» и «Гамбринусе». Глубокой и всегда односторонней любовью к дикарке или замужней особе — в «Олесе», «Поединке», «Гранатовом браслете». Наконец, репортерством без границ — бесстыжим касанием самых трефных, оскорбительных и оттого манящих тем: розги, платной любви и самоубийства.

«Яма» — предмет негаснущего мальчикового интереса. В зеленых библиотечных шеститомниках пятый — самый читаный-растрепанный, всегда. Начинающие авторы первым делом несут в газету либо фельетон о школьных завтраках, либо объемное эссе о проституции. Фельетон печатают, эссе не глядя выбрасывают в корзину.

Поведением тоже побуждал к снисходительности. Вечными россказнями о родстве с татарской знатью. Откровенным любованием собою в прозе — этакий всезнающий медведь-репортер, который пьет ведрами, любим срамными девками, видит шпионов насквозь и каждому готов дать в рог. Бравым фотографированием с саблей в обрюзгшем 47-летнем возрасте. Встречами с Лениным, потом оголтелым поношением его в эмигрантской печати, потом стоянием на его Мавзолее на ноябрьском параде-1937 (а между прочим, ровесники, одногодки).

Какая-то мутная, вязкая дурь, которой и так полнится его проза.

«Есть культура ума и культура сердца, — писал о нем Георгий Адамович, — и насчет того, на какой высоте находилась у Куприна культура первого рода, позволительны сомнения. Но сердце у него было требовательное, как будто перечувствовавшее многое из того, с чем не справился ум».

Понятно теперь, отчего его взялся ставить Первый канал. С культурой ума и там большие проблемы, зато с культурой сердца полный порядок, даже и с погрешностями против вкуса — а нешто у Куприна их нет?

Состраивание всего корпуса текстов в единую фреску дооктябрьской жизни — весьма удачный продюсерский ход господ Эрнста и Евстигнеева. Пиши автор больше — вышла б у него бальзаковская панорама забубенного русского капитализма. Однако в эмиграции он возлюбил Россию, которую потерял, и пристрастные труды свои похерил. Но и сохранившиеся дают объемную картину — довольно, признаться, безрадостную.

Блуд, глум, загул. Суесловие. Попранное достоинство. Полицейщина с растопыренной лапой. Содом, который взыскует потопа. Потоп и пришел, но Куприн его почему-то не принял. Писал, что большевики обобществляют женщин. Из уст автора самой читаемой книги об общих женщинах звучало странно.

Девок играть привлекли лучших исполнительниц среднего возрастного звена: Агурееву, Екамасову и Ходченкову. Мужчин — скорее, антрепризу: светский резонер — Симонов, околоточный держиморда — Каморзин, студентик с дрожащей губой — конечно, Шагин (Лихонин в книге выглядел несколько иначе, но типаж спасителя падших душ у Шагина убедительней). В роли благородного старца явился сам Леонид Кулагин, игравший всех благородных старцев нашего кино даже в сравнительно молодом возрасте — в том же «Дворянском гнезде» пятьдесят годочков назад. Слегка насупленное детское простодушие Михаила Пореченкова отлично подошло для роли самого Куприна.

В следующих сюжетах от театрального режиссера Фурмана франшиза перешла к ценителю старины и психологизма Андрею Эшпаю («Шут», «Униженные и оскорбленные») и наилучшему знатоку гарнизонного быта и воинского куража Андрею Малюкову («В зоне особого внимания», «Диверсант»). Тот же Адамович когда-то передал купринскую литературу одной фразой: «Был вот такой случай, а бывают, знаете, и такие случаи».

К сборной солянке его историй — наилучший эпиграф.

Если б случился у франшизы успех — можно было б немаленький эпос заделать.

Случаев Александр Иванович расписал премного.