Быков однажды писал, что Украину придумал Гоголь, а до него никакой Украины и не было. Теперь та Украина смылась (вместе с Быковым), оборотившись из нашей Баварии, где солнце, пиво, девки и коровий мык, в нашу Трансильванию, где жаркая луна, волчий вой, ведьмы на помеле и нет покоя русскому путешественнику. Эту Украину тоже придумал Гоголь, но мы на сходство не обращали внимания, думали: брехня, — а вот теперь обратили.

Многое меняется на свете по воле рока и больших писателей.

Украина дня нам теперь стала без надобы — не зря дед Лимон записал ее в «Книгу мертвых-3» (есть у него такой поминальник). Вся эта довженкина симфония шляхов, подсолнухов, мазанок и яблонного цвета нескоро еще вдохновит русского читателя и кинозрителя — а оттого и писаниям взяться неоткуда. У всякого Тараса там свой Андрий, кузнец Вакула на коленях перед императрицей заради панской обутки выглядит плебеем, а Пацюк, которому в рот галушки скачут, в переводе с местного наречия означает крысу, что тоже звучит символично. И на деньгах у них Мазепа, и сами народец довольно сомнительный.

Гоголевская сатира тоже приувяла: неизбывная актуальность делает любые новые постановки «Ревизора» и «Мертвых душ» с толстыми намеками редкостной банальщиной. Помнится, античиновная «Забытая мелодия для флейты» начиналась как раз с закрытия студийного «Ревизора», где Марья Антоновна садилась на шпагат, Бобчинский с Добчинским извивались в низкопоклонстве, а чиновник из Петербурга прибывал на членовозе. «Чтоб я никогда больше этого не видел», говорил символ административного зла бюрократ Филимонов, и мы благодарны за это товарищу Филимонову. Кто-то же должен был остановить непотребство.

Так-то и вышло, что за душевнейшим из наших классиков осталась одна лишь ниша русского Эдгара По — что и увидел душевнейший из наших продюсеров Александр Цекало (родом, кстати, оттуда же). Украина ночи, жарких шепотов, басаврюков и свиномордий за пасхальным столом как-то вдруг пошла, указатели «Полтава» и «Миргород» заскрипели, а на луне вызрели родимые пятна, от веку тревожащие оборотней и серийных маньяков. В эту полную и дурманящую луну отлично вписался логотип канала-производителя ТВ-3, позиционирующегося как «первый мистический» и сочинившего сагу о том, как Гоголь бился с виями, мертвяками и заколдованным местом, где ничего не вытанцовывается, как ни пляши.

Оказалось, что скрипы, чащобы, сумрачных всадников и общий аромат «Сонной лощины» наш кинематограф освоил столь же исправно, как лубок, притчу и историческую фантасмагорию. Реализм, возможно, пока и не идет — зато все, что касается легенд, роман-анекдотов и леденящих душу страшилок, снимается на самом высоком уровне. Художники и операторы от души плюсуют, напуская страхолюдного комикса, актерам одно удовольствие именно поиграть-зажечь, да и кому ж не в радость увидеть в одном кадре Цапника, Стычкина, Сытого и Меньшикова. Последний исполняет сыщика по особым поручениям г-на Гуро со всем сопутствующим профессии демонизмом посвященного в то, что другим знать не положено. Олег Евгеньевич уже во множестве играл умудренного беса при неразумном инженю — и в «Утомленных солнцем», и в «Легенде 17», и в «Кавказском пленнике», — так что с превеликим кайфом составляет пару и навек пришибленному своим ясновидением классику. Лукавые глаза-бусинки на бледном казенном лице (а с возрастом в облике Меньшикова все больше официальности) выдают новую разновидность Порфирия Петровича — тем более что патлатый Гоголь-Петров с огоньком безумия и склонностью к падучей здорово смахивает на Раскольникова. Оба-два главных мистика русской словесности и хроникера инфернального Петербурга будто сливаются у режиссера Баранова и славной бригады его сценаристов.

Конечно, пригласить на роль интроверта Гоголя самого духарного лицедея современности Александра Петрова и не дать ему беситься, балаганить и бисировать, как всем остальным, было большим вызовом актерскому ремеслу. Однако ж среди всеобщего балагана должен же быть хоть один нормальный, очарованный странник в краю чертей и панночек, — так пусть это будет Петров, у него все равно глаза дикие.

Из лучезарного баснеплёта ранних лет Гоголь становится мнительным антропофобным затворником — как декан Свифт или Сэлинджер. Так ведь и в жизни так же было. У всякого карбованца, зеркала, национального характера две стороны, и познал Николай Васильевич обе, и предсказуемо приуныл.

С его подачи — знаем и мы.